Икар должен безвозвратно потерять опору, чтобы найти свою судьбу.

Потеря опоры — рок.

Мое поколение — послевоенные идеалисты — потеряли опору, когда коммунизм был объявлен химерой — хрущевская эпоха растворила его в кукурузном благополучии.

Следующее поколение — первое послесталинское — куда громче нас отреагировало на смену идеалов: оно объявило, что скорее обопрется на чердаки и подвалы, чем на очередные химеры.

Что должно было почувствовать поколение, пришедшее и им на смену? И где границы его появления на свет? Снятие Хрущева? Крах Пражской весны с иллюзиями человеческого лица Истории? Или — с другого конца их десятилетия — кровавая граньАфгана? Бойкот Олимпиады? Безопорное парение разваливающейся Державы над грудами ее обломков?

Эти не испытали шока от исчезновения опоры — они никакой опоры просто не обнаружили. Пропала вместе с координатами на границах страны, эпохи, духовной самостийности.

Исчезновение четках границ — не просто доступность мировых маршрутов: от цейлонского Коломбо до ганской Аккры и от американского Огайо до германского приюта «между Гамбургом и Ханновером». Ослабление пределов ощущается при каждом возвращении души в Москву, или в Серпухов, или в Челюскинскую — утерей четкости границы между родным и чужим: в роли наших прародителей оказываются половцы (чьи отношения с Русью были далеко не безоблачными), а в роли граничной чужестиоказывается… рябина (пусть поклонники Цветаевой осознают: тут это символ не родной, а чужой земли)…

Родное и чужое почти неразличимо переглядываются через исчезнувшие границы. Давнее и нынешнее.

Наш век, шрамами врезанный в память поколений, переглядывается с древним Востоком и Античностью: время не рассечено кровавыми гранями, оно едино-безгранично. Опереться на наш век… не получается:

«Вот мы и встретились с концом… а попрощались ли с началом?»

Время несется не вперед, а вспять.

И наконец, исчезает опора на ценности, казавшиеся такими незыблемыми! Счастье и несчастье меняются ролями. Петля или яд — что избрать?.

«Произнося "любить", ввиду имеют: "кровью истекать"».

Вот пейзаж легендарной Тарусы:

«При виде облака, бегущего по лесу, отцу подумалось со смутною тревогой, что день хорош, что этот мир чудесен, что жить осталось так немного…»

В горах на юге — темно. Поезд Москва—Фрунзе плавится от зноя:

«Задохнуться можно от тоски: за окном — верблюды и пески».

Солнце не лечит от стужи и не прогоняет тьму, оно сжигает того, кто, взлетев, хочет взреять без опоры: оно плавит такому мечтателю крылья и обрушивает вниз, в бездну…

Нет опоры — только пустота, за которую надо держаться, только обломки того, во что когда-то верилось людям.

«Мы говорим, что не можем жить в пустоте, но живем».

И даже слагаем виртуозный калейдоскоп утраченного:

«…как говорили древние греки... айсоры... шумеры... как их?!?
на белом камне белая черта... час между волком и собакой,
когда черное неотличимо от красного, и все кошки серы, 
и вера холодная, и андрей белый, и саша чёрный, 
и михаил голодный, и демьян бедный... как церковная мышь…
и даже красная площадь черная и земля на ней всего круглей... 
и не только... бегуны... попугаи... куранты... башни...
люди с пустыми квадратными глазами... страшно?
она белая, потому что она красная, потому что она зеленая...
нисколько: мы не знаем страхов...
мы все забыли... 
мы забыли, как умирали...
потому что мы никогда не жили…»

Красное вместе с белым исчезает в реальности, когда-то гибелью метившей эти опоры. Исчезает в вечнозеленом…

Ориентируясь в этой вечной зелени, современная душа ищет… нет, не опоры. Она ищет объяснения тому, что происходит.

Если непрерывно происходят разрывы брачных уз, значит, дело не просто в том, что он ее или она его недостаточно любят, — это лишь следствие того, что в естестве человека заложен контраст между экономной женской эротической потенцией и мужской расточительной, превышающей всякие разумные перспективы продолжения рода человеческого. Это — природа. Естество.

Если искать виноватых в истории любви Анны Карениной и Алексея Вронского, то не найдешь. И она, и он ведут себя честно — в наличных обстоятельствах. Реализуют себя без остатка. В контексте социальных предрассудков ни ему, ни ей деваться некуда и опереться не на что — трагический исход заложен изначально, и самоубийство Анны — лишь неизбежный финал того, что она сама выбрала. Если изначально выбор мыслить не в плоскости социального безумия, а в глубине естества, то выбор предопределен, как и исход — бросок под колеса поезда; все прочее — лишь реализация этого выбора. Анна — во власти элементарного безысхода, а вот Татьяна Ларина находит выход в другое измерение, отдавая себя другому, и с ним находит другую точку опоры.

Если в этой элементарной реальности опереться не на что, надо почувствовать другую реальность. Если в наличной реальности все неразумно и беззаконно, а реальность все-таки существует веками и тысячелетиями, — значит, есть в бытии измерение, где держит основу Мировой Разум, и Законы неотменимы. И это — глубинное естество бытия.

Хотя мы все еще не можем его понять и познать.

А что мы можем?

Ждать. Ждать чуда, которое заложено в непознаваемой основе мироздания. Встать у двери и ждать.

Или — взмыть к солнцу: попробовать, чем это кончится.

Естество безопорности исследовала Оксана Савоскул и в легендарной Тарусе выпустила об этом книгу.

Книга называется: «Полет Икара».