Азнаурян Ованес — родился в 1974 году, окончил факультет истории и основ права Ереванского пединститута, пятнадцать лет преподавал историю в школе, в настоящее время работает системным администратором. Печатался в «Литературной Армении», «Неве», «Дружбе народов»  и других литературных журналах. Автор сборников повестей и рассказов «Симфония одиночества» (Ереван, 2010 г.) и «Симфония ожидания» (Ереван, 2014 г.). Финалист литературной премии «Русский Гулливер». Живет в Ереване.

 

 

 

Отцы наши грешили: их уже нет,

а мы несем наказание за беззаконие их.

Книга Плач Иеремии, 5:7

 

Армения — потусторонняя страна.

Алиса Ганиева

 

1

 

Мамикона еще летом 1996 года нередко можно было встретить в белых брюках, зеленой майке и белой широкополой ковбойской шляпе. Обычно он стоял на Большом мосту в центре Дзорка и с отрешенным выражением лица плевал в кристально чистые воды реки Ган (не Ганг — та в Индии, а Ган, что в Дзорке). Мамикон выглядел, пожалуй, глупо в этой своей ковбойской шляпе, но все в маленьком провинциальном городке Дзорк давно к нему привыкли, равно как и к его бездельничанью и некоторой недалекости.

— Эш Мамиконн а, эли, инч арац1 ?

Он не имел каких-либо определенных занятий, точнее сказать, не занимался ничем вообще. Ему и не надо было работать, потому что отец его, Рафик Суреныч, работал за шестерых, имея в Дзорке сеть магазинов-маркетов и кафе, объединенных маркой «Суреныч». До 1991 года, то есть до развала СССР и провозглашения независимости, Рафик Суреныч был крупным партийным и административным чиновником в районе (после того как покинул пост директора Дома отдыха в Кармрашене), так что в его семье денег всегда хватало. Злые языки даже утверждали, что его жена, Норетта, старшая дочка уважаемого Аршака Ашотовича Унаняна, хранила деньги мужа под матрацами кроватей и что их было много. Теперь же, после наступления независимости и окончания «приграничной войны» (1992—1994 годы, когда семья Рафика переехала на время в Ереван, где купила — и это в те-то годы! — квартиру недалеко от метро «Дружба»), у них денег стало вообще видимо-невидимо. Практический талант, талант делать деньги, у Рафаэла Суреныча расцвел в полную силу в условиях рыночных отношений.

Мамикон же, как нетрудно догадаться, был «папенькиным сынком», чему виной, конечно же, по мнению дзоркцев, — богатство отца, и, как часто бывает с сыновьями богачей, Мамикон был уверен, что ему все дозволено и все простится. Однако при всем при этом у него было доброе сердце и в общем-то наивная душа, и люди поэтому думали, что Мамикон попросту глуп. Кто знает? Но то, что он добрый малый, каждый знал точно.

В детстве, когда его наказывали за какой-нибудь проступок, он заливался слезами: «Почему вы на меня сердитесь?! — недоумевал он — На меня ведь нельзя сердиться!»

Это удивление тем, что на него могут рассердиться, он перенес из детства во взрослую жизнь. Мамикону Унаняну было уже тридцать три года. Десятью годами раньше он окончил престижный факультет Ереванского университета — скажем, факультет международных отношений, — но был настолько нерасторопен (или глуп?), что даже отец не мог его никуда пристроить. Так он и дожил до возраста Христова, нигде больше двух недель не проработав. Конечно же, Мамикон стал выпивать. Пиво, шампанское, потом и водка, а также карты и женщины составляли все содержание его никчемной жизни. В карты он всегда проигрывал, потому что не умел блефовать, но зато ему везло с женщинами, и, кстати, среди представительниц прекрасного пола не было ни одной представительницы древнейшей профессии. Мамикон взял за правило: никогда не водиться со ми, потому что он патологически боялся подхватить какую-нибудь заразу. Вообще, Мамикон был брезглив до невозможности — черта характера, видимо, унаследованная от матери, Норетты, в доме которой все было вычищено до стерильности. Когда же друзья сказали ему, что заразиться можно и не от , Мамикон возразил, приведя в качестве аргумента какие-то «процентные соотношения». Что до женщин, то они буквально гроздьями висели на шее у Мамикона, несмотря на то, что он почти всех их заставлял пройти полный медосмотр. Только удостоверившись, что его дражайшему здоровью ничто не угрожает, Мамикон соглашался лечь в постель с той или иной женщиной. Женщин Мамикон любил очень, но они ему надоедали довольно-таки скоро, и он их менял. Имена многих подруг он и не запомнил...

В августе же 1996 года случилось событие, которое перевернуло жизнь Мамикона. На машине отца — свою он отдал в ремонт — Мамикон сбил человека, когда возвращался с Сюзи после прогулки по окрестным лесам. Человек этот не погиб, но оказался тяжело покалечен. Мамикон сам отвез его в больницу. Все было бы хорошо, если б журналюги местной газеты «Рабочий Дзорка», неизвестно откуда узнавшие о происшествии, не подняли шум. «Сынок монополиста останется безнаказанным?!» — гласил заголовок одной из статей (тогда еще можно было писать такие статьи, не то что теперь). Заявились представители органов и стали задавать вопросы. Рафаэлу Суренычу пришлось выложить немало денег, чтоб замяли дело, однако начальник районной милиции посоветовал ему отослать Мамикона на некоторое время из города, «чтоб глаза людям зря не мозолил». Решено было отправить его в Ереван.

— Дашь машину? — спросил сын. — Моя все еще в ремонте.

— Поедешь на автобусе! — взорвался отец.

По пути в Ереван, трясясь в старом грязном автобусе, Мамикон, дитятко тридцати трех лет от роду, вдруг подумал, вполне серьезно: «Если в Ереване не найдется ничего, за что можно будет зацепиться, брошусь с моста...» Неизвестно, мысли о человеке, которого он сбил, были тому виной или нескончаемо долгая дорога до Еревана (большие «Икарусы» доезжали за семь-восемь часов), или что-то еще, но Мамикон вдруг почувствовал себя очень уставшим. «Ереван на все должен дать ответ. Ереван сам будет ответом. В противном случае — конец», — решил он.

Осев в столице, Мамикон очень изменился. Это был уже не тот беспечный, привыкший жить на всем готовом Мамикон. Настолько изменить человека способна только любовь или какая-нибудь неожиданно овладевшая им идея, потребовавшая для своего осуществления упорной, целенаправленной, тяжелой работы. Это-то и случилось с Мимиконом внезапно.

В Ереван он приехал с явным намерением никогда больше не возвращаться в Дзорк и действительно пополнил ряды «навсегда покинувших провинцию». На деньги, присланные отцом, он снял однокомнатную квартиру в Черемушках и стал думать, чем бы ему заняться. Это уже был прогресс, ибо раньше Мамикону и мысль о работе в голову не приходила. Он целыми днями как потерянный слонялся по городу, забредая в такие уголки, о существовании которых знал далеко не всякий коренной ереванец. Мамикон искал что-то, что именно — он и сам не знал, однако верил, что обязательно узнает, если встретит. Бывает, человек так и не находит того, что ищет, но Мамикону повезло. И то, что он нашел, изменило его жизнь.

 

 

2

 

В одно из ветреных и дождливых ноябрьских воскресений Мамикон, бесцельно гуляя по Еревану, зашел в церковь сурб Григор Лусаворич2  на улице Амиряна3 . Это была новая, купольная церковь из белого туфа, строительство которой началось в 1869 году, однако строительные работы протекали с перерывами и завершились только в 1900-м. Спустя два года к восточной стороне была пристроена башня-колокольня. Не то чтобы хотелось помолиться — Мамикон был воспитан в атеистических традициях, — а просто так, как порой заходишь в церковь, не задумываясь зачем. И вот Мамикон зашел в церковь сурб Григор Лусаворич и сел на скамейку. Пахло ладаном и чем-то еще. В церкви никого не было, если не считать пяти-шести нищих, пережидающих ветер и дождь. Они что-то ели, расстелив на скамейке старую газету. Мамикон не знал, хорошо это или плохо — есть в церкви, но подумал, что нищим это, наверное, позволено и тер-тер4  закрывает на это глаза.

Мамикон просидел в церкви довольно долго, смотрел то на нищих, то на свечи, ярко горевшие в левой и правой нишах под изображениями Богородицы, Иоанна Крестителя, ангелов и Григория Просветителя, сына Анака из парфянского рода, Анака, который и убил отца царя Трдата Великого — Хосрова. Над алтарем же было изображение распятого Христа с мертвенно-белой кожей. Мамикону казалось, что Иисус безмолвно пытается помочь ему, но он ничего не мог понять...

Когда дождь перестал и нищие стали выходить из церкви, Мамикон тоже решил уйти. Он только не знал, полагается ли зажечь свечку. И тут он увидел, как в церковь входит маленькая старушка в черном. Она закрыла зонтик и быстрыми шагами прошла к правой нише, где находилось изображение Григория Просветителя. Старушка открыла сумочку, достала завернутые в носовой платок свечки, зажгла одну и воткнула в песок рядом с другими. Постояв немного, отошла, села на скамейку, достала из сумочки какие-то фотографии и начала их разглядывать. Мамикон с интересом наблюдал за ней. Каждое ее движение казалось продуманным, имеющим смысл и, наверное, о чем-то говорило. В худой и сморщенной старушке было что-то очень молодое. Заметив взгляд Мамикона, она сказала:

— Хотите посмотреть фотографии?

Тот кивнул и подсел поближе.

Фотографий было три, на каждой — молодой мужчина, все очень разные, но чем-то похожие друг на друга... Все трое — в военной форме.

— Мои сыновья, — объяснила старушка. — Вот этого зовут Ованес, этого — Саргис, а этого — Григор.

— Они военные? — спросил Мамикон.

— Нет, — ответила старушка. — Они просто пошли на войну. И погибли. Все трое, в девяносто втором. Девятого мая. В Шуши5.

— Простите...

— Ничего. Вы ведь не знали.

— Да, — сказал он. — Не знал.

Маленькая старушка опять стала перебирать фотографии.

— Видите, какие они красивые? Все пошли в отца. Он был красавец, не то что я... Но он меня любил! Очень любил!

— А где теперь ваш муж?

— Махацел а. Вагуц…6  И с тех пор я одна, — констатировала отрешенно старушка.

— И как вы живете одна? — спросил Мамикон, думая о чем-то своем.

— Живу... — был ответ. — Да, живу… И каждое воскресенье хожу ставить свечки. Сначала в церковь сурб Ованес-Мкртич, потом по улице Прощяна и Пароняна спускаюсь в церковь сурб Саргис, потом по Проспекту — сюда, на улицу Амиряна, в церковь сурб Григор Лусаворич. Я только в эти церкви и хожу, потому что моих сыновей зовут Ованес, Саргис, Григор... Звали...

— А я в церковь вообще не хожу, я неверующий, — сказал Мамикон, как бы извиняясь. — Сам не знаю почему.

— Если не знаешь… может, лучше и не ходить, — сказала старушка. — Хотя нет, плохо быть неверующим... — Потом добавила: — В церковь нужно ходить всегда. Даже если неверующий.

— Я не могу, — сказал Мамикон. — Сегодня зашел случайно. Проходил мимо, вот и решил зайти.

— Многое бывает случайно, а потом понимаешь, что эта случайность — сама судьба. Моих сыновей тоже убили случайно...

Маленькая старушка спрятала фотографии в сумочку и собралась уходить.

— Дайте мне одну свечку, — попросил Мамикон. Старушка дала ему две и вышла из церкви.

Мамикон посидел, потом встал и поставил две свечки перед святым Иоанном Крестителем. Он не знал, почему сделал это. Постояв немного, он вышел из церкви. Дождя уже не было, но Мамикон пошел быстрыми шагами, как будто спешил куда-то. Его взволновала мысль, мелькнувшая в голове, когда он разговаривал со старушкой: сколько вообще в Армении церквей?

На следующий день Мамикон опять пришел в церковь сурб Григор Лусаворич, дождался тер-тера и, познакомившись с ним, спросил, знает ли тот, сколько в Армении церквей. Сурб-хайр7  ничего конкретного на этот счет сказать не мог, сообщил какую-то приблизительную и предположительную цифру, которая показалась Мамикону преувеличенной.

Тогда Мамикон решил начать с малого и поехал в родной Дзорк, где первым делом пошел в местное ведомство по охране исторических памятников при Министерстве культуры. Начальник ведомства, маленький человечек с лысой головой, но с густой бородой, не докурив одну сигарету, сразу же закуривавший следующую, тоже ничего точно сказать не смог. Все названные им цифры сопровождались словом «около». В конце концов начальник приказал своей секретарше — не по годам молодящейся женщине — принести какие-то таблицы по Дзоркскому району, и Мамикон было обрадовался, но начальник по охране памятников предупредил, что и в таблицах сведения неполные.

— Церквей и монастырей в Армении вообще, и в Дзоркском районе в частности, намного больше, просто многие не занесены ни в какие каталоги. — К тому же за последние годы построены новые, — сказал он.

— Но есть ли хоть один человек, который знает, сколько в этой стране церквей? — не выдержал Мамикон и закурил.

— Нет, — спокойно ответил лысый бородач. — Этого не знает никто. Ведь никто не считал...

— А почему ваше ведомство не считает? Почему не ведется подобный учет?

— А никому дела нет до всего этого. К тому же для такой работы нужны средства. А денег-то нет! У государства нет денег! Почему народ не хочет этого понять?!

— Но мне нужны — слышите? — нужны эти данные!

— Могу дать только один совет. Обратитесь в Министерство внутренних дел, ну, или в Министерство национальной безопасности...

— Куда?!

— Да-да, именно туда, куда я вам посоветовал.

Мамикон попрощался, ушел, и с этого дня началась одиссея его хождений по кабинетам разных представительств МВД и МНБ Дзоркского района. Он обивал пороги двух самых влиятельных в стране министерств весь ноябрь, всю зиму и весну. Никто не мог — или не хотел — дать ответ на его вопрос: сколько же в Армении церквей? Вскоре он понял, что его, Эш Мамикона, не спускают с лестницы лишь потому, что у него такой уважаемый в стране отец (если в 1996 году Рафаэл Суренович был уважаем в границах Дзоркского района, то уже к 1998 году уважение к нему распространилось за пределы района и приняло республиканский характер, а в 1999-м Рафик стал депутатом Национального собрания).

И вот однажды, в конце мая 1998-го, сына Суреныча пригласил в свой кабинет начальник какого-то отдела нацбезопасности, очень вежливый человек, все время улыбавшийся деланной нарочито наивной улыбкой, хотя было совершенно очевидно, что за ней скрывается настоящий профи. Высокий, красивый, усатый, сероглазый, он представился как полковник Шаварш Багратович Киракосян, или просто «полковник Шаварш», что звучало, по правде говоря, несколько комично. Его дед, энкавэдэшник «полковник Баграт», выступал на пленуме Дзоркского райкома партии перед самой войной, в сорок первом, и из-за этого его выступления чуть было не арестовали деда Мамикона, Аршака Ашотовича Унаняна. Но Мамикон об этом не знал.

— Нам известно, по какому делу вы к нам пришли, — сказал полковник Шаварш.

Мамикон вспыхнул:

— Еще бы! Я уже полгода обиваю пороги ваших кабинетов, и все без толку!

Начальник отдела опять слащаво улыбнулся.

— Вы должны нас простить. Это следствие некоторой нерасторопности наших сотрудников, с одной стороны, и характера деятельности нашего министерства — с другой. Вы меня понимаете?

— Лучше, чем вы думаете, — ответил Мамикон.

— Прекрасно, что вы все так хорошо понимаете. — Полковник Шаварш прищурился. — В таком случае позвольте вас спросить: зачем вам это нужно?

— Просто так! Я задался этим вопросом и хочу получить на него ответ. Что в этом недозволенного?

— Прекрасно! А зачем вы переехали жить в Ереван из Дзорка, а потом вернулись в Дзорк? Вам, кажется, неплохо жилось в Ереване... Вы исправно платили за квартиру в Черемушках...

— Это мое личное дело.

— Хорошо, — сказал начальник отдела. — А вы знаете, что человек, которого вы сбили около двух лет назад, недавно скончался? Причиной его смерти признаны те травмы, которые он получил вследствие ДТП.

— Я не знал об этом...

— Ну, стало быть, именно мне выпало сообщить вам эту «радостную» новость.

— Но при чем тут это?

— В общем-то, ни при чем. Но знаете ли вы, что случившееся ставит вас в весьма двусмысленное положение?

— Я вас не понимаю.

— А тут и понимать нечего. По вашей вине умер человек. Это можно сформулировать иначе: вы убили человека, и тут уже не помогут никакие деньги вашего отца. Вы поняли?

Мамикон понял.

— Но какое это имеет отношение к церквям? — спросил он, бледнея и чувствуя, как немеют губы от страха.

— Сейчас объясню. — Полковник Шаварш встал и принялся расхаживать по кабинету. — Те сведения, которые вы пытаетесь получить, засекречены. Они — из тех, что попадают под гриф «совершенно секретно», это государственная тайна.

— И вы мне угрожаете, — догадался Мамикон.

Начальник отдела вновь изобразил слащавую улыбку.

— Зачем так резко? Мы никому не угрожаем. Мы объясняем. Из Еревана попросили пригласить вас и объяснить.

— Тем не менее, я не понимаю, — сказал Мамикон, — за какой надобностью засекречивать данные о количестве церквей и монастырей в республике?!

— Это не вашего ума дело.

— Как же мне быть?

— Займитесь чем-нибудь другим.

— А может...

— Нет! Прощайте, — улыбнулся начальник отдела, полковник Шаварш. — Я не говорю вам «до свидания». Вы понимаете? Передавайте привет вашему батюшке, мы все его очень уважаем. И в Ереване его тоже уважают.

И Мамикон ушел. Он понял только то, что никто не предоставит ему никаких сведений. Ему это ясно дали понять и даже пригрозили. Мамикон вернулся в Ереван. Он был подавлен. Перед ним опять встал вопрос: что делать? И понадобился целый месяц, чтобы принять решение. Оно рождалось трудно, медленно и не сразу обрело окончательные очертания. Но в конце концов Мамикон нашел единственно правильный выход — собственно, с этого и надо было начинать, если б он, конечно, знал заранее, как сложатся обстоятельства, — а именно: самому сосчитать все монастыри, церкви, колокольни и часовенки. Просто ходить по Армении и считать их, описывать, устанавливать дату основания, записывать истории, связанные с ними. Он отдавал себе отчет, насколько масштабна подобная работа, и осознавал всю ее трудность. Но другого пути не было. И еще он смутно предчувствовал, что собираемый им материал когда-нибудь ляжет в основу книги, труда, который он, может быть, напишет.

Получив некую сумму от отца, Мамикон купил все необходимое для путешествия и ранним августовским утром пешком ушел из Еревана. Перед тем как покинуть город, он попрощался лишь с одним человеком. Это был тер-тер церкви святого Григория Просветителя, сына Анака из парфянской династии Сурен-Пахлавов, ветви царского дома Аршакидов, убийцы отца царя Трдата Святого — Хосрова Великого…

Мамикон вышел из Еревана через «восточные ворота», как он всегда называл мост по дороге в зоопарк и Ботанический сад. Он шел и думал о предках. О предках вообще. И вспомнил Плач пророка Иеремии. И Анака Парфянина. И про город свой думал. Он вдруг поймал себя на мысли, что не может сказать, какой город для него теперь свой — Дзорк или уже Ереван?

А что касается предков… Слишком многое намешано в наших предках, думал Мамикон. Отцы наши грешили. И отцы наших отцов грешили тоже… Может, все началось с основателя нашего рода Унана? Или раньше? А что было раньше? Никто не знает.

Первым был Унан, коренной арцвабердский крестьянин. Он занимался земледелием и садоводством. Был известным в округе кузнецом…

 

 

3

 

Унан был коренным арцвабердским крестьянином. Занимался земледелием и садоводством. Был знаменитым в округе кузнецом и родил троих сыновей: Григора, Ахагюла и Месропа. Первую мельницу в Арцваберде, которая действовала многие годы, построил именно он. Прибыль же с нее распределялась поровну между семьями сыновей, которые разделились, построив собственные дома, но все равно продолжали жить одной большой и шумной семьей.

Григор долгие годы был кехвой8. Ахагюл же, известный своей начитанностью, мудростью и стремлением к самообразованию, стал земледельцем, посадил большой фруктовый сад. Ну а Месроп в совершенстве владел ремеслами каменотеса, укладчика стен и кузнеца. Он также занимался садоводством. Говорят, стены медеплавильни, основанной в Дзорке предпринимателем из Шуши Мелик-Азаряном, воздвигал именно варпет9  Месроп Унанян. Он же выстелил ложе первого в Дзорке оросительного канала, когда Дзорк только-только готовился стать городом.

У Месропа Унаняна было два сына — Ашот и Арам. Оба окончили местную двухлетку, а став постарше, уехали на заработки в промышленный город Баку.

Ашот в Баку надолго не задержался, уехал в Пятигорск, а потом, узнав о смерти отца, вернулся в родное село, чтобы стать во главе отчего дома. Женился Ашот в 1904 году на дочке почтенного Тер-Аветиса прекрасной Ашхен, которая родила ему четверых детей. Самым младшим из них был Аршак. Но 4 ноября 1914 года в возрасте двадцати восьми лет прекрасная Ашхен умерла, и дом Ашота осиротел. Ашоту с малолетними детьми — особенно с двухлетнимАршаком — помогали теща Ехсапет и свояченица  Астхик. Как первую маму Аршак запомнил именно тетю Астхик. Ашот женился через три года во второй раз на вдове из села Мегануш, дочери Ависа, пользовавшегося большим общественным авторитетом как сельский глава. Ее звали Парандзем. Выбрал Ашот Парандзем еще и потому, что та была бесплодна, как ему сказали. Но это оказалось не так. Парандзем подняла пришедшее в упадок хозяйство и родила мужу восьмерых детей. Самого младшего, 1936 года рождения, Парандзем назвала Мамиконом в честь утонувшего в реке брата.

Период благосостояния длился недолго, и колесо истории Ашотова дома вновь завертелось вспять. В 1930 году колхозными стали коровы, овцы, свиньи, пчелы и даже двухколесная арба. Старшие дети, включая Аршака, покинули Арцваберд и обосновались в Дзорке, начав работать на медных рудниках. Ашот погиб в 1933-м: упал с дерева, собирая для колхоза орехи. Парандзем умерла в 1939-м, в возрасте сорока трех лет. В том же году обобществили большой фруктовый сад, посаженный некогда Ашотом. Двенадцать детей были вынуждены либо сами зарабатывать на пропитание, либо жить на иждивении родственников, старших братьев и сестер.

Аршак все детство провел в Арцваберде, а юность — в Дзорке. С малолетства помогал отцу Ашоту пасти скотину, ухаживать за садом. Перебравшись вслед за старшими братьями в город, Аршак получил образование в техникуме при медноперерабатывающем заводе и в дальнейшем уже никогда не покидал Дзорка, если не считать годы Отечественной войны. Женился Аршак на Соне из семьи бывшего священника села Арачадзор, дочери Шмавона, погибшего из-за схода лавины, когда он вез через перевал оружие для фидаинов. У Аршака и Соны было три дочери — Норетта, Клара и Ашхен, названная в честь матери Аршака, которой он никогда не видел.

Аршак всю жизнь занимал высокие должности, с тридцатых годов работал в райкоме партии, а после войны был даже председателем горсовета, то есть мэром; тогда-то Дзорк стал действительно городом и начал процветать. Если поехать в Дзорк, то можно будет и в наши дни увидеть посаженные Аршаком платаны вдоль рек Ган и Чаги и пройтись по улицам, им же проложенным. Именно Аршак всю жизнь помогал самому младшему сыну отца от второго брака Мамикону, единокровному брату, взяв его жить в дом. Из дома Аршака и Соны Мамикон Аршакович ходил в школу, из их дома уехал учиться в Ереванский политехнический институт. Но Мамикона убили в шестидесятом году. Несмотря на высшее образование, полученное в Ереване, Мамикон Унанян вернулся и, обосновавшись в родном селе Арцваберд, стал простым механизатором. У него был отличный голос, он прекрасно пел. И вот однажды на своем комбайне, единственном, кстати, в колхозе, он собрал хлеб с полей, что простирались за селом Арцваберд, лег отдохнуть немного под деревом, за маленьким оврагом, и по обыкновению запел. Громко, звучно, прекрасно! В тот день он пел фидаинские песни, восхваляющие зоравара Андраника10  и национальную борьбу. А потом заснул там же, в тени деревца, рядом со своим комбайном. Тогда и зарезал Мамикона азербайджанский пастух из соседней деревни Парахли, что пас своих овец на лугах неподалеку. Зарезал из-за песен...

В доме Аршака и Соны проживал также и сын фронтового друга Аршака — Сурена родом из села Багаберд. Когда Сурен умер, Аршак и Сона взяли к себе в дом его единственного сына, маленького Рафика, оставшегося сиротой. Он тоже из дома Аршака и Соны ходил в школу, из их дома уехал учиться в Ереванский политехнический институт, именно у них дома жил первое время, когда женился на Норетте, старшей дочери Аршака и Соны, пока не обзавелся собственной квартирой. Не без помощи тестя стал Рафик впоследствии директором Дома отдыха в Кармрашене, потом занимал всякие чиновничьи должности, а потом неожиданно для всех разбогател. Аршаку Унаняну это не нравилось. Ему не нравились богатство и пронырливость зятя.

Аршак Ашотович, почетный гражданин города Дзорк, бывший первый секретарь горкома партии, бывший директор птицефабрики «Дзорк», бывший председатель Совета ветеранов войны и труда, к концу жизни писал автобиографию, историю своего рода и родного города. Ему многое не нравилось в новой жизни, и он лишь время от времени, вздыхая, говорил жене Соне:

— Больше всего жалею Мамикона. Он все пьет и пьет.

— Во всем виноват твой зять! Он тоже пьет! Поэтому и внук у тебя алкоголик. Виноваты Рафик и еще мир, который сошел с ума! — констатировала бабушка Сона. Бабушка Сона всегда считала неправильным, что Норетта, старшая дочь, назвала своего единственного сына в честь дяди, зарезанного азербайджанцем из села Парахли, то есть Мамиконом. Ведь и тот был назван в честь брата Парандзем, мачехи Аршака, утонувшего в реке Воротан.

— Да… — вздыхал обычно дедушка Аршак, соглашаясь с женой. — Мир сошел с ума. — И думал: «Миры периодически рушатся. Рождаются и исчезают звезды, галактики. Рушится жизнь. И вот мир в очередной раз пошел к чертям». Но это уже было в девяностые, в эпоху страшных зим.

А пока...

 

 

4

 

A пока в очередной раз мир рухнул. Через семь лет после того, как погиб отец Аршака — Ашот, и через два года после того, как умерла Парандзем-мамам. В июне 1941 года, когда Аршаку Ашотовичу было всего двадцать восемь лет, в райкоме партии Дзорка состоялся пленум. На пленуме, как всегда, присутствовал сотрудник районного НКВД — Баграт Шаваршович Киракосян («полковник Баграт», как он любил представляться. Комично это звучало, по правде говоря. Высокий, красивый, усатый, сероглазый «полковник Баграт».) Он-то и выступил в конце заседания с речью, в которой, коснувшись международного положения и приведя цитаты из речей великого вождя всех времен и народов Сталина, указал на то, что в Дзорке все еще проживают недобитые интеллигентские личности старой формации, которые могут быть опасны именно в силу своего гнилого происхождения — таких людей надо арестовывать и, если не расстреливать сразу, то хотя бы отправлять в ссылку. Тогда это называлось «чистками».

— Например, — сказал Баграт Шаваршович, — небезызвестный в Дзорке школьный учитель Айк Ависыч! Да, именно Айк Ависыч. Неизвестно, как он учит наших детей и насколько вредно его «воспитание» в целом. Арестовать! Причем, надо добиться того, чтобы в этом деле — в деле очистки нашего города от недобитых интеллигентов — работники райкома принимали самое действенное участие. Поручим подобные дела нашим младшим товарищам. Мы предлагаем, например, арест школьного учителя поручить Аршаку Унаняну. И ничего, что Айк Ависыч — кери11  товарища Унаняна. Аршак Ашотович, хоть и член партии, сам был сыном середняка, и поэтому мы обязаны проверить его. Мы, товарищи, должны быть бдительными относительно своих собственных рядов…

Сразу после пленума член партии с 1930 года товарищ Саргсян, человек уже пожилой, держа в руке смешную фетровую шляпу, со всех ног бросился в сторону железнодорожного депо. Двадцативосьмилетнего Аршака Ашотовича Унаняна он нашел именно там. Подойдя к нему очень близко, товарищ Саргсян быстро зашептал ему в ухо, почти не размыкая губ:

— Был пленум. Тебе поручили арестовать Айка ами12, но ты не должен этого делать, потому что он брат твоей матери. Поэтому сделай так, чтобы тебя не нашли в Дзорке сегодня: тебя отправили в Баку передать тамошним товарищам секретный пакет. Вот этот пакет. Должен был отвезти я, но отвезешь ты, потому что я «заболел». Все.

Аршак Ашотович все понял и прямо в железнодорожном депо сел на лошадь и ускакал в Баку. Айка Ависыча все равно арестовали. И сослали на Алтай. В родной Дзорк он вернулся уже после ХХ съезда партии13. Но зато Аршак Ашотович не запятнал свою совесть и остался жив (ведь если бы он не выполнил решение пленума, его наверняка расстреляли бы). А 22 июня 1941 года началась Отечественная война, и уже всем было не до него — мир был разрушен в очередной раз.

Война закончилась для Аршака Унаняна чуть позже, чем для других. До сорок шестого года он оставался в освобожденной Праге и вернулся оттуда с необычным подарком для бабушки Соны: набором из скатерти и шести салфеток, красиво расшитых узорами. Так вот: скатерть и пять салфеток были голубого цвета, а одна — желтого. На недоуменный вопрос бабушки Соны, почему одна салфетка другого цвета, Аршак объяснил, что такой же набор приобрел его боевой товарищ Сурен из Багаберда. Только у Сурена скатерть и салфетки были желтыми. Вот они и обменялись одной салфеткой в память друг о друге и о Праге. Этот набор бабушка Сона хранила до конца своих дней. Несмотря ни на что.

Уже после войны у Аршака и Соны родилась третья дочь, Ашхен, любимица. А в марте 1974 года — любимый внук, Аристакес. Мужа Ашхен, отца Аристакеса, звали Вардан. Ашхен и Вардан познакомились восемнадцатого мая.

Это случилось восемнадцатого мая. Был чей-то день рождения, и Ереван, куда Ашхен приехала учиться на филфак Государственного университета из родного Дзорка, был весь заснежен тополиным пухом, а на улицах продавали сирень…

Еще совсем недавно всем казалось, что наступил решительный поворот в истории ХХ века: рождались новая музыка, новая поэзия... Молодежь поверила в будущее, потому что жить стало немного легче. Были шестидесятые с их «yes, yes, yes», а до «no, no, no» семидесятых было еще далеко. В ереванских кафе (например, в «Поплавке», или «Парусе», как теперь оно называется, напротив драмтеатра) часто звучали стихи. Просто кто-то вдруг вставал и начинал читать свои стихи. И уже были узкие брюки, и в моду вошли водолазки. Модно было говорить о физике, атомах, космосе (человек полетел в космос!!!), об альпинистах или геологах. Модно было носить бороду, пускаться в дальние походы с рюкзаком и гитарой за плечами. Жизнь казалась легкой, и за горизонтом таилось будущее, светлое-светлое…

Вардан и Ашхен точно помнили, что это было восемнадцатого мая, когда уже наступили семидесятые и Ереван был заснежен тополиным пухом, и на улицах продавали сирень…

Они собрались у кого-то на дне рождения, все были молоды, пили шампанское и танцевали под «Beatles». Вардан сел рядом с Ашхен и курил сигарету за сигаретой, а она ела апельсин, и он сказал, что ему это напомнило Хемингуэя, и это сразу же подкупило ее, потому что она была помешана на «папе Хэме», особенно ей нравилась «Фиеста». Они познакомились, и он признался, что не любит «Beatles». Ей это показалось страшно оригинальным, хотя сама она очень любила песню «Мишель». Зато он был без ума от Шарля, и это решило все, ибо она тоже была от Шарля без ума. Ашхен решила, что это и есть ее Жан-Луи Трентиньян, хотя Вардан и не был гонщиком. В ту пору она носила прическу а-ля Анук Эме и поправляла волосы совсем как героиня фильма «Мужчина и женщина». Ашхен очень любила этот фильм, правда, ему он не нравился, но в то время это не имело значения, а в тот самый день, восемнадцатого мая, ничего вообще не было, только она решила, что это — ОН. Вардан же вообще никаких решений не принимал и даже осознал, что любит Ашхен, много позже, и тогда они поженились. Ашхен мечтала дать своему сыну имя Аристакес. Это имя нравилось ей всегда, и Вардан принялся рассказывать, что был такой святой Аристакес Первый, который родился в Каппадокии, был вторым армянским католикосом, младшим сыном святого Григория Просветителя.

— Того самого Григора Просветителя? — спросила Ашхен.

— Конечно! Аристакес был сыном Григория Просветителя, который в свою очередь был сыном Анака из парфянского рода, убийцы отца царя Трдата Великого — Хосрова.

— Как ты много знаешь! — восхитилась Ашхен.

— А еще моего отца зовут Аристакес… — добавил Вардан.

И когда мальчик родился, Ашхен и Вардан дали ему имя Аристакес.

 

 

5

 

Тогда Аршак Ашотович Унанян уже построил дачу в Кармрашене, в двадцати четырех километрах от Дзорка, по дороге в Веревунк.

На дачу в Кармрашен ездили каждое лето. После девяносто первого года, то есть после наступления независимости, дачный поселок Кармрашен стал для дочерей Аршака и Соны и для внуков и внучек потерянным раем. Потерянным навсегда. После девяносто первого уже ничто не было таким, как прежде. Ведь миры периодически рушатся. Периодически рождаются и исчезают галактики и звезды. Периодически рушится жизнь.

А в те времена, когда еще казалось, что устоявшийся мир вечен, то есть до школы, в том счастливом большом детстве, маленький Аристакес жил у дедушки Аршака и бабушки Соны — осенью, зимой, весной в Дзорке, а летом — на даче, в Кармрашене. И Ашхен с мужем Варданом приезжали в Дзорк на поезде навещать сына. Иногда каждые выходные, иногда реже. А с некоторых пор мама Ашхен стала приезжать одна. И маленький Аристакес не понимал почему. И не понимал, где отец. Он только точно знал, что мама, когда уезжала, скучала по нему. И это его примиряло с разлукой.

В тот день, холодным январским утром 1978 года, на высоком подоконнике, в красивой светлой спальной комнате, на коленях, прижавшись лбом к холодному окну, сидел четырехлетний мальчик с коротко остриженными волосами. Он смотрел на улицу, на проезжающие внизу автомобили и спешащих куда-то прохожих. Недавно был Новый год, и воздух все еще пах празднично и по-новогоднему, и дух самого праздника еще не отшумел и не растаял. В гостиной стояла огромная елка с пятиконечной звездой на макушке, с тяжелыми, но хрупкими шарами; елка блестела всякими «дождями» и «серпантинами». А под большим столом в упаковочных коробках, которые мальчик имел привычку хранить, лежали игрушки. Его приводила в восторг мысль, что они все там, в гостиной, и так удивительно пахнут, эти новые игрушки. Можно было сидеть еще и еще на подоконнике в спальне, а потом пойти в гостиную, зажечь огни на елке, сесть на пол и, вытащив из-под стола новые игрушки, «знакомить» их со старыми. Это была такая игра, лицо мальчика при этом было сосредоточенно, а на душе — безмятежно счастливо, как бывает только в детстве, а детство у него было большое, очень большое и счастливое…

Аристакес часто прижимал к лицу игрушки и с наслаждением вдыхал новый запах. Это было время запахов, которые вскоре превратятся в воспоминания и не вернутся уже никогда.

Поставив машины в «гараж», он стал смотреть, как вращаются спиралеобразные ленты в электрическом камине и отбрасывают странные тени на экран. Перед камином мальчик тоже мог проводить целые часы. Ему приятно было сидеть и чувствовать, как от электрического тепла у него пылают щеки и «горят» глаза. Как и очень многое другое, этот старый камин Арис запомнит на всю жизнь.

Потом в гостиную вошла бабушка Сона, принеся с собой запах чего-то очень вкусного.

— Хочешь пойти с дедом погулять? — спросила она.

— Да.

— Тогда давай одеваться.

И вот четырехлетний мальчик, одетый с помощью бабушки, стоит у входной двери и нетерпеливо смотрит, как медленно — о, слишком медленно! — одевается дед.

— Папи14, скорее же! — крикнул мальчик, потеряв терпение.

— Снег не растает, — ответил с расстановкой дед и улыбнулся ему.

Они вышли на улицу. Воздух пах снегом, и мороз весело щекотал в носу. Быстро замерзшей рукой Аристакес держался за всегда теплую руку деда, и они шли по улицам маленького Дзорка.

Деда без конца останавливали знакомые, и он подолгу разговаривал с ними. А внук, решив сначала для себя, «добрый» ли знакомый или «злой», отходил в сторону и принимался играть в снегу. Часто, задыхаясь от восторга, Аристакес окликал деда и показывал на свое пальто, белое от налипшего снега, и тогда дед смотрел на него и улыбался…

Но вот очередной разговор закончен, и мальчик со стариком продолжили путь.

— А он добрый, этот дядя, или злой? — спросил мальчик, держась за руку деда и подпрыгивая от возбуждения.

— Скорее добрый, — ответил дед. — Он добрый и несчастный.

— А кто он?

— Это дядя Рафик. Ты его не узнал?

Мальчик ничего не ответил, и они пошли дальше. Когда проходили большой мост, он остановился, чтоб посмотреть, как течет внизу Ган. Летом Аристакес будет уже большой и с другими мальчиками пойдет ловить рыбу, стоя, как и они, в воде. А сейчас река спала, и на ней образовались островки, засыпанные снегом.

Дедушка был уже далеко и звал его. Мальчик подбежал к нему и, как обычно, взял за руку. И вдруг в голове его мелькнула потрясающая мысль: он нагнулся, набрал ковшиком ладони снег и лизнул…

— Не ешь снег! — сказал строго дед, отряхивая варежку внука.

— Но он вкусный!

— Здесь он грязный, — улыбнулся дед, а потом, подмигнув, добавил: — В сквере он намного чище…

Когда они дошли до парка, за которым была мэрия, пошел снег. Пошел снег, и стало темнеть, и было хорошо смотреть на желтые фонари в парке. Или же можно было просто стоять и, запрокинув голову, смотреть вверх, на черное небо, и чувствовать на щеках, губах и ресницах обжигающие снежинки. Мальчику было хорошо, тепло и даже жарко, и он поел-таки вкусного чистого снега, и щеки его пылали…

Мальчик огляделся и увидел деда, сидящего одиноко на скамейке. Он был весь в снегу, сквозь который кое-где чернело его старое пальто. Он сидел, как-то съежившись, держа руки в карманах. Мальчик понял, что деду холодно.

— Пойдем домой, папи, я устал, — сказал мальчик и поцеловал его в чисто выбритую щеку, как-то удивительно пахнущую дедушкиным «Шипром». Аршак Ашотович улыбнулся, улыбнулся так, как всегда улыбался, улыбкой, которую мальчик будет помнить вечно и вспоминать, когда становилось трудно.

— Пойдем, — сказал он, — тати15  приготовила что-то вкусное.

Аристакес снял мокрую от снега варежку, и Аршак зажал в своей теплой руке маленькую ручонку внука. А мальчик подумал, что, несмотря ни на что, рука у деда даже без перчатки всегда теплая.

Хорошо было вернуться в теплый светлый дом после снежных сказочных улиц, освещенных желтыми фонарями. И по всей квартире разносился запах чего-то очень вкусного, и Аристакес догадался, что бабушка приготовила то, что он очень любит: котлеты. Он любил горячие котлеты запивать горячим сладким чаем.

Бабушка снимала с него пальто, а он все время норовил вырваться и прыгал от возбуждения.

— Тати! Я ел чистый снег! — крикнул Арис, не выдержав. Бабушка сурово сдвинула брови и посмотрела на деда. А тот тихо рассмеялся.

— А если он заболеет? — спросила сердито бабушка Сона. — Что я скажу Ашхен?

— Не заболеет, — уверенно ответил дед Аршак.

— Отвечать будешь ты! — Бабушка повернулась и ушла на кухню.

Аршак все еще смеялся.

— Бабушка ничего не понимает, — сказал он Аристакесу, а Аристакес пошел в кухню и сел на табурет. Бабушка колдовала у плиты.

— Снег был вкусный и чистый, так что я не заболею, — сказал он, и бабушка уже улыбалась.

— Скажи дедушке, что мы сейчас будем ужинать, пусть режет хлеб.

— Тати, а можно я это сделаю? Я уже большой!

— Нет. Он ведь дедушка! Хлеб всегда режет дедушка.

Аристакес встал и вышел из кухни, но бабушка остановила его.

— Завтра мама приезжает…

И Аристакес почувствовал, что немеет от счастья.

— Мама? МАМА?!

— Да. Она уже в поезде.

— Она в поезде и приезжает ко мне?

— Да.

— Из Еревана?

— Конечно.

Аристакес побежал в гостиную. Там в кресле перед телевизором сидел дед; у него на коленях лежала развернутая газета. Дед явно спал. Аристакес крикнул:

— Аршак-папи! Завтра мама приезжает!

Дедушка вздрогнул и открыл глаза. Сначала он ничего не понял, но Аристакес продолжал прыгать на месте и кричать:

— Она уже в поезде и приезжает ко мне!

Дедушка усадил четырехлетнего Аристакеса себе на колени.

— Завтра мама приезжает? — переспросил он.

— Да. Поездом!

— В таком случае ты точно не должен заболеть. — Потом позвал бабушку: — Сона! Поставь чай: к нему завтра мама приезжает…

— Я и без тебя знаю, что ребенку нужно чаю, — пробурчал из кухни сердитый голос бабушки. — Да! Чтоб не заболел. Нечего было позволять ему есть снег… Режь хлеб!

Они ужинали в гостиной. Аристакес ел горячие котлеты и запивал сладким чаем. Бабушка с дедушкой разговаривали.

— Я видел Рафика.

— Как он?

— По-прежнему.

— А Мамикон? Что сказал Рафик? Мамикон пьет?

— Да. В городе его называют «ишак Мамикон».

— Что делается! — сказала бабушка Сона, а потом, обращаясь к Аристакесу: — Ешь, ешь, а то мама приедет завтра и скажет: «Какой у меня худой сын!»

Аристакес знал, что он вовсе не худой, а очень даже толстый, и щеки у него видны сзади, как у хомяка, но бабушке все казалось, что он худой.

Вечер проходил тихо и спокойно. Чувствовалось, что за окном идет снег, хотя он и не был виден. Аристакес сидел за письменным столом деда в нише гостиной и рисовал. Горела настольная лампа с желтым абажуром, и он смотрел на книжные полки, за стеклами которых были его, Аристакеса, фотографии. Потом смотрел на деда: тот сидел в кресле, смотрел телевизор и одновременно читал газету, вернее, у него не получалось делать ни то, ни другое: он просто засыпал. Рядом с ним на тахте сидела бабушка и вязала жилет (ему, Аристакесу). Она вязала и слушала телевизор. Слышен был стук старых часов. Они не тикали, а именно стучали, и ночью их стук был слышен даже в спальне.

Аристакес выключил лампу и пошел к бабушке.

— Тати, а ты мне расскажешь сказку перед сном?

— Конечно. Как всегда.

— Я хочу, чтоб ты рассказала мне ту сказку… Помнишь? В тот день, когда я упал с велосипеда, ты ее рассказывала.

— Обязательно, раз ты хочешь ту. Сейчас помою посуду, а потом пойдем спать, и я расскажу тебе сказку. Ты заснешь, а утром приедет мама.

— Хорошо, что приезжает мама, правда?

— Ну конечно!

И вот уже сказка рассказана. Бабушка молчала, но Аристакес точно знал, что она еще не спит.

— Татик, а почему у меня нет брата? Я очень хочу, чтоб у меня был брат. Я бы его тоже любил.

Бабушка промолчала, ничего не ответила, а Аристакес услышал тяжелый вздох дедушки — оказывается, тот тоже еще не спал. Аристакес спрятался с головой под одеяло и постарался уснуть.

«МАМА ПРИЕЗЖАЕТ!» — думал он.

Утром Ашхен действительно приехала.

Было солнечно и морозно, и не верилось, что вечером опять пойдет снег, а между тем так бывало каждый день. Аристакес с дедом Аршаком стояли на перроне и ждали поезд из Еревана. Замерзший снег хрустел под ногами, и Аристакес боялся, что мама не приедет или с поездом что-то случится. Но вот поезд подъехал, медленно раскачиваясь, и Аристакес увидел маму. Сначала он увидел ее в окне купе; она помахала ему рукой, и у него запрыгало сердце. Потом она вышла из вагона, и он бросился к ней. От нее пахло какими-то волшебными духами, и мальчик вдыхал их запах, когда мама целовала его. Потом мама поцеловала деда Аршака, и дед обнял ее. Они пешком пошли домой — вокзал был рядом с домом: мама, дедушка и между ними Аристакес. Дедушка нес мамин чемодан, а он — ее сумочку, чтобы что-нибудь тоже нести. Мама что-то рассказывала дедушке, дед все молчал, слушал. Аристакес тоже молчал, но не вслушивался в то, что рассказывала мама, а лишь смотрел на нее. У мамы был длинный-предлинный красный шарф с узелками на концах, и он думал о том, что очень любит этот шарф, любит маму и вообще влюблен в нее. Неужели мама приехала?! — не верилось ему. Еще он думал о том, какие подарки она ему привезла.

Бабушка встретила их; Аристакес видел, что на глазах у нее слезы. Мама сняла пальто, шарф и показала ему подарки, которые привезла из Еревана, а он показал ей свои новые машины, и мама терпеливо выслушивала: эта машина всегда очень серьезна, а эта всегда почему-то смеется… А потом они завтракали.

После завтрака Ашхен и Аристакес пошли по магазинам. Ашхен всегда говорила, что того, что есть в провинциальном Дзорке, в Ереване не найти. Большую часть покупок опять составляли подарки ему, Арису.

Когда приезжала мама, она с сыном спала в гостиной; Аристакес — на тахте, Ашхен — на раскладушке. Она, как и бабушка, рассказывала ему перед сном сказки, но чаще — пела. У Ашхен был низкий, очень красивый голос, и она ему пела колыбельные песни. Он очень любил мамин голос, а когда она заканчивала песню, притворялся спящим. Тогда Ашхен включала лампу на письменном столе (желтый абажур) и, подперев голову ладонью, читала книгу. Аристакес осторожно открывал глаза, смотрел на нее и улыбался, когда улыбалась она, прочтя в книге что-то смешное. Но вот свет выключался, и слышно было, как мама кутается в одеяло. Можно было спать!

А потом наступило утро. Солнце смотрело в окно и освещало гостиную. От этого все в комнате улыбалось. Елка была совсем другой, нежели ночью, не такой сказочно волшебной, и тоже улыбалась. Часы стучали каким-то утренним стуком, а телевизор все еще спал. У Аристакеса сердце радостно екнуло: ведь мама приехала… Он слышал ее голос из кухни. Она пила свой непременный утренний кофе и беседовала с бабушкой. Дед пошел на работу. Был понедельник.

— Не разбудить ли его? — спросила мама.

— Ашхен-джан, пускай спит, — ответила бабушка. — А мы приготовим ему что-то вкусное на завтрак.

И тогда Аристакес закричал:

— Мама, я уже проснулся!

В гостиную вошла мама и поцеловала его. Она была в халате, надетом поверх ночной сорочки, и от этого он почувствовал себя счастливым: значит, сегодня мама не уезжает.

Потом опять был вечер. Они все сидели в гостиной. Как обычно: дед в кресле смотрел телевизор или читал газету, бабушка на тахте вязала внуку жилет, рядом с ней мама читала книгу. А он, Аристакес, рисовал автомобили, сидя за письменным столом деда. Он думал о том, что ему очень хочется спросить маму о брате, сказать, что ему очень хотелось бы иметь братика, но понимал, что сейчас об этом не надо спрашивать. Сегодня Ашхен была очень грустная, глаза ее печалились, и, когда она поднимала их от книги и смотрела на него, он видел в них какую-то непонятную ему тоску. И ему хотелось крикнуть ей: «Ни о чем не думай, ни о ком! Ведь у тебя есть я, твой сын, есть дедушка и бабушка, и никто не может тебя любить так, как мы. Улыбнись мне, и я поцелую тебя и буду рассказывать тебе о реке, о том, что летом я стану уже взрослым и смогу ловить рыбу… Только ты обязательно улыбнись, ну пожалуйста! Бабушка сейчас принесет чай, и мы будем ужинать… А потом ты возьмешь меня с собой в Ереван. Ведь правда? Мы уедем вместе? И там я никому в обиду тебя не дам. Только улыбнись. Сейчас. Улыбнись, чтоб я мог жить, чтоб я не умер. Я умираю, когда ты грустная; я думаю, что ты грустишь из-за меня…»

Он смотрел на свою маму: она читала книгу. Она читала быстро, то и дело переворачивая страницы. А потом вдруг захлопнула книгу и посмотрела на сына. Она улыбалась. Очень-очень счастливо. Он бросился к ней и поцеловал. Он жил. Он это чувствовал. И тогда еще не знал, что ровно год назад, таким же январским вечером, поезд увозил в Ереван его отца, Вардана. И не знал, не мог знать, как тот, еще на перроне, заметил незнакомую молодую женщину, которую провожал незнакомый мужчина одного с ним возраста, в дурацкой старомодной шляпе. А потом оказалось, что отец Аристакеса и эта молодая женщина едут в одном двухместном купе. А потом — что на станции Нахичеван поезд простоял целых два часа. А потом — что все было как-то не так, когда наступило утро. Ведь по утрам всегда бывает как-то не так…

 

 

6

 

По утрам всегда бывает как-то не так… И утром поезд ехал быстрее, стараясь, казалось, наверстать потерянное время. И это было в те времена, когда еще ходили поезда Ереван — Дзорк — Ереван.

Монотонно стучали колеса, вагон раскачивало из стороны в сторону, время от времени слышался гудок электровоза где-то там, впереди. Было утро. За окном виднелся снежный пейзаж, мелькали телеграфные столбы, далеко за равниной поднималась снежная вершина Горы. Через полтора часа поезд прибудет в Ереван…

В двухместном купе было тепло. Он и она уже проснулись, оделись и сидели друг перед другом, смотрели из окна на равнину, на Арарат, на то, как вороны опускаются на поля. Теперь, утром, все было по-другому, он и она опять перешли на «вы».

— Так вы хотите, чтоб я рассказал о себе? — спросил он.

— Да. Хочу. И это тоже останется со мной. У нас еще полтора часа впереди…

— Как-то непривычно говорить о себе.

— А вы не скромничайте.

— Ну… ладно. Начало похоже на биографию, какую пишут при поступлении на работу. Я родился в таком-то году в Ереване, в самой что ни на есть среднестатистической семье: папа у меня инженер, мама филолог. Меня отдали в среднестатистический детский садик, потом я поступил в такую же школу, учился на средние оценки, в классе был неприметным, ничем не выделялся, но в то же время с некоторых пор стал чувствовать в себе какую-то силу, не помню, когда это началось. Мне стало казаться, что я могу нечто, чего другие не могут; мне показалось вдруг, что я и чувствую иначе, чем другие… Короче, для окружающих я был самым средненьким пареньком, но самому себе таковым не казался. После школы я долго раздумывал, в какой институт поступить, и никак не мог выбрать себе профессию — я и тогда носил очки, так что армия мне не грозила. И вот однажды мне в руки попал томик стихов Бодлера; я прочел стихи — и был сражен, я понял, к чему могу приложить свою силу… Да-да! Вы улыбаетесь, но это именно так! Во мне что-то взорвалось. Та сила, которую я смутно ощущал, нашла выход, подобно лаве — простите за банальное сравнение. Я написал стихотворение, очень похожее на бодлеровское, но оно мне не понравилось, и я его сжег. Потом родилось второе стихотворение, затем третье, четвертое и так ровно тридцать два стихотворения, одни лучше, другие хуже, но их я уже не сжигал, а отпечатал на машинке, которую попросил у друга, — теперь он знаменитый писатель. Я носился с этим сборником по городу, показывал друзьям и даже незнакомым — однажды подошел в парке к старику, абсолютно чужому, и попросил прочесть мои стихи. Одни хвалили, другие советовали поработать еще, но в общем-то тоже хвалили, и я понял, что мои стихи кое-чего да стоят. Потом в моей жизни произошло событие, которое перевернуло всю мою жизнь, стало причиной моего несчастья и счастья одновременно: я встретил девушку, полюбил ее и, как это ни удивительно при моей природной робости, она полюбила меня… Мы познакомились восемнадцатого мая, на чьем-то дне рождения. Понятно, я дал ей прочесть свои стихи. Она пришла от них в восторг, сказала, что сборник нужно опубликовать, но добавила: жаль, что стихов в сборнике тридцать два, и предложила мне написать тридцать третье стихотворение, что я и пообещал ей сделать. Естественно, цифра тридцать три к чему-то обязывала, и в голове у меня завертелись мысли и образы, связанные с Евангелием. Я думал несколько дней, потом однажды ночью, внезапно, в полусне, появилась первая строчка; она звучала так: «Вчера Христа распяли в Иудее…» Я записал ее и лег спать, так и не сумев найти продолжение. На следующий день опять ничего не вышло. И так никогда больше… С тех пор я больше ничего не смог написать. Сначала я решил: пока не напишу это, не пошлю в редакцию журнала ни одного другого стихотворения из моего сборника; потом решил наплевать и написать совсем другое стихотворение, но у меня опять ничего не вышло. Так я перестал писать стихи. Иногда, как сумасшедший, напишу ту самую строчку — «Вчера Христа распяли в Иудее…» — и на том дело кончается. Потом я поступил в Политехнический институт и стал, как и отец, самым что ни на есть среднестатистическим инженером. А женился я на той самой девушке, которая посоветовала мне написать тридцать третье стихотворение. Ее зовут Ашхен. У меня родился мальчик, мы назвали его Аристакес...

— А что вы делали в Дзорке?

— Разводился с женой.

— Смешно...

— Очень! Теперь я «средний» во всем, такой же, как миллионы других, стал скучным, а иногда и занудливым… — Он усмехнулся. — Вот вам моя история. Я так и остался среднестатистическим человеком с обидным ярлыком: неудачник. Что же касается той силы, которую я в себе когда-то чувствовал, то она все более и более во мне угасала, пока не погасла совсем…

— М-да… — сказала она. — Грустная история. А у меня история совсем простая. Влюбилась, он меня бросил, когда я была беременна, потом родила сына, так замуж и не вышла, имела множество любовников…

— И последнего вы бросили вчера вечером на перроне вокзала, — закончил он.

— Да. Вы правы.

Поезд приближался к Еревану. И он, и она знали, что больше никогда не встретятся, однако каждый уносил в себе историю другого.

В тот день по прибытии в Ереван Вардан, отец Аристакеса и бывший муж Ашхен Унанян, так и не пошел на работу, а прямо с вокзала отправился к своим давним друзьям и напился. Потом поехал домой, заснул (вернее, забылся в полудремоте-бреду) и проснулся уже ночью. Он подумал, что мир его рухнул. Что больше ничего уже нельзя сделать; пить он больше не мог и жалел об этом. Когда состояние полудремоты-бреда отпустило его, Вардан, не вставая с дивана, через плечо посмотрел в открытое окно и так и остался сидеть, уставившись в него, пока перед самым рассветом не увидел падающую звезду. Звезда падала очень красиво, медленно, величественно. Она плыла по черному небу, царственно кланяясь другим звездам — налево кивок, направо кивок, — а потом исчезла так же неожиданно, как и появилась. И он спохватился: желание забыл загадать!

Неизвестная женщина из поезда так никогда и не узнает, что ее попутчик через год снова сойдется с женой Ашхен (но это случится лишь летом), и у них родится второй сын, которого нарекут Аршак, в честь дедушки, и которого все всю жизнь будут называть Аршо.

Да, это было летом, тем самым летом, когда однажды Аршак Ашотович Унанян привез с собой на дачу в Кармрашен телеграмму. Никому ничего не сказав, он молча, хмуря брови, отдал телеграмму свой младшей дочери Ашхен.

— От твоего… — пробурчал он. — Делай, как считаешь нужным. Если надумаешь поехать в Дзорк, шофер тебя отвезет.

В телеграмме значилось: «Буду звонить вечером тчк надо поговорить тчк надеюсь ты будешь тчк Вардан».

Оник был шофером Рафо, мужа Норетты, и Ашхен смущало, что повезет ее именно он, когда-то бывший ее учеником в вечерней школе. Но она знала, что шестичасовой автобус из Кармрашена в Дзорк уже ушел. Ашхен выглянула из окна веранды в сад. Там под яблоней на одеяле лежал ее Аристакес и смотрел в небо.

— Аристакес, вставай, поехали.

— Куда, мама?

— В Дзорк.

— Почему? Мы же позавчера все ездили в город купаться!

— Нужно, балес16. Нам к вечеру надо быть в Дзорке: позвонит папа.

Мальчик встал и пошел к воротам, где его ждала Ашхен. Выйдя за ворота, которые заперла за ними бабушка Сона (дедушка не вышел их проводить), они сели в машину.

— Аристакес, когда ты женишься? — спросил Оник. Он всегда задавал этот дебильный вопрос, когда видел шестилетнего Ариса, и громко раскатисто хохотал.

Они поехали в Дзорк.

Аристакесу так и не удалось увидеть ночное небо, зато он нагляделся на небо днем. Это очень хорошо — смотреть на небо, и он снова будет смотреть на небо, когда вернется сюда завтра; ведь здесь небо совсем другое… Он уснул, удобно устроившись на заднем сидении, и во сне видел синее небо и белые облака, медленно скользившие по нему; видел, как пошел дождь и как потом выглянуло солнце. Кажется, это было его последнее лето перед школой.

 

 

7

 

Когда Аристакес пошел в школу в Ереване, в Дзорк и Кармрашен он стал приезжать лишь на каникулы. Раньше до Дзорка добирались на поезде, а потом, когда там построили аэропорт, летали на маленьком самолетике. Ездили на поезде и летали на самолете, и никому в голову не приходила мысль ехать на автомобиле по пыльным горным дорогам, через перевалы и ущелья…

Раньше было по-другому. Раньше все было по-другому — волшебно-сказочно-счастливо, потому что раньше было ДЕТСТВО.

А детство у внуков и внучек Аршака Ашотовича и бабушки Соны было большое и круглое, как волшебный воздушный шар, и такое же легкое, и олицетворением этого детства был маленький городок на юге Армении — Дзорк, куда они приезжали каждое лето (не считая зимних, весенних и осенних каникул), приезжали все вместе и искренне удивлялись тому, как можно на лето поехать в какое-нибудь другое место. Им это и в голову не приходило. Они знали, что с наступлением каникул все поедут в Дзорк, а потом — в дачный поселок Кармрашен, который находился в двадцати четырех километрах от Дзорка, высоко в горах.

После, вернувшись с каникул в Ереван, когда все рассказывали, кто где провел лето (Батуми, Сухуми, Евпатория, Пицунда и даже Ленинград), они презрительно махали рукой и с гордостью сообщали, что были в Дзорке, а потом — в Кармрашене, некоторые даже не знали, где это. И теперь, повзрослев, они понимали, что наверное, их тогда принимали за чокнутых: ведь в Кармрашене не было ни моря, ни озера, ни даже речки. Был только большой огромный лес (в детстве все было огромное).

На самолете из Еревана в Дзорк можно было прилететь за тридцать пять минут — не успеешь взлететь, уже надо приземляться. А на поезде — совсем другое дело. Семьи Клары и Ашхен Унанянов вечером садились в поезд «Ереван — Дзорк», который отходил зимой в 20:23, а летом в 21:41, ехал всю ночь и утром где-то в 8—9 часов доезжал до Дзорка. Они ехали двумя семьями, у них всегда было два купе, и пока еще не надо было ложиться спать, одно из них превращалось в кают-компанию, и лица у всех были счастливые…

Утром, за час до приезда, они, дети, прилипали к окну и спорили, кто из них раньше увидит дедушку, который придет их встречать. В Дзорке, они выпрыгивали из вагона и бросались на дедушку Аршака и целовали его, а он обнимал их и счастливо смеялся своим тихим смехом. Затем они пешком шли домой, потому что дом, где жили дедушка с бабушкой, находился недалеко от вокзала. Сначала шли по шпалам, потом еще немного по траве, а потом выходили на ту самую улицу Железнодорожников, которой бредили в Ереване. И увидев еще издалека бабушку Сону, стоявшую на балконе и махавшую им рукой, не могли удержаться — бросались к дому, не помня себя от радости (кто первым поцелует бабушку?)…

Дзорк — маленький город и находится на маленьком клочке ровной земли, с четырех сторон зажатом горами, на месте впадения реки Ган в реку Чаги. Когда город стал расти, пришлось дома строить на склонах гор, и не просто дома, а шести-, семи-, девятиэтажные здания, каким-то чудом «приклеенные» к бурым склонам. Каждый этаж представлял собой ступеньку в большой лестнице, внутри которой жили люди, и каждый этаж имел свою крышу.

В детстве Аристакес, любимый внук Аршака Ашотовича и бабушки Соны, изъездил весь Дзорк вдоль и поперек на велосипеде. Он помнил каждую яму, каждый поворот… Не говоря уж о дачном поселке, куда перебирались на все лето сразу же по приезде ереванцев. В дачном поселке жили тремя семьями — семьями трех дочерей Аршака и Соны: Норетты, Клары и Ашхен. И это было большое трехмесячное счастье, даже несмотря на то, что порой случались туманы… Как, например, тем утром, когда Аршаку Ашотовичу Унаняну вдруг показалось, что жизнь кончается.

 

 

8

 

Дачный дом, где жили Аршак и Сона со своими дочерьми, внуками и внучками, находился у подножия холма, поросшего лесом. Перед домом рос фруктовый сад, и вся территория огорожена деревянным забором. Доски забора, заостренные на концах; они были очень старые, почернели и покрылись мхом.

Поле начиналось от подошвы длинного холма, на северном склоне которого и располагался лесенкой поселок. Из окна дома можно было видеть поле, широкое, зеленое, утыканное кривыми телеграфными столбами. Когда из-за тумана столбы не виднелись, нельзя было увидеть и само поле, и казалось, что там, за забором, — пропасть, а сам этот клочок земли с фруктовым садом и маленьким одноэтажным домом висит в воздухе, среди облаков… Но вот дул ветер, и туман начинал отступать, открывая поле, а за ним и почерневшую от дождя дорогу. Ворота были покрашены в серый цвет. Они местами проржавели, стала набухать и трескаться краска, и из трещин вытекала грязно-красная жидкость. От ворот к дому вела бетонированная дорожка.

Старик лежал с открытыми глазами и слышал, как стекает с крыши дождевая вода, капая на плиточный пол балкона с особым шлепающим звуком…

В то холодное туманное утро Аршаку Ашотовичу Унаняну не надо было просыпаться рано. Тем не менее, он проснулся, когда все в доме еще спали. Старик лежал в теплой постели и слушал, как идет дождь. Он подумал, что сегодня ничего не будет делать. Все равно непогода, к тому же воскресенье. Буду сидеть на диване и читать газеты, подумал он. Весь день читать… А потом вдруг ему пришло в голову, что жизнь кончается. Ни с того, ни с сего. Просто подумалось…

Старуха все еще спала. Он посмотрел на нее. Интересно, она знает, что жизнь кончается? Наверно, да. Но ей некогда задумываться над этим. Нужно помнить о детях, об обеде…

Эй, Сона! Сона яр17 ! Сколько же ты на своем веку приготовила обедов и выстирала белья? Не счесть. Сколько ты связала носков? Тоже не счесть. Но одно я могу сказать точно: вырастили мы трех дочерей и пять внуков. Тоже неплохо, если учесть, что не всегда и не во всем нам везло. А сколько мы натворили глупостей? Не счесть… И старику стало тоскливо.

Старику было уже много лет, и теперь он часто думал о том, что жизнь подходит к своему завершению, но в то же время он был уверен, что не зря прожил ее. Он немало сделал для своих дочерей, внуков, и не только для них. Это на самом деле так, думал он, лежа в постели, но жизнь все-таки кончается... А жаль. Потому что хочется пожить еще. Может, и удастся. Может, еще с десяток лет... Ишь, чего захотел, старик, сказал он себе. Поживешь еще — захочется жить и дальше. Но вряд ли можно столько прожить. Еще пять лет будет в самый раз. Восемьдесят — в самый раз.

В Бога он не верил. Знал, что все эти штуки насчет загробной жизни — глупости. Человек умирает — и все тут. И еще он знал, что жизнь иногда бывает жестокой, и тут ни один бог ничего не может поделать. Кому-то везет больше, кому-то — меньше, и Бог тут совсем ни при чем. Все равно: главное — человек, верил старик. Он верил еще, что человек должен быть сильным и уметь хитрить. Старик был сильным, но хитрить не умел, и теперь жалел об этом.

Хоть бы ты проснулась, Сона, мысленно сказал он жене. Поговорили бы. А то ведь и вправду жизнь кончается, а мы так мало говорим…

И в эту минуту старушка зашевелилась, фыркнула сморщившимися от старости губами и открыла глаза.

И старику перестало быть тоскливо. Начиналось воскресенье. Почти такое же, как и всегда.

Жизнь продолжалась.

Старик встал и начал одеваться, поглядывая в окно. «Проклятая погода!» — подумал он.

Старик со старухой спали на застекленной дачной веранде. Все остальные — в комнате: три дочери Аршака и Соны — Норетта, Клара, Ашхен, все со своими детьми. Среди внуков и внучек был и Аристакес, сын Ашхен… Именно тем летом десятилетний Аристакес впервые влюбился.

 

 

9

 

Уже подходил к концу август. Семейство Симонянов, живущее через две-три дачи от дачи Аршака-папи и Соны-тати, пригласило Вардана (он приехал в отпуск на десять дней из Еревана), Ашхен и маленького Аристакеса на чай. В семь часов вечера они пошли к ним в гости (маленький Аршо остался дома, спал). В воздухе пахло корой деревьев и сухой травой. Листья на деревьях тихо шелестели от ветра, и все, казалось, начинало успокаиваться и приходить в себя после знойного дня. Старое солнце заходило за далекий холм, низко над полем летали жуки. Теплый вечер, обещая волшебную ночь, что-то тихо нашептывал им.

Открыв калитку в больших зеленых воротах, Вардан крикнул:

— Гостей принимаете?

И сразу они увидели главу семейства, мужчину средних лет, с курчавыми волосами, уже тронутыми сединой, и орлиным носом. Он спустился по крутой деревянной лестнице, ведущей с веранды в сад, и по бетонной дорожке пошел им навстречу.

— Очень рад, — сказал Симонян, широко улыбаясь.

— Моя жена, наш старший сын, — представил Вардан Ашхен и Ариса.

— Очень рад, — повторил Симонян и повел всех наверх.

Территория дачи была большая. По обе стороны от дорожки росли груши и яблони, на которых висели спелые плоды. Аристакес заметил, что между двух яблонь, в глубине сада, натянут большой гамак; в нем лежали две подушки и пластмассовая кукла в красном платьице.

— Познакомьтесь: моя жена, — сказал хозяин дачи, указывая на довольно молодую женщину с большими глазами и родинкой на шее. Она познакомилась с Ашхен и Варданом, а потом сверху вниз посмотрела на Аристакеса.

— Какой красивый мальчик!

Аристакес покраснел, и Симонянша рассмеялась. Потом из комнаты вышла девочка. Мать поманила ее к себе и поцеловала.

— А это наша дочь Анна.

На столе стояли чайник, сахарница, варенье и шоколадные конфеты. Аристакес особенно налегал на конфеты, и Ашхен то и дело шипела на него:

— Хватит! Ты один съел все конфеты.

— Ничего, ничего, — улыбалась глазастая тетя Симонян. — У нас еще есть, я сейчас принесу.

Аристакес с восхищением посмотрел ей вслед.

«У них так много шоколадных конфет! — подумал он. — А у нас они вчера кончились».

На другом конце стола разговор уже шел в полную силу:

— Да-да-да-да-да-да-да-да-да-да-да, — говорил Вардан, весь окутанный дымом.

— Конечно-конечно-конечно-конечно-конечно, — соглашался с ним Симонян и моргал слезившимися от Вардановых сигарет глазами.

Аристакес попросил еще чаю и почувствовал (не увидел, а почувствовал!), как Ашхен сверкнула глазами. Тетя Симонян (как же ее звали-то?!), тем не менее, налила ему еще, и Аристакес гордо посмотрел на ее такую же глазастую, как и она, дочь Анну.

— А что вы здесь сидите с нами? — сказал Симонян-отец. — Идите в сад, поиграйте. Анна, покажи мальчику наш сад.

По крутой лестнице дети спустились в сад. Анна сразу пошла к гамаку и села на подушки, положив на колени куклу.

— Красивая кукла? — спросила она.

— Нет, — ответил Аристакес.

Она фыркнула.

— Ты ничего не понимаешь в женщинах.

— А вот и понимаю! — убежденно сказал Арис, но Анна пожала плечами, не желая, очевидно, знать, что именно Арис понимает в женщинах.

Потом стемнело, и на веранде зажгли свет. На небе одна за другой появлялись звезды. Мама Ариса и мама Анны о чем-то тихо беседовали, а папы, выпив кроме чая еще кое-чего, спорили, не соглашаясь друг с другом. Анна сидела в гамаке, Арис раскачивал ее, стоя под яблоней. Она говорила, что они недавно купили эту дачу и теперь каждое лето будут приезжать сюда, в Кармрашен. Аристакес отвечал, что они уже давно каждое лето приезжают в этот дачный поселок.

— Нашу дачу построил мой дед. Аршак-папи!

Анна смотрела на звезды. Аристакес — то на звезды, то на нее. На траве под гамаком, закрыв пластмассовые глаза, спала кукла в красном платьице… Аристакес вдруг сообщил, что перешел в пятый класс и ему уже десять лет! Она посмотрела на него и сказала, что тоже перешла в пятый. Опять возникла пауза. Потом послышались шаги родителей. Ашхен позвала сына: пора было уходить. Аристакес услышал пьяный голос отца Анны:

— Вы посмотрите! Это что-то из русской классики. Дама сидит в гамаке, кавалер раскачивает ее, и они говорят, вероятно, о любви! — Он был учителем русской литературы и работал в одной из дзоркских школ.

Ему ответил такой же пьяный голос отца Аристакеса:

— Да, что-то чеховское!

— Что ты! Это же Тургенев!..

Попрощавшись, они пошли вдоль дачных заборов по широкой ухабистой тропе. Ашхен с Варданом о чем-то говорили, а Аристакес смотрел на черное небо. Он думал о том, какое оно здесь красивое и как много здесь видно звезд… А может, он думал еще о чем-то, но потом не мог вспомнить о чем: это было слишком давно. Только стал он ждать целый год летних каникул, чтоб приехать в Кармрашен уже не только из-за любимого велосипеда, но еще и из-за глазастой Анны.

Позже Симоняны переехали жить в Ереван, и случилось так, что глазастая Анна пошла в ту же самую школу, куда ходил Аристакес. Ее определили в тот же самый класс. Но в Ереване они не дружили. Так уж выходило, и Аристакес очень переживал по этому поводу.

А потом прошли школьные годы, не оставив ни в сердце, ни в душе ничего такого, что стоило запомнить. Когда же в очередной раз наступил март, засветило солнце, закапало с крыш и в Ереване началась настоящая весна, закончились очередные каникулы. Ученики встречались у входа в школу, радостно бросались друг к другу и рассказывали о том, как провели каникулы. Было шумно, в классе царил хаос, который продолжался до прихода старой учительницы литературы Нелли. Когда она вошла, все угомонились и расселись по своим местам.

Одна красивая большеглазая девушка села у окна, а один очень красивый парень — у противоположной стены, тоже, как она, на последней парте. И что-то между ними случилось, чего они и представить себе не могли. Они учились в одном классе уже несколько лет, но совсем не знали друг друга, и вот то, чего не происходило за все эти годы, произошло за десять дней каникул. И вот она сидела у окна, он у стены, а учительница рассказывала о каком-то поэте, рассказывала весь урок.

Когда занятия кончились, девушка и парень пошли домой вместе, потому что им было по пути — но не только поэтому. Учительница же подумала, что стоит завтра посадить их за одну парту. Вот только будет ли это педагогично? Девушкой и парнем были Анна и Аристакес.

 

 

10

 

В последний день 1990 года Вардан и Ашхен поехали к друзьям встречать Новый год, взяв с собой младшего сына Аршо. Аристакес сказал, что останется дома и к нему в гости придут Хорен и Гаспар. Это было тем декабрем, когда так сильно пахло весной. Да и казалось, что уже наступила весна, как бы невероятно это ни было.

Однажды в Ереване в декабре наступила весна… Было так тепло, что люди ходили в легких куртках и пиджаках вместо тяжелых шуб и пальто. С крыш капало, весь снег растаял, и улицы быстро высохли. Люди очень удивлялись этому и часто поднимали голову посмотреть, настоящее ли это солнце или их обманули, но солнце было настоящим, и оно светило, как в апреле. Все время дул сухой ветер, и деревья раскачивали ветвями, словно проверяя, действительно ли так тепло или это им кажется, но решив, что все-таки это весна, успокоились, и на их ветках стали появляться почки, даже птицы прилетели с юга, чтобы посмотреть, что же происходит в этом городе.

И так продолжалось до самого Нового года.

Весь день 31 декабря было тепло, и вот наконец наступила ночь, и часы пробили двенадцать.

— Посмотри, пожалуйста, что делают наши деревья во дворе. На них уже появились листья? — попросила Анна. Она была слегка пьяна от шампанского.

Аристакес встал и открыл окно.

— Ну, что там? — спросила она.

— Снег идет!

Они помолчали.

— Жаль деревья. Они так верили, что наступила весна! — сказала она. — Деревья на нас похожи. Обнимаются под землей, переплетаясь корнями, чтоб никто не увидел. Тайком.

— Ничего. Весна никуда не денется. Просто по случаю Нового года выпила немного и подумала, что пришел ее черед, но теперь протрезвела и удивленными глазами смотрит, как идет снег, — ответил Аристакес и вернулся к Анне.

— А это ничего, что мы занимаемся такими вещами? Нам ведь еще всего по шестнадцать, и мы пока ходим в школу… — сказала Анна.

— Конечно ничего, — ответил Аристакес и поцеловал ее в губы. «Запомни этот поцелуй, — приказал он себе. — Тебе понадобится для рассказа...»

Именно той осенью он начал писать короткие рассказы и теперь понял, для чего было то, что началось с самого раннего детства: «Запомни это! Это пригодится!»

Школу Аристакес окончил в 91-м и поступил на исторический факультет.

Роман с глазастой Анной продолжался у него довольно долго и после школы, продолжался пунктирно, вяло — они то сходились, то опять расходились, пока однажды его не пригасил на свой день рождения школьный товарищ. Там почему-то была и их одноклассница Анна, его Анна. Когда из динамиков магнитофона послышались первые гитарные ноты бессмертной композиции «Лед Зеппелин» «Since I've been loving you», Аристакес пригласил Анну потанцевать.

Он танцевал с глазастой Анной, и ему было хорошо и уютно. В комнате никого не было и царила абсолютная темнота. В такой темноте он даже не различал ее лица, но чувствовал, что она неотрывно смотрит ему в глаза, хотя, наверное, тоже ничего не видит. Они танцевали, и он чувствовал ее теплое дыхание на своем лице и жар ее руки, покоящейся на его плече.

Музыка вливалась в комнату, раскачивала и согревала, как хороший, выдержанный коньяк. Справа виднелись маленькие красные точки, одиноко мигающие на магнитофоне и показывающие уровень записи, а может, и уровень всего остального. Виднелись также пять маленьких огоньков от сигарет вышедших на балкон покурить его друзей.

Это был день рождения его друга, тоже начинающего писателя, и не удивительно, что тот пригласил его, Аристакеса. Но что тут делает Анна, единственная женщина среди этого мальчишника? Наверное, друг пригласил ее ради него? Очень мило с его стороны… — думал Аристакес.

Блюз кончился. С балкона вернулись друзья и зажгли свет. Анна села рядом с Аристакесом. Он налил ей шампанского, себе красного вина и закурил. Они сидели на диване за слишком загроможденным столом. Тепло разливалось по телу, и ему было хорошо от вина и еще от того, что рядом, закрыв глаза, сидела чуточку опьяневшая Анна.

«Какое чудо, что она здесь! — думал Аристакес. — И неважно почему, важно, что здесь, в этой комнате, он может, сев поглубже на диване, положить голову ей на плечо, а она склонит к нему свою, и ее волосы будут щекотать ему лицо…

— Твое здоровье, Ан.

— Твое здоровье, Арис.

Они выпили, он был уже по-настоящему пьян и, поднявшись, чтобы стряхнуть пепел в пепельницу, стоявшую на другом конце стола, сильно качнулся. Сев снова и обведя глазами друзей, он подумал, как удивительно проясняется голова, когда выпьешь, и как жаль, что нельзя писать, когда пьян; он этого себе никогда не позволял.

А за окном только что кончился дождь, и улицы теперь были мокрые, и из открытой балконной двери веяло свежим воздухом. Он истосковался по этому запаху, который бывает таким только в этом городе. Снова зазвучал блюз.

— Анна, потанцуем?

— Давай. – И снова было тепло, уютно, темно… – А ты знаешь, я вышла замуж.

— Что?

— Ты не знал?

— Нет.

— Ну, так вот…

— А за кого?

— За Эрика. По-твоему, почему я здесь, одна среди вас?

— Не знал.

— Ты что, правда, не знал?

Оставив всех в комнате, он перебрался в кухню, где никого не было. Там он сел на пол под распахнутым настежь окном и поставил рядом с собой только что откупоренную бутылку, бокал, сигареты и пепельницу.

 

 

11

 

Всю ночь палатку, разбитую на песчаном берегу озера Севан, под шеренгой сосен, трепал ветер. Рождаясь где-то в горах, он с жутким воем стремительно рвался вперед и, выскочив из-за холмов, набрасывался на озеро и хлестал по воде, и звук при этом получался такой, какой бывает, когда хлещешь кнутом по стальному листу. Время от времени он все же затихал, и тогда становилось непривычно тихо, слышался лишь шум прибоя: волны с шипением накатывали на берег и, теряя силу на прибрежных камнях, отползали обратно. Но затишье длилось недолго, и опять откуда-то срывался ветер, и вой его слышался задолго до того, как он прилетал и, скользнув по крыше палатки, принимался хлестать по озеру.

Когда только-только начало светать, доктор Арман, известный в Ереване хирург, которому в августе 1993 года исполнилось пятьдесят пять лет, оделся и вышел из палатки. Он был выше среднего роста, с пробивающейся сединой в волосах, немного полноватый, но крепкий, все еще атлетического сложения; у него были глубоко посаженные умные глаза и, как говорили, золотые руки, из чего следовало сделать вывод, что он действительно был хорошим хирургом. Работал он в больнице № 4, был уважаем среди коллег и всю жизнь менялся.

Похолодало. Ветер с рассветом улегся, но все еще был сильный прибой. Доктор Арман отошел от палатки метров на пятьдесят, помочился за кустами, потом, набрав сухих веток, вернулся и разжег костер. Вскоре начало всходить солнце, как всегда красиво и величественно. Озеро, темно-синее до тех пор, стало менять цвет: сначала на воде появлялись лазурные полосы, потом они расширялись, пока все озеро не приобрело лазурный оттенок. Только узкая полоса вдоль берега стала светло-фиолетовой и такой оставалась весь день. Когда взошло солнце, подул слабый ветерок, зато волны сразу же успокоились и уже не набрасывались с таким голодно-свирепым шипением на берег.

Доктор Арман приготовил себе кофе. Он сидел на складном стуле в десяти шагах от воды, смотрел на меняющее цвет озеро и пил кофе, приготовленный по-турецки, на угольках, из большой черной чашки, специально привезенной из Еревана. Когда пьешь такой кофе, чувствуешь запах, вернее, вкус дыма, и с этим, был уверен доктор Арман, ничто на свете не может сравниться…

Костер, предоставленный сам себе, начал гаснуть. Низко над водой летали чайки, при каждом повороте кончиками крыльев, как бритвой, рассекая гладь озера. Увидев с воздуха рыбу, они пикировали в воду и взлетали уже с добычей в клюве. Но иногда рыба срывалась, и чайка, разочарованно вскрикнув, делала несколько кругов над тем местом, где потеряла ее. Другие чайки при этом начинали истерично хихикать, подобно старым девам, злорадствующим над очередной неудачей подруги, у которой вот-вот должно было что-то получиться.

— Арман? Опять встал ни свет ни заря? — услышал он позади себя. Это была жена, Клара. От неожиданности он даже вздрогнул. — И что тебе не спится?

— Не знаю, — ответил Арман. — Куда собралась?

— В кусты. Куда ж еще? Потом еще лягу спать.

— Так можно проспать всю жизнь, дорогая, — иронично сказал доктор, но Клара нетерпеливо отмахнулась.

— Перестань! Если ты думаешь, что я в восторге от этого дикого отдыха, то сильно ошибаешься!

Доктор Арман промолчал. Клара, проваливаясь в песок и спотыкаясь о камни, пошла вдоль берега; муж смотрел ей вслед и думал, какой она стала толстой, некрасивой.

— Не хочешь поспать немного? — спросила Клара, вернувшись.

Муж покачал головой:

— Нет. Я уже выпил кофе.

— Кофе, кофе… — пробурчала Клара. — От тебя только и слышишь, что кофе! Ничего, кроме кофе и сигарет. — Она опустилась на четвереньки и влезла в палатку, а доктор почувствовал, что от его хорошего настроения почему-то ничего не осталось.

Для доктора Армана и его семьи начинался третий день отдыха на берегу озера Севан.

На завтрак ели тушенку с макаронами и сгущенное молоко, которое запивали чаем. Они сидели и валялись на одеяле, разостланном на песке, в тени сосен; одеяло служило им одновременно и скатертью. Все, кроме доктора Армана, ели с аппетитом: Лора, старшая дочь, — потому что перед завтраком съела два яблока, а яблоки, как известно, возбуждают аппетит; Эва, дочь младшая, — потому что плавала и гуляла; Клара — потому что у нее всегда был хороший аппетит. Что же до доктора Армана, то у него аппетита не было вовсе из-за кофе и сигарет.

После завтрака решили поплавать. Солнце припекало вовсю, вода в озере была очень теплая. Плавала даже Лора, правда, немного. Потом улеглись на песке позагорать. До них долетали восторженные крики и визг  других пляжников, плескавшихся в воде.

Мимо проплыла яхта с отдыхающими, которые платили большие деньги, чтобы покататься по озеру. Яхта была очень красивая, вся белая; когда ветер вдруг менял направление, паруса начинали громко хлопать.

— Куда она везет этих богачей? — спросила Эва.

Арман ответил:

— Проплывет пролив между полуостровом и нашим берегом, выйдет на Большой Севан, доплывет до середины и вернется обратно мимо полуострова.

— Мне бы тоже хотелось поехать на полуостров, — сказала Клара.

— На обратном пути обязательно заедем.

— Когда это будет, Арман?

— Тебе не терпится вернуться в Ереван?

— Да, — ответила Клара. — Если честно, я устала.

— А на полуострове хорошо? — спросила Лора. — Я тоже хочу там побывать. Интересно, наверное, стоять на нем и знать, что он когда-то был островом.

— Тебе будет намного интереснее, если ты узнаешь историю острова, — сказала Клара.

— Расскажи, папа, — попросила Лора. — А лучше скажи, кто такой был Аристакес? — спросила Ло. — Наш Арис что-то такое говорил о своем имени. Кстати, любопытно, какая из себя его подруга? Он сказал, что ее зовут Тина.

— Жалко, что вас в школе этому не учили, — сказал доктор Арман. — И кто только был вашим учителем истории?! Святой Аристакес Первый, который родился в Каппадокии, был вторым армянским католикосом, младшим сыном Григория Просветителя. В триста двадцать пятом году он в качестве представителя Армянской Церкви отправился на Первый Вселенский собор в Никею, и его имя было записано в деяниях Собора рядом с именами других великих Отцов Церкви как представителя Великой Армении. Он привез в Армению Никейский Символ веры, который был одобрен святым Григором. Через год Аристакес стал Католикосом Армянской Церкви. А потом его убили...

Послышался гул подъезжающего автомобиля. Стараясь не задавить загорающих, машина ехала по кромке воды. Автомобиль был такой же, как у Армана, только другого цвета, кремового. Поравнявшись с Арманом, Лорой и Эвой, машина остановилась. Из нее вышел молодой человек и спросил Армана, не будет ли тот против, если он разобьет палатку рядом с палаткой его семьи. Арман ответил — ничуть, наоборот, он будет рад соседям, и вообще, пляж общий, слава богу, его еще никто не приватизировал, так что он не мог бы быть против даже при желании.

Пока шли переговоры и обмен любезностями, из машины вышла жена молодого человека и, подойдя к разговаривающим, улыбнулась:

— Добрый день.

— Меня зовут Вааг, — представился молодой человек. — А это моя жена Татевик.

— Очень приятно. — Доктор пожал руку Ваагу и посмотрел на Татевик. — А это мои дочки: Лора и Эвелина.

Пока Вааг и Татевик ставили палатку, доктор, Лора и Эва переоделись. Лора, по обыкновению взяв книжку и яблоки, улеглась в гамак и начала читать; Клара, которая тоже выходила познакомиться, устроилась в палатке с неизменным детективом и предупредила, чтоб ее до обеда не беспокоили. А доктор Арман пригласил новых соседей на обед: «У нас будет рыба!»

Вааг и Татевик пришли в гости. Доктор жарил на костре рыбу, Лора и Эва помогали Кларе «накрывать на стол».

Вааг и Татевик принесли бутылку белого вина и арбуз.

— Белое вино и рыба: чудесно! — воскликнул доктор Арман.

Вааг был мужчиной двадцати пяти, как он сказал, лет от роду — невысокого роста, полноватый, с проплешиной в черных волосах и серыми волчьими глазами. За обедом он много шутил, вообще был очень приятным, судя по всему, неглупым и даже остроумным собеседником. По его словам, в настоящее время он ничем не занимался, вернее, нигде не работал, но не падал духом: предвидится несколько проектов, весьма интересных. Вааг окончил Архитектурный институт, но вообще-то не собирается работать по специальности, что очень огорчает его отца, одного из известнейших в Ереване архитекторов, с которым, кстати, доктор Арман был шапочно знаком. Вааг мечтает открыть собственный бизнес и знает, что все будет хорошо…

Татевик была высокой — на голову выше мужа, у нее были длинные каштановые волосы и выразительный, чуть насмешливый взгляд. Когда Татевик смеялась, у нее собирались морщинки в уголках глаз и морщился нос; улыбка была очень хорошая и добрая. Татевик понравилась доктору сразу и безоговорочно. Она как-то сразу подкупила его своей открытостью, обаянием и теплым спокойным взглядом кофейных глаз. В ее присутствии Арман ощущал приятное волнение и уют, он был рад, что с ней можно говорить запросто, без пышных слов. Каждый раз, когда Татевик смотрела на него, у доктора сжималось сердце, он опускал глаза и краснел. Арман опять ощутил какую-то смутную тревогу…

— …Мы поженились всего год назад, — сказала Татевик в ответ на вопрос Клары.

— Вы живете отдельно или с родителями?

— Отдельно, — ответил Вааг. — Мы снимаем квартиру на Монументе18.

— А быть архитектором интересно? — спросила Лора, и Арман с удивлением заметил, что его старшая дочь строит глазки Ваагу.

— Нет, не очень. Работа как работа. Вот у вашего отца действительно интересная работа — лечить людей.

— Ребенка заводить не собираетесь? — спросила Клара.

— Я бы с удовольствием, — покраснела Татевик. — Но сейчас очень трудно (Клара закивала головой), да и Вааг считает, что еще рано, нужно как следует встать на ноги и все такое. Вот Вааг организует дело, а там можно и ребенка завести.

Когда закончили есть, доктор Арман бросил в костер рыбьи косточки — как он выразился, «чтоб замести следы», Клара принялась мыть посуду. Татевик предложила свою помощь, но отказалась:

— У вас очень хорошие руки, красивые; еще успеете испортить.

Доктор Арман и Вааг закурили. Вааг рассказывал о своем отце, что тот человек со старыми понятиями, и вообще от него мало чего можно добиться; у отца, конечно, есть средства, и Вааг очень благодарен отцу за помощь, но нет у него практической жилки. А все же хочется что-то свое.

— Ничего не хотеть невозможно. Я не виноват, что хочу жить по-человечески. Когда хлеб можно купить лишь по талону на 250 граммов, когда электричество дают только на два часа днем и на два ночью, когда в доме можно подохнуть от холода, если нет железных печек или этих отвратительных керосиновых обогревателей; когда нет горячей воды, и, если хочешь искупаться, нужно кипятильником нагреть целое ведро… Я не считаю такую жизнь человеческой! Моя жена дома зимой ходила в перчатках, чтобы  не отморозить пальцы, потому что она — пианистка и должна давать уроки двум идиоткам, дочерям каких-то богачей, которым не жалко выбрасывать по двадцать долларов, чтоб их дочери научились бренчать популярные песенки…

Вааг объявил, что теперь его очередь идти за дровами на вечер, и вообще, сказал он, в полночь можно устроить праздник озерному богу, если таковой существует.

— Нет такого, — возразила Лора, которая, казалось, знала все. — Есть морской бог — Посейдон, или Нептун.

— Вот в честь этого Посейдона-Нептуна и устроим праздник, — сказал Вааг, беря топор, который ему протянул доктор Арман.

— Жаль, нет настоящей выпивки, — вздохнул Арман. — Какой праздник без спиртного? Я поеду куплю чего-нибудь.

— Не надо, — хитро улыбнулась Татевик. — У Ваага есть две бутылки коньяка, мы можем приготовить грог.

— Тогда давайте подумаем об ужине! — сказал доктор Арман.

— Вот в чем прелесть дикой жизни, — съехидничала Клара. — Плотно пообедав, сразу же начинаешь готовить ужин!

— И можно не сомневаться, — поддержала ее Татевик, — пока приготовишь этот ужин, все снова проголодаются.

Сумерки на берегу сгустились очень быстро, и скоро совсем стемнело. Вернулся с дровами Вааг и под торжественные аплодисменты принес две бутылки коньяка, которые решено было тут же смешать, перелить в видавший виды чайник и поставить на огонь. Расселись полукругом возле костра и укутались одеялами. Клара раздала алюминиевые кружки, из которых, как сказал доктор Арман, только и надо пить грог, сидя у костра на берегу озера Севан.

Ветер часто менял направление, и сидящих у костра то и дело обдавало дымом.

— Так мы можем разгневать богов, а этого никак нельзя допустить. Ваши эти разговоры… — улыбнулся доктор Арман.

— О, простите нас, боги! — Татевик шутливо воздела руки к небу. — Прости нас, великий Посейдон. Видишь, я приношу тебе жертву. — И она бросила в огонь шишку; шишка сразу же вспыхнула. Проделка Татевик привела всех в восторг, и полетели шишки в огонь.

— Странно все-таки, — сказал Вааг, — несмотря ни на что, мы сумели приспособить язычество к христианству, а христианство к язычеству…

— Да, — согласился доктор, — может быть поэтому у нас не было инквизиции. Благодаря язычеству нашей христианнейшей церкви почти всегда хватало здравого смысла. Связь христианства и язычества в том, например, что многие языческие праздники и обряды перекочевали в христианство — Вардавар19 , матах20 … И еще: ведь отец Григория Просветителя Анак Парфянин был языческим жрецом. Тот самый Анак, который убил отца царя Трдата — Хосрова Великого. В ночь убийства няни-кормилицы спасли двух мальчиков — это и были будущие первый католикос Армянской Апостольской церкви Григор и первый христианский царь Трдат…

— А знаете, что общего между христианством и язычеством? — вдруг спросила Лора. — Это — жертвоприношение.

Все с удивлением посмотрели на нее. Этого никто не ожидал.

— Так давайте, — предложил доктор Арман, — бросим в костер еще шишек. В жертву всем христианским и языческим богам!

— Не богохульствуй, Арман, — осадила его Клара.

— Не бойся! Здесь, на Севане, можно. Нас слышат все рыбы озера, которых запрещено ловить, на нас смотрят миллиарды звезд, которым нет до нас дела, мы на виду у острова, который стал полуостровом, так что мы неплохо защищены. Этой ночью мы все и христиане, и язычники. — И все опять бросили в огонь по шишке.

Наконец поспел грог; он был очень горячий и обжигал, пили его маленькими глотками и чувствовали, как он согревает душу и тело. Все быстро пьянели, от дыма глаза покраснели и слезились.

— В такие ночи хочется совершать безумства! — сказал Вааг, и Лора подумала, что «безумства» никак не вяжутся с его лысиной.

— Вы верующий? — спросила она.

— Вообще я — агностик. Знаете, иногда хочется написать на плакате жирными масляно-красными буквами: «Я — АГНОСТИК» и пройтись по улицам Еревана… Впрочем, у нас в Армении лучше на плакате написать: «Я — БЕСПАРТИЙНЫЙ»…

— А я никогда не совершал безумных поступков, — как-то горько признался доктор Арман.

— Неправда! — возразила Лора. — Помнишь историю с экспериментом? Мама, расскажи! Ты ведь нам рассказывала, да я и сама все помню!

— Расскажи ты… — Клара сделала глоток из алюминиевой кружки.

— Татевик, Вааг! Слушайте! Каждое лето мы все (а это три семьи) ездили на дачу в Кармрашен — ну, это дачный поселок в двадцати шести километрах от города Дзорк, на юге фатерланда, по выражению дяди нашего, Вардана. Три семьи — потому что у бабушки с дедушкой три дочки, а значит, получаются классические три сестры. И это было в детстве, когда время казалось нескончаемо долгим и ты знал, что целых три месяца на даче лучше, чем в какой-нибудь Евпатории или Пицунде. Там же, в Кармрашене, кроме дачного поселка наличествовал и Дом отдыха. Здравница, так сказать, всесоюзного значения, ибо воздух там — лесной и горный — считался целебным. Директором этого Дома отдыха был муж старшей сестры дядя Рафик. Именно он — большой фантазер дядя Рафик — и придумал, что в здравнице всесоюзного значения, обязательно должен быть бар. А то, мало ли, спросят — а у нас ни одного бара. В течение трех райских месяцев обязательно получалось так, что из Еревана дней на десять приезжали мужья двух других сестер (один из них — точно мой папа). Ну, дядь Рафик и давай водить свояков в вышеозначенный бар, а потом — в шашлычную, что была у края поля, рядом с третьим корпусом, а после — снова в бар. И так до самой ночи. Первым обычно сбегал дядя Вардан, муж тети Ашхен. Кое-как, на своих двоих, а то и по-пластунски спасаясь от дяди Рафика, спаивавшего свояков до потери пульса, добирался он до дачи, и из-за ворот — потому что сил открыть их не было — орал:

— Meine Ashkhen21! Открой! Он меня угробит!

Дядя Вардан, когда выпьет, всегда почему-то называет мою тетю, свою жену, на немецкий лад — Ашхен. Любит он немцев, значит.

Однажды, когда дядя Вардан давно уже спал дома на раскладушке, видя черно-белые трофейные сны образца сорок третьего года, после отбоя в Доме отдыха вернулся дядя Рафик. Пьяный, довольный, веселый!

Мама с удивлением спрашивает: «А где Арман?» Дядя Рафик еще шире улыбается, цокает языком и, качаясь от сквозняка в дверном проеме, отвечает: «Как где? Дома!» Тут тетя Норетта не выдерживает и рявкает на мужа: «Где Армана потерял, алкоголик?!» — «Не любишь ты меня, Нореттик, ох, не любишь. А за что? Я ж тебя люблю, моя девочка!» — «Пошли спать! Пьянь!»

Тут мама запротестовала: никто никуда не уйдет, пока не найдут ее мужа!

Тетя Ашхен отмахнулась: не беспокойся, мол, вернется, никуда не денется. Зря она это, конечно, там ведь леса бескрайние, запросто можно заблудиться.

У мамы — слезы на глазах: «Тебе хорошо! Твой-то давно храпит на раскладушке».

Вот тут как раз пора ввести новый персонаж. Вернее, двух. Первого звали Шекли, и он был не американским писателем-фантастом, а всего лишь коккер-спаниелем моего папы (он сдох два года назад — собака в смысле), который слывет, как вы догадались, большим любителем литературы. К тому же и сам пес был весь в светло-рыжих пятнах22. Второй персонаж — мой дед, старый Аршак-папик. Когда децибелы ссорящихся достигли ощутимых высот, Аршак-папик медленно опустил газету «Труд», снял очки и произнес: «Да-а-а-а! Есть мысль! А что если дать собаке понюхать грязные носки Армана? И пусть ищет своего хозяина. А мы подождем. — И уже обращаясь персонально к средней своей дочери, моей маме, добавил: — Есть у тебя грязный носок мужа?»

«Да! Я всегда храню грязные носки своего мужа! Потом отдаю их в краеведческий музей!» — простонала мама и пошла в комнату за валерьянкой. И тут бабушка Сона сказала деду знаменитую фразу, ставшую хрестоматийной: «Аршак, ты молчи, не лезь. Они сами разберутся со своими мужьями!»

Но Рафику мысль тестя понравилась, и он велел маме принести что-то из папиной одежды. Это действительно оказался носок. И естественно, сразу же послышалась язвительная реплика тети Норетты: «Эта идиотка и правда хранит грязные носки своего мужа!»

Стали тыкать носком в морду утонченного Шекли. Бедный пес чихал, пускал слезу и не понимал, зачем его пытают (в это время дядя Вардан из спальни во сне вскрикивал: Арбайтен! Шнелле! Золдатен унд официрен!..) В итоге вытолкали бедного Шекли в темень, за ворота то есть. Мы, дети, с восторгом кричали на весь дачный поселок: «Ищи, Шекли! Ищи хозяина! Где хозяин, Шекли? Ищи!»

Бедный спаниель, понимая, что этот ад, наверное, никогда не закончится и что, наверное, так бывает — люди в определенные дни становятся невменяемыми, затрусил к соседским воротам, весьма элегантно поднял лапку и, обессмертив чужие ворота (кстати, давно нуждавшиеся в покраске), мирно вернулся домой, лег на свой коврик и притворился спящим псом, которого никто никогда не сможет разбудить.

Дядя Рафик почесал лысину и объявил, что не ожидал такой подлости со стороны коккер-спаниеля (он таки выговорил это слово!), и стал звонить своему шоферу: «Делать нечего, нужно ехать искать».

«В морги! В морги нужно звонить!» — стенала мама, в десятый раз сбиваясь со счета валерьяновых капель. «Дура! — кричала тетя Ашхен. — Ближайший морг в городе! Вряд ли труп твоего мужа смог за это время добраться до Дзорка и попроситься на ночлег!..»

Закончилась эта история хорошо, хотя и немного грустно. Папу нашли. Он лежал на обочине трассы Веревунк — Дзорк. Когда его, уже совсем замерзшего, благополучно вернули домой, а мама отпаивала его на кухне чаем, мы подслушали их разговор: «Зачем ты это сделал?» — «Я ставил эксперимент!» — «Какой эксперимент? Мы переживали!» — «Мне было интересно, остановится ли кто-нибудь из водителей, предложит помощь? Может, человеку плохо, или он ранен...» — «И как?» — «Представляешь — ни одна сука не остановилась!»

Все смеялись. А доктор Арман, тоже смеясь, попросил дочь не употреблять непристойных слов.

Ровно в полночь Вааг торжественно встал и, держа в руке алюминиевую кружку, произнес тост:

— Поднимаю бокал в честь морского бога Посейдона… Хвала тебе, бог Посейдон, прославленный брат громовержца Зевса! Ты властвуешь над морями и озерами, и волны послушны малейшему движению твоей руки, вооруженной грозным трезубцем. Там, в глубине, живешь ты со своей женой, прекрасной Амфитритой, дочерью морского вещего старца Нерея. Смотри, о великий Посейдон, мы приносим тебе в жертву шишки с этих прекрасных сосен, а также даруем напиток, достойный богов! — Тут Вааг вылил полкружки грога в костер, который в тот же миг ослепительно вспыхнул. — Я вижу, о, Посейдон, ты слышишь меня! Пью из этого кубка во славу твою и всех богов олимпийцев. Слава богам!

— Слава богам! — крикнули все хором и выпили. Вааг, довольный собой и сильно захмелевший, опустился на место.

Лора, сидевшая рядом, наклонилась к нему:

— Вот уж не думала, что вы знаете мифологию. Амфитрита меня убила наповал.

Взошла луна; идеально круглая, она, оторвавшись от верхушек холмов, повисла в черном небе. На озере появилась золотая лунная дорожка. Зачарованные волшебным зрелищем полнолуния, решили выпить за Луну.

— Я сейчас упаду в костер, — предупредила пьяная Лора.

— Не надо, — сказал Вааг, — боги этой жертвы не примут.

— Жаль, что боги не принимают всякую жертву, — вздохнула Лора; у нее слипались глаза.

— Хочу танцевать! — объявила Татевик. — Жаль, нет музыки.

— Волны — это орган, звезды — скрипки, луна — труба, — сказал Вааг. — Вот тебе и оркестр, дорогая. Разве нужна другая музыка?

— Нет. — И Татевик закружилась вдоль берега.

— Арман, — попросила Клара мужа, который смотрел на танцующую Татевик. — Налей мне еще грогу. Кутить так кутить!

Татевик споткнулась и упала.

— Татевик, вставай, — крикнул Вааг жене, лежавшей на песке у самой воды. — Простудишься.

— Арман? — окликнула мужа Клара. — Так ты мне нальешь или нет?

— Да… — спохватился тот и подумал: «Глупое сердце! Почему ты так бьешься?»

Вааг, качаясь, подошел к Татевик, взял ее на руки и поднес к костру.

— Хочешь, брошу тебя в костер?

— Да, — тихо ответила Татевик.

— Бросьте, бросьте ее в костер, Вааг, — сказала Лора. — Посмотрим, примут ли боги такую жертву?

— Брось меня в костер. Я очень тебя прошу. Брось — как шишку, — сказала Татевик. — Раз ты не позволяешь мне родить ребенка, то лучше в огонь!..

— Обожжешься, — предупредил Вааг.

— Пусть!

Доктор Арман напряженно, несмотря на три-четыре выпитые кружки грога, следил за выражением лица Ваага. Он готов был в любую минуту броситься в огонь и спасти Татевик.

— Неужели вы и впрямь можете бросить жену в костер? — осведомилась Клара, но Вааг не ответил.

— Ну почему же ты меня не бросишь?

— Не хочу, — ответил Вааг и опустил Татевик на землю.

— Слава богам! — весело воскликнула Эва.

— Слава богам! — подхватили все хором, снова выпили и бросили в огонь шишки.

— Что-то становится жарко, — сказал доктор Арман. — Не искупаться ли?

— Ты что, папа! Ты же утонешь! — испугалась Эва.

— Не бойся.

— Арман, ты не будешь купаться! — забеспокоилась Клара, но доктор даже не глянул в ее сторону.

— Что вы уговариваете его, как маленького ребенка? — сказала Лора. — Он взрослый человек, ему пятьдесят пять лет и ему лучше знать, что делать.

Она произнесла это с труднообъяснимым цинизмом, и доктор Арман смерил ее долгим внимательным взглядом. Потом стал раздеваться.

— Да, я уже взрослый человек, мне пятьдесят пять лет, я совсем уже старик! А за всю жизнь совершил только один безумный поступок. Пусть будет еще один!

— Арман, ты не сделаешь этого! — крикнула Клара, но доктор Арман холодно посмотрел на жену.

— Сделаю! Конечно же, сделаю.

Бросив в костер еще пару шишек, доктор Арман пошел к воде. Вааг с любопытством наблюдал за ним; он до последней секунды не верил, что Арман решится поплыть.

Войдя в воду по пояс, доктор крикнул:

— Памяти Омара Хайяма посвящаю! — И нырнул, исчез на четыре-пять секунд под водой, потом вынырнул и поплыл по лунной дорожке.

Стоящие на берегу видели черную точку, быстро удаляющуюся от берега в лунном свете. Странно было сознавать, что эта черная точка, плывущая в никуда, в бесконечность, — человеческая жизнь, бьющееся сердце, думающий мозг.

Вода была холодная, хотя доктор Арман не сразу это почувствовал. Зато хмель выветрился моментально, только тяжело стало ногам и рукам. Проплыв метров двадцать, он собрался было уже возвращаться, но решил сыграть шутку с теми, кто его ждал на берегу: вернуться не по лунной дорожке. Впрочем, в тот момент он думал только о Татевик. Нырнув снова, он выплыл в черной, не освещенной луной воде. Ему отлично был виден костер на берегу, берег вообще выглядел отсюда очень красиво: костры, костры, тени людей… Словно в каменном веке, подумал он.

И тут нога доктора за что-то зацепилась. Арман подергал ею, но не смог освободить. Рукой он нащупал рыболовную сеть, но освободить ногу не удавалось, к тому же нужно было еще и держаться на плаву. В следующую секунду застряла другая нога, и доктор подумал, что гибнет. Сначала им овладело какое-то буйство, он отчаянно барахтался, бил ладонями по воде, но потом затих, почувствовав вдруг невыносимую усталость, ему захотелось спать; глаза сами закрывались, и он не в силах был их открыть… Однако голова продолжала работать, и он решил в последний раз попытаться высвободиться из сетей. И ему удалось! Сначала освободилась одна, потом другая нога, и доктор сначала почувствовал и лишь потом осознал, что спасся. Радость освобождения придала ему сил, и он энергично поплыл к берегу, почти автоматически, ничего не соображая. Выбравшись из воды, он упал на песок, тяжело дыша. «Живой!» — пронеслось у него в голове, и он прошептал:

— Спасибо, Господи!

Только теперь он сообразил, что, плывя к берегу, заметно отклонился от своей палатки, и с трудом поднявшись на ноги, пошел к палаточному городку, видневшемуся сквозь сосны.

Когда он оделся, сел у костра, налил себе грогу, выпил одним духом, бросил в огонь две шишки и закурил, Вааг спросил его:

— Где вы были, доктор? Мы вас потеряли из виду и уж думали: что-то случилось.

— Ничего не случилось, — ответил доктор Арман. — Просто я решил разыграть вас и вернуться берегом.

— Мы испугались, — сказала Татевик.

— Хотели уже звать на помощь, — подхватила Эва.

— А мама чуть с ума не сошла, — добавила Лора.

— Во всяком случае, — сквозь рыдания произнесла Клара, — после этого я не хочу тебя знать!

Вааг и Татевик, пожелав спокойной ночи, ушли в свою палатку.

— Пойдем, уже поздно, — сказала мужу Клара.

— Вы идите, я докурю и тоже приду.

— Спокойной ночи, папа, — сказала Эва и вместе с матерью скрылась в палатке.

Лора задержалась.

— Па, — спросила она, — ты тонул?

— Да.

— Тебе было страшно?

— Да. Сначала.

— А потом?

— Потом наступило отупение.

— Спокойной ночи, папа. Я тебя очень люблю.

— Я тебя тоже, Ло. Ты никому не говори про это, ладно?

— Хорошо.

Доктор Арман выкурил сигарету и сразу закурил другую. Потом услышал шум мотора приближающегося катера. Катер вскоре причалил к берегу, и из него вышли двое полицейских. Подойдя к доктору, они поздоровались и представились.

— Чем могу служить? — спросил Арман.

— Вы не видели здесь рыбаков? — поинтересовался один из полицейских.

— Нет, — ответил доктор. — Ловля ведь запрещена.

— Запрещена, — согласился другой. — Но кто-то пренебрегает запретами.

— Здесь никто не появлялся, — сказал доктор Арман. — И ничего не было слышно.

— Вам никто не предлагал купить рыбу? Из местных жителей?

— Нет. Я бы и не купил — ненавижу всех браконьеров на свете с их сетями, ловушками и капканами!

Полицейские удивленно посмотрели на Армана и, пожелав ему спокойной ночи, вернулись к катеру. Выругавшись про себя, Арман пошел в палатку и лег.

Клара не спала. Она думала о том, что завтра со всем этим кошмаром будет покончено и они вернутся домой, в Ереван. Она успокаивалась, вспоминая о доме. «Да, — думала она, — завтра вернемся домой, и все опять будет хорошо».

Единственное, чего боялась в жизни Клара, — это потерять мужа. И дело было не в том, что Арман мог бросить ее ради другой женщины, нет! Своего мужа она знала слишком хорошо; она была уверена, что Арман никогда на это не решится, как, впрочем, на очень многое в жизни. Клара боялась другого: что Арман сделается к ней равнодушен, просто не будет замечать, это было бы страшнее всего на свете! Его презрительного равнодушия она бы не вынесла. В 1993 году ей было пятьдесят четыре года...

Когда осенью сорок второго года Аршак Ашотович Унанян, сдав бронь, ушел на войну, с Кларой, которой тогда исполнилось уже четыре года и которая разговаривала с двухлетнего возраста, вдруг что-то случилось. Она замолчала, перестала говорить. И так продолжалось целых два года. Никто не мог сказать, почему это случилось, как никто не смог объяснить, почему Клара вдруг заговорила снова. Во всяком случае, к тому времени, когда Клара заговорила и пошла в первый класс дзоркской начальной школы, она решила, что всего должна добиться в жизни, и действительно добилась. Окончила школу с медалью, поступила на биологический факультет университета и, навсегда покинув Дзорк, перебралась в Ереван, в студенческое общежитие, отвергнув помощь отца, который уже тогда занимал солидную должность. Окончив учебу, Клара работала в Институте молекулярной биологии, куда устроилась вместе со своей близкой подругой по университету. А с 1991 года — в Министерстве здравоохранения, возглавив там отдел эпидемиологии и гигиены.

Клара считала большим своим счастьем встречу с Арманом. Он стал единственным человеком после отца, Аршака, которого она готова была любить беззаветно и самозабвенно, и поэтому очень хорошо понимала, что для нее означала бы потеря Армана. В ту августовскую ночь 1993 года она была готова покончить с собой, если бы с ним что-то случилось. Когда Арман стал меняться, сделался равнодушным, в том числе и к ней, Клара ушла в религию, и только это помогло ей выжить. Когда потеряет мужа в декабре 2000 года, эта женщина, став к тому времени уже истово верующей, поступит на службу в Эчмиадзинскую церковь и с того времени перестанет общаться с дочерьми, они ей будут уже не нужны. Как раньше, в детстве, она любила только Аршака, а потом только Армана, так теперь она будет любить только Иисуса Христа…

Ветер трепал их «двухкомнатную» палатку, небо было усыпано миллиардами звезд, и луна по-прежнему светила ярко, оставляя золотой след на воде.

Как и Клара, ни на секунду не сомкнула глаз и Лора. Всю ночь ее терзала мысль, что отец мог утонуть. Перед самым рассветом Лора вышла из палатки, разожгла маленький костер, побросала туда все шишки, какие нашла поблизости, и только после этого спокойно уснула и спала очень долго и очень крепко до тех пор, пока ее не разбудила Клара, позвав завтракать. Первое, что сделала Лора, выйдя из палатки, — поцеловала отца, и Арман понял, кто встал раньше него и принес в жертву столько шишек. Доктор был несколько разочарован. Он думал, что это сделала Татевик.

После завтрака все искупались — семья доктора Армана в последний раз, — а потом Лора, Эва и Татевик легли на песок позагорать; Вааг принялся что-то чинить в машине, а Арман и Клара — собираться.

— Откуда у вашего папы такие страшные шрамы на ногах? — спросила Татевик, глядя на Армана.

— Авария, — ответила Лора.

— Автокатастрофа, — добавила Эва. — Это случилось, когда мне было пять лет, в 1984 году.

— Мы тогда жили у бабушки с дедушкой, и мама с папой куда-то ехали, — подхватила Лора.

— Папа пострадал больше, чем мама, — добавила Эва. — С мамой почти ничего не случилось.

— Нет, случилось, — возразила Лора. — У мамы была черепная травма.

— Я этого не помню.

— А сколько вам лет? — спросила Лора у Татевик.

— Двадцать девять.

— Вы на четыре года старше своего мужа? — удивилась Лора.

— Тебе это кажется странным?

— Нет, мне странно не то, что вы на четыре года старше мужа, а то, что вам двадцать девять лет!

Татевик улыбнулась: «А у этой Лоры есть зубки».

Потом Клара позвала дочерей, пора было одеваться. Доктор Арман собрал палатку и вместе с рюкзаками и сумками уложил в багажник машины. Лора и Эва переоделись — уже в машине. И все стали прощаться.

— Очень рады были познакомиться, — сказал Вааг.

— Мы тоже, — ответил доктор. — И мы славно провели время, правда?

— Да, — согласилась Татевик.

— А давайте обменяемся адресами, — предложила Эва. — Будем встречаться и в Ереване.

Они обменялись адресами, доктор, Лора и Эва сели в машину, а Клара шепнула Татевик:

— Не тяните с ребенком. Вааг еще очень молод, и лишь ребенок, особенно сын, удержит его в лоне семьи…

Доктор Арман завел машину, и они поехали; сначала по песку вдоль берега и деревьев, потом выбрались на шоссе. Дорога была пустынной, их обогнала белая машина, битком набитая арбузами, спустя десять-пятнадцать минут ту же машину обогнал доктор Арман. Он включил магнитофон и молчал до самого Еревана. Только в начале пути Клара спросила, заедут ли они на полуостров.

— Нет, — ответил Арман.

— Почему? Ты же обещал вчера!

— Не знаю. Не хочется…

Доктор Арман понимал, что все эти адреса, обещания встретиться в Ереване, все это — пустой разговор: никто не позвонит, никто не придет, и они тоже никому не позвонят и никуда не пойдут. Он знал, что ему теперь с этим жить и носить это в сердце своем («Ах, какое же ты глупое, сердце мое!»). Он подумал, что это будет его великой тайной, которой никто не узнает… Доктор Арман почувствовал вдруг страшную тоску и понял, что умер, вернее, не умер, а умирает — точно так же, как ночью, когда запутался в сетях браконьеров. И еще он осознал, что и не хочет больше жить, но у него никогда не хватит духу, решимости, которой у него никогда и не было, чтобы свести счеты с жизнью. Не об этом ли предупреждали боги, чуть было не отнявшие у него жизнь? «Кто знает этих богов. Никогда не угадаешь, что они задумали!» Доктор нащупал в кармане куртки три маленькие шишки, которые почему-то взял на память (о чем?!), и подумал: «Миры периодически рушатся. Периодически рождаются и исчезают галактики, звезды. Периодически рушится жизнь. Разве мир в очередной раз не пошел к чертям?»

 

 

12

 

«Ох уж эти гении!» — подумала Тина, когда Арис сказал, что закончил рассказ, и спросила:

— Мы идем к тебе?

— Нет, — ответил он. — Мои предки сегодня дома. Да и Аршо… тоже.

— Жаль.

— Да. Но у меня есть ключи от одной квартиры.

— От какой?

— Неважно.

— От чьей квартиры ключи?

— Зачем тебе знать?

— Просто интересно.

— Ну, ключи мне дал Хорен.

Тина ничего не сказала, и Аристакес был рад этому. Они шли к станции метро. Жара была нестерпимой, и отовсюду пахло разлагающимся мусором. Вонь стояла ужасная. Сухой ветер сушил легкие. У прохожих лица были изможденные, совершенно очевидно, они мечтали о том, чтобы поскорее прийти домой и облиться холодной водой. К запаху мусора примешивался запах человеческого пота. Город, казалось, гнил заживо. Люди стояли в очередях за мороженым. Банки пива, колы и фанты охлаждали в ледниках для соков.

Когда Тина заговорила снова, Аристакес понял, что рано радовался.

— Противно, боже, как это противно, — сказала она.

— О чем ты? — спросил он.

— О том, что мне противно быть похожей на шлюху.

— С чего ты взяла? С ума сошла, что ли?

— Нет, дорогой. Это ты сошел с ума. В эту квартиру Хорен приводит своих шлюх, а теперь туда иду я.

Аристакес постарался взять себя в руки и сказал спокойным, ровным голосом:

— Не вижу никакой связи между ми Хора и тобой.

— Какой ты благородный!

— Перестань!

— Не перестану! Небось, Хорену сказал, что приведешь «девочку»?

— Нет. Я сказал, что нам с тобой некуда сегодня пойти, и он дал мне ключи.

— Ты сказал, что приведешь туда именно меня?

— Да.

— Идиот! Ты понимаешь, что ты наделал?

— Послушай, я тебя никак не пойму. То ты говоришь одно, то другое...

— И не поймешь!

— Пожалуйста, не кричи так на улице, на нас смотрят.

— Противно. Боже мой, как это противно! — шептала Тина. — Значит, Хорен знает, что мы с тобой спим. Ты ему все рассказал. Ты подонок, Арис!..

— Заткнись! — Аристакесу очень захотелось ударить ее, к тому же он не понимал, в чем его обвиняют. — Заткнись! Не надо портить вечер. Мы пойдем туда и будем любить друг друга, и все станет на свои места, все будет хорошо.

— Нет, — Тина покачала головой. — Ничего уже не будет хорошо.

— Дура! — Аристакес сорвался на крик, и ему самому это было противно. — Не все ли тебе равно, где трахаться? Я же не виноват, что мои предки сегодня решили не ехать на какой-то день рождения! А в этой проклятой квартире нам никто не помешает. Тина, что с тобой сегодня?

— Заткнись! «И не кричи так, на нас смотрят», — мысленно добавила она.

— Послушай...

— Заткнись, я сказала! Надоело!

Они спустились в метро. Там было прохладно, но одежда прилипала к телу. Им нужно было проехать две станции до квартиры друга Аристакеса.

«Не хочу жить!» — подумал вдруг Аристакес.

Это было в августе, когда Ереван гнил под лучами палящего солнца.

А до того, еще совсем недавно, был март.

Конец ХХ столетия, планета Земля (два тысячелетия сюда, миллионы лет туда), и маленькая часть этой планеты — Республика Армения, и ее столица Ереван, где теперь шел снег. Он то замедлял свой ход, то убыстрял, и снежинки со слабым стуком ударялись в окна. Постукивания снежинок нельзя было слышать. Оно только подразумевалось. А из окна виднелась длиннющая очередь. За чем? Наверное, за хлебом.

Аристакес отошел от окна и лег на диван. «Конец двадцатого столетия, — думал он. — Земля, и еще март».

Он услышал, как Тина открывает дверь в квартиру. Он знал, что это она, потому что ключей больше ни у кого не было. Только у Тины. Интересно, снимет она пальто в прихожей или так, в пальто, и зайдет в комнату?

— Привет, Аристольчонок. Поздравляю, — сказала Тина и поцеловала его. Она была в пальто. На меховом воротнике и шляпке серебрились снежинки.

— Спасибо. — Аристакес не встал с дивана. — Ты опоздала на полчаса.

— На сколько? — улыбаясь, переспросила она.

— На тридцать минут! — ответил он.

— Я думала, больше.

Теперь улыбнулся он, потому что не было случая, чтобы Тина куда-нибудь не опоздала.

— Я сниму пальто и вернусь, ладно? Ты лежи.

Тина ушла и долго не возвращалась; должно быть, расчесывала волосы. Когда же она снова вошла в комнату, Аристакес вскочил с дивана: так она была красива.

— Я польщена, — сказала Тина. — Значит, я действительно неплохо выгляжу, раз ты оторвал свой зад от этого ужасного дивана.

— Да ты потрясающе выглядишь! — сказал он.

— Спасибо. А теперь дай я тебя по-настоящему поцелую.

Целуя ее, Аристакес посмотрел, идет ли все еще снег за окном или перестал.

— Слушай, — спросил он, — а что тебе не нравится в моем диване?

— Он ужасно скрипит, джанс.

В этом была вся Тина.

«Вообще, — думал Аристакес, — когда ждешь женщину, никогда не знаешь, что будет. Каким будет тон встречи, какие оттенки? И поэтому стоишь у окна, как идиот, и смотришь на улицу. Я очень боюсь первых минут при встречах с женщинами. Это всегда опасность для нервов». Но теперь опасные минуты остались позади.

— У тебя ужасно холодно, — сказала Тина. — Почему бы не растопить печку?

— Сделаю сейчас, — сказал он и взял с письменного стола спички.

— А я накрою на стол.

— У нас ничего нет. Даже хлеба. Аршо где-то пропадает. Мама с папой в Дзорке.

— Знаю. Не беспокойся. Я все принесла.

Аристакес пошел к своей маленькой печке. Дрова у него были сухие, поэтому быстро вспыхнули ярким пламенем, и печка весело загудела. Конец двадцатого  столетия, железная печка...

Он смотрел на Тину. Та возилась у стола, вынимая из большой спортивной сумки какие-то свертки, бутылки, мисочки. Тина и впрямь была очень красивая. Сегодня на ней было облегающее платье, такое короткое, что дух захватывало, и туфли на высоких каблуках — Аристакес вспомнил, что когда она заходила в комнату в первый раз, на ней были сапоги. Стриглась Тина коротко — говорила, что чистый голый затылок очень возбуждает мужчин. Аристакес неотрывно смотрел на Тину и думал: неужели такое возможно в Ереване в конце двадцатого столетия, при железных печках, очередях?..

— Пожалуйте к столу! Кушать подано!

— Боже мой! Когда ты успела все это приготовить? — удивился Аристакес.

— Вчера. У нас, по счастью, не выключали свет.

— Ты ненормальная!

— Конечно, — согласилась Тина. — Садись, я достану подарок. Удивляюсь, как ты выдержал и до сих пор не спросил о нем.

— Я скромный!

Тина взяла сумочку, достала оттуда что-то маленькое, завернутое в кальку, и с поцелуем вручила ему.

— Нет, ты на самом деле ненормальная, психованная, — сказал он и взвесил авторучку на ладони (привычка такая). — Люблю, когда мне дарят авторучки.

— Я знаю, джанс. Тебе нравится?

— Очень.

— Теперь давай есть. Я проголодалась.

За окном снег замедлял свой ход, и под этим тоже тогда что-то подразумевалось.

Аристакес ел «оливье», запивал вином, болтал с красавицей Тиной и думал о том, что вот, конец двадцатого века, планета Земля, март и день его рождения. «Двадцать первый, кажется?» Он улыбнулся этому «кажется».

Аристакес и Тина поженились в августе 1995 года. Тогда, и вплоть до 1999-го, Тина верила, что ее Арис — гений.

«Ох уж эти гении!» — часто повторяла она мысленно. То была еще Эпоха Страшных Зим.

 

 

13

 

1996 год

«Миры периодически рушатся. Периодически рождаются и исчезают галактики, звезды. Периодически рушится жизнь. Разве мир в очередной раз не пошел к чертям?»

Следующий день.

«Зачем я так написал вчера? Непонятно!

Так что? Сегодня 20 января 1996 года. Согласно шагомеру отшагал 7890 шагов. Нужно использовать это в романе. Да, я пишу роман. Уже месяц.

О гладкости и формах: у меня в кармане конский каштан. Зачем? Не знаю. Просто приятно чувствовать на ощупь его гладкость и форму.

Человек на крыше дирижирует восходом солнца. — Это тоже использовать в романе».

Следующий день.

«Встал в 11:00 и до 13:00 ничего не делал. Потом, с 13:00 работал с серебром — работа утомительная, мелкая: из тонких полосок серебрa вырезаю формы, которые потом ювелиры используют в сережках, браслетах и так далее. Это дело мне дал дядя Арман — муж моей тети Клары и отец моих двоюродных сестер Лоры и Эвы, чтоб я чем-нибудь занимался на каникулах (пока в школе нет занятий: я преподаю в школе уже год с лишним). Одновременно сочинял стихи. Они начинаются так: "Жаль. Я когда-нибудь умру..."

Может, использую в романе?

Роман я сегодня вообще не писал.

Потом, где-то в 16:15, мы с Тиной пошли к ее родителям. По дороге купили хлеб и макароны. У родителей Тины ели рис (вкусный). Вова (отец Тины) сказал, что ничего не может сделать для того, чтобы я не пошел в армию (я на пятом курсе пединститута, по окончании которого мне грозит армия. Мы думали, что он устроит меня в МВД, где работает сам)...

У них был свет. От них мы вышли в 21:00. По дороге встретили Лёву (мой ученик).

В 21:40 мы были уже дома, у себя в "Зеленой квартире". Мы ее окрестили "зеленой" потому, что в ней стены грязные и зеленые. Мы здесь живем с августа 1995 года, с тех пор как поженились. Квартира на улице Тиграна Меца принадлежит каким-то знакомым отца Лоры, которые живут в России. Вещи хозяев мы перетащили в спальню, а сами живем в гостиной.

Сейчас Тина моет посуду. Будем смотреть телевизор. Он очень маленький, экран с открытку. После того как его принес Мартин на Новый год, он остался у нас. Я его ставлю на живот, и мы с Тиной так смотрим. С утра Тина уйдет на работу, я буду писать роман, потом делать серебро. У меня каникулы».

Следующий день

«Встал в 10:00. Тина уже пила чай и вскоре ушла на работу. Я очень хотел ее, но она сказала, что опаздывает. Писать роман не было охоты, и поэтому, выпив кофе, я засел за серебро. Работал до 16:00. Очень доволен собой. В четыре пришла Тина. Она приготовила поесть, и мы поели (зеленый горошек), потом занимались любовью, потом почему-то заснули. В 17:30 пришли Грант и Маришка, потом Мартин и Лора, а потом Хорен и Рипсиме — наши друзья. Сели играть в лото. Тина и я выиграли 80 драмов, кои я и положил в "фонд". Фонд — это ящик, который висит у нас на стене, рядом с дверью в гостиной. Все, кто сколько выиграл, тоже положили в фонд. Решили ящик вскрыть в последний четверг января и деньги прокутить. Гости ушли в 21:00. Мы с Тиной ели тосты — кстати, завтра утром нужно пойти за хлебом, — и одновременно смотрели последнюю серию "Зимней вишни" по маленькому телевизору, который мы нарекли форточкой в мир, или просто "форточкой". Теперь лежим в постели. Тина смотрит какой-то фильм по какому-то рассказу Распутина. А я собираюсь читать Эккермана.

Думаю, Гёте был одиноким. Все бессмертные были одиноки именно потому, что они были бессмертны. Ведь смертные умирают, уходят, умирают…

Все. Спокойной ночи!

P.S. Херово все на самом деле...

P.P.S. Завтра пять месяцев, как мы поженились».

Следующий день.

«Проснулись в 10:00 (слишком поздно!!!). Как придурок, смотрел "Санта-Барбару", потом мы поели. Потом засел за серебро и работал до 16:00. С 12:00 у нас не было света. Я делал серебро, Тина вздремнула. В 16:00 позвонила Рипсиме — однокурсница Тины, Лоры, Ники, подруга моего друга-одноклассника Хорена, и сказала, что мы можем приехать к ней посмотреть видеокассету, которую прислал из Америки брат Тины — Тига. В 16:00 дали свет, мы поели (черт, забыл, что ели, а спрашивать у Тины неудобно) и поехали к Рипсиме. Там были Хорен и отец Рипсиме. Потом пришли мама Рипсиме и Маришка, ее сестра. Мы смотрели кассету. Это было долго, очень долго... Потом я пошел за Лорой и привел ее к Рипсиме. Кончили смотреть кассету, и у них вырубили свет. В 22:00 мы с Тиной вернулись на метро (успели!) домой. В 22:45 были уже дома. Поели хлеба (ничего другого не было), посмотрели "Лунный свет" с Брюсом Уиллисом, уснули в час ночи. Сегодня я отшагал 4896 шагов (по шагомеру). Думаю, эти шаги использовать в романе. Вот и все».

Следующий день

«Я встал, как обычно, поздно. Делал серебро до 16:45, потом мы с Тиной пошли к родителям. Она — к своим, я — к папе. Потом я пошел за ней. Мы наскоро пообедали, потому что в 18:00 должны были быть дома. В метро отдали письмо Эммы (мама Тины) для передачи в Америку Тиге. Когда доехали до дому, нас уже ждали Амик (троюродный брат Мартина) и Ника (двоюродная сестра Ара и однокурсница Тины, Лоры, Рипсиме). Они ждали у подъезда, и мы поднялись к нам. Потом пришли Хорен и Рипсиме, Грант и Маришка (сестра Рипсиме). Сели играть в лото. Мы с Тиной проиграли 80 драмов (80 — наверное, число для нас роковое) своих и еще 160, одолженных у Рипсиме. Потом пришли Ара — друг Мартина, двоюродный брат Ники и Ира, его подружка, русская. Они остались у нас ночевать. Когда все ушли, мы вчетвером поели и смотрели идиотский фильм "Опасное влечение" до двух часов ночи. Потом легли спать. Ара и Ира трахались в соседней комнате (той, которой мы никогда не пользовались, где вещи хозяев квартиры). Было слышно, как скрипит там старая железная кровать и как дышит Ира. Мы с Тиной долго не могли заснуть».

Следующий день.

«Мы с Тиной проснулись от звонка моей мамы (из Дзорка). Потом позвонил мой father и сказал, что звонил мой научный руководитель. Я должен позвонить ему насчет диплома, но мне до чертиков этого не хочется делать. Тина приготовила макароны, потом встали Ара и Ира (я к тому времени уже выпил свой кофе). Мы позавтракали, потом Ира стригла Ара, потом он помыл голову. Я смотрел, как она стрижет, и меня вдруг стошнило, непонятно от чего. Ара служит в армии, в Минобороне, куда его устроил его папаша, и на выходные приезжает в город, вернее, к нам, поскольку к себе домой ему не хочется — он поссорился с родителями. Они ушли где-то в 14:30. Потом мы с Тиной занимались любовью. Я в очередной раз удивился, откуда Тина умеет так хорошо делать минет. На этот раз я задал вопрос вслух:

— Где ты научилась так классно сосать?

— Я не училась, это... по наитию...

Потом я поехал к папе Лоры и Эвы, дяде Арману, доктору, отдавать серебро — первую партию. Получил от него 1000 драмов предоплаты (осталось еще 2000) и, купив хлеб за 150 драмов, вернулся домой. Тина приготовила чечевицу, мы поели, потом легли и посмотрели подряд фильмы: "Один дома", "С меня хватит", "Обыкновенное чудо" и "Лунный свет". Свет мы потушили в 2:30, но долгое время не могли заснуть. Вспомнил о том, что, когда возвращался от дяди Армана, встретил в метро Артака. Он был моим другом в школе до восьмого класса — причем  самым близким. Но все это было в до хорено-арсеновский период... В душе — ничего. Я ничего не почувствовал, встретив давнишнего друга. Мир слишком быстро и резко поменялся, подумал я, и мы стали совсем другими...»

Следующий день

«Встал в 10:30. Кое-как приготовил себе кофе — не было света, и, как оказалось, у нас кончился запас сухого спирта. Только что встала Тина. Я решил, что сегодня не буду делать серебро. Теперь сижу и не знаю, чем заняться. 12:05...»

(Продолжаю писать уже на следующий день)

Свет дали в 14:00, и мы сразу вышли из дома. Пошли к маме Тины, посидели там до 17:00, потом вернулись в "зеленую квартиру". В 18:00 пришли Хорен и Рипсиме. Мы с Тиной в это время обедали, потом вчетвером выпили чаю. Мы очень много говорили, в частности об Ара и Ире (попросту сплетничали). В 21:30 они собрались уходить, и мы с Тиной решили проводить их до метро. Вышли и ахнули: шел снег. Когда мы с Тиной вернулись домой, дали свет, который выключили еще в 20:30. Я позвонил Багдасаряну (мой научный руководитель), потом мы смотрели первую серию "Войны и мира", а потом легли спать. 5664 шага.

Сегодня проснулись поздно. Сначала не было света, потом дали, потом снова вырубили. Где-то в час пошли к родителям Тины, признавшись себе, что идем туда с тайным намерением пообедать... Эмма была одна. Мы выпили растворимого кофе. Потом с работы вернулся Вова, и мы пообедали, потом пошли к Мартину (он болен). Там были Хорен и Рипсиме, Грант с Маришкой и Лора, моя двоюродная сестра. Мартин показывал нам, как дрессирует своего Пастора (доберман-пинчер). Посидели до 21:30 и ушли. Приехали в "зеленую квартиру" в 22:40. Света не было, и мы легли спать.

Да, забыл! До того, как пойти к родителям Тины, мы зашли к моему папе. Его не было дома, и мы оставили записку.

Сегодня — 8880 шагов».

Следующий день

«Абсолютно мертвый день. Ничего не делал, просто лежал на тахте и даже не читал (Эккерман со своим хозяином скучают и пылятся на тумбочке). Свет со вчерашнего дня так и не дали (как оказалось, кабель в подъезде перегорел). Вечером мы с Тиной играли в карты — в дурака. Сыграли 4 партии. Я стал дураком 4 раза».

Следующий день

«Сейчас 16:50. До сих пор света нет. Сегодня проснулись в 8:15 по будильнику и поехали в Академию заказывать в библиотеке книги для моей дипломной. Оттуда зашли к папе, но его опять не оказалось, зато он оставил записку. Мы, в свою очередь, тоже оставили записку и ушли. Встретили Эдика и Рипу. Рок-группы "MDP" уже нет, а Эдик есть. Небритый. Обменялись телефонами, они обещали позвонить и прийти в гости. Потом пошли к Тининой маме. Опять пили растворимый кофе и просидели до 14:30, потом пешком  пришли домой. Было холодно, промозгло, слякотно. Вова с работы зашел к нам в "зеленую квартиру" и принес дров и бумаги для нашей печки (которую мы в последнее время не топили — нечем было). Теперь печка весело гудит, нам тепло, и мы уже пообедали. Надеемся: может, дадут свет?

Сегодня Грант лег в больницу. Завтра его оперируют.

Парапроктит».

Следующий день

«Пишу сразу: сегодня отшагал 9090 шагов. Вот так!

Рано утром, выпив кофе, пошел к Гранту в больницу №8, причем я их не сразу нашел (и больницу, и Гранта). Грант после операции  чувствовал себя хорошо. Шутил. Говорил, что он больше не девственник в плане ануса и это несколько обидно. Там были Рипсиме, Хорен, Маришка и мама Гранта. Потом Рипсиме, Хорен, приехавший позже Мартин и я ушли. Я поехал к папе. Сегодня из Дзорка приезжал Аршо (мой родной брат). В это время Тина была у своих родителей. Она ходила в Академию брать заказанные для меня книги. Мы с папой выпили кофе, но Аршо все не было. У нас дома было холодно, неуютно, накурено. Пришла Тина; мы просидели у папы до 17:45 и, так и не дождавшись Аршо, ушли. Его мы встретили в метро (автобус из Дзорка опоздал). Там же в метро мы встретили Лору. Она ждала Мартина — они собирались идти к нам. Мы втроем стали ждать Мартина, потом все вместе поехали в "зеленую квартиру". О радость! У нас был свет, кабель починили! Это означает тепло (прежде всего!) и телевизор. Мартин и Лора ушли в 21:00 (метро закрывается в 22:30, Мартин должен был проводить Лору до улицы Киевяна, где она жила с родителями, и успеть вернуться на метро же на Московскую улицу). Мы с Тиной посмотрели "Лунный свет" и теперь собираемся спать».

Следующий день

«Встали поздно. Как же долго я спал! По очереди добросовестно посмотрел все сны. Один за другим. Это был какой-то фестиваль недосмотренных, отложенных снов. Проснулся с уставшими от сна глазами...

Позавтракали и поехали в больницу к Гранту. Он чувствовал себя хорошо. Просидели там до 15:00. Потом поспешили домой, потому что в 16:30 должен был прийти Аршо. Он, естественно, опоздал (пришел в 18:30). До того мы с Тиной поели, а в 18:00 дали свет, который опять выключили через час. После этого пришли Амик и Ника и портили нам нервы до 21:35. В 22:15 пришли Ара и Ира. Мы вчетвером посмотрели "Лунный свет", и Ара с Ирой пошли спать. Мы с Тиной остались сидеть.

Должны были прийти еще Лора и Мартин, но так и не пришли».

Следующий день

«Встали рано. Света не было. Ара и Ира встали лишь в 11:00.

Мы с Арой пошли за хлебом, причем хлеб купил я. Потом мы ели, потом все вместе вышли и пешком пошли: мы с Тиной к ее родителям; Ара с Ирой — к Мартину домой. У родителей Тины меня постригли (Эмма, теща), и я помыл голову. Пообедали и вернулись к себе.

У нас был свет, который выключили в 20:00 и больше не давали. Наш долг в "фонд" составил уже 300 драмов. Плохи наши дела».

Следующий день

«Все утро был свет. Тина приболела. Я до 15:00 ровным счетом ничего не делал. Потом мы поехали к Гранту в больницу. Он уже ходит. Там мы играли в идиотскую игру: прикосновением пальцев к кисти руки ты должен с закрытыми глазами определить свою подругу/жену. Все отгадали правильно, кроме меня, и все потом смеялись надо мной. Там были Мартин/Лора, Амик/Ника, Маришка, Рипсиме/Хорен и мама Гранта. Когда туда пришел отец Гранта (он в разводе с его матерью), мы все встали и ушли. Домой мы вернулись, как обычно, на автобусе № 1. Хорен оплатил наш проезд (денег нет!). Дома был свет. Смотрели телевизор, потом в 22:15 свет отключили, и мы легли спать. Свет дали где-то ночью».

Следующий день

«Встали очень поздно, позавтракали, вышли из дома. Тина поехала в Академию опять же взять для меня книги из библиотеки, а я поехал к отцу. Там был только Аршо. Он жаловался на папу (мол, самодур). Я долго играл на пианино, потом пришла Тина (с книгами). Потом — папа.

Мы пошли к родителям Тины. Посидели немного (я опять играл на пианино), потом пообедали, потом пришел Вова, и мы ушли домой. Сначала свет был, потом его выключили. Пришли Хорен и Рипсиме. Свет опять дали где-то в восемь, Хорен и Рипсиме ушли в 21:30. Мы с Тиной посмотрели "Спартака" с Кирком Дугласом и уснули. Отшагал 5863 шага».

Следующий день

«Встали очень рано, и я сразу же сел писать диплом. Получается хорошо (в принципе перепечатываю все из книг, изредка меняя предложения; большего и не требуется). Писал до 15:00, и все время был свет. В 15:15 вышел за хлебом, мы с Тиной поели, потом поехали в больницу к Гранту. Там были Маришка, Рипсиме, Хорен, потом пришли Лора и Мартин. Лора принесла 1000 драмов из расчета за серебро (осталось еще 1000). От Гранта мы вышли в 21:00 и долго стояли на остановке, автобусов не было. Шел снег. Не дождавшись автобуса, мы сели в маршрутное такси (верх расточительства!) и доехали до станции метро "Дружба", оттуда — домой. Свет был, но не было воды (сегодня ее нет весь день).

Подумал: кажется, что Земля переворачивается. А на самом деле лишь кто-то приставил к Земле огромный кусок магнита».

Следующий день

«Странное ощущение: наступил февраль. С утра не было света, и поэтому мы с Тиной пролежали в постели до 13:30. С утра и до сих пор идет дождь. В 13:30 дали свет, и мы позавтракали. Воды по-прежнему нет. Тина жарит семечки, а я буду писать диплом. За окном дождь (в феврале!). Кстати, два месяца зимы уже прожили. Слава богам! Остался февраль.

Долго писал диплом, потом мы поехали к Тининым родителям, там поели вермишели и выпили кофе (растворимого) и вернулись на метро домой. Свет есть, но ни капли воды».

Следующий день

«Встали в 9:00, когда дали свет. Из остатков воды приготовил себе кофе и засел за диплом. Писал до 11:30. Потом смотрели "Санта-Барбару" (дожил!), потом позавтракали. Свет выключили в 12:15. Потом снова — диплом. Потом до трех писал (роман!). Потом ничего не делал до пяти (не дали ни воды, ни света), затем мы поели (хлеб, посыпанный солью), потом, взяв бутылку из-под колы и термос, поехали к Гранту. В больнице, перед уходом, наполнили бутылку и термос водой и в восемь вернулись домой (сначала на маршрутке, потом на метро). Воды нет, но свет дали. Тина готовит поесть (чечевицу — пища богов!), а я смотрю телевизор. Собираюсь завтра встать в 7:30. Посмотрим».

………………………

«Не писал с самого 2 февраля. Не ручаюсь за достоверность хронологии, во всяком случае, попытаюсь изложить коротко все, что произошло за это время.

Вплоть до 8 февраля нам так и не дали воды, а 7-го у нас опять перегорел кабель в подъезде, и мы опять остались без света. С 3 по 8 февраля мы с Тиной каждый день носили воду к себе в "зеленую квартиру" в бутылках (то из больницы, где лежал Грант, то из дома родителей), а когда 7-го перегорел и кабель, я решил, что хватит. Придя 8 февраля из школы домой (занятия начались 5-го) и увидев Тину, съежившуюся от холода в постели, убедившись, что кабель не починили и воду не дали, я решил перебраться жить к родителям Тины. И вот с 8 февраля мы живем здесь, и отныне дом родителей Тины называется «домой», «наш дом». С "зеленой квартирой" мы распрощались, кажется, навсегда (правда, до сих пор перетаскиваем вещи).

Черт знает, что есть наша жизнь! Как паутина. Жизнь — это паутина. Капельки росы на паутине — слезы паука.

Мы и наши слезы...

Я, как паук, цепляюсь за жизнь — за паутину».

………………………………….

«Март! День моего рождения. Встал очень рано. В 8:00 пошел к папе. Оказалось, в четверг приходили за мной из военкомата. Мы с папой решили, что в военкомат пойдет один, без меня. От него я пошел в школу. Там меня все поздравляли, администрация подарила мне 3000 драмов, а девочки 9 «е» класса — блокнот и кассету Элтона Джона. Из школы я вернулся домой, и мы стали ждать папу и Аршо, Аршака. Они пришли в 17:15 и принесли шампанское (где они раздобыли деньги, господи!). Мы все пообедали. Они остались до 22:10, а потом ушли. Тогда и дали свет. Рипсиме, Маришка, Грант, Хорен позвонили и поздравили меня. Мы с Тиной легли рано».

Следующий день

«Шел снег весь день (как я люблю мартовский снег!). Вечером, в 19:00, пришли Хорен и Рипсиме. Света опять не было. Они подарили мне майку и бритвенный набор. Посидели до 21:45 и ушли, чтоб успеть на метро, которое закрывается в 22:00. Мы с Тиной поужинали, посмотрели "Лунный свет" (дали электричество!) и легли. Сегодня суббота. Все утро писал роман. Где-то днем позвонила Ника и поздравила меня с днем рождения».

Следующий день

«Все утро писал роман (я работал над той частью, которая впоследствии получит название "Реквием", о похоронах Алена. Прототипом Алена был Акоп Акопян, мой одноклассник, тогда, 3 марта, еще живой. 26 марта он покончит с собой, и я перестану писать до самого октября того же, 1996, года. — Примечание 2015 года).

Писал сегодня до 13:00, потом проверил письменные работы 5 «г» класса. Потом мы с Тиной пообедали и в 15:00 вышли из дома. Компанией решили на нашей старой "зеленой квартире" отметить мой день рождения и начало весны, и еще попрощаться с квартирой, в которой мы жили с 19 августа. Встретившись с Аршо, мы сели в метро и поехали. Купил томатную пасту для "кровавой Мэри". Прибыв на место, подмели, я вычистил печку. Потом пришли Хорен, Рипсиме, Маришка, Грант и Лора. Лора подарила мне сигары, которые мы и раскурили вместе. Потом пили "кровавую Мери". Потом пришел Мартин, и мы в 21:20 ушли. Аршо и я несли по сумке наших вещей, которые еще оставались в "зеленой квартире"».

Следующий день

«Выпил кофе и пошел в школу. Там, как всегда, было очень холодно. Я улучил момент и зашел к директрисе. Она обещала поговорить кое с кем из Министерства обороны, чтобы в виде исключения меня не взяли в армию "ввиду того, что я очень нужен школе".

После уроков я пошел к Лоре, двоюродной сестре. Дома был только доктор Арман, и мы говорили о политике (с ума сошли!). Потом я пошел к Рипсиме. Тина, Грант и Маришка были уже там. Выпили кофе. В 16:30 мы с Тиной пешком вернулись домой. Пообедали, потом вышли погулять. Зашли к моему папе. Туда позвонил Арменчик и сказал, чтоб я завтра (во вторник) пришел в институт. Когда мы с Тиной вернулись домой, дали свет, мы посмотрели "Метод Крекера" и легли спать».

Следующий день

«В 8:30 пошел в институт, узнал, что в среду и четверг у меня экзамены (ликвиды), и еще, что нужно принести справку о том, что я работаю в школе. Из института я пошел в школу (пешком, денег на метро не было), взял справку и предупредил завуча, что не приду в среду и четверг. Пришел домой, поел и больше ничего не делал. У меня не было сигарет (а значит, денег), и я нервничал. Дозвонился до мамы в Дзорк; она сказала, что приедет на следующей неделе. Звонил папа. Сказал, что если шеф  сделает мне отсрочку от армии, я смогу поступить в аспирантуру (в то время из аспирантуры не забирали в армию. — Примечание 2015 года). Вечером я написал рассказ. Там главный герой взрывает автобус. Потом сидел до 23:00, ничего не делал, потом лег спать. Очень-очень плохо без сигарет...»

Следующий день

«Сегодня встал в 8:30, выпил кофе, позавтракал (!) и пошел к папе. Взял у него 100 драмов и пошел в институт, купив по дороге сигареты. В институте мы ждали преподавателя до 13:00, окоченели основательно. На экзамене я зашел первым и с большим трудом, еле-еле получил свою тройку. Багдасарян — мой руководитель, сидел на экзамене, но ничего не сделал. Сука! Вместе с Арутом (мой институтский друг) я ушел из института. Мы гуляли до 16:00. Встретили моих учениц Ингу (9 класс), Анну и Джемму (8 класс).

Пришел домой, пообедали. Потом играл на пианино. Сейчас идем с Тиной гулять. Может, зайдем к папе. Два дня уже настоящая весна. Завтра, в четверг, у меня опять экзамен (Музоян — сука), но я не буду готовиться. Черт с ним. Ем морковку».

В марте

«После переезда из "зеленой квартиры" забросил Эккермана и читаю Стендаля, пишу роман. Недавно написал рассказы "О собаках и кошках", и "Короткий рассказ"».

В марте

«Раньше я читал книги, чтоб узнать что-то новое. Теперь же — лишь для того, чтоб найти в них подтверждение собственным мыслям (использовать в романе)».

В марте

«Если в книге нет мыслей, которые есть у меня, эта книга мне неинтересна».

Опять в марте

«В авторе той или иной книги хочешь найти друга, единомышленника. Это позволяет думать, что ты не одинок. Наверное, это мысли для рассказа "Самоубийца", о котором думаю. (Затем опять из той же записной книжки вижу, что весь март до 24 числа записывал афоризмы великих людей, которые у меня накопились на листках с самой школы. Эта работа (137 афоризмов) была закончена 24 марта. Дальше в книжке ничего нет. 26 марта покончил с собой Акоп Акопян, мой школьный друг, прототип Алена из романа. Я узнал о его смерти в школе, на перемене. Сначала не поверил, потом — пришлось, хотя и до сих пор не могу осознать. 28-го состоялись похороны. Были Арам (Жак), Вова (Вольф), Хорен (мой Хорен Адамян — Койтен) и Гаспар (Гаспар). Помню этот день. Шел дождь, помню, как, когда уже ехали на кладбище (на машине Арама), друзья меня высадили у Оперы, чтоб я пошел домой, ибо был день рождения Тины, двадцатилетний юбилей. Так что я на похоронах не был (в романе же подробно описал похороны). На следующий день мы встретились, выпили, думали о том, как все это сказать Саше (Алеку из романа), который был уже тогда в Москве и ничего не знал. И я корил себя за то, что своим рассказом о похоронах Алена накликал беду. Ведь этот отрывок был написан до того, как Акоп покончил собой. Так что меня на похоронах не было, как не было и Саши (Алека). После этого я бросил писать, чeго-то, видимо, испугавшись. — Примечание 2015 года)».

Где-то в апреле

«У дедушки Аршака изменился характер. Он стал требовательным, и это порой переходит в сварливость (использовать в романе)».

 

Май

«Сижу в прохладной классной комнате, за окном солнышко, небо до одури синее, и дом жилой виден из окна с бельевой веревкой, на которой женские трусики, лифчики и несколько пар мужских черных носков.

В классной комнате двадцать детишек-пятиклассников пишут контрольную работу по истории. В учебнике тема, которую мы проходим, умещается всего на одной странице, но детишки сопят от натуги, пытаются вспомнить сложные, малопонятные слова ("индоевропейская семья языков"). У всех у них сосредоточенные лица, и мне детишек немного жаль…

Прямо перед моим столом сидят две девчушки (королевы класса, соперницы). Одну зовут Сатик, другую — Ануш. Я смотрю на Сатик. Она каждые десять секунд поднимает на меня свои голубые глазки и улыбается озорной улыбкой, и я знаю, что у нее шпаргалка. Бог с ней, думаю я, хоть бы двойку не получила. Когда она получает двойку (что, кстати, случается очень редко), она обиженно смотрит на меня, и мне становится не по себе от этого взгляда. В нем видится упрек уже взрослой женщины, которую как-то подло обманули».

Тот же день

«Познакомился с поэтом Сёмой Рубиным. Он русский. Живет в Ереване».

(Примечание 2015 года. Конец мая — начало июня: «"Последний звонок" в школе, церемонию вел я, сдавал госэкзамены в институте, защитил диплом, принимал экзамены по истории в школе».

13 июня: (В записной книжке — выписки из биографии Шопена.)

16 июня

«14 июня 1996 года я, Аристакес Азарян, окончил Педагогический институт, промучившись там целых пять лет. 15 июня стало известно, что я не иду в армию. Пока отсрочка. Но и это хорошо. (Примечание 2015 года: дальше — заметки из биографии Ф.Шопена.)»

22 июня, после выписок из афоризмов Ф.Ницше "Злая мудрость":

«Началась война. Отечественная. В 41-м.

Сегодня поздно вечером мы с Тиной выходили гулять. Проходя мимо гостиницы «А», увидели, что у дверей стоит швейцар в грязной, с винными пятнами, синей форме. К нему лез какой-то пьяный человек, что-то просил, даже требовал, но швейцар, несмотря на грязную форму сохранявший достоинство, отказывал ему. Перед гостиницей стояла машина. В ней сидели двое мужчин и курили сигареты, гремел магнитофон. Один из мужчин высунулся из окна и крикнул:

— Она скоро выйдет? А то нам некогда.

— Сию минуту, — ответил швейцар, отбиваясь от пьяного.

Потом вышла "она" и, кивнув швейцару, села в машину к двум мужчинам. Машина сразу же отъехала. А пьяный все лез, кричал, и швейцар, казалось, уже терял терпение.

"Ночная бабочка"? — спросила меня моя жена. — "Да", — ответил я. — "Откуда ты знаешь? Может, и нет". — "Знаю, — сказал я. — По тому, как она кивнула швейцару".

Уже было темно. Мы возвращались домой. Вечер был такой теплый!»

3 июля

«Из "Так говорил Заратустра": "Пустыня ширится сама собою: горе тому, кто сам в себе пустыню носит..."»

10 июля

«Детство когда-нибудь кончается. Вернее, кончается то, что было в детстве. Я подумал: последним годом моего детства был 1991-й. В том году я окончил школу, поступил в институт. Но самое главное то, что летом 1991 года я в последний раз поехал в Кармрашен на дачу. В следующем году этого сделать уже не удалось: началась приграничная война. С самого 1991 года я не был в Дзорке. А эти два слова — "Дзорк", и "Кармрашен" — для меня означают детство. (Примечание 2015 г.: В Кармрашене я так и не был до сих пор — там уже нет дачного поселка, а корпуса Дома отдыха пустуют и разграблены. В Дзорк же поехал только в октябре 1996 года — на похороны бабушки Соны.)

Сегодня начал писать новую вещь. В первую очередь она о Кармрашене (отсюда и мысли о детстве)».

11 июля

«Я вот что подумал: "Дачный роман" нужно писать от первого лица и обязательно в настоящем времени. Так лучше, и точнее можно передать одиночество».

17 июля

«Читая Историю, я всегда смеюсь, но потом, кончив читать, конечно же, плачу...

Журнал "Литературная Армения" отобрал 4 моих рассказа: "Наступил ноябрь", "Пробуждение", "Ян и Элиби" и "Эдит". Я перепечатал их. Сегодня отнесу редактору».

3 августа

«"Песни песней" Соломона: "Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви" 2:5. "Доколе день дышит..."»

7 августа — продолжение выписок в запкнижку афоризмов Ницше «Злая мудрость».

20 августа

«"Танго делало с нами все, что хотело, и подстегивало, и пьянило, и вело за собой, и опять отдавало друг другу..." Хосе Луис Борхес. Написать что-то о танго».

22 августа

«Запомнить: Бетховен, соната для ф-но №17, опус 31, Allegretto (3-я часть)».

30 августа

«Сегодня кончил делать двухтомник своих рассказов. В первом томе — "Книга" и "Дом для Человека", во втором — "Чашка кофе и сигареты", новый сборник, куда вошли рассказы, написанные с 1993 года, включая и последний — "Рассказ без названия". Устал. Устал печатать, перепечатывать... Интересно, когда-нибудь будет возможность не перепечатывать, а скопировать и вставить в текст, где это нужно?!»

(Примечание 2015 года: Дальше ни в дневниках, ни в запкнижках нет никаких записей вплоть до 4 декабря. В октябре умерла бабушка Сона, и я поехал в Дзорк, впервые после 91-го года. В Дзорке пробыл 3 дня. Никогда не забуду, как плакал дедушка. Он сразу постарел, похудел, сгорбился. Я его таким никогда не представлял. Никогда не забуду, как плакали мама, тетя Норетта и тетя Клара (три сестры!). Вернулся оттуда полусломленным.  В ноябре стал писать "Все то, что не осень" — впоследствии войдет в роман как "соната". Так прошла та осень. Теперь в душе от нее (и весны 97-го года) осталась лишь горечь выжженной травы.)»

4 декабря

«Нужно постараться, слушая "Крейцерову сонату" Бетховена, не думать о Толстом. Передумать все еще раз, прочитать графа снова. Ох уж эти гении!

Год устал к концу пути…

И я тоже устал. И я никогда не закончу роман...

Не становиться же алкоголиком из-за всего этого… И из-за романа… Ведь нет же! Я же не как Мамикон! И никогда им не буду! Не буду пьяницей! Не буду баради эш 23???»

 

 

14

 

Был летний, душный с утра субботний день. Поев зеленой фасоли с котлетой и выпив свои обязательные пятьдесят граммов полуденной тутовки, дед Аршак Ашотович Унанян, недавно вернувшийся с баха24 , мирно дремал на тахте в гостиной. Бахча, к слову сказать, была за городом, недалеко от ГЭС, и до нее нужно было добираться автобусом № 6. Впрочем, это был единственный автобус в городе, других просто не существовало. Никаких пятых или седьмых номеров. Жена его Сона-татик25  сидела на той же тахте в ногах и вязала внуку носок, как и полагается, пятью спицами, закрепив шестую в волосах. Никто не знал, зачем бабушке шестая спица, которая не использовалась никогда, но старушка никому этой тайны не открывала. Бабушка Сона вязала носок и постоянно думала сразу обо всех важных вещах, волновавших ее и служивших предметом беспокойства, грусти и тревоги одновременно. Что жизнь у ее дочерей сложилась несчастливо: у старшей, Норетты, муж, откровенно признаться, алкоголик и проныра, как и ее сын; у средней, Клары, муж хирург, и ему вообще дела нет до семьи, а у младшей, Ашхен, муж-инженер вот уже пятый год безработный, с тех пор как развалился Союз. Еще — что Маня, соседка сверху, опять постельное белье неправильно повесила сушиться: пододеяльник нужно вешать вот так, а наволочку вот так. И что характер у Аршака становится все несноснее — сломался он, когда на пенсию ушел, а потом еще больше — когда на пост председателя Совета ветеранов избрали другого, более молодого. Что эта Америка обнаглела совсем, все время наращивая гонку вооружений... И много-много еще о чем думала Сона-татик, когда вязала внуку носок. И чем больше она себя накручивала, тем больше нитки накручивалось на ее указательный палец и тем громче и быстрее стучали спицы в ее пальцах, от чего все глубже и глубже погружался в сон ее муж, старый дед Аршак. Короче говоря, был привычный летний, душный с утра субботний день.

А потом в дверь квартиры № 5 дома тоже № 5 по улице Железнодорожников в Дзорке постучали, и бабушка Сона пошла открывать. На пороге стоял старый почтальон Вазген, Вазо, который был всего на десять лет моложе бабушки Соны, но упорно называл ее не иначе, как «Сона-тота»26 .

— Я письмо принес, Сона-тота, — все еще задыхался от подъема на второй этаж Вазо. — Письмо для Аршака-даи27 .

— Заходи, Вазо-джан, не стой в дверях. Вот твои 200 драмов, а это передашь Розе — совсем ненадеванное. Не отказывайся! Очень хороший, теплый шерстяной жакет! — сказала бабушка Сона, доставая из шкафа в коридоре полиэтиленовый пакет с непонятной надписью «Marlboro». — Мне моя Клара из Еревана прислала, но цвет не подходит. К моим зеленым глазам этот жакет… ну никак!

— Не надо, Сона-тота… Спасибо… Письмо, говорят, очень долго шло…

Когда почтальон Вазо ушел, бабушка Сона с письмом в руках вернулась в гостиную, села на тахту и принялась разглядывать конверт: «Украина, город Чертков, от Юрия Середниченко…»

Чертков — это же город, куда Аршак в сорок третьем отправился на Высшие офицерские курсы политруков, вспомнила бабушка Сона. Оттуда офицеров посылали уже на фронт. Аршак в Черткове пробыл год… Письмо важное! Вдруг они запрашивают какие-то документы для местного Архива воинской славы! Нужно прочесть. Аршак-то мой все хуже видит, да и русский я знаю лучше его! И бабушка Сона, опустив со лба очки, открыла конверт и достала письмо. В конверте была еще фотография, скрепкой пришпиленная к листкам: мужчина средних лет, брюнет, усатый…

— Это же мой Аршак в молодости! — сказала вслух Сона. — Но… фотография новая, цветная… Это ж Аршак мой! Вай! Аман! — И она стала читать.

«Уважаемый Аршак Ашотович. Меня зовут Юрий Петрович Середниченко, и я сын Надежды Осиповны, на квартире у которой вы жили с января по декабрь 1943 года. Вы были молодым офицером, готовящимся отправиться на фронт и, быть может, погибнуть там. Моя мать к тому времени уже получила похоронку на первого своего мужа, погибшего за полгода до Вашего прибытия в  г.Чертков. Он так никогда и не стал отцом. Я ношу фамилию второго мужа моей матери, который стал моим отчимом в 1947 году и которому я обязан всем на свете. Вам же, уважаемый Аршак Ашотович, я обязан фактом моего появления на свет, проще говоря — своей жизнью. Знаю, что после освобождения Праги, в 1946 году, по пути на родину, в Армению, Вы на две недели остановились в Черткове у нас с матерю. Мне было тогда три года. Я знаю, это именно Вы подарили мне офицерский кинжал, трофейный. Храню его до сих пор… Зачем я пишу? Подумал, что Вы должны знать. Месяц назад мы похоронили маму, Надежду Осиповну… Пусть земля будет ей пухом… Я знаю — мама хотела бы, чтоб я Вам написал. У меня семья. Скоро родится внук. Не знаю, дойдет ли письмо. В маминых бумагах я нашел лишь один этот довоенный адрес. Если письмо потеряется, значит, так тому и быть… Желаю Вам крепкого здоровья и долгих лет! Ваш Юрий Петрович Середниченко сын Юра».

Сначала у Соны-татик перехватило дыхание, потом она и вовсе перестала дышать, потом задышала, но уже не так, как раньше. Перевела взгляд на мирно спящего после пятидесяти граммов тутовки мужа. Она не знала, разбудить его или нет. Подумала, что, будь она помоложе, — просто выцарапала бы Аршаку глаза, вот так, пока он спит. Или убила б… Ишь! Офицерский кинжал подарил! Я тебе покажу, как строгать на стороне детей! Мальчика хотел, да?

Сона-татик села за письменный стол мужа, достала из ящика лист бумаги, ручку и трясущейся от старости рукой стала писать («кто бы мог подумать, что через столько лет мне понадобится мой русский! Спасибо тифлисской гимназии!»):

«Уважаемый Юрий Петрович. Пишет Вам вдова Аршака Ашотовича, Сона Карапетян. Столько лет прошло! Скорбим о Вашей утрате. Вот и у нас горе. Аршак Ашотович — Ваш отец — умер. Он долго болел страшной, неизлечимой болезнью. Сначала у него отнялись ноги, потом руки, потом он ослеп, потом ему все тяжелее и тяжелее стало дышать, он почернел лицом, потерял слух, пошел пятнами, потом у него отвалился, оторвался, сгнил…» Сона Карапетян, Сона-татик, Сона-тота не знала, как продолжить. Немного подумав и не придумав, на какие еще мучения обречь своего неверного супруга, она скомкала неоконченное письмо, скомкала она и украинский конверт с письмом и фотографией, завернула все это в газету и выбросила в мусорное ведро на кухне. Потом пошла на балкон и позвала соседского мальчика, внука той самой Мани, гонявшего с утра на велосипеде. Когда мальчик поднялся домой, Сона-татик попросила:

— Пойди-ка, выбрось, пожалуйста, мусор, ведро до краев полное…

Проснувшись, дед Аршак спросил:

— Кто к нам приходил, Сона? Я что-то слышал.

— Да нет, показалось тебе, никто.

Сона-татик умерла через два с половиной месяца. Просто однажды не проснулась. Аршак Ашотович дожил до 99 лет…

В одиночестве прожил. Все больше старел и думал о том, что мир уже никогда не будет прежним.

 

 

15

 

Действительно, с тех пор как умерла Сона, Аршак Ашотович Унанян очень постарел. Теперь в нем уже нельзя было узнать прежнего человека, сильного, несгибаемого, твердого. Он похудел, как-то сжался, стал маленьким и ходил, опираясь на палку с большим набалдашником, чего раньше никогда не делал; с трудом передвигал ноги, дрожание рук стало еще более заметным, и, главное, постарели глаза.

Постарели глаза, и в них появилось какое-то равнодушие к окружающему миру, и город, город, в котором старик прожил всю свою жизнь, уже не радовал его.

Время уходить, проносилось все чаще в его голове. И он не понимал, почему его не отпускают, ведь пора уже уходить!

И старик ждал, когда его отпустят.

«Скоро я приду к тебе, Сона, — думал он, — мы встретимся…» Впервые при упоминании ее имени у него не выступили слезы, и его не стали душить рыдания. Значит, действительно пора…

Шел дождь, было душно. Дождь шел уже третьи сутки, а духота все не спадала, такая погода была делом привычным в середине июня в Дзорке.

Держа в одной руке зонтик, а другой опираясь на палку, старик по Большому мосту перешел реку Чаги, которая шумела, бурлила внизу грязно-мутной водой, а потом, перейдя улицу, очутился на другом мосту, но внизу уже была Ган, несущая свои кристально-чистые воды навстречу Чаги. Здесь старик остановился перевести дух и, опершись о парапет, посмотрел сначала вниз, на реку, а потом на гору Сухну, на склонах которой и брала начало река Ган. Гору сейчас нельзя было увидеть, потому что ее скрыли облака, и старик подумал, что наверняка сейчас в Кармрашене туман. Ему стало больно при воспоминании о Кармрашене, потому что дачного поселка уже не существовало. Уцелели, говорят, лишь кабачок у дороги и корпуса Дома отдыха. Прежнего времени не вернуть. Того времени, когда старик и старушка вместе с дочерьми и внуками, приехавшими на каникулы из Еревана, отправлялись в поселок на все лето… Все ушло, Сона ушла… Старик снова подумал, что пора уйти и ему.

Он спустился с моста, пошел по тротуару, посмотрел на фонтаны, которые из-за дождя вовсе не радовали, потому что нет ничего на свете безнадежней, чем фонтаны под дождем; прошел под плакучими ивами, которые оплакивали свою плакучую судьбу, и, перейдя площадь перед гостиницей, направился домой, на улицу Железнодорожников.

Открыв дверь квартиры и сразу всем своим существом ощутив одиночество, старик повесил зонтик, снял туфли, надел тапки и пошел в комнату. Более одиноким, чем Тот, Кого распяли римляне в Иудее, может быть только Человек. У Того был Бог, а у этого Он не всегда есть...

 И вот тут, посмотрев на увеличенную фотографию Соны в рамке над сервантом, старик зарыдал, сквозь рыдания причитая:

— Сона, Сона яр!.. Ведь ты за всю свою жизнь не сделала мне ничего плохого. Почему же ты так поступила теперь? Почему ушла раньше меня? Почему?.. Потом, успокоившись, сел в кресло перед фотографией и заговорил. Говорил долго, вспоминал, часто смеялся, плакал и все время повторял ее имя: Сона! Сона! Сона…

— А помнишь нашу первую встречу? — спросил он у фотографии и заулыбался. — Я все помню… А весну тридцать седьмого года помнишь? Ты работала в редакции газеты, и я прямо туда и пришел с цветами. И ты, не любя меня, вышла за меня замуж, потому что у тебя были «родители-интеллигенты», а в то время за это наказывали. А я был комиссаром…

А потом у нас была любовь, какой ни у кого не было. И ты давала мне читать очень много книг, о которых я и понятия не имел. И, читая чьи-то стихи, я смеялся, говоря, что все эти «охи» и «вздохи» — пережитки буржуазного прошлого. Но ты сделала из меня образованного человека, а потом… Помнишь, как ты боялась, что меня арестуют и расстреляют за то, что я женат на «аристократке»? И как меня действительно чуть было не арестовали из-за Айка-ами? Но не успели, потому что началась война и я ушел на эту войну, а ты плакала, когда я уходил, потому что с этой войны не все возвращались, и ты говорила, что без меня тебя арестуют, а у нас уже тогда родились две дочери…

А помнишь сорок четвертый год, когда меня отпустили на две недели и ты выехала мне навстречу, но я об этом не знал, и мы разминулись, и наши поезда проехали совсем рядом, но в разных направлениях, и ты не знала, что я в том поезде, а я не знал, что ты в этом. А потом время отпуска кончилось, и мы так и не встретились, ты вернулась в Дзорк, а я, не повидав тебя, — в полк. И встретились мы лишь в сорок шестом, спустя год после окончания войны, и ты не верила, что меня задержали военные дела на оккупированной территории, убежденная, что я там, в Праге, где для меня окончилась война, завел чешку-любовницу. Но я убедил тебя, что ты неправа, и ты поверила, хотя на войне всякое бывало.

А потом родилась наша третья дочь, Ашхен, а я так хотел сына!.. А потом началась мирная жизнь, пошли внуки и внучки, а потом мы с тобой построили дачу в Кармрашене…

Старик много чего еще вспоминал, и от воспоминаний ему делалось то радостно, то грустно. Так проходили все его вечера после смерти Соны-татик. Бывало, что из Еревана недели на две приезжала Ашхен, потом женившийся Аристакес и не женившийся пока Аршо. Бывало, что навещала старшая дочь Норетта. И с каждым вечером силы все больше покидали старика, потому что без Соны не имело смысла жить. Со смертью старушки, казалось, умер и старик, и он поверил тому, чему не мог поверить никогда: жизнь — это капкан, из которого не вырваться до самой смерти.

И еще: жизнь остановилась.

 

 

16

 

Жизнь остановилась, когда Анна уехала в Англию, тогда многие уезжали — да и теперь не меньше. Глазастая Анна носила очки, и у нее была привычка поднимать их на лоб. Анна была красивая; не то чтобы красавица, но в ней было что-то такое, от чего все говорили: «Анна красивая…» Довольно широкие скулы отнюдь не портили ее, потому что у нее были такие глаза — огромные, карие, — заглянув в которые можно было умереть. И Эрик умер навек, а потом уехал в Америку учиться. Тогда ведь многие уезжали. Сначала, после развода, уехал он, Эрик, потом Анна — в Англию. В Анну влюблялись многие. Анна всем говорила ласково «нет», и видно было, что это ей нравилось. Ей нравилось ходить по головам отвергнутых воздыхателей, и счастливы были те, кто избежал ее чар, но таких было немного.

Был Аристакес, потом муж — Эрик, потом снова Арис. Нет! Арис появился снова, когда еще был Эрик, однажды, случайно… А потом Анна развелась, потом развелся Аристакес (Тина сказала: «Я не хочу с тобой больше жить!»). И время от времени они встречались и занимались сексом.

В последний же раз Аристакес встретил Анну в декабре, случайно, на улице, недалеко от Оперы. Они поцеловались, и она сообщила, что едет в Англию. Аристакес вздохнул. Анна была весела и жизнерадостна как всегда. Ее жизнерадостность являлась одной из причин ее успеха у парней, потому что все они были почему-то грустными, все были поэтами в душе.

— Что ты там будешь делать? — спросил Аристакес. Он был небрит и казался каким-то черным — решил вообще не бриться до Нового года.

Анна улыбнулась.

— Для меня найдут работу. У меня там тетя.

— Понятно. Возвращаться не собираешься?

— В этот ад? — Анна широко раскрыла и без того огромные глаза. — Нет уж, спасибо! Я устала!

— Завидую тебе черной завистью!

— Есть чему, правда?

Проехал троллейбус и застрял на повороте. Штанги не сорвало — значит, электричество вырубилось. Люди высыпали из троллейбуса и стали толкать его к остановке, которая была, к счастью, близко. Аристакесу это показалось смешным, потому что троллейбус был огромным по сравнению с людьми.

— Кого-нибудь видишь, слышишь? — задала она всегдашний вопрос бывших одноклассников.

— Нет, — ответил Аристакес. — А ты?

— Только Эрик иногда пишет. Он уехал в Америку.

— Знаю. Он приходил попрощаться со мной.

— Представляю его лицо.

— Все еще любит?

— Да. Он вздыхал так, что цветы, которые он мне принес, завяли на следующий же день.

— Цветы были несвежие, — предположил Аристакес, но Анна покачала головой. Она была без шапки, в очках с толстой оправой.

— Нет. Просто Эрик слишком много вздыхал, — сказала она.

— Может быть.

Анна спросила, не пригласит ли Аристакес ее в кафе, но тот ответил, что у него нет денег. С некоторых пор он приучил себя не смущаться от того, что у него хронически нет денег. Они помолчали, потом Аристакес спросил:

— Теперь у тебя период прощаний, пожеланий и визитов?

— Да, — ответила Анна. — Я как раз иду к Нелли. Пойдешь со мной?

— Да. А как она, не знаешь?

— Нет.

Она взяла его под руку, и они пошли. Лед сковал панцирем тротуары, и никто не мог с этим бороться: не было соли. В городе не было соли! По радио советовали гражданам купить новую обувь, чтоб избежать падений. Но люди не могли купить новую обувь — она стоила очень дорого, и несмотря на то что все ходили не по тротуару, а по проезжей части, падений нельзя было избежать. Анна и Аристакес шли и видели, как падают люди. Упавшим помогали подняться, следовал длинный поток ругательств в адрес президента, и, если упавшим оказывался мужчина, его претензии чаще всего перескакивали с личности президента на личность его матушки. Интересно, подумал Аристакес, знает ли президент, что каждое падение приводит к маленькому антиправительственному митингу? И еще он думал об Анне, которая сейчас шла рядом с ним и которую он хотел спросить кое о чем, но так и не спросил. Он чувствовал, что очень любит ее. Анна была в длинной шубе...

Нелли, как ее запросто называли ученики, преподавала язык и литературу. Ей было около семидесяти, но она выглядела намного моложе. Нелли была видной женщиной, все еще красивой и в полном смысле этого слова интеллигентной.

Анна и Аристакес постучали в дверь — света не было, звонок не работал. Через минуту Нелли открыла и, всплеснув руками, впустила их в квартиру. Аристакес заметил, что она постарела.

— Ох, детки, как хорошо, что вы зашли! Как хорошо! — щебетала Нелли. Анна и Аристакес сели в кресла возле кофейного столика, а Нелли — на диван. — Ну, как вы живете в этом новом мире? — У Нелли был очень приятный голос, тихий и нежный, когда она волновалась, он у нее дрожал.

— Так себе, — ответил Аристакес. — Вот Анна в Англию уезжает.

— Правда? Это прекрасно! Поздравляю, Аннушка, спасешься!

Аристакес заправил сигарету без фильтра в мундштук и закурил.

— А ты все куришь? — Нелли укоризненно посмотрела на него.

— На сигареты пока хватает.

— Я помню, как ты однажды во время урока поднял руку и сказал: «Можно выйти покурить?» — Нелли рассмеялась.

— Это было давно, — улыбнулся Аристакес.

— Не так уж…

Потом говорили об Анне. Нелли сказала, чтоб Анна вела себя хорошо в Англии, и та улыбнулась.

— Я знаю, что ты уже взрослая, — сказала Нелли в ответ на ее улыбку.

— Настолько взрослая, что уже успела развестись, — сообщила почему-то Анна.

В комнате стояли огромные часы, которые били каждые пятнадцать минут, на стенах висели старые фотографии. Нелли угостила их выдержанным коньяком (откуда у нее был коньяк?) и печеньем. Рядом с ней на диванной подушке лежала книга с закладкой. Аристакес не мог со своего места прочесть название.

Прошло еще пятнадцать минут, потому что часы опять пробили. Анна сидела  в кресле, подняв очки на лоб, на ней была очень короткая юбка. У Анны были красивые ноги, и, когда часы стали бить опять, она положила одну ногу на другую. Аристакес смотрел на Анины ноги.

— Аннушка, ты не боишься ходить в такой короткой юбке? — спросила Нелли, и Анна ответила, что у нее длинная шуба. Аристакес же подумал, что Анне, наверное, бывает холодно, ноги мерзнут.

— Скоро Новый год, — вздохнула Нелли. — Не знаю, что мы будем делать и что вообще будет…

— Ничего не будет, — сказал Аристакес.

— Какой ты мрачный! — фыркнула Анна.

— Тебе-то что? Ты вон в Англию едешь. Там, небось, свет выключали только во время Второй мировой войны.

— А ты бы не уехал, если бы была возможность? — обиделась Анна.

— Обязательно бы уехал. Как ты говоришь, я устал!

— Вот видишь…

— Не ссорьтесь, детки, — сказала добрая Нелли. — Почему вы не едите печенье? Правда, у меня ничего другого нет… — Она подвинула бывшим ученикам вазочку с печеньем. Аристакес и Анна взяли по одному. — Можем зато выпить коньяку! — Нелли подняла свой бокал. — Твое здоровье, Аннушка. Счастливого пути и не забывай нас.

— Спасибо. Не забуду. — Глаза Анны счастливо блестели.

Потом Нелли сказала:

— Все уезжают. Никого уже не осталось.

— А по-моему, это их счастье, что они могут уехать. Здесь оставаться не имеет смысла, — сказал Аристакес.

— Не знаю, — вздохнула Нелли.

Потом молодые люди стали одеваться. В прихожей было темно, и Нелли посветила им свечкой. Они уже выходили, когда до них донесся бой старых часов.

— Детки, а все-таки лучше читать классиков… — сказала им на прощание Нелли.

На улице стоял густой туман (прямо лондонский, подумал Аристакес), и было холодно. Анна поежилась. Они пошли через площадь мимо Оперы. Там строили к новогоднему празднику сцену, и уже торчал остов елки.

— Скоро здесь будут веселиться и танцевать, — сказала Анна. — Пир во время чумы. Как хорошо, что я уезжаю! А ты еще спрашиваешь, вернусь ли я. Боже упаси!

Они дошли до метро. Как всегда, там было много народу.

— Знаешь, Эрик обещал позвонить мне из Америки. Я дала номер телефона тети, у которой буду жить в Англии, — сказала Анна.

— Поздравляю… — Аристакес опешил.

— Смешно, правда?

— Очень.

Они поцеловались, и Анна ушла. Аристакес домой не пошел, хоть и стало холоднее, потому что туман рассеялся. Анна же, сидя в вагоне метро между какой-то старушкой и мужчиной в грязных стоптанных сапогах, подумала, что Аристакес был единственным по большому счету, кому она не говорила свое ласковое «нет». И еще она подумала о том, что это ее последняя встреча с Аристакесом, больше она его никогда не увидит, и немного пожалела об этом… Аристакес, в отличие от многих других, никогда никуда не уедет. Даже когда жизнь остановится.

 

 

17

 

— Свободны?

— Смотря куда едем, — ответил водитель.

— В Эчмиадзин, например.

— Нет, я занят.

— А все-таки, до Эчмиадзина довезете?

— Стоянка такси, едущих в другие города, находится на автовокзале.

— И вы предлагаете мне поехать на автовокзал, чтобы там пересесть на другое такси?

— До автовокзала я вас довезу, — сказал таксист.

— А может, не будем делать остановку на автовокзале и сразу поедем в Эчмиадзин? — спросила она.

— Это будет дорого стоить.

— Неужели 100 долларов?

— Что вы!

— Тогда поехали.

Таксист рассмеялся:

— Садитесь, хоть вы и очень настырны. В Эчмиадзин я везу за 3000 драмов.

— Спасибо, — сказала Ванда, усаживаясь на заднее сидение. — Плохой день?

— Плохой, — ответил таксист.

— А по-моему, день прекрасный!

Таксист не ответил, только бросил взгляд на Ванду в зеркало заднего вида, но она не заметила, рассматривая прохожих, дома, другие машины. Она была в джинсах и кожаной курточке; темные очки сдвинуты на лоб, волосы стянуты сзади в хвостик. В руках, кроме сумочки, целлофановые пакеты с подарками для сына. Особенными подарками, ибо у Даниэля был день рождения («Моему Данe исполняется шесть лет!»), и Ванда очень надеялась, что подарки ему понравятся. 

— Так что у вас стряслось? — спросила его Ванда.

— Неважно, — ответил тот.

— А все-таки?.. Хотя… можете не отвечать.

— Ничего особого. Просто неурядицы.

— Неурядицы у всех.

Таксист вздохнул:

— Да… Это правда.

Ванда снова вспомнила о сыне, как покупала ему подарки. Вспомнила свой телефонный разговор с ним («Джан, я к тебе завтра обязательно приеду; ты проснешься — и я буду у тебя…»). А потом, как всегда в день рождения сына, в памяти всплыл роддом — грязные стены палаты, грязные одеяла — и первый разговор с матерью.

— Ну, что же нам делать? — спросила Магда тогда, в апреле 1991 года, входя на следующий день после рождения внука в палату дочери. Она не поздоровалась и на малыша бросила лишь мимолетный взгляд.

— Ах, мама, не начинай все сначала, — взмолилась Ванда. — Ничего особенного делать не надо. Будем растить мальчика.

— А что я людям скажу?! Ты об этом подумала? Позор! Моя дочь рожает ребенка неизвестно от кого!

— Людям ничего говорить не надо, — спокойно ответила Ванда. — У меня есть сын, и неважно, от кого он. Никому дела до этого нет!

— Чью же фамилию ты дашь сыну? Этого подонка?

— Не надо о нем, мама… Его уже нет, и точка! Фамилию ребенку я дам свою, а назову Даниэль.

— Ох, — вздохнула Магда. — Ты никогда, никогда меня не слушалась, всегда поступала по-своему, и вот что из этого вышло!..

Через четыре дня Ванду с маленьким Даниэлем выписали, и они вернулись домой. Самыми тяжелыми были 1993 и 1994 годы, без света и тепла зимой, когда не спасал даже газовый обогреватель, подаренный одним из тогдашних любовников Ванды. Потом Магда уехала жить в городок Эчмиадзин, где у ее двоюродной сестры, старой девы шестидесяти лет, имелась квартира. Она забрала с собой и Даниэля. Жить стало намного легче, к тому же Ванда начала работать в Министерстве здравоохранения и получала хоть какие-то деньги, часть из которых посылала матери.

А Магда была прекрасно осведомлена о любовниках дочери и при каждом случае называла ее шлюхой, но не требовала блюсти нравственность, ибо была заинтересована в тех средствах, которые Ванда, по ее словам, «выкачивала из своих любовников». К тому же в глубине души она надеялась, что дочь наконец-то выйдет замуж...

Тем апрельским утром 1997 года Ванда ехала в такси и думала, что через год заберет Даниэля у матери и отдаст его в одну из ереванских школ. Она прекрасно понимала, что, как только Даниэль переберется к ней, холостяцкой жизни придет конец, но не жалела об этом…

За всю дорогу от Еревана до Эчмиадзина таксист не проронил ни единого слова, только когда въехали в город, спросил, где именно остановиться. Ванда заплатила 3000 драмов, вошла в последний подъезд последнего дома неширокой улицы и, поднимаясь на шестой этаж, почувствовала, как сильно заколотилось сердце: она всегда волновалась перед встречей с сыном. «Какой же дурой нужно быть, чтоб жить без Даниэля», — каждый раз думала она, но когда выходные заканчивались, все равно оставляла его и спешила в Ереван. Вот и теперь, поднимаясь по крутым ступенькам и считая этажи, она думала о том, что и на этот раз все будет точно так же…

— Мама, привет, это я.

— Привет, Ванда, ты сегодня рано, — сказала Магда, целуя дочь.

— Где он?

— Где ж ему быть в такую рань? В спальне. Спит еще.

Ванда сняла куртку, пошла в спальню и села рядом с кроватью сына. Даниэль спал, чуть приоткрыв рот, и улыбался во сне. Проснувшись и увидев Ванду, мальчик вскочил и бросился ее обнимать.

— Доброе утро, милый. С днем рождения!

— Мама! — произнес мальчик, еще крепче сжимая объятия. — Ты приехала!

— Да, джан… Но ты меня так задушишь… Ты у меня уже такой большой, сильный!

— Мама, как хорошо, что ты приехала!

— Ты правда рад?

— Очень! Очень!

— В таком случае давай оденемся и пойдем смотреть, какие подарки я тебе привезла.

Глядя на дочь с внуком, Магда задумчиво сказала:

— По-моему, лучший подарок для него — это ты. Каждый раз после того как ты уезжаешь в Ереван, у него поднимается температура.

— Я знаю, мама.

— Знаешь, но не хочешь менять свою жизнь.

— Уже скоро, мама, уже скоро все изменится, — сказала Ванда, и они с Даниэлем пошли в гостиную.

Когда они завтракали, сидя вокруг большого стола, Магда спросила дочь:

— Как твой старик?

— Нормально. Он наконец поговорил с Суриком, моим бывшим, своим племянником. Тот отстал, а этот обещал подарить машину.

— Он этого никогда не сделает.

— Почему?

— О машине все узнают, а он не захочет, чтоб все знали, что у него молоденькая любовница.

— Ему плевать на всех, мама. К тому же я уже не молоденькая…

— Что ж ты будешь делать с машиной?

— Продам, когда понадобится, а пока буду ездить.

— Ты умеешь водить машину?

— Он сказал, что научит меня, — ответила Ванда. — Почему ты так плохо поел, Дэни? — спросила она, видя, что сын собирается встать из-за стола.

— Не хочется больше, ма, — ответил Даниэль и побежал играть новыми игрушками.

— Он в последнее время плохо ест, — сказала Магда. — Боюсь, как бы не заболел.

— Не заболеет.

— Тебе-то что! Ты будешь в Ереване, а мне смотреть за ним.

— Пожалуйста, мама! Потерпи еще год, и я возьму его к себе; он пойдет в школу.

— Странно, что он вообще тебя любит! Интересно, будет ли он любить тебя, когда узнает, что ты самая настоящая ?

— У тебя устаревшие понятия о х.

— Ты хоть считала, сколько мужчин прошло через твою постель?

— Перестань, мама!

— Почему ты не выходишь замуж?

— Не могу! Не хочу!

— Потому что ты !

— Не надо, мама! Сегодня день рождения Дэни. Только не сегодня, прошу тебя. — Ванда встала из-за стола. — Эй, Дэни, хочешь, пойдем погуляем?

— Да, — ответил Даниэль. — Очень.

— Тогда давай одеваться.

— Когда вас ждать? — спросила Магда.

— К обеду.

Магда подошла к Ванде.

— Ты прости меня, ладно?

— Ничего, мама, я же понимаю, как тебе трудно.

— Это ничего. Просто я хочу, чтоб тебе было хорошо.

— Я знаю, мама. Ты всегда хотела, чтобы мне было хорошо, но всегда делала мне больно. И в детстве, и сейчас…

— Мама, почему ты плачешь? — спросил шестилетний Даниэль, надевая куртку.

— Я не плачу…

Когда они вышли на улицу, Даниэль потянул Ванду за рукав; Ванда наклонилась.

— Мама, — сказал он, — когда ты уезжаешь, бабушка о тебе плохие вещи говорит; я не понимаю, но знаю, что очень плохие… И сердится на тебя.

Ванда поцеловала сына.

— Не верь ей. Ты ведь меня любишь?

— Да…

— Значит, никогда не верь, если обо мне будут говорить гадости.

— Я люблю тебя, мама.

— Вот и хорошо. Знаешь, что мы сейчас сделаем? Убежим в Ереван!

— А бабушка?

— Она ничего не узнает. Мы вернемся к обеду.

— Тогда давай убежим!

Ванда остановила такси (вспомнился утренний таксист), и они поехали в Ереван. По дороге Ванда решила уже из Еревана позвонить матери и сказать, что Даниэль переночует у нее и что они вернутся в Эчмиадзин лишь в воскресенье вечером. Даниэль болтал без умолку, что-то рассказывал, а Ванда перебирала в памяти места, куда можно свозить сына.

— Как хорошо, что мы будем вместе, — вдруг сказал Даня. — У меня никогда не было такого дня рождения…

Ванда кивнула и упрекнула себя за то, что у Даниэля никогда не было такого дня рождения…

Когда пешком пройдя по Проспекту, Ванда с Даней свернули на улицу Амиряна, Ванде вдруг пришло в голову зайти в церковь святого Григория Просветителя, того самого Григория, сына Анака из парфянской династии Сурен-Пахлавов, ветви царского дома Аршакидов, убийцы отца царя Трдата Святого — Хосрова Великого…

И с того дня, сама не зная почему, Ванда стала часто заходить в эту церковь.

«Уж не превращаюсь ли я в Клару?» — думала она иногда.

Ванда помнила, что именно в эту церковь она зашла в тот день, когда в последний раз встретилась с отцом Даниэля. Тогда всю ночь шел снег, а утром перестал.

 

 

18

 

«Церковь сурб Григор Лусаворич на улице Амиряна была сравнительно новая купольная церковь, из белого туфа... Башня-колокольня, построенная после, по своему цветовому и объемно-пространственному замыслу гармонично вписывалась в общую архитектуру города. Архитектор Рафаел Исраелян в 1979 году представил проект фундаментальной реконструкции церкви католикосу Вазгену Первому. В 1980-е годы сын Рафаела Исраеляна, архитектор Арег Исраелян, продолжил дело отца, и церковь подверглась полной реконструкции. Был построен купол, внешние стены облицованы туфом. Большая работа была проделана и по реставрации интерьера: с западной стороны построена галерея для хора, главный алтарь украшен барельефами. Позже были возведены колокольня и учебно-воспитательный центр "Ованес Козерн", где преподают английский язык, готовят художников-иконописцев...» — так напишут на сайте мэрии города Еревана позже, когда появится сам сайт.

А пока, в одно из ветреных и дождливых ноябрьских воскресений 2000 года, Мамикон, гуляя бесцельно по Еревану, зашел в церковь сурб Григор Лусаворич на улице Амиряна и сел на скамейку. Пахло ладаном и еще чем-то; чем — не разберешь. В церкви никого не было, если не считать пяти-шести нищих, пережидающих ветер и дождь. Мамикон подумал, что за то время, что его не было, тут ничего не изменилось. Нищие и теперь что-то ели, разостлав на скамейке старую газету, как и тогда! Только теперь он уже знал, что нищим разрешается есть в церкви... Он просидел довольно долго, глядя то на нищих, то на свечи, ярко горевшие в левой и правой нишах под изображениями Богородицы, святого Иоанна Крестителя, ангелов и святого Григория Лусаворича. Над алтарем же по-прежнему было изображение мертвенно-белого Христа. И распятый Иисус по-прежнему пытался помочь...

Когда дождь перестал и нищие стали выходить из церкви, Мамикон тоже решил уйти. Он только подумал, что поставит свечку перед изображением святого Григора и помолится в память о священнике, который служил тут еще в девяносто восьмом... Теперь он знал, как правильно. Теперь он умел молиться.

А потом Мамикон увидел, как в церковь входит женщина. Видимо, средних лет, но моложавая на вид, темные очки сдвинуты наверх, волосы стянуты сзади в хвостик. Она выглядела гламурной (впрочем, нет, тогда этого слова еще не было), ухоженной и явно не бедной. Что ей тут понадобилось? — подумал Мамикон, отметив, что уже три дня как идет дождь, а у женщины — темные очки, хоть и сдвинутые наверх. Наверное, мода такая, решил он. Женщина миновала несколько скамеек и почему-то села недалеко от Мамикона. Женщина была красивой и не казалась ни грустной, ни веселой. Она была никакой. На ее лице ничего нельзя было прочесть. Она просто села и просто стала смотреть на Иисуса Христа. Может, она ждет каких-то ответов от Него? — подумалось Мамикону.

— Почему вы на меня смотрите? Что-то у меня не так?

— Простите, — сконфузился Мамикон. — Простите. Я случайно.

— Случайно смотрите в другую сторону, — велела женщина. — Нечего пялиться!

— Простите... Я же извинился!

— Ладно. — Женщина улыбнулась. — Вы тоже простите мою резкость.

— Бывает. — Мамикон неожиданно усмехнулся и добавил: — Смешно!

— Что смешно? — поинтересовалась женщина, тоже заулыбавшись.

— Да так... Три года назад, когда в первый раз зашел в эту церковь, я познакомился со старушкой. А теперь... В церковь вошли вы.

— Вы в церкви клеите женщин? — рассмеялась женщина. — Это же грех!

— Нет, не клею. К тому же мы еще не познакомились.

— Думаете, имеет смысл?

— Я ничего не думаю.

— Очаровательно! — улыбнулась женщина. — В таком случае, меня зовут Ванда.

— А меня — Мамикон.

— Редкое имя.

— Вовсе нет… А дождь еще идет?

В следующий раз Ванда и Мамикон встретились в церкви святого Григория Просветителя через четыре дня. Встретились уже как старые знакомые. Сразу же принялись болтать, но тихо, шепотом, чтобы не мешать молящимся, которых было не так уж и много. В какой-то момент Ванда сказала: интересно, сколько церквей в Ереване и в Армении в целом?

Мамикон удивленно уставился на нее и выпалил:

— В Ереване их шесть: церковь сурб Катохике, церковь Вардананк, Кафедральный собор святого Григория Просветителя, Храм Покрова Пресвятой Богородицы, Церковь святого Зоравора, Церковь святого Ованеса... А во всей Армении храмов, монастырей, церквей — сто восемьдесят пять…

— А вы что, считали? — съязвила Ванда.

Мамикон рассмеялся.

— Представьте, да, считал.

Он достал из сумки большую толстую тетрадь, сшитую из нескольких амбарных книг, и показал Ванде…

— Вот тут они все…

— Но это же чудо! — восхитилась Ванда, листая огромный том. — Так вы ходили по Армении из деревни в деревню, из города в город и считали церкви?!

— Да, и описывал, излагал их историю… Теперь буду писать книгу. Вот…

Мамикон, вернее, его труд, не шел у Ванды из головы. Она рассказала о нем не только своей матери, но и бывшей своей начальнице и подруге Кларе, ставшей монахиней Шушаник, когда в очередной раз приехала в Эчмиадзин.

— Мамикон? — переспросила Клара. — Да это же мой племянник, сын моей сестры Норетты!

— Тесен мир! — рассмеялась Ванда.

А в декабре, лежа в кровати и глядя, как ветер треплет пожелтевшие мертвые листья на верхушке тополя за окном, Ванда спросила:

— Тебе понравилось, джан?

— Ты еще спрашиваешь! С нами такого еще не было, правда?

— Правда.

— И ты все еще меня любишь?

— Да, дорогой. Только не надо все время об этом спрашивать.

— Я просто боюсь, что однажды ты скажешь «нет».

— В таком случае тем более не надо все время спрашивать.

И он решил больше не спрашивать никогда. Он решил поверить и на самом деле поверил, что она полюбила его. Он вспомнил ее глаза и дал себе обещание не задумываться: ведь так хорошо верить, что тебя любит тот, кого любишь ты…

Тополь раскачивал верхушкой, а Мамикон думал о том, что скоро наступит Новый год, сменится тысячелетие. Но это его не пугало. На этот раз его не пугало, что осень умирает.

— Знаешь, — сказала вдруг Ванда, закурив сигарету и поставив пепельницу себе на живот. — Когда мне было четырнадцать лет, я решила, что никогда не буду плохой девочкой.

— Что это означает?

— Я тогда думала, что я плохая, потому что мне это внушили моя мама и моя учительница. Они без конца твердили, что я плохая, потому что дерусь с мальчиками, издеваюсь над девочками, грублю учителям… А однажды я стукнула физичку классным журналом по голове, когда она поставила мне двойку. Какой поднялся шум! Собрались все учителя, директор, все кричали, а у физички была истерика, и она все время повторяла, что убьет меня. Вызвали маму, она унижалась перед всеми и просила прощения за меня. И тут один мальчик из нашего класса заявил, что виновата учительница, поставившая мне несправедливую оценку, и что я стукнула ее по заслугам. И тогда моя мама предала меня, сказав, что я веду себя так, потому что я сумасшедшая, как и мой отец. В тот день я впервые всерьез задумалась о своем отце, которого никогда не видела, и решила: если моя предательница-мать называет его сумасшедшим, значит он был очень хороший человек. Когда же мама, извиняясь перед учителями, сказала, что я такая дикая, потому что росла без отца, я решила, что больше не буду плохой девочкой, чтобы никто никогда не говорил ничего плохого о моем отце. С тех пор я очень изменилась, стала тихой, даже училась хорошо. Но все-таки какую-то дикость в себе так и не смогла до конца искоренить и, в общем-то, осталась такой же плохой девочкой.

— Я это заметил, Ванда, — сказал Мамикон. — Ты плохая девочка, потому что куришь все время, потому что по утрам пьешь пиво (странно, что ты не толстеешь!), потому что любишь коньяк с шоколадом и занимаешься любовью, как дикарка.

— А тебе не нравится? — улыбнулась она.

— Нравится! Я такую и хочу — плохую девочку. А что сталось с тем пареньком, который защищал тебя?

— Через год он перевелся из нашей школы в другую.

— Печально.

— Да. Я думала, что он, должно быть, похож на моего отца.

— Почему?

— Потому что защищал меня. Я тогда думала, что меня может понять до конца только мой отец…

— Можно мне тебя поцеловать? — спросил он.

— Это поцелуй-жалость?

— Нет, — удивился он.

— Врешь! Ты пожалел меня.

— Клянусь, нет! Я просто хочу тебя поцеловать.

— Тогда целуй. И в следующий раз не спрашивай, можно или нет.

— Я это запомню…

За окном по-прежнему дул ветер, и тополь раскачивал верхушкой, и заканчивалось тысячелетие, и Мамикон чувствовал себя очень счастливым.

Еще он чувствовал себя счастливым от мысли, что у него в рюкзаке — огромная толстая книга, в которой записаны ВСЕ церкви и монастыри Армении. Он был счастлив, потому что знал: пора начинать делать книгу. А еще потому, что из раскрытого окна донесся колокольный звон церкви святого Григория Просветителя, того самого Григория, сына Анака из парфянской династии Сурен-Пахлавов, ветви царского дома Аршакидов, убийцы отца царя Трдата Святого — Хосрова Великого…

Мамикон почему-то подумал о том, что святой Григорий загладил грехи своего отца-убийцы.

 

 

19

 

В Дзорке шел снег, он шел уже два дня. Город оделся в ослепительно белую пушистую шубу, уровень воды в реках Чаги и Ган снизился, и островки припорошило снежным покровом. Было очень тихо, особенно по ночам, когда тишину не нарушал шум автомобилей. Но и днем, когда по улице Железнодорожников то и дело проезжали машины, снег все равно глушил все звуки. На улицах было мало прохожих, и каждый вороний крик слышался ясно и отчетливо. Когда вороны садились на ветки деревьев, с них срывался снег. Еще снег падал тогда, когда дул ветер. Но снег шел и шел, и конца ему не было видно… Стоял декабрь 2010 года, в Дзорке была зима…

Аршак Ашотович Унанян сидел в кресле, за окном шел снег, но старик не обращал на него внимания. Он сидел с закрытыми глазами, на коленях у него лежала газета, и мысли проплывали в голове медленно, спокойно, размеренно. Он вел воображаемую беседу с Соной, и беседа эта тоже была спокойной, и сам он был спокоен и почему-то чувствовал, что стал ближе к жене. Ему не надо было уже говорить с фотографией — большим портретом, висевшим над сервантом. Теперь Аршак Ашотович закрывал глаза и говорил с Соной. Он больше не вспоминал, не плакал. Это была просто беседа…

Старик почти все дни проводил в кресле, вставал только чтобы поесть немного или сходить по нужде. С тех пор как пошел снег, он вообще не выходил в город: ему было трудно идти по снегу, он очень уставал. И поэтому целый день сидел в кресле, читал газеты или закрывал глаза и беседовал с Соной. Отныне, если ему хотелось пойти куда-нибудь, он просто закрывал глаза и шел туда в своем воображении: на площадь, в парк, к фонтанам, к рекам. Если ему вдруг очень хотелось поехать в дачный поселок Кармрашен, он закрывал глаза и ехал туда, и в этих путешествиях-фантазиях было то преимущество, что в спутники себе он мог взять Сону, своих дочерей, внуков…

В дверь позвонили. Старик нехотя встал и пошел открывать: оказалось, сосед, как всегда, с просьбой одолжить молоток и дюжину гвоздей. Когда сосед ушел, старик вернулся в комнату и снова сел в кресло.

«Странные люди, — подумал он, — не могут купить молоток, что ли? Странные люди, Сона, наши новые соседи!»

А потом старик почувствовал, что умирает. Он не удивился, лишь подумал: «Значит вот как это бывает!»

И умер. А в Дзорке шел снег, и когда сосед опять позвонил в дверь, чтобы вернуть молоток, ему никто не открыл…

Старику было девяносто девять лет, он умер в декабре, не дожив до своего столетия всего полгода.

Жизнь кончилась...

 

 

20

 

В январе 2015 года Белла очень сердилась.

— Разве непонятно было с самого начала, что он ребенок?! Великовозрастный ребенок! И что он всегда таковым останется, никогда не повзрослеет! Ты с ним была почти год! Разве тебе не ясно все стало уже через неделю? Просто тебе тогда показалось, что он гений. Ох уж эти гении! Ты его сочинила! И как же больно сейчас осознавать, что он зауряден! Правда? Самый заурядный в мире репортер! Заурядный трус!

Эти слова Ванды, самой близкой, самой закадычной подруги Беллы, звенели у нее в ушах и с противной навязчивостью прокручивались в голове снова и снова, как будто кто-то ставил диск на один и тот же «трэк» (раньше бы сказали — «пластинку заело»).

В Ереване стояла весенняя погода, хоть зима перевалила еще только за середину. Белла дошла до Оперы, перешла на другую сторону улицы и через небольшой сквер, где стоит памятник Комитасу, вышла к консерватории. Она открыла тяжелую дверь и очутилась в полумраке, в мертвой, пыльной прохладе вестибюля. Никто не видел, как она входила в консерваторию. Никто не мог бы сказать, что ей понадобилось там. Или кто… Машину свою — желтый «мини-купер» — она оставила в одном из дворов на улице Туманяна, за одной из забегаловок национальной сети питания «Карас».

Белла злилась. Она злилась уже три дня — в первую очередь на себя: за то, что злится. «Разве непонятно было с самого начала, что он ребенок?!» Выходка ее «гения» с эсэмэской ее доконала. У нее даже в висках застучало, когда она получила эсэмэс следующего содержания:

«Дорогие друзья! Завтра у меня день рождения! На самом деле мой день рождения именно завтра, а не в марте! В метрике — ошибка. Буду рад, если вы меня поздравите с новым днем рождения завтра!»

Белла решила, что с нее хватит. Не хотелось верить, но приходилось: дурацкую эсэмэску написал сорокалетний мужчина. Уже почти сорокаоднолетний! «Невероятно! — думала Белла. — Разве это нормально?!» И она прожила с ним почти год!

Встретившись с кем нужно в консерватории, Белла Азатян (после развода она не поменяла фамилию обратно на девичью) отправилась выпить капуччино в «Ретро». Ей очень хотелось в «Ван Гог» или в «Модильяни», но она боялась столкнуться там с ним. Его она как раз и не хотела видеть. Ведь именно он был причиной того, что она сердилась. И хоть уже третий день у нее не было секса и это начинало ее нервировать, все равно она не хотела с ним встречаться. А ведь вначале ей казалось — задохнется без него.

Белла была высокая («длинная»), тонкая, с узкими бедрами, острыми коленками и всегда ходила на высоких каблуках-шпильках. Природная бледность лица и хрупкость рук делали ее невесомой, утонченной и какой-то неземной, нездешней. Вместе с тем, часто руководствуясь в своем поведении рядом внутренних законов и принципов, делавших ее отчасти «вещью в себе», Белла не теряла чувства реальности и, в общем-то, довольно твердо стояла на этой земле своими тоненькими ножками — да еще и на шпильках. Могла быть колкой, иногда даже резкой и почти всегда требовательной. Требовательность ее несколько ослабла, когда у нее появился Аристакес. Так его звали. Репортер журнала «Ереван. Вчера. Сегодня. Завтра». Поначалу она не увидела в нем ничего, к чему можно было применить свою требовательность. Но так было до поры до времени. Постепенно, как это бывает, «несносные» качества Аристакеса проявлялись все больше, но Белла до последнего старалась их не замечать. Однако три дня назад Аристакес послал всем своим контактам ту идиотскую эс-эм-эску, и Белла взорвалась. Она написала ему в ответ: «Да пошел ты!», а потом он позвонил ей… Но она его послала снова, теперь уже устно.

В кафе «Ретро» было много народа, но она нашла свободный столик в нише. Официантка, принявшая заказ, вскоре вернулась с чашкой капуччино и неожиданно спросила:

— Простите, вы у нас часто бываете, это не вы оставили здесь большую толстую тетрадь? Кажется, дневник. Она толстая, как книга.

— Нет, — улыбнулась Белла. — Никогда не писала дневников.

— Посмотрите, — не унималась официантка, — может, все же вы ее забыли? — и достала с полки книгу, сшитую из нескольких общих тетрадей.

Взглянув на титульный лист, Белла опешила, узнав почерк.

— Нет, это не мой дневник... Но не разрешите ли мне почитать его? Это очень интересно!

— Конечно, не уносите только, пожалуйста. Мы три дня уже всех спрашиваем. Может, хозяин еще объявится...

Положив немного сахару в свой капуччино, помешав осторожно, Белла начала читать:

«1996 г.

Миры периодически рушатся. Периодически рождаются и исчезают галактики, звезды. Периодически рушится жизнь. Разве мир в очередной раз не пошел к чертям?

 

Следующий день

Зачем я так написал вчера? Непонятно!»

 

 

21

 

— Бари луйс.

— Бари луйс, Само-папи.

— Гарун а?

— Гарун а, Само-папи.

Дед Само сплюнул, смачно отпустил сложноподчиненное непечатное ругательство и добавил:

— Хеч эл гарун чи: На хабум а мез. Цхум ес?28 

Дед Само из второго подъезда жил по соседству с Аристакесом. Подъезды у них были разные, но одна стена общая. Дед Само был вечно небрит, уже вечность беззуб, одет в вечный, хоть местами все же и расползшийся костюм. Ему было за восемьдесят, и жил он один. Лишь раз в три месяца к нему приезжала из Москвы дочь. Ранним утром дед Само выходил к подъезду, садился на лавочку и смотрел. Смотрел на собак, кошек, ворон, прохожих. Когда открывался магазин «Все для дома», он давал «дельные» советы водителям автомобилей, как лучше припарковаться — кто-то даже совал ему деньги за это. Так проходил его день. Дед Само каждое утро заговаривал с Аристакесом. Можно сказать, с деда Само начинался день, им и определялся. А иногда, когда Аристакес с Беллой уж слишком распоясывались ночью, он утром упрекал:

— Сынок, хоть бы дали поспать немного. И сами тоже бы поспали, жалко вас...

Покурив с дедом Само, Аристакес пошел на работу.

Уже три дня дул ветер — такой, какой бывает в марте: сильный, порывистый, почти ураганный! Освобождающий Небо. Вычищающий до блеска Солнце. Приближающий Гору на расстояние вытянутой руки, когда видишь каждую впадину, трещину, каждый ледник. Ветер, который промыл воздух до невероятной степени прозрачности — безо всякой помощи дождя. Ветер, какой бывает в шестнадцать лет, двадцать, тридцать пять... Ветер, растворяющий гранулы бессонницы без кипятка. Ветер, вылизывающий ожоги от полнолуния. Ветер! Всегда спасительный Ветер. И разве не бывает после декабря март? Ветер принес весну! Все начинается с Ветра, — так думал Аристакес.

Но сейчас был январь.

 

20 января 2015 года

Аристакес спускался по улице Абовяна и думал: «Дорогой Аристакес-джан! С днем рождения, самый близкий, единственный знакомый на все сто процентов, родной, хоть и опостылевший человек! Нет никакой гарантии, что ты проживешь больше восьмидесяти лет, как твой дед, так что ты смело можешь сказать, что половину своей жизни ты уже прожил. И как ты ее прожил? Плохо! Так ничего путного и не сделал. Писал репортажи последние десять лет своей никчемной жизни, потому что ты чертов репортер. Менял газеты, журналы, которые делали тебя несчастным, менял женщин, которых делал несчастными ты. И все! Никчемна твоя жизнь... Она тем более никчемна, что ты поздравляешь сам себя с днем рождения — вот до чего ты докатился! Она никчемна, потому что когда-то ты был писателем, во всяком случае, таковым себя ощущал. А теперь ты — репортеришка. Настоящий писатель должен быть настоящим писателем и никем другим, а ты... кем только ты ни был! Доброе утро, родной!..»

На улице Абовяна, рядом с церковью Катогике, посреди тротуара стояли мальчик и девочка — максимум второкурсники. Он держал ее руку и целовал. Девочка была курчавенькая, воздушная, тонкая, с толстым вязаным шарфом на шее. Мальчик — в серой куртке, тоже вязаной шапочке, с рюкзаком за спиной. Они ни на кого не обращали внимания.

Она:

— Уже поздно... Уже ничего нельзя поделать.

Он, целуя ей руки, быстро-быстро, словно боялся не успеть сказать все:

— Ничего не поздно! Ты не понимаешь! Не поздно! Все еще можно сделать!..

Пройдя мимо них, Аристакес почувствовал себя стариком. Сорок лет! Он шел и думал о том, действительно ли нужно как-то измениться, раз стукнуло сорок, — не материться, скажем, без повода, как того требует Белла? Или он наконец-то попал в свой возраст?

На самом же деле, ему сорок исполнилось в марте еще прошлого года — в настоящем марте. А в тот день... В тот день просто обманная весна почему-то не давала покоя.

«Дорогие друзья! Завтра у меня день рождения! На самом деле мой день рождения именно завтра, а не в марте! В метрике — ошибка. Буду рад, если вы меня поздравите с новым днем рождения завтра!» (Отправлено 243 контактам. 14.01.2015.)

После этой его выходки Белла его бросила, послала ответную эсэмэску: «Да пошел ты!..»

— Ты это специально перед моим днем рождения? Это такой подарок? — спросил ее Аристакес.

— У тебя не завтра день рождения, а в марте.

— Но мы же решили, что завтра...

— Тогда да, это — подарок. Только ты этого еще не понимаешь. Я бросаю тебя, и это мой подарок.

— Ты ведь меня только что убила, ты это хоть понимаешь? Перед самым моим днем рождения ты убила меня!

— Знаю! Но так тебе лучше. Поверь! И не драматизируй.

— Какая же ты эгоистичная сука!

— Не надо грубостей, милый.

— Да иди ты в...!

И он бросил трубку.

Любовь!

Любовь — это Вселенная! И поэтому ее всегда будут описывать. Ведь для того, чтобы дать ее полное описание, нужно будет описать каждую галактику, каждую из 1,000,000,000,000,000,000,000,000... звезд, каждую планету, каждый метеорит, каждую комету, каждую космическую пылинку! А еще ведь пока неизвестно, есть ли другие вселенные… Известно лишь, что наша имеет границы, она не бесконечна, но пока что единственная известная. Наша Вселенная одинока! Если и есть другие, то они тоже одиноки. Ведь они не знают о существовании друг друга. Просто, может, они расположены друг в друге и поэтому не имеют никакой возможности знать... И еще каждая вселенная думает, что она уникальна. С ума можно сойти от этой астрономии! Но как же одинока наша Вселенная! Особенно, когда ее бросают...

Он почему-то стал думать о звездах, планетах, кометах, космической пыли... Как он, например, однажды утром стоял у окна, курил, когда Белла лежала в постели — голая, неприкрытая, удовлетворенная — и, подперев голову рукой, смотрела на него.

— Ах, какая погода! Какая погода!!

— Солнце? — спросила она.

— Нет. Пасмурно, и вот-вот пойдет дождь.

— Я поняла...

— Что поняла?

— Ты — плесень! И поэтому тебе нравится пасмурная погода. Ну, а мне очень нравятся такие, знаешь, сыры — с плесенью! — и рассмеялась.

И еще он вспомнил: как-то поздно вечером, выйдя с какой-то выставки, они решили подняться на Каскад и там выпить бутылку коньяка. Оставив ее «мини-купер» на улице Терьяна, побежали в супермаркет «SAS», купили трехзвездoчный «Арарат», плитку шоколада и понеслись на Каскад. Сели на третьем ярусе и стали смотреть на осенний город. Наступила полночь, они выпивали, но им по-прежнему было холодно. Странно! Не согревали ни коньяк, ни шоколад. Рука, в которой он держал бутылку, немела от холода.

— Блин, рука замерзла!

— Не ругайся, дорогой! Поставь бутылку на гранит и дай руку, я согрею.

Белла положила его руку между своих ног и сжала. Они стали целоваться.

Любовь! Зачем он помнил все это? Эти мелочи были его счастьем. Ведь именно казалось бы незначительные мелочи вызывают счастливые воспоминания. Потому что по большому счету жизнь — дерьмо... Вселенная устроена не так, как надо, поэтому нужно успокоиться и радоваться мелочам.

Пришел на работу. Анжела из отдела кадров в лифте прошептала, обдав его кисло-сладким ароматом «Ж’Адор»:

— Зачем ты сочинил себе день рождения? Хочешь подарков, маленький? Не можешь подождать два месяца?

— С днем рождения!!! Шнорхавор29 . — Это был уже Каро, завотдела по рекламе — низкий, лысый, толстый, этакий колобок в очках. У него была вторая жена. Красавица! Высокая! Статная! Тонкая! Невозможно было, глядя на Каро, подумать, что у него такая жена. Каро выкладывал ее фотографии на facebook, но Аристакес не верил.

И тем не менее, у Каро была именно такая жена! Аристакес специально напросился к нему домой, чтобы ее увидеть. Она действительно оказалась красавицей, на две головы выше мужа, звали ее Рита, и Аристакес невольно подумал, что, наверное, коротышки умеют в постели что-то такое, чего не умеют люди с нормальным ростом, и попробовал представить себе, как именно Каро занимается сексом с женой (прости меня, Каро).

Он вообще всегда женщин представлял в постели. Знакомых, незнакомых. Всех! Правда, ни к одной из них его не тянуло по-настоящему. Но порой бывало так, что он не мог представить женщину в постели. И вот именно такая женщина и определяла его судьбу, становилась его безумием, его болезнью и выздоровлением, затмением и озарением одновременно...

Беллу он никак не мог представить в постели. А когда все случилось, не мог поверить…

В обед он сам с собой пошел погулять. Так, вдвоем с самим собой, они гуляли час и всю дорогу молчали. Чужие лица проплывали мимо, и никому дела не было до них, то есть до него. Каждый был занят собой — кто-то улыбался, кто-то разговаривал со спутником, кто-то выяснял отношения со спутницей, кто-то обсуждал новый BMW, кто-то ругался по телефону насчет ремонта… Аристакесу пришло в голову, что каждый занят своего рода «ремонтом» — ремонтирует свою жизнь. А у него — сплошные разрушения... Разболелась голова. Человеческий череп устроен неправильно, подумал он. Должна быть крышка, чтобы время от времени можно было ее открыть и снять пену (как с варенья). Или — слив, или дренажная трубка... Хорошо бы, если б была возможность все слить и очистить стенки от накипи. Но это фантазии. С рождения мы обречены носить череп, герметично закупоренный только изнутри. Туда проникает все, но оттуда ничто не исчезает и никуда не уходит.

 Аристакес вернулся на работу — молча, как и всегда.

После обеда его вызвал шеф и сказал, что для какой-то выставки нужно написать о журнале — что-то вроде рекламного буклета, краткой истории, о сотрудниках, о целях журнала.

— Ведь наш журнал старейший в своем роде… А еще лучше, — добавил шеф, подмигнув (у него была идиотская привычка подмигивать, отчего собеседнику становилось неловко), — если это будет маленькая книжка. Представь, все конкуренты сдохнут от зависти! Ты талантливый, говорят, когда-то писал художественные рассказы… Выставка в апреле, время еще есть.

Согласился Аристакес вынужденно — даже несмотря на «художественные рассказы». И пошел курить. Вернувшись на рабочее место через 5 минут 49 секунд, понял: новость о том, что ему поручено написать «книжку» о журнале, разлетелась по всей редакции (источник — конечно же, секретарша шефа, Джуля). И весь остаток дня, чуть ли не каждый сотрудник (включая водителей) считал своим долгом подойти к Аристакесу и, заискивающе поздравив с мнимым днем рождения, попросить, чтобы тот написал о нем в своей книжке.

Лишь одна из немногих штатных журналистов, Лана (которая давала всем, как мужчинам, так и женщинам), подошла, когда он в очередной раз курил на балконе четвертого этажа, и, стряхнув с его плеча пепел, сказала своим низким волнующим голосом:

— Не пиши обо мне ничего, ладно? Ну, ты понимаешь... Мама, папа, брат прочтут... Не надо...

Аристакесу стоило огромных усилий не расхохотаться, но он пообещал. Лана тоже странная! Ведь речь шла о рекламном буклете, но она почему-то решила, что Аристакес будет писать подробное исследование... Аристакес спал с ней три раза (до Беллы, понятное дело). В тот третий раз Лана и спросила, не захотел бы Аристакес трахнуть и ее подругу тоже. Но с условием, предупредила Лана, что она должна не только присутствовать, но и участвовать. Аристакес отказался. Лана, похоже, не обиделась, но спать с ним больше не соглашалась.

Ну а потом у него появилась Белла, и он потерял к ней всякий интерес...

— Как ты? Чувствуешь себя сорокалетним?

— Ага! Мертвее не бывает.

— Ты действительно решил написать книгу?

— Да!

— Напишешь обо мне? Я расскажу тебе кучу историй! — Это был Каро! И Аристакес подумал: поразительно, насколько людям хочется быть увековеченными — на фотках порой незнакомых им людей, на страницах еще не существующей книги (причем, даже не задумываясь о том, что это будет за книга). Людям хочется обрести бессмертие. Оставить какой-то след или хотя бы стать лужицей в чьем-то следе. Больше всего люди боятся исчезнуть. Навсегда. Бесследно. Вечный кошмар человечества: исчезнуть бесследно...

Каро снова пожал ему руку, поздравляя с днем рождения, и положил на стол сувенирную пишущую машинку (где он ее раздобыл?!). Та... Та пахла так, как пахли игрушечные машинки в детстве. Такие, коллекционные... И когда Каро отчалил, Аристакес поднес сувенирчик к носу и стал жадно вдыхать этот запах...

Вообще-то он ненавидел запахи! Говорят, запах — самый древний и устойчивый из всех видов человеческой (и не только человеческой) памяти. Иногда какой-нибудь слабый-слабый, еле ощутимый, неизвестно откуда взявшийся запах мог поднять в душе бурю давно забытых воспоминаний! И воспоминания, особенно о раннем детстве, могли заставить сердце сжаться до боли. Потому что тогда, в детстве, он был абсолютно счастлив... А с годами становился все несчастнее и несчастнее. В то же время он почему-то всегда чувствовал себя сорокалетним. В шестнадцать лет, в двадцать, в тридцать… И вот ему действительно исполнилось сорок. Хотелось верить, что теперь он наконец успокоится, попав «в свой возраст», и перестанет маяться от преследующей его дисгармонии. Он надеялся на это. И на то, что, даже когда ему исполнится шестьдесят, он все равно будет чувствовать себя сорокалетним.

«Пропади все пропадом! — подумал он. — Все равно дэ-рэ встречать в одиночестве: Бэлла ушла от меня, а друзья думают, что я буду праздновать с ней вдвоем, и постесняются прийти. Они, конечно, все позвонили, но я им ничего не сказал».

И Аристакес мазохистски решил провести свой мнимый день рождения в мученическом одиночестве. Кокетство? Вероятно. Впрочем, все мазохисты (особенно моральные) и все мученики (высокоморальные!) склонны к кокетству.

Под предлогом «великого юбилея» он отпросился у шефа и выбежал из редакции.

На улице был январь, пахнувший мартом! А значит, не было у него сегодня дня рождения.

Он направился в «Ван Гог» выпить с Эдиком. С Эдиком всегда можно было напиться до беспамятства! Уже целую вечность не существовало рок-группы МДП, но Эдик был, и у него был «Ван Гог». Аристакес летел туда и мысленно говорил с Беллой:

«Ты хоть понимаешь, что не просто бросила меня? Ты меня убила! Отшвырнула назад! В тот душный и бездушный август! Когда ничего не было и казалось, что больше никогда ничего не будет... Что жизнь — это тоннель, свет в конце которого отодвигается по мере твоего приближения, а потом затухает вовсе. И я уже переставал дышать в этом безвоздушном августе, жить больше не хотелось... Но появилась ты!»

На какой-то благотворительной акции их представили друг другу. Белла недоумевала: зачем мне знакомиться с каким-то репортером полуглянцевого журнала?!

Ей ответили:

— Да, он репортер. Но это совершенно неважно. Он мог бы быть кем угодно. Важно, что это Аристакес!

Ей стало интересно. Хоть она и остерегалась подобных знакомств. А потом... Потом они познакомились и сбежали с той благотворительной акции. А потом... Потом...

«Теперь опять я оглохну, — продолжал свой мысленный монолог по пути в "Ван Гог" Аристакес. — Глух не тот, кто не слышит, а тот, с кем никто не разговаривает. Глохнешь, когда никого нет рядом.

Зачем я придумал себе этот день рождения? Хотел, вероятно, чтобы мне снова и снова исполнялось сорок — возраст, когда у меня случилась ты! В сорок один не хочу — там нет тебя...

Годы не бегут, годы убегают. Неправда, что время не ждет... Оно как раз ждет. Остановилось и выжидает. Не время уходит, а мы. Я хочу настоящую весну. И чтоб ветер не был обманщиком, и чтоб облака были кучевые, а не перистые, и чтоб на улицах продавали фиалки, мимозу, вербу. Чтоб гулять долго и не замерзать и чтоб хотелось улыбаться — улыбаться, верить, гордиться, радоваться, не бояться.

Слушай, по одному зернышку риса нельзя судить о том, вкусный ли получился плов. Простить меня за эту мою эсэмэску? Как ты можешь убивать меня? Пускающий стрелу не чувствует, как больно она врезается в тело…

Мир рухнул без тебя. Потому что однажды ты стала для меня этим миром.

А миры периодически рушатся. Периодически рождаются и исчезают галактики, звезды. Периодически рушится моя жизнь…

Периодически рушится жизнь!»

В общем, все плохо. А тут еще этот буклет. У Аристакеса не было никакого желания что-то писать.

Белла верила в него. Как и Тина до нее. Как еще раньше Анна. Когда вера иссякла, Белла и Тина ушли, а Анна уехала. И тогда рухнула жизнь.

Все уходят…

Друзья? Да не было у него друзей! Так получилось...

Лора — в Лондоне, Мартин — в Гамбурге, Рипсиме и Хорен — в Торонто, Маришка с Араиком — там же, Грант — в тюрьме, Ника и Амик — в Чикаго, Сюзи и Рудик развелись, и о них ничего не слышно. Сёмка — тот вообще живет в Познани.

Друзья были в прошлой жизни, а прошлой жизни давно не существует.

В «Ван Гоге» они с Эдиком (оба «старперы» по сравнению с другими посетителями кафе) только приступили к«второй стороне» оперы «Jesus  Christ Superstar».

Аристакес удивлялся, что очень хорошо помнит девяностые годы и совсем не помнит нулевых, будто эти годы просто были изъяты из памяти...

Прошлой жизни давно не было.

Прошлая жизнь началась очень давно.

«Как-то глупо жизнь прошла, — подумал он. И еще: — Мы все — реки. — И еще: Мы все попали в эту жизнь, как в ловушку».

 

 

22

 

Ему снилось, что он умер и попал в Эдем. Но там никого не было. Он брел по Саду один. В Эдеме была осень. Он увидел, как орел перелетел хребет высоких синих гор на востоке и скрылся за ним. И еще: зашло красивое солнце, и на Эдем опустилась ночь, все погрузилось в покой; только шумно дышали звезды на черном небе, и яркий, какой-то неестественный, но очень красивый месяц с любопытством заглядывал в Эдемский сад.

Вардан зашел в домик, стоявший на поляне, зажег свечу и, найдя на письменном столе перо, чернила и бумагу, сел и начал писать. Он писал о том, что на яблоне не хватало одного яблока. А потом из-под его пера вышла строчка: «Вчера Христа распяли в Иудее…»

 

Вардан Азарян проснулся от звонка в дверь и очень удивился, увидев на пороге своего старшего сына Аристакеса.

— Ты легко одет, мой мальчик. Ты один? А где Белла?

— Па, я легко одет, потому что на улице тепло — весна. A один, потому что Белла меня бросила.

— Ну проходи.

Аристакес зашел и подумал, что напрасно пришел к отцу. Можно было просто позвонить.

— От мамы есть что? Я звонил, она не ответила.

— Я сегодня говорил с Meine Ashkhen. Она в Дзорке, в своем раю. Наверное, пошла к Норетте и забыла свой сотовый дома.

— Понятно.

Аристакес перенесся мысленно в Дзорк, на улицу Железнодорожников 5, но, пропустив первый, пошел во второй подъезд, поднялся на третий этаж и вошел в квартиру тети Норетты и дяди Рафика. Сразу же увидел тетю Норетту в домашнем халате и свою маму на кухне за чашкой кофе, обсуждающих, как всегда, своих мужей, Рафика и Вардана. Эти разговоры порой напоминали медитацию, некий обязательный дневной ритуал, смысл которого никогда не иссякал. Тетя Норетта, по обыкновению, была более категорична, ругала своего мужа, а еще больше — мужа своей сестры Ашхен. Старый Рафик был в Ереване «по своим правительственно-депутатским делам», и Норетту это в общем-то устраивало. Отсутствие Рафика всегда было удобно. Теперь Норетте исполнилось уже 77 лет, и она все чаще вздыхала о том, что не все ее мечты в этой жизни сбылись, и понимала, что не сбудутся уже никогда. Аристакес знал, что самой несбыточной мечтой тети Норетты было поехать в Милан и в театре Ла Скала послушать «Травиату». Больше всего она любила именно эту оперу. Обладая, как и ее дядя Мамикон (она очень хорошо помнила Мамикона, того, которого зарезал азербайджанский пастух), прекрасным голосом, Норетта знала многие арии из бессмертного произведения Верди наизусть. Когда Ашхен уходила домой после ритуально-медитативного сеанса кофепития, она включала старый проигрыватель «Вега», ставила пластинку на максимальную громкость и слушала эту оперу. И не только слушала, но и подпевала. Соседи говорили: «Видать, Рафика нет дома! Распелась!» А иногда стучали в стену или потолок, чтоб Норетта замолчала, но та плевать хотела на соседей. Она все пела и пела. Тетя Норетта всегда пела о несбывшихся мечтах.

Аристакес приготовил для себя и «фатера» кофе, они пили его и молчали. А потом Аристакес спросил, когда отец собирается в Дзорк, к маме.

— Скоро, мой мальчик. Уже скоро поеду. И мы с твоей мамой вернемся в Ереван.

Некоторое время они опять молча пили свой кофе, курили.

— А как у тебя вообще дела? — спросил сына Вардан.

— Нормально, никак, — ответил Аристакес. — Вот поручили написать маленькую книгу о журнале.

— Получается?

— Нет.

— А ты начал?

— Нет.

— Из-за Беллы?

— Нет.

— Уверен?

— Нет.

— Понятно… Скоро придет Аршо. С женой и ребенком. Они пошли по магазинам. Поешь с нами?

— Нет, па. Я пойду.

— Останься!

— Я лучше пойду. Пока.

Аристакес никого не хотел видеть. Вернее, хотел видеть только одного человека — Беллу. Он понимал, что без Беллы у него уже ничего не получится. Без Беллы он — абсолютный неудачник. Он неудачник без Анны, неудачник без Тины, неудачник без Беллы… Только эти три женщины бросили его (остальных бросал он). Только этих трех женщин он любил по-настоящему. Только без этих женщин у Аристакеса создавалось твердое убеждение, что миры все же периодически рушатся, что периодически рождаются и исчезают галактики и звезды, что периодически рушится жизнь, и от этого никуда не деться.

Белла давала ему те жизненные соки, без которых Аристакес не мог существовать.

 

 

23

 

В тот день Аристакес написал Белле последнюю эсэмэску. Он слал их ей раз в неделю, зная, что она не ответит. Последняя была следующего содержания: «Когда-нибудь комету назовут твоим именем, а астероид — моим. И когда астрономы будут удивляться, почему они не встречаются, не сталкиваются никогда на Небесах, им кто-нибудь обязательно объяснит: потому что они когда-то встретились на Земле».

Белла так и не вернулась к нему. Только однажды она ответила ему эсэмэской, в которой посоветовала зайти в кафе «Ретро» и забрать забытый там дневник. Беллу Аристакес больше не интересовал. Она его «уволила» из своей жизни, как шеф уволил его из журнала. Ведь Аристакес не выполнил поручения. С конца мая он начал выпивать, а потом и вовсе превратился в законченного алкоголика. В последних числах июня 2015 года его видели на многотысячных митингах против повышения тарифов на электроэнергию держащим вместе с другом Ваагом — известным общественным деятелем-оппозиционером — плакат: «Я БЕСПАРТИЙНЫЙ!» А 31 августа того же года Аристакес вышел из дома и не вернулся.

Потом пошли дожди, похолодало, наступила осень; листья пожелтели, подул ветер и сорвал их; дожди все шли и шли, в парках сжигали опавшие листья, собранные в кучи, и на качелях уже никто не качался.

Пришла осень. Долгая, всегда печальная, всегда мокрая от слез. Зонтики успевали высохнуть только ночью, а слезы не высыхали никогда. Такой была осень 2015 года…

Говорят, Аристакес покинул Ереван через «восточные ворота», как некоторые называли мост по дороге в зоопарк и Ботанический сад, и исчез окончательно. Где он, до сих пор не знает никто и вряд ли когда-нибудь узнает.

Мысли же Беллы весной 2015 года были заняты исключительно организацией Международной туристической выставки. В частности, ее интересовала одна презентация, на которую она должна была обратить особое внимание по просьбе своей старшей подруги Ванды. Речь шла о презентации фундаментальной книги мужа Ванды Мамикона, двоюродного брата Аристакеса. Книга, вышедшая на трех языках, называлась «Храмы Армении и Арцаха». Мамикон, закончив книгу о храмах Армении, предпринял экспедицию, или, можно даже сказать, паломничество в Арцах, сосчитал и описал все тамошние церкви и монастыри. Книга должна была стать главным событием среди мероприятий апреля 2015 года и действительно стала им, за книгу эту Мамикона наградили высшей государственной наградой. На презентацию книги Мамикона пришли все: Ванда, ее сын Даниэль, который стал двадцатипятилетним молодым человеком, бывший полковник, старик Шаварш Багратович Киракосян, двоюродные сестры Мамикона Лора и Эва со своей матерью Кларой — монахиней Шушаник, Аршо с семьей, сильно постаревшие Вардан и Ашхен, приехавшие из Дзорка; присутствовали и родители Мамикона, которые никогда не верили, что из их сына выйдет толк, — влиятельный Рафик и уже очень старая Норетта. Кстати, на этой презентации выступил и знаменитый квартет имени Комитаса, к первой скрипке которого Белла и ходила в январе в консерваторию, чтоб ангажировать квартет. Не было только Аристакеса…

В тот апрельский жаркий день презентацию книги Мамикона «Храмы Армении и Арцаха» открыл новый, совсем молодой тер-тер церкви святого Григория Просветителя, сына Анака из парфянской династии Сурен-Пахлавов, ветви царского дома Аршакидов, убийцы отца царя Трдата Святого — Хосрова Великого…

 

31.08.2015—7.11.2015

Ереван

 

____________________

1 Ну, ишак Мамикон, что поделаешь! (арм.) (Здесь и далее прим. автора)

2 Церковь святого Григория Просветителя.

3 Реальная церковь святого Григория Просветителя была разрушена до основания в 1939 году, и теперь на ее месте стоит школа имени Е.Чаренца.

4 Священник (арм. простонародное).

5 Военная операция, проведенная 8—9 мая 1992 года, вследствие которой был освобожден город Шуши.

6 Умер. Давно еще. (арм.).

7 Святой отец (арм.).

8 Сельский староста (арм.).

9 Мастер (арм.).

10 Андраник Торосович Озанян (1865—1927) — один из лидеров армянского национально-освободительного движения конца XIX — начала XX века, национальный герой армянского народа. Также известен как Полководец Андраник, Генерал Андраник (в Российской империи).

11 Дядя, брат матери (арм.).

12 Дядя, брат матери (тур.).

13 Съезд КПСС 1956 г., на котором был осужден культ личности Сталина.

14 Папи (разг. арм.) — дедушка, дед, деда.

15 Тати (разг. арм.) — бабушка.

16 Малыш (арм.).

17 «Сона любовь» — название и строка из песни Комитаса (арм.).

18 Район в Ереване, в народе названный так из-за близости к Парку Победы.

19 Вардавар (арм.) — армянский национальный праздник в честь богини любви Астхик; празднику более 5000 лет, он возник до христианства, но после 301 г. католикос Григорий Партев соединил народный праздник с христианскими традициями. Его начали отмечать на 98 день после Пасхи и называли праздником в честь Преображения Господня. Известен своим обычаем обливать друг друга водой. Слово «Вардавар» переводится с древнеармянского как «обливать водой».

20 Матах (арм.) — обрядовая традиция, существующая в Армянской апостольской церкви. Дословно матах означает «вознести соль» — матуцанел (вознести) и ах (соль). Главный смысл матаха — дар Богу через подаяния бедным, пожертвования. Происходит либо как благотворительная трапеза, либо это раздача мяса пожертвованного животного. Обряд матаха появился во времена святого Григория Просветителя. Предание Армянской церкви гласит, что по принятии христианства в Армении в 301 году перед Церковью встал вопрос об использовании животных, прежде специально выращивавшихся для жертвоприношений в языческих храмах. Поскольку Жертвой Господа Иисуса Христа были отменены жертвоприношения животных, святой Григорий Просветитель предложил использовать их для жертвы милости. Теперь христианин мог принести жертву не кровью животного, а в виде благотворительности, раздав мясо бедным.

21 Моя Ашхен! (нем.)

22 Шек — блондин (арм.).

23 Никчемный ишак (арм.).

24 Огород.

25 Бабушка Сона.

26  Тетя Сона.

27 Дядя, брат отца.

28 — Свет добрый!

  — Свет добрый, дед Само!

  — Весна?

  — Весна, дед Само!

  — Совсем не весна! Она обманывает нас. Куришь? (арм.)

29 Поздравляю! (арм.)