* * *
Там, где поют сирены разными голосами,
вышла одна из пены с оранжевыми глазами.
«Не вези, — говорит мне, — моряк, из далёкой страны
ни весенней хурмы, ни сухой, как доска, камбалы,
там, где придётся бросить в следующий раз якоря,
полные горсти бери одного янтаря».
И вот я стою одуревший — достаю козырную карту:
«Есть здесь хороший клубешник, называется "Юрас варты1".
Через камушки запотевшие преломляется каждое слово,
так какого же, право, лешего, то есть дьявола, верно, морского?!
И в какие морские пучины повергает твоё молчание?
Ничего со мной не случилось, никогда ничего не случается!
Но мобильник звенит за пазухой или сердце моё разбитое?
Только слышно яснее-ясного: дзинтари2 , дзинтари, дзинтари.

* * *
У причала учебных судов, вросших в лёд, как в слюду,
Мальчик в шапке волшебной плывёт и летает по льду
Или тает на льду — ну так что? — улети будто снег — 
километры пути, фигурист мой, мой Чук. Или Гек.

Подо льдом города и кремлёвские звёзды во лбу,
Он приехал сюда в однотыща так поздно году,
Он не видел реки, он привык к захолустью, к пруду,
Он хотел сотню книг, но с собой можно было одну.

А под шапкой — да стой! — лес густой и намокший вихор,
Есть и мама, и пёс, и отец, что уже перебор.
Он не видел реки, он привык — всё болота да лес,
Он и моря не видел, но можно и с морем и без.

Но не встряхивай резко, а то заболит голова,
Дорогущий немецкий тяжёлый свой шар из стекла,
Отодвинь занавеску, смотри — над прозрачной рекой
Воздух сбит и потрескан, и снег голубой-голубой.

* * * 
Мы поймали двух лещей, одного подлещика,
Со вчера полно борщей, щи и суп гороховый,
Я живу в краю родном, наблюдаю ход вещей,
Я живу в краю родном, разве что не окаю.
Тот кулик его хулит, тот кулик — нахваливат,
По задворкам не пройти, снег да грязь в проталинах,
Разбежались сапоги — левые и правые,
Мы же, валенки, стоим, разве что не квакаем.
Принимаем ход вещей и собак на привязи,
Изловили дыр бул щил и обратно выпустим.

* * *
Живут на угоре два брата,
живут — ничего не надо.
От одной матери,
да от разных отцов,
каждый — в чужого отца лицом:
младший — красавец, старший — бугай,
один — светленький, другой — тёмненький,
одного мать назвала Николай,
а второго — Николенька.
Поднесла паспортистке, чтобы не кричала,
так, как каждому из отцов обещала.

Месяц светит над трубой и трубой,
дом у них — добротный, красивый,
у Николеньки — забор голубой,
а у Николая — синий.
На чужое добро не зарятся,
да и проку-то в чужом-то в нём,
у Николеньки — жена красавица,
ну, а Николай — бобылём.
Вот выходят они на собачий лай,
каждый от своей браги пьян:
– Ну, здорово тебе, брат Николай!
– И тебе не кашлять, Колян!

Так и окрестила их мать,
ничего про святцы не зная,
не из чего тут выбирать — 
сам заступник за тебя выбирает!
А сейчас — повяжет платок,
и дрожит — травинка суха — 
вспомнит: в середу и в пяток
ни один не пил молока!
Старый фельдшер — дух упокой,
в бородёнку блеял: «Свят-свят»,
и махнул на девку рукой:
«В пост твои младенцы дурят».
И младенцы выросли, вот,
провожать её к праотцам:
Николай стоит у ворот,
и Николенька — у крыльца.

* * *
Курили долго у реки — тепло на белом свете,
так выглядят их старики, как выглядят их дети.
Дрожит вечерняя заря, ну, или что-то вроде,
их банки золотом горят на низеньком капоте.

Два берега одной реки, который берег — правый?
Так выглядят их мужики, как выглядят их бабы.
Ветровки или что на них — парча, шелка, рванина? — 
они из банок золотых потягивают пиво.

Вокруг — из банок лес густой, пустые — соберёт,
другой — прижимистый, простой, доверчивый народ.
Их музыка отчаянна, и льётся на капот
с последними лучами их вересковый мёд.

* * *
В детском парке катают на пони
Изо всех — в пол-лошадки — сил,
Ослик стершийся на иконе
Морду грустную опустил.

Голоса поют о заветном,
Из-под лавок, накрытых стёганым,
Выметает матушка вербы,
Точно птицею, шваброй встрепанной.

Голоса поют про прошедшее,
Выше, выше — парят над нами,
И торжественно зрят вошедшие
На свечей золотое пламя.

Только дурочка — в рыжий крашена,
С пальмой комнатной на снегу — 
Улыбается всем и каждому,
А не глупому своему.

* * *
Стоит — рукав замызганный — и радостное пьёт,
Махнёт рукой, и брызгают ватаги воробьев,
Бежит, на солнце светится — сквозь ранец, сквозь пальто.
— Тепло ли тебе, девица? — Тепло-тепло-тепло!

Всё рытвина, колдобина, ну а она — плывёт,
Несёт, как груз диковинный, беременный живот,
Вся белая и мягкая, вся — птичье молоко.
— Не тяжело ли, бабонька? — Легко-легко-легко!

Стоит, едва не падает, себя среди дерев,
Как старенькую яблоню, клюкою подперев.
Жизнь длинная исхожена — чуть-чуть, ещё чуть-чуть.
— Ну, одуванчик божий мой? — Лечу-лечу-лечу!

Памяти Натальи Горбаневской

Дух бестелесный, он реет и там, где не хочет — 
ветер чуть дунул, и вот он уже унесён,
выйдешь на площадь — и сразу же ноги промочишь,
так и стоишь с детским шариком под козырьком.

Просто стоишь и не ждёшь никакого там знака,
смотришь, как возле тебя зажигают огни,
рядом с тобой, но тебя ещё терпит бумага
«Знамени», «Воймеги», «Дружбы народов», «ОГИ».