Басовский Наум — поэт. Родился в 1937 г. в Киеве. Окончил Киевский педагогический институт и Московский институт радиотехники, электроники и автоматики. С 1962 г. жил в Москве, работал в области технической акустики. С 1992 г. живет в Израиле. Автор девяти сборников стихов, в т.ч. последние — “Возвращается эхо” (Иерусалим, 2009), “Контрапункт. Двадцать три поэмы” (Иерусалим, 2010). Дважды лауреат поэтического фестиваля памяти Ури-Цви Гринберга (2004, 2006).

 
 

                   Пролог

Жил писатель, сочинял
повести с романами,
сочиненья начинял
странными обманами.

Прочитаешь — прост сюжет,
проще не придумаешь,
а потом покоя нет:
всё об этом думаешь.

Прочитаешь — прост язык,
нечего разгадывать,
лишь за каждым словом лик
вечности угадывать.

Прочитаешь — прост мотив:
как живётся-можется;
но заставит, не спросив,
о душе тревожиться.

День проходит, месяц, год —
неуютно совести,
из души мотив нейдёт
той печальной повести.

Год проходит, три и пять,
главное — упрочится:
перечитывать опять
эти книги хочется.

Тридцать лет и сорок лет —
как финал экзамена:
словно дальний-дальний свет
к нам приходит заново.

 

                   1950. “Студенты”

Первая книга — и вот те на,
приметил батька усатый:
упала премия на пацана,
взлетай теперь в небеса ты!

Теперь печатай за томом том,
полный парадной фальши,
но никогда не сможешь о том,
что спрятал от всех подальше.

Сгинул отец в тридцать седьмом,
много других — тогда же…
Съёжился весь тёмно-серый дом,
никто и не пикнул даже.

Добраться до сути, найти бы след —
стало душевной жаждой.
Но как на это посмотрит портрет,
висящий в комнате каждой?

Сколько же надо прочесть бумаг,
сколько выслушать мнений,
чтоб разобраться, что враг — не враг
и что гений — не гений?!

Сколько вдов и сколько сирот,
сколько сломанных судеб!
И что за власть? И что за народ,
который терпит, не судит?

Копи, хоть это всё нелегко,
обдумай не раз, не дважды,
ибо пока ещё далеко
до утоления жажды.

 

                   1963. “Утоление жажды”

Канала только не хватало,
Чтоб с Марса был бы виден он!..

А. Твардовский. “За далью даль”

Вот марсианин увидел Туркменский канал,
и марсианина этот канал доконал,
ибо считал марсианский седой астроном,
что на Земле невозможен подобный объём.

Если на Марсе есть жизнь и учёные есть,
верный расчёт им заведомо не произвесть,
ибо на Марсе не слышали наверняка
краткое слово и страшное слово “зэка”.

Только к чему бы нам груз марсианских забот?
Нам и своих-то расхлёбывать невпроворот.
Умер тиран, чуть уменьшился уровень зол;
вот и канал по иному маршруту пошёл.

Строить канал — это собственный выбор судьбы?
Люди свободны, а трудятся, словно рабы.
Вот экскаватор — ступенька к такому труду:
сидя в кабине, себя ощущаешь в аду.

В этой жарище слились и закат, и восход,
без рукавиц за рычаг не берись — обожжёт!
И пред тобой не прекрасный и яростный мир,
а равнодушный и скучный солёный такыр.

Вот и трудись, выбирай кубометры песка
и на застрявших в песке не смотри свысока
даже с ковшом, что, твоей повинуясь руке,
роет канал марсианский в горячем песке.

В горестных душах, зарывшихся в толщу песка,
жажда свободы ещё не возникла пока.
Тем же, кого угнетает обыденный плен,
воздух пустыни сулит полноценный обмен.

 

                   1969. “Обмен”

Давно ли ушли от бараков и полуподвалов?
Давно ли ушли от заевших житьё коммуналок?
А нынче уже на троих и двухкомнатной мало —
в глазах сослуживцев неловок ты, если не жалок.

А кто-то из близких, похоже, что сходит со сцены,
и площадь уйдёт, если тут же не подсуетиться,
и хочешь не хочешь, а в дело вступают обмены,
и сложные связи, и разные ушлые лица.

Конечно, доплаты, и веянья модного быта,
и кто-то сегодня придёт на продуманный ужин…
Оставлен Рахманинов, Рильке и Гессе забыты,
Феллини не нужен и Кант совершенно не нужен.

А нужно сродниться с трехкомнатной областью рая
и к ней прикипеть, обменяться сосудами с нею
и выставить локти, ничуть от стыда не сгорая,
и зубы оскалить, ничуть за оскал не краснея.

Здесь только начать, оказаться в запасливом круге,
а дальше круги побегут на союзном просторе:
избу на Валдае сменять на жилище в Калуге,
Калугу с доплатой потом — на Балтийское море.

Когда в обороте лесничества, горы и степи,
нетрудно менять, не впадая в семейную склоку:
Балтийское море потом — на учёную степень
и скромный гараж от трехкомнатной неподалёку.

И ты возникаешь в семье и в глазах сослуживцев
не в паре пиджачной, а в венчике римском и в тоге,
и жизнь пред тобою ковровой дорожкой ложится,
и всё бы отлично… но что остаётся в итоге?
 

                   1970. “Предварительные итоги”

Странная хворь иногда посещает меня,
реже в ночи, а обычно средь белого дня —
словно бы обморок, но без потери сознанья:
люди, машины, животные и облака
вдруг застывают, хоть движутся наверняка, —
ни шевеленья не вижу я, ни содроганья.

Десять секунд, и не более, длится напасть,
но и довольно — её непомерная власть
очень страшит, не шутя, как предчувствие смерти,
как посылаемый с неба умышленный знак,
что остановится всё неожиданно так —
выпадет жизнь из обычной её круговерти.

Это в году происходит раз пять или шесть,
нерегулярно, поэтому трудно учесть
обморок новый, особенно если в дороге.
Я принимал его как неизбежное зло,
но в эпизоде недавнем меня обожгло:
а не пора ли подбить и обдумать итоги?

Ежели завтрашний день не зажжётся во мгле,
что по себе я оставлю на этой земле?
Что, если нынче — последнее предупрежденье?
Ты полагал, что полжизни ещё впереди, —
что, если нет? Не проси и уступок не жди,
ибо зачем же стоп-кадры — твоё наважденье?

И прихожу я поэтому к мысли простой:
школа серьёзности — каждый мой день прожитой;
вот и учусь, не давая пустых обещаний.
Что-то получится, что-то, конечно, и нет,
но на пути, где останется всё-таки след,
много случится тяжёлых и долгих прощаний.

 

                   1971. “Долгое прощание”

Мы прощаемся после шестнадцати лет.
Мы прощаемся сухо и в лица не смотрим.
Мы исчезнем из глаз и для слуха мы смолкнем.
Вот смотри — я купил в Каракумы билет.

Мы прощаемся после шестнадцати зим.
С каждым годом они были всё холоднее.
Эту зиму прожить — а какая за нею?
Этот год пережить — и какой же за ним?

Мы прощаемся после раздельных дорог,
и раздельных столов, и раздельных ночлегов.
Было много сначала совместных забегов,
но на финише каждый из нас одинок.

Мы прощаемся после шестнадцати книг,
что тобою написаны в заданной теме.
Я их не прочитал в отведённое время —
я ведь так и не выучил этот язык!

Мы прощаемся после шестнадцати строк,
напечатанных мною в случайной газете.
Не пытался пробраться в сообщества эти —
как всегда, я надеюсь на случай и срок.

Мы прощаемся после шестнадцати драм,
хладнокровных измен и отчаянья тоже.
Обретается опыт, и, годы итожа,
за него я действительно много отдам.

Сам себе говорю: устои, продержись —
не впервой каракумское лето выносим…
И начнётся московская тихая осень.
И начнётся другая — и верная — жизнь.

 

                   1975. “Другая жизнь”

В пальцах полупустая сума,
но душа моя полнится тайною:
всё же кончилась эта зима,
вот и я потихоньку оттаиваю.

Из пустыни, где долго я жил,
возвратившись в места горемычные,
я участок земли застолбил,
чтобы выстроить лежбище личное.

И оттаял участок земной —
и душа моя полнится силою,
потому что в соседстве со мной
будет строиться женщина милая.

Как-то вдруг я подумал о том,
что, возможно, здесь Божье наитие,
чтобы общий мы строили дом —
нашим душам от мира укрытие.

Дом стоит — невелик, но пригож,
пониманьем заполнен и нежностью,
на другие дома не похож
ни убранством жилища, ни внешностью.

Сорок лет проведя на свету
под чужими дотошными взглядами,
я впервые ступил за черту,
где друг другу всегда были рады мы.

А что быт небогат — благодать,
ибо веруем, хоть и не набожны.
В самом деле, ну что нам терять?
Ведь живём-то не в Доме на набережной!

 
 

                   1976. “Дом на набережной”

Дом как дом — не велик, не мал,
а жильцов-то каких поймал,
знаменитых и премиальных!
Вырос меньше века назад,
а сегодня его фасад
плотно в досках мемориальных.

Дом как дом — не мал, не велик —
был построен как дом владык,
что живут, ничем не владея.
Но в итоге своей судьбы
оказались они рабы —
не вождя, так высшей идеи.

Дом стоял и менял жильцов,
превратившись в конце концов
в мрачноватый символ системы.
Мы не жили в символе том —
но страна как единый дом! —
уж в стране проживали все мы.

Оставался выбор один:
в тишине дожить до седин,
согласившись на роль статиста,
или… Поиздевавшись всласть,
это поле умела власть,
это “или” выкосить чисто.

Вот и рухнул огромный дом;
никого не осталось в нём,
хоть иные были неплохи.
И стоит над рекой старик —
серый дом, не мал, не велик, —
символ сгинувшей той эпохи.

 

                   1978. “Старик”

Читаю дивные строки древнего мудреца;
любя их, перелагаю от своего лица.
Лучше сказать не сумею, хуже — зачем оно,
если не прорастает мудрых мыслей зерно?

“…ещё довелось мне увидеть — я повторю для всех, —
что не быстрым удача в беге и не храбрым в битве успех,
и не мудрым хлеб и богатство — не запасающим впрок,
но каждому срок и случай, только случай и срок”.

Заповедь эту оставил, нам в назидание дал
тот, кто прожил немало и многое повидал, —
древний мудрец еврейский — Коэлет-Экклезиаст,
острый, парадоксальный, уж точно, что не схоласт.

Вот привилегия возраста, памяти и ума —
знать о связи явлений, что она не пряма,
не подчиняется логике и нашим о ней мечтам:
она управляется с неба, а как — неизвестно нам.

Что же нам остаётся — покорно плыть по реке,
события не направляя ни близко, ни вдалеке?
А что характер и воля, а что желанья мои,
и не только собственные, а, скажем, моей семьи?

Нет причин без последствий и следствий нет без причин,
но только надобно помнить: на свете ты не один,
и то, что сейчас ты делаешь, откликнется на веку —
аукнется молодому, откликнется старику.

Пока твои уши слышат и глаза не закрыла мгла,
в небо смотри и вслушивайся, верша земные дела,
а для твоих успехов, хоть приговор и жесток,
только время и место, только случай и срок.

 

                   1981. “Время и место”

На этой главе поэма свой усмиряет бег,
ввиду неподъёмности темы белые флаги выкинув:
место — Советский Союз, время — двадцатый век,
единственный персонаж — известный писатель Трифонов.

Многими очень любим. Многим только знаком.
Какой-то уж очень простой рядом с мэтрами нашими.
Место — шестая суши. Время — век целиком.
И миллионы могли быть его персонажами.

Как говорил поэт, ищем речи нагой;
но если нагая речь, как избежать монотонности?
Он болевые точки знал, как никто другой, —
слегка на них нажимал, и это держало в тонусе.

Довольно простой язык. Довольно простой сюжет.
Но за душу чем-то берёт даже страница журнальная.
Посмотришь ночью в окно — дальний неяркий свет,
словно отблеск костра или свеча поминальная.

Но главный посыл не в том: с какой стороны ни смотри,
лишнего жеста нет, как нет и нажима лишнего.
Небо над головой и главный закон внутри —
не называя вслух, он призывал Всевышнего.

Стоял слегка в стороне. В открытую драку не лез.
Рад был нашим удачам. Горевал, когда было горестно.
Умел подобрать слова на вкус, на запах, на вес
и правду сказать в глаза, не повышая голоса.

Как-то легко входил в самый закрытый дом
и выходил затем, жильцов из рутины вытряхнув.
Место — в наших сердцах. Время — пока живём.
Тревожная совесть людей — негромкий писатель Трифонов.

Октябрь 2012