* * *
Берёг себя, любил себя, жалел.
Хотел бы жить, да не желал вертеться,
вытравливать фруктовое желе
из головы, из памяти, из детства.

При пионерском галстуке, потом
при галстуке в полосочку — запчастью
существовал, прикрученный винтом
к простому обывательскому счастью.

И в этом было то, что будет впредь...
Проносится, как шторм десятибалльный,
моя нагая женщина по спальной

и заставляет божеская плеть
беречь себя, любить себя, жалеть
и радоваться премии
квартальной.

* * *
В каком-нибудь избыточном раю,
где днём и ночью зреет чечевица,
зима наперекор календарю
к началу майских праздников
случится,

появится отчаянно, легко,
внезапно, как желание проснуться,
сгущённое польётся молоко
из облака, похожего
на блюдце,

изогнутого облака, — и тут, —
пяти-, шести-, семиконечный атом
блеснёт своим божественным
распадом,

и сызнова прокладывать маршрут
заснеженные мальчики пойдут
по самой главной площади
парадом.

* * *
Останься в одиночестве моём —
в моей высотке с выходом во дворик,
тот самый, где зацветший водоём
богат форелью на Великий вторник.

Влюблённому влюблённую в него.
Сжимается кольцо меридиана
и над Москва-рекой, и над Невой
уже взошли туманы Иордана.

Неприхотливой женщиной, одной
единственной касавшейся престола,
останься, как религия, основа,

и в День благоволения — седьмой,
когда асфальт покроется землёй,
настанет Воскресение Христово.