Эссе о прогрессе

Ермаков Владимир Александрович — поэт, эссеист, постоянный автор «Дружбы народов». Последние публикации в «ДН» — «Тёмен жребий русского поэта...» (№ 6, 2010); «Сто лет без Толстого» (№ 2, 2011); «Друг без друга. В поисках утраченного чувства» (№ 11, 2015); «Нелюдимые русские веси». Стихи (№ 9, 2016).

 

1

 

В истории идей есть понятия, возводимые современниками в ранг главных идеалов, и в эпоху их господства все прочие идеологемы настолько легитимны, насколько лояльны к ним. Так в Средние века во всем, что происходило, распознавалась божья воля. Все насущные проблемы решались с божьей помощью. Не сказать, что выходило хорошо. Но все усилия ума были направлены на то, чтобы оправдать порядок вещей. Потом бога в людях стало меньше, а проблем в мире больше. Систему мира пришлось переосмыслить. В период между Возрождением и Просвещением в общественном сознании произошла Великая эпистемологическая революция. Фактор истории поменял вектор: золотой век человечества из прошлого был перенесен в будущее. В XIX веке нарастающее стремление впредь отформатировалось в идею прогресса, овладевшую духом эпохи.

Согласно словарю, прогресс (лат. progressus) — движение вперед, от низшего к высшему, переход на более высокую ступень развития, изменение к лучшему; развитие нового, передового. Противоположное понятие, регресс, приравнивалось по смыслу к деградации. Таким образом, в менталитете элит критерий прогрессивности становился основанием морального определения качества событий и явлений, позволяющим судить, — что из происходящего хорошо, а что плохо. Только то, что могло претендовать на прогрессивность, могло располагать моральными ресурсами современности и рассчитывать на общественную поддержку. Перспектива прогресса настолько увлекла передовых людей, что прогресс из идеала стал идолом. Что поразительно, — никто из сторонников целенаправленного развития не замечал, что в стратегии прогресса цель как таковая отсутствует.

Если в теологической концепции экзистенциальной целесообразности (что Бог ни делает, все к лучшему) вопрос о конечной цели существования снимался доверием к божьему промыслу, то в секулярной телеологии он решительно дезавуирован: кредо авангарда в формулировке социалиста Эдуарда Бернштейна (движение — все, цель — ничто) стало догмой прогресса... На первый взгляд, это формула оптимизации социальной динамики, — поскольку активирует действие, исходящее из действительности. Но если вдуматься в суть тезиса, в экзистенциальном  плане стремление впредь есть устремление к небытию. Если цель — ничто, то стремительность = смертельность. Игра на опережение покрывается тратой времени. Работа на износ, не имеющая конечной причины, не что иное как порабощение тружеников процессом производства. Что-то не то выходит с raison d’кtre (смыслом существования) homo sapiens (человека разумного). Бесконечный прогресс оказывается бессрочной каторгой скорбного разума.

   

* * *

Согласно идеалистической диалектике Гегеля мировая история есть становление абсолютного духа, то есть возрастание реальности от хаотического состояния к логическому. Из учения о саморазвитии логоса легко извлекается идея прогресса. А далее эту отдельно взятую идею можно утверждать как когнитивную догму. Что, собственно, и сделал Карл Маркс, основоположник безбожной религии исторического материализма.

Современник и соотечественник Карла Маркса историк Леопольд фон Ранке, основоположник научной методологии исторического исследования, оппонируя марксизму, понятие «историческое развитие» считал оскорблением человеческого достоинства. В его возражениях против сравнительного подхода к внутренней проблематике былых времен есть прямой резон: идея прогресса лишает каждую эпоху собственного смысла; сонмы людей, живущих в своем времени, опосредованным образом лишаются своей судьбы, превращаясь в расходный материал истории. Как сказал сто лет спустя поэт Осип Мандельштам, чья судьба оказалась в залоге у прогрессивной идеологии, — Не сравнивай: живущий не сравним. Воистину так.

Но если все же сравнивать различные состояния человеческого общества по прогрессивной шкале сравнительной антропологии, может оказаться, что каждое историческое обретение покрывает некую утрату. Просвещенные пессимисты полагают, что спорные радости прогресса даются человекам ценой потери шестого чувства — врожденного чувства целостности существования, иначе говоря, мистического единства жизни и судьбы. Чем больше всего имеет человечество в целом, тем больше того, чего не хватает каждому. Недостижимое воспринимается как отчужденное. Обратная сторона прогресса — ресентимент, бессильное злопамятство, выедающее в душе предустановленную гармонию желаний и возможностей. Если смотреть с точки зрения вечности, суровая жизнь охотника на мамонтов вряд ли экзистенциально беднее трудовых будней офисного менеджера. А поскольку существование предшествует сущности, то и духовный потенциал древних варваров, видимо, был богаче, чем у нынешних вандалов. Если сравнить фрески на стенах пещер и граффити на наших заборах…

 

* * *

Позитивные мыслители прошлых веков, с моральным удовлетворением вкушая плоды с древа познания, развивали в своих трудах тезис о неограниченном могуществе разума. Социальные утописты, вдохновленные укрощенной мощью паровой машины, разрабатывали техническое задание для утопического проекта — преобразование системы мира под нужды человечества. С помощью хитроумных механизмов человек может добиться всего, чего захочет. Разве не так?

Не так. В перспективе неизвестности отдельного мыслителя подстерегает то, о чем он не думал. Непродуманные действия порождают непредсказуемые последствия. Самоопределение современности складывается из критического пересмотра своей предыстории. Как заметил поэт, — Следствие редко способно взглянуть на свою причину с одобрением.^1 Одним из стимуляторов прогресса является конфликт отцов и детей.

Коренная ошибка практического разума в том, что его стратегия строится на резонах, а жизнь подвержена безрассудному действию страстей. Человек, стремящийся к переменам, сам не знает, как он поведет себя в изменившихся обстоятельствах. Если даже живущие бок о бок люди не могут найти консенсус относительно злобы дня, — где уж надеяться на согласие миллиардов людей, разделенных по странам и стратам, разобщенных по верам и вкусам.

Стрелка компаса, указывающего на полюс блага, рыскает из стороны в сторону, и траектория истории, следуя духу времени, выписывает такие кренделя, что, вопреки догматам истмата, целые народы сбиваются с пути и поворачивают вспять. Где-то в эмпиреях, глядя на эти исторические выкрутасы, угрюмый Гегель настырно и напрасно надеется на сошествие абсолютного духа, а упрямый Маркс кормит баснями призрак коммунизма, в ужасе бежавший от преследующих его людей.

Если судить непредвзято, получается, что генеральная линия прогресса не является диалектической спиралью, как убеждают теоретики, а описывается старинной формулой: куда кривая вывезет…Однако двигаться наугад и действовать наобум — дело рискованное. Простец это чувствует, мудрец это понимает. Ведь прогресс сам по себе указывает направление; в тот момент, когда мы начинаем хоть немного сомневаться, туда ли мы идем, мы в такой же степени сомневаемся в направлении прогресса.²  Сомнения старого провокатора Честертона вполне обоснованы, но не вполне осознанны. При всей своей склонности к рискованным играм ума он даже представить себе не мог, что впредь сотворит прогресс с его старой доброй Англией…

 

* * *

Стратегия развития, если отнестись к ней критически, это консолидированное стремление попасть из прошлого в будущее, срезав дорогу через настоящее. В идеологии прогресса современность рассматривается как переходный этап, не имеющий собственного значения. Идея, превращенная передовыми людьми в догму, стала парадигмой технологической цивилизации. Одержимость движением исподволь овладела общественным сознанием и вытеснила из него идеал душевного покоя, в котором нуждается каждая живая душа. В итоге образовалось общество душевнобольных. Никто не находит себе места там, где он есть. Желание перемен стало навязчивым состоянием мятежного духа — и сущим несчастьем сложной личности. Как оказалось, все наши дорогостоящие радости мало что стоят на самом деле, если наличное существование не гарантировано неким высшим принципом, не подверженным превратностям истории. Жизнь, устремленная впредь, фатально не удается. Вроде бы все есть, что надо для радости, а в душе такая тоска… Синдром ностальгии: хочется жить обратно.

Одержимое навязчивой идеей прогресса, человечество принесло человека в жертву идолу цивилизации. Условия человеческого существования усложнились и осложнились. Каждому индивиду на каждый день столько всего надо, чего прежде даже в сказках столько добра не было. На всех всего не напасешься; рост потребностей опережает рост возможностей. Отсюда вытекает необходимость принуждения значительной части человечества к несчастью недостаточности, к нехватке посреди избытка. Подобно злосчастному Франсуа Вийону, неудовлетворенный потребитель от жажды умирает над ручьем. И никому бедолагу не жалко. Всем не до него. Успеть бы свое ухватить… Чем больше стоимость жизни, тем меньше ценность личности. Имидж — все, душа — ничто. Разрывая узы привязанности, ближние стремятся вырваться вперед в гонке за лидером, и эта энергия заблуждения — движущая сила прогресса.

 

* * *

Если проанализировать прогрессивные убеждения в скептическом аспекте, можно убедиться, что целеустремленность без цели — фикция. Методология прогресса по сути своей не столько идеология, сколько мифология. Бинарная оппозиция прогресса и регресса замещает в общественном сознании сакральные образы бога и дьявола, потускневшие в свете рационального знания. Во всяком случае, прогресс приравнивается к добру, а регресс — к злу. Так ли уж это бесспорно, как думают те, кто не думает о последствиях? По мере того, как темп прогресса ускоряется в арифметической прогрессии, цена ошибки возрастает в прогрессии геометрической. Масштаб тотальной катастрофы уже приближается к параметрам библейского апокалипсиса.

Объявленный абсолютным благом, прогресс разворачивается в истории  как самовозрастающий кризис существующего порядка вещей. Причем все более глубокий — и глобальный. В период индустриальной революции скорость и масса изменений если не контролировались, то хотя бы регулировались. Теперь же цивилизационная динамика — технологическая лавина, вовлекающая в движение весь мир. Динамизм как демонизм: мир несется сломя голову в чертову прорву времени…

Мир меняется быстрее, чем осознается. Характер перемен на каждом новом этапе все тотальнее, радикальнее и кардинальнее. Человечество устремляется в будущее с возрастающим ускорением, перерождаясь в движении. Нынешние люди, не вписывающиеся в завтрашние параметры, становятся вчерашними; вектор прогресса оттесняет лишних людей, аутсайдеров и маргиналов, на поля календаря, где все, в чем нет необходимости, пребывает без надобности. Прогресс продолжается все большими усилиями все меньшего числа людей. В эпистемологическом пределе интеллектуальные технологии смогут развиваться без участия интеллектуалов и технологов. Парадокс прогресса в том, что внутри биосферы человечество создает техносферу, которая в пределе автоматизации не будет иметь нужды в человечестве. Античное понятие бог из машины обретает обратный смысл: не помощь, а погибель.

 

 

2

 

Парадокс прогресса можно обнаружить, связав два известных высказывания о знании, одно из которых обращено к разуму, а другое к душе.

 

Знание — сила (Фрэнсис Бэкон)

Знание надмевает (апостол Павел)

 

Из этого силлогизма следует вывод, что знание, необходимое и достаточное условие прогресса, став силой, становится властью, — а всякая власть, как известно, развращается тем больше, чем меньше подвергается критике. А кто, кроме обскурантов и мракобесов, может выступить против знания, если критический дискурс находится под эгидой чистого разума? Таким образом, научные постулаты становятся идеологическими догматами, а наука как таковая — рациональным культом.

Всякий культ требует жертв. В жертву ненасытной истине жрецы прогресса приносят все, что могут отрезать от живой жизни остро отточенным логическим инструментом — скальпелем Оккама. Если некая сущность не поддается изучению, наука отказывает ей в праве на существование. Так в Век Просвещения французская академия постановила, что известия о метеоритах суть суеверия: поскольку небосвод есть оптическая иллюзия, то падать оттуда ничего не может. Серьезные люди, эти ученые…

   

* * *

По какому-то подлому закону научной методологии внутри каждой решенной проблемы открываются две новые, превосходящие первоначальную по масштабу и сложности. Чем больше мы узнаем, тем яснее понимаем, что не знаем гораздо больше, чем думали раньше. Возрастающий дефицит в экономике знания составляет парадокс прогресса. Чем дальше в лес, тем больше дров… — и тем дороже обходится их заготовка и доставка. Чтобы обеспечить ход событий креативной энергией, необходимой для конкурентной государственности, политическая власть мобилизует весь интеллектуальный потенциал на условный лесоповал — под надзор поставленных над ними начальников. Академия наук становится шарашкиной конторой. Поэтому интеллигенция, потерявшая внутреннюю ориентацию, усомнилась в своей прогрессивной миссии. Но продолжает — по умолчанию — служить прогрессу. Как служат церкви старые попы, разуверившиеся в благодати. Идея прогресса исчезла, но прогресс продолжается.^3  Продолжается как самопроизвольный процесс. Не настоящее продвигается в будущее, а грядущее вгрызается в существующее.

Если поменять привычную точку зрения на течение времени, памятуя, что всякое движение относительно, вектор перемен поворачивается в уме на 180 градусов. И тогда можно сказать так: прогресс есть агрессия грядущего. Весь мир — театр военных действий. Будущее наступает, и его авангард, захватывая и расширяя плацдарм в современности, не щадит иллюзии настоящего.

 

* * *

Все, что человечеством ни делается, — делается к лучшему. Но делается так плохо, что ничего хорошего из этого не выходит. Благие намерения порождают дурные последствия. Почему так? Огюст Конт, основатель позитивизма, определил смысл прогресса как возрастание системности: Прогресс есть развитие порядка. Безупречное определение. Но ведь что из него следует? Чтобы развивать что-либо, надо для начала это иметь. В то время как назвать порядком существующее состояние вещей решится разве что сумасшедший. А если так, то, по логике вещей, дальше будет еще хуже.

В критериях прогресса привычная повседневность представляется заторможенной действительностью. Прогрессивная реальность суть Зазеркалье Кэрролла: здесь, знаешь ли, приходиться бежать со всех ног, чтобы только оставаться на том же месте! Если же хочешь попасть в другое место, тогда нужно бежать по меньшей мере вдвое быстрее!^4  Иприходится бежать. Со всех ног. А их у homo sapiens’а всего две…

У аналитиков нынче в ходу модное словосочетание: «опережающее развитие». Как это понять? очень просто: нечто делается быстрее, чем думается. По мере того, как ускоряется ход перемен, современнику все труднее не отстать от жизни. Технологические темпы не соответствуют биологическим ритмам. Надо все больше знать, чтобы не остаться в дураках. Надо все больше суетиться, чтобы обеспечить покой. Надо все больше напрягаться, чтобы заработать на отдых. Надо лезть вон из кожи, чтобы сохранить лицо.

В идеологии прогресса (сумме технологии) стремление к покою отвергается как ересь и подвергается остракизму. Там, где все движется — да к тому же еще в одном и том же направлении, будь то направо, налево, вверх или вниз, — человек покоящийся оказывается помехой. Его воспринимают как некий упрек — и, натыкаясь на него, считают вредителем.⁵ 

Из публичного идеала героя нашего времени, воплощенного в культовых персонажах, начисто вычищены все позитивные коннотации сдержанности и задумчивости. В идеологию прогресса входит пропаганда «активного отдыха» — в индустрии спорта релаксация устроена как сублимация агрессии. То же в сфере развлечений. Вот хотя бы одна характерная деталь: в современных дискоклубах весь спектр настроений, выражаемых в танцах, поглощен одной сплошной половецкой пляской, лишенной какой бы то ни было хореографической интриги…

Расшибая лбы, столкнувшись с непредвиденными последствиями нововведений, прогрессивные мыслители проблематизируют понятие прогресса, выискивая способы как-то иначе соотнести динамику техносферы и инерцию социума. Вот, к примеру, мнение философа Германа Люббе, высказанное в эссе с остроумным подзаголовком «О сокращении нашего пребывания в настоящем»: Опасности, вызванные остановкой прогресса, менее серьезны, чем тяжелые последствия осуществившегося прогресса.⁶  Собственно говоря, разве не то же самое утверждал своей жизнью задолго до него, лежа на своем продавленном диване, Иван Ильич Обломов, хранитель праздного духа и носитель ментальной инерции? А прогрессивная общественность держала его за лодыря…

 

* * *

Чтобы не доводить историю до плачевного конца, идею прогресса надо понять заново. Испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет в книге «Размышления о технике» указывает на то, что общество уже не властно по собственной воле менять параметры своей жизни, а следует необходимости, рождающейся внутри техносферы. Модернизация социума обусловлена инновациями техносферы: система использует человека как носителя качеств, нужных для ее успешного функционирования. Если прежде люди были винтиками государственной машины, находящейся под контролем правящей элиты, то теперь сама власть становится лишь функцией самоуправления системы, принципы действия которой выходят за пределы общественного сознания. Все стратегические решения принимаются исходя из того, что будет лучше для системы, — даже если для этого приходится жертвовать интересами и правами людей, которые создали эту систему для обеспечения своих прав и интересов.

Экстремальное стремление впредь нарушает сложившееся равновесие традиций и новаций. В истории этносов модернизм стимулирует активность, а консерватизм сохраняет идентичность. Изменение и сохранение в равной мере отвечают за существование общественного порядка: ставка на отставание заведомо будет бита; игра на опережение кончается отрывом от реальности. Ради того хорошего, от которого так легко уходят, вовлекаясь в процесс развития, необходимо покончить с критической страстью к улучшению.⁷  Прогресс, из технического условия человеческого существования превратившийся в самодовлеющий принцип, подобен злокачественному процессу в социальном организме.

Так или иначе участвуя в прогрессивных акциях, понимаем ли мы сущность того, в чем соучаствуем? Если предположить, что канцерогенные агенты каким-то чудом обрели сознание, можно поставить три вопроса. 1) Осознали бы раковые клетки организм, в котором образовали опухоль, как биосферу? 2) Какое идеологическое обоснование нашли бы они для разрастания своего сообщества? 3) Возникла бы у них в ходе размышлений о своем будущем эсхатологическая идея? Скорее всего, расширенное воспроизводство своего сообщества и распространение метастазами по всему организму идеологи канцерогенеза провозгласили прогрессом. Онкология как онтология…

Спрашивается: кой черт внушил нам ненасытную страсть к переменам? Ведь есть же (были!) и другие концептуальные подходы к истории. В интервью журналу «Фома» (№ 4, 2015) историк древнерусской словесности и ментальности Евгений Водолазкин, автор философского романа «Лавр», средневековое мировоззрение отличает от модернистского следующим образом. Особенность средневекового мышления, плохо осознаваемая сейчас, — это совершенно другое восприятие времени. Оно было в гораздо меньшей степени насыщено событиями, но в гораздо большей — метафизическими смыслами. Большую часть Средневековья даже часов не было в массовом употреблении, и не в силу технологической отсталости, а просто потому, что потребности не ощущалось. Более того, средневековому человеку был свойственен взгляд на время, так сказать, сквозь вечность. По-латыни это звучит как sub specieaeternitatis — с точки зрения вечности. Поэтому обыденное время, повседневное, отчасти размывалось таким подходом.

Эмпирическому разуму, вероятно, не дано усвоить понятия вечность и бесконечность, но разницу между ними ему необходимо осознать, чтобы не путать пунктир жизни с линией судьбы. Сумеречное сознание стремится к ясности. Таккогда же, спрашивается, конец света, закричала толпа. Нам это важно, простите за прямоту, и в отношении планирования работы, и в смысле спасения души.⁸  Исторический человек не против конца истории, — он хочет лишь определенности.

В контексте постмодерна все понимается относительно. Говорить о конце света бессмысленно. Говорить о конце истории преждевременно. Но пришло время поставить вопрос об отмене прогресса в качестве стратегии мировой цивилизации. Чтобы люди могли спокойно заниматься как своими обыденными делами, так и спасением своей души. То есть обустроить окружающую действительность и оптимизировать внутреннюю реальность. Принимая за должное не больше вероятного, но не меньше возможного.

Особенно актуально это относительно нашего отечества, пытающегося наверстать упущенное. Как тут не вспомнить классическое определение русской судьбы как птицы-тройки… Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься? Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади. Остановился пораженный божьим чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба? что значит это наводящее ужас движение? и что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях? Сказано так сильно, что дух захватывает. Однако захваченный дух вскоре пропитывается сомнением и страхом — Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа.

Через полтора века после провидца Николая Гоголя другой русский гений, поэт Владимир Высоцкий, осознал это наводящее ужас движение как стремление к смерти. И взмолился: Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее…

 

* * *

Наверное, чтобы не было недомолвок, в заключение следует сформулировать вывод: что делать? Увы, вывода нет. И выхода, похоже, тоже нет. Если бы знать, камо грядеши, чего бы суетиться попусту…

Ясно одно: так жить нельзя. Надо что-то делать, чтобы обуздать прогресс. Надо менять существо прогресса — не технологию, а методологию. Основные усилия следует направить на избавление человека от принудительной необходимости отрекаться от прошлого и жертвовать настоящим во имя будущего, — на исцеление русской тоски, которая отравила национальную идею темной враждебностью к окружающей действительности.

Мучительное чувство фрустрации, свойственное эсхатологическому комплексу утомленного менталитета, лучше всех выразил не самый лучший поэт Серебряного века —

 

От места к месту я иду,

Природу строго испытую,

И сокровенного все жду,

И с тем, что явлено, враждую.⁹ 

 

Если снять меланхолический флер, в этой формуле обнаруживается кредо модерна. Из чего можно заключить, что идеологема прогресса есть мифологема, онтическим инвестором которой является метафизический ужас. Смертельный страх, растворенный в задних мыслях, обходит защитные природные механизмы и, словно программный вирус, блокирует естественное отношение сознания и бытия. Экзистенциальная установка на будущее — сублимированная форма танатоса, коварно заместившая в коллективном сознании место эроса. Игра на опережение, в которую превращается существование — перманентная утрата настоящего времени в надежде заполнить пустоту в себе завтрашним днем. То есть бегство от жизни.

Стремление впредь стало навязчивым состоянием массового сознания. Гносеологический осел, в коего превратился homo sapiens, одержимый маниакальным психозом, бежит за воображаемой морковкой. И когда жертва прогресса выбьется из сил и свалится под копыта стада, сломя голову несущегося из нынешнего дня в завтрашний, последним озарением в сумеречном сознании открывается страшная правда: завтра не наступит никогда.

 

 

 

Постскриптум

 

 После всего сказанного следует прояснить, насколько серьезно сам автор относится к реакционной теории, изложенной им с усердной последовательностью, но без особой убедительности. Трудно сказать однозначно и определенно… Вероятно, в основе авторского отношения к избранной теме есть изрядная примесь философского фарисейства, — поскольку всякая критика на уровне мотивации суть скрытая защита той действительности, которая подвергается критике. Кто выступает против прогресса, по определению не может призывать к радикальным переменам. Ведь и этот текст, фигурально говоря, не гусиным пером писан, а комфортно отформатирован на мониторе персонального компьютера. Что не лишает резона скепсис, сосредоточенный в эссе.

В чем же все-таки мессидж? Когда автор задается вопросом, какие мгновения жизни казались ему моментами истины, он задним умом понимает, что в своих экзистенциальных экстазах ощущал свое существование как пребывание вне времени. Этот выход за пределы действительности, согласно всем свидетельствам, составляет суть всякого духовного опыта, от глубокой древности до наших дней. Следовательно, никакие технологии никоим образом не способствуют душе в преодолении невыносимой легкости бытия и приближении к недостижимому блаженству. Я думаю, каждый, кто был когда-либо счастлив, чувствовал нечто в этом роде. Однако если для лучшей жизни надо будет отказаться от того, что есть в этой, вряд ли кто, будучи в здравом уме и твердой памяти, согласится на эмиграцию из несостоявшейся утопии в несуществующую пастораль.

Суммируя вышесказанное, автор обнаруживает, что не может сложить в уме то, что разделилось в душе. Собственно говоря, этот и есть надлежащий вывод; если дом, разделившийся сам в себе, не устоит,¹⁰  то противоречие, являющееся сутью человеческого существа, укрепляет его решимость устоять в этом мире. То есть становится стимулом судьбы. В умозрительных координатах чистого разума, экстраполирующего траекторию развития homo sapiens как природного существа из прошлого в будущее, прогресс — проекция вектора истории на горизонталь времени. Однако судьба человечества зависит от того, на какой уровень поднимается общественное сознание по вертикали духа.

Чего больше всего хотелось бы автору, не знающему, как без урона для авторства выйти из затянувшегося и запутавшегося рассуждения о том, чего он сам толком не понимает, — чтобы вдумчивый читатель, который сумеет одолеть и преодолеть этот текст, увидел в нем опосредованное выражение когнитивного диссонанса, характерного для шизофренического дискурса эпохи постмодерна. И с чистой совестью посочувствовал суеверному автору, заблудившемуся в сомнениях, — дорогу мысли, устремленной в будущее, перешла черная кошка тревоги.

 

_________________

1 Иосиф Бродский. «На стороне Кавафиса».

2 Гилберт Кийт Честертон. «Еретики».

3 Жан Бодрийяр. «Прозрачность зла».

4 Льюис Кэрролл. «Алиса в Зазеркалье».

5 Эрнст Юнгер. «Эвмесвиль».

6 Герман Люббе. «В ногу со временем».

7 Петер Слотердайк. «Критика цинического разума».

8 Евгений Водолазкин. «Лавр».

9 Федор Сологуб. «Кругом обставшие меня…».

10 Евангелие от Матфея: 12;25.