Лиля Калаус (род. в 1969 г.) — писатель, литературный редактор, художник. Главный редактор алма-атинского литературного журнала и сайта «Книголюб» (http://knigo.info/).Повести и рассказы публиковалась в журналах «Простор» (Алма-Ата), «Нива» (Астана), «Аполлинарий» (Алма-Ата), «Литературная Алма-Ата». Книга стихов «Бестиарий» (1998), книга «Стихи и рисунки» (2003), сборник прозы «Роман с кровью и другие повести» (2005). Статьи, эссе, стихи, рисунки печатались в разное время в журналах Казахстана, Узбекистана, России, США, Германии, Финляндии. Роман «Фонд последней надежды» в 2010 г. попал в лонг-лист Русской премии. Повесть «Темные паруса» опубликована в «ДН» №4, 2010. Живет в Алма-Ате.

 

 Квартира была странная. Уже не подвал, но еще и не первый этаж. Окна наполовину в земле, в кирпичной кладке, сверху — грязно-синим ручьем льется ноябрьское небо, огибая кусочек соседней крыши и время от времени роняя на стекло багровые плевки кленовых листьев.

— Темнотища, — ровно сказала Жанна. — Надо будет лампу Тимке купить. Или у мамы торшер возьмем? Макс, дай вон ту коробку.

Максим, чертыхаясь, полез по завалам барахла за «вон той коробкой». Что это ей, интересно, понадобилось? Он заглянул под неразборчиво исписанную маркером картонную крышку.

А, понятно.

Отнес Жанне.

— Чайник где? — его голос прозвучал неожиданно грубо.

Жанна удивленно глянула на мужа, пожала плечами, потом аккуратно приложила полочку к угловой стене, что-то там пометила карандашиком, потянулась за молотком.

— Блин, чаю можно попить, в конце-то концов? — Максим пнул пухлый узел из старой простыни, изнутри что-то раздраженно громыхнуло. — Хозяюшка, ё-моё. Что у тебя там, сковородки? Хоть яичницу пожарю.

Он покопался в узле и через минуту вытащил из его прорванного бока степплер, соковыжималку без крышки и обувную коробку.

— Молодец! — тем же ровным голосом заметила Жанна, оглянувшись, — давай степплер, он мне как раз нужен.

— Да иди ты!

Он швырнул все на пол и выскочил на крылечко.

Первую сигарету в ярости сломал. Трясясь, закурил вторую. Прилив стыдного отвращения обмелел через минуту.

«Совсем нервы ни к черту, — думал Макс, выдыхая солоноватый дым, — нельзя так. Что это я сорвался? Жаннка чем виновата? Переезд есть переезд, хуже землетряса».

Тимка — без шапки, в засаленном коричневом куртофане с продранным локтем, неуклюже шлепал по лужам незнакомого двора. Обернулся, опрометью бросился к отцу, с налету ткнулся крепкой головенкой ему в живот.

— Эй, Тимка… Хватит, больно же! Ты чего? — Максим невольно рассмеялся, потом закашлялся. — Ну, как тебе все это? — он обвел рукой двор. — Нравится? Ребят каких-нибудь видел?

— Папа, папочка… — Тимка, не отрываясь от максова живота, трагически поглядел отцу в глаза. — А когда мы домой поедем? Я домой хочу. Там у Нурлыбека хомячок новый, он мне обещал показать…

Максим, хмурясь, взял сына за плечи:

— Мы же с тобой говорили, Тимур, помнишь? Как мужики. Помнишь или нет? Мы пока что здесь поживем. Это временно. До лета. Вынужденная мера, понимаешь?

Сайгачьи тимкины очи немедленно налились влагой, подбородок дрогнул раз, другой.

— Так понимаешь или нет? — все спрашивал Максим, безотчетно сжимая пальцы на тимкиных плечах.

— П-п-онимм… П-п-апочка, б-больно…

— Фу ты, — Максим отпустил сына, снова прижал его к животу. — Что ж ты ревешь-то все время? Короче, Тимофей, так: нос пистолетом, хвост торчком. И мамку не огорчать. Ясна команда? Не реви.

Но Тимку было уже не остановить. Слезы горохом сыпались на куртку, дрожал русый хохолок на макушке.

Снова ощущая прилив стыдного отвращения, Максим присел перед Тимкой на корточки, принялся утирать платком замурзанную мордаху.

— Ладно, ладно. Беги к мамке. Обедать пора.

Тимка, всхлипывая, побрел в подъезд.

 

 

* * *

Максим достал новую сигарету. Прикурил, огляделся.

Двор был квадратный, его образовывали четыре сливочно-желтые пятиэтажки эпохи сталинского «барокко» с ложными полуколоннами, высокими узкими окнами и декоративными балкончиками, которые даже не застеклишь, что там стеклить-то, только веревку повесить да пару трусов на нее, вот и весь балкон. Кое-кто из жильцов, впрочем, умудрялся разместить на этих этажерках с коваными перилами клумбочки с аспарагусом и бонсаями. Левый дом почти полностью оплетен облысевшим диким виноградом, правый застроен жестяными лабазами на месте палисадников, дом напротив ершится тремя гигантскими, блистающими алюминием на тихом закатном солнце, квадратными трубами (со стороны улицы в нем размещался ресторан сербской кухни). Четвертый дом, в который они переехали, ничем особенным не отличался.

Двор подкупил Максима своим центровским расположением. Тимке в другую школу не надо переводиться. Двумя кварталами ниже — Парк Федерации, будет где ребенка выгуливать, на велосипеде там, на роликах. Поликлиника детская рядом, да куча магазинов и Ржаной базар. Чего еще искать-то? Конечно, батя прав, за эдакие деньжищи можно было бы в микрах «двуху» снять, но на одни разъезды по городу сколько бабок и времени уйдет?

Жанна тоже была не против. У той свои расчеты. Знаем-знаем.

Нормальный, в общем, дом. Старый, но с капремонтом. Стена, обращенная во двор, снизу безжалостно исполосована граффити. Вот паскудники, взял бы да и оборвал ручонки. «Аселя+Биба+Нариман». «Ерже — май херо!» Бросался в глаза отлично выполненный асфальтовый бугатти на полном ходу с нарисованным на борту самолетом, врезающимся в башни-близнецы. Девушка с зеленым лицом, изо рта выходит комиксный пузырь с неизменным «Fuck you!» Разумеется, парочка «Цой forever!» Переведенные с трафаретов доктор Хаус и Мамонов лыбятся друг другу в рожи. Тьфу.

А сам дворик ничего, деревьев много, гаражей нет, подземной парковки тоже. Где ж они все паркуются? Максим гуляючи вышел из двора на улицу, огляделся. Ага. Слева все чисто — еще бы, там на квартал растопырился могучий монолит МВД цвета благородной седины, тут, как говорится, птицы не поют, деревья не растут. Справа вдаль тянулись сливочно-желтые дома-близнецы, их первые этажи солидно поблескивали витринами пустынных бутиков, обувных и оружейных. Полудикая парковка обнаружилась на соседней крохотной улочке, проезжей она никогда не была, а упиралась аккурат в Парк Федерации.

Максим вздохнул и быстрым шагом пошел обратно. Только душу растравил. Ох, не скоро ему за руль сесть придется. Высоко над малиновыми крышами поплыл из парка еле слышный колокольный звон.

Он нехотя вошел в подъезд, постоял перед чужой, но уже как бы и своей дверью с намалеванным от руки номером «44» (не забыть табличку купить) и позвонил. Дверь открыл жующий Тимка — ого, развеселился, да оно и понятно: в кухоньке щебетал портативный телевизор.

Что ни говори, а хозяйка она хорошая. Сколько его не было, минут двадцать, полчаса? А она уже все узлы разобрала, коробки по углам растащила, ужин смастрячила. В воздухе плавал маслянистый запах щей.

— А мяса нет? — спросил Максим, выйдя из ванной и стряхивая с рук капельки воды. — И полотенца где у нас?

Жанна молча метнулась к холодильнику, вынула колбасу. По дороге сунула ему кухонное полотенце. Максим вытер руки, уселся за столик (модифицированный доской подоконник), отхлебнул компота. Жанна осторожно поставила перед ним дымящуюся глиняную тарелку в подсолнухах.

— Ну что, сынка, — сказал Максим, вращая ложкой в осточертевших щах, — какие планы на сегодня? Поможешь нам с мамкой вещи разбирать?

Тимка, не отрывая глаз от прыгающих по экрану мультяшных уродцев, облизнулся и утянул с отцовского бутера кругляш колбасы.

— Не знаю. Пап, а мы железную дорогу достанем? Которую ты мне на день рожд…

— Опять ты за свое! — Максим снова разозлился. — Да где здесь дорогу ставить?! Подумай своей головой!

Тимка уткнулся в тарелку. Даже жевать перестал.

Жанна подсунула мужу сметану, шепнула Тимке:

— Сынок, не приставай к отцу. Хочешь еще супчику?

— Сколько можно щи варить? — злобно проговорил Максим. — До кузькина заговенья?!

Доел, выпил второй стакан компоту, защелкал ТВ-программами. Нашел женский теннис, расслабился. А ничего прыгают, молодцы девчонки. Нет, ну тут же явный аут! Блин!!

Жанна разбирала коробки, суетилась мышкой в кухне, потом за стенкой укладывала Тимку, читала ему на ночь какую-то муру про доброхотного старца Евфимия и бездомную хромую собачку… Бред. Долго возилась с рюкзаком, складывала тимкиныучебники на завтра.

— Сам пусть в школу собирается, — пробурчал Максим. — Здоровенный лоб растет, а ты с ним нянчишься, как с младенцем.

Жанна ответила:

— Тихо ты… Заснул вроде. Ты ложишься?

— Посмотрю еще. Пиво есть у нас?

Жанна достала из холодильника банку пива, поставила ее на стол перед мужем. Присела, устало повела плечами.

— Ничего, прорвемся, — бодрым голосом сказала она. — Это же временно.

— А? — Максим обернулся, скользнул по ней невидящим взглядом, снова уставился в экран.

— Слушай, Макс, — продолжала Жанна, сметая крошки ладонью с подоконника-стола, — мы кабельное не потянем, наверное. Еле на аренду наскребли, да Тимурчику куртку новую надо…

— У меня завтра собеседование, — рассеянно сказал Максим. — Опаньки… Да что ж ты делаешь!

— Спокойной ночи, — проговорила Жанна и пошла к Тимке.

 

 

* * *

Сон не шел. Мешало сопение Тимки, нудное, как бы извиняющееся похрапывание жены, свет ночника. И спали как животные, вповалку, на одном диванчике. В голове каруселью закрутились старые, как задрипанные треники, мысли.

Максим терпеть не мог Город. Сам он родился в степном стылом поселке, там учился, а сюда переехал только когда поступил в институт. Казалось бы, столичные пейзажи, широкие улицы (по сравнению с кривоколенными переулками его детства, конечно), многоцветье иномарок, куча коммерческих и иных возможностей, масса кабаков — а не лежала у него душа к Городу. Не лежала — и все тут. Даже выводя в резюме свой адрес, он кисло ухмылялся и прикрывал глаза, стараясь не видеть очертания противного слова. Казалось ему, что от этого названия тянет гадким сквозняком, как из кошачьей подворотни, хотелось быстро сполоснуть рот — желательно алкоголем. Ну ничего, всегда говорил себе Максим, я еще из этого отстойника выберусь. Мечталось ему то ли о Питере (он там был в командировке, посетил Эрмитаж и Фонтанку, после чего наотрез отказался вести Тимку в местный ТЮЗ и музей народных инструментов), то ли о Париже (который он знал по Эйфелевой башне).

Ненавистный Город, как пьяненький калика перехожий, развалился в предгорьях. Когда-то он пошел расти с малой казацкой станицы, укорененной русскими колонистами на месте, как выяснилось уже в ХХ веке, стойбища каких-то древнечеловеков. Разномастные дома его — и серые брежневские, и желтые сталинские, и резные дореволюционные теремки, и облитые стеклом турецкие небоскребы-новостройки, текли по горбатым улицам, бывшим сопкам да пригоркам, с севера на юг, вырастая к нижней своей части примерно на этаж, который и назывался «цокольным». В Городе все говорили: «вниз», «вверх» и других направлений не ведали. Максим скрипнул зубами, вспомнив, как однажды опозорился этим «верхом-низом» во время командировки в Москву, попытавшись уточнить адрес у прохожего москвича.

Эх, командировки, командировочки… Безликие номера гостиниц, легкий аромат хлорки из казенного туалета, крохотные шампуньки и мыльца (неукоснительно привозимые жене в подарок вместе с казенными полотенцами и тапками). Многолюдные бары, джин с тоником, необязательные знакомства, веселый треп ни о чем, сладкие интрижки… Работа, конечно, тоже. В смысле, интересная была.

Вот странность. Нигде у него не получалось проработать больше двух лет. Или это Город проклятый душит его, берет за яблочко и душит, душит неумытыми лапищами проспектов и парков?

Фиг с ним. Как-то перебивались. Жаннка зарабатывала, квартира была своя, ее родаками подаренная к их свадьбе. А потом — понеслось… Максим заворочался сильнее, пытаясь прогнать воспоминания. Как не хотел идти в дом, где захлебывался плачем его сын, а жена бродила по комнатам, ломая руки, шепча себе под нос то ли молитвы, то ли проклятья, углы зарастали черной паутиной, плита, навечно облитая сбежавшим молоком, чадила под протекающим чайником. Вонь горя и болезни. Вкус химозных бич-пакетов.

А дальше… Явились родственнички, жаннкины родаки. Жаннку в дурдом закатали, Тимку крохотного чуть было не забрали совсем. Тогда и надо было сваливать (вертелась такая мыслишка)… А что, человек он на подхват легкий, уехал бы, начал все с начала. Жаннка? У нее ж родни дофигища. А у них, аборигенов, так заведено: своих не бросают — и супу бы налили, и работу бы нашли, и Тимку бы пристроили, ну, пришлось бы ей свои выкрутасы православные бросить, так ведь и давно пора, чего людей-то смешить?

Дура. В церковь таскается чуть не каждый день. Причащается. И Тимку водит в воскресную школу — зачем?! Это у нее после кесарева крыша поехала. Болтала какую-то муру еще в роддоме, когда Максим, пьяный и счастливый — сын родился! — сунул такому же пьяному и счастливому (неизвестно, правда, с чего) анестезиологу пузырь коньяка и притопал прямиком к ней в реанимацию. А она лежит как бревно, глаза в потолок уставила, шепчет ужасти: как она под наркозом чуть не с самим Азраилом беседы вела, да что ей голоса адские насказали, да про бабу какую-то с вырванными глазами, да сколько ей жить осталось, да про колодец в загробный мир. Дура, дура! К шарлатанам всяким и гадалкам побежала, потом в секту какую-то угодила, с сайентологамипуталась… Ей бы Тимку грудью кормить, а она перевязалась — и давай Бог ноги. Так до дурки и докатилась.

В общем, остался Макс в чертовом Городе. Не смог сбежать. Тимкины сайгачьи глаза не пустили. Тимку подлецам-родакам не отдал. Все сам — и кормежка, и памперсы, и укачивал, и попу мыл, и гулял. А еще работать надо было. Хорошо, мамаша помогла, царство ей небесное, хоть Жанну она терпеть не могла. А Жаннка… Выписалась — тихая, скромная, в платочке. Не узнать. Это ее какие-то психи, соседи по палате, с попом познакомили. Тот поп ей окончательно менталитет и свинтил — окормляет, блин, до сих пор.

Осела, правда, дома. Книжки читает про вечную благодать. Ходит постоянно в платке, как в чадре, глазки в пол, говорить стала тихо, как таракан, слова поперек не скажет. И это — Жаннка! Как она на дискачах зажигала, мамочки родные!! А ножки! Ай-яй-яй… Мини-юбки только и признавала, лифчиков сроду не носила. А глазищи! А грива черных волос! Пила как лошадь, курила как паровоз, а уж в койке что творила!.. Тьфу ты. Теперь молится целыми днями, ворона. Даже не поскандалишь с ней.

Максим поначалу, правда, пару раз даже в церковь с ней сходил. Не понравилось. Во-первых, нудятина страшная: не присядешь — а легко ли три часа кряду перед батюшкой торчать, бред его про Новоафонские пещеры, где он изволил побывать, слушать? Воздух спертый, свечками воняет. Кликуши какие-то вокруг, даже мужики сами на себя не похожи. А во-вторых, на Жаннку все косятся. Бабки даже и плюют ей вслед, не стыдясь Божьего дома. Цирк, чесслово. Ну пошла бы, дура, в мечеть. К своим. Там бы, это,окормилась. Разница-то какая, спросите?! Нет, ей хоть кол на голове теши. А посты эти проклятые? От щей пустых уже не знаешь куда деваться.

Мысли начали, наконец, блаженно путаться, накатила дремота, повела по какому-то темному коридору, вроде бы гостиничному, на дверях таблички смешные, непонятные… Оконца с решетками… Двери железные… Холодно… Обогреватель надо купить, китайский, подешевле… У Тимки грудь слабая… Только электричества не напасешься… Жаннка запилит…

Глаза… Жаннкины, бездонные… Тимкины… Нет… Чьи-то… Кто…

 

 

* * *

На следующий день Максим встал рано, позавтракал овсянкой на воде, пока Жанна ему единственную приличную рубашку наглаживала. Отвел Тимку в школу — и на собеседование. Еще полчаса перед конторой торчал, курил до назначенного часа. Волновался. Хотя местечко — так себе, по сравнению с его послужным списком — не то что шаг назад — целая пробежка в прошлое, когда еще ни семьи, ни забот, ноги молодые, глаза острые, энергия из ушей прет… Сейчас еще неизвестно — возьмут ли его, перестарка, на такую должность, да и он — справится ли?

Ровно в 10.00 Максим толкнул дверь конторы и очутился в обшарпанной комнате, плотно заставленной канцелярскими столами. Сотрудники, человек семь, все женского полу и разной степени климактеричности, как по команде подняли на него доверчивые глаза. Максим солидно откашлялся, расстегнул куртку, мельком огляделся. Слегка покоробившиеся обои были украшены несколькими веселенькими акварельками с розочками. У окна, над пышной прической толстухи со свекольным гипертоническим румянцем, висел старинный постер Примадонны. Ага…

— Я на собеседование, — громко сказал он.

Женщины переглянулись. Свекольная толстуха опомнилась первой:

— Э-э-э, проходите, садитесь. Ахмет Иваныч не пришел еще. Ахмет Иваныч — это главбух наш и завкадрами тоже…

Максим повесил куртку на свободный стул и сел, начав мысленный отсчет. На «семи», когда возня и перемигивания остальных дам достигли апогея, та же тетка сказала:

— Может, чайку?

Максим как бы нехотя кивнул. Тотчас перед ним возникла большая вкусно дымящаяся пиала, вазочка с домашним вареньем, блюдечко с домашней же выпечкой, россыпь шоколадных конфет и початая банка сгущенки. Сотрудницы тоже потянулись к угощению со своими разнокалиберными офисными чашками, завязалась непринужденная беседа. Через сорок минут, отяжелев от трех порций чая со сладостями, Максим уже был свой в доску и успел выудить из монологов изголодавшихся по мужским ушам дам много ценной информации о должностных обязанностях менеджера по заказам для издательства «Барабек». Так что хмурому Ахмет Иванычу, наконец пришедшему на работу с довольно-таки опухшим лицом деваться было некуда, и Максим был принят на работу с небольшим, но все же вполне достаточным для житейского минимума окладом. Решающим аргументом оказалось наличие водительских прав. Добрые тетки успели ему насплетничать, что у издательства есть служебный автомобиль, а с шофером — заминка, уволили шофера за прогулы. И Максим скромно предложил свою кандидатуру — в качестве дополнительной услуги. Иваныч просветлел лицом и тут же загрузил Максима поездкой в налоговую. А Максим и отказываться не стал, пока тащились по пробкам в сравнительно неубитой «Авдотье», вовсю развлекал начальство анекдотами и, кажется, сумел расположить к себе желчного главбуха. Потом потребовал аванса и подъемных на бензин и техобслуживание, заявил, что поехал на СТО, заправку и мойку, после чего вволю набомбил, даже Тимку успел из школы забрать и с ветерком доставить домой.

 

* * *

Тимка был в полном восторге от папиной новой тачки и весь вечер не сводил с Максима влюбленных глаз. Жанна же радовалась, но как-то сдержанно. Максим даже обиделся: что ж это такое, мужик такие новости в клюве принес — и работа, и машинка обломилась, и деньжат нарубил, а ей все бара-бер…

Жанна в ответ покачала головой:

— Не в том дело… Я рада, правда. Тимурчик, ты иди пока телевизор посмотри. Молодец, сынок. Ты представляешь, — Жанна понизила голос, — какое в нашем дворе несчастье случилось. Весь день из головы не идет, я тебе не хотела говорить, настроение портить. Тут мальчик один погиб из дома напротив. Тимурчика на год старше был. Господи, спаси и сохрани! Завтра похороны. А я реву и реву… Знаешь, лезут всякие мысли в голову… Я уж в церковь сбегала, а не помогает.

— А что случилось-то? — Максим отложил вилку.

— Жуткая история. Пропал он вчера, весь день родители его искали по городу — ну, вначале они думали: у родни где-то заигрался, у одноклассников. Потом, к вечеру, конечно, все про маньяка стали шептаться, менты забегали, как угорелые… А он, оказывается, все это время… Захлопнулся в старом холодильнике… На помойке нашей… А там такая древняя ручка — изнутри не откры…кры…в-вается… Ой, Боже мой…

Максим подсел к жене, обнял ее, прижал к себе.

— Ну ты что… Тимку напугаешь… Ну перестань… Жанночка…

— Он задохнулся там, Макс, понимаешь?! Кричал, бился… А родители мимо этого проклятого холодильника бегали, звали его… Ой, не могу я… Мамочки… — жарко и неразборчиво пробормотала Жанна ему в ключицу и снова затряслась от плача.

 

* * *

Максим проснулся рано. Может быть, из-за того, что спать принципиально лег на пол. Жанна очень переживала, подстелила ему все, что смогла, даже какие-то картонки подсунула под самый низ. Максим, смеясь, начал хватать ее за руки, расспрашивал, не забыла ли она горошину? Жанна раскраснелась, разулыбалась, кажется, позабыв о судьбе неведомого соседского пацана. Тимка же, визжа от счастья при виде веселых родителей, кувыркался на диванчике до тех пор, пока не свалился на только что улегшегося Макса, чем вызвал новый приступ общего хохота.

Под утро шутка о горошине уже не казалась дурацкой. Максиму приснилось, как два здоровенных монаха в грубых черных рясах, с одинаковыми лицами Ахмет Иваныча холодными цепями приковывают его к пыточному колесу, и оно, ржаво скрипя, начинает свой безжалостный ход, а сволочи-монахи, запалив смоляные факелы, утробно пересмеиваются рядом и, кажется, даже делают ставки. В спину будто осиновые колья кто вонзил: один в печень и два — в подреберье, а шея затекла так, будто он весь день простоял на морозе с задранным кверху лицом, выкрикивая что-то патриотическое… Блин, абзац. Вот она, старость, не за горами уже. Нет, надо кончать со всей этой мерихлюндией — и в тренажерный зал. С первой же зарплаты абонемент себе купит. И черт с ней, с экономией. Пусть будут вечные щи, но тело, ребята, надо держать в тонусе.

Максим, кряхтя, встал, растер ладонями лицо, стряхивая ошметки дремы. На часах еще и половины седьмого нет. Поставил чайник, стараясь не шуметь, накинул куртку, вышел на улицу. Во дворе, в сумерках, шла молчаливая суета: люди в дешевых темных куртках сноровисто разводили гигантский костер, ставили поминальную юрту, таскали казаны, смутно белеющие в ноябрьской утренней тьме полотнища, дрова. Все четыре дома неодобрительно пялились на происходящее стеклянными бельмами погасших окон, лишь в доме напротив на втором этаже горели сразу четыре окна, и подъездная дверь под ними все время хлопала от частых рывков, и Максим догадался — это там жил тот бедный парнишка, это там сейчас режут лук, месят тесто, достают из закромов бабкины отрезы и дедовы чапаны, это там душным воем воет в подушку несчастная мать, а отец, тряся губами, подносит ко рту черт его знает какую по счету стопку водки, которая черт знает в какой раз совершенно его не торкает… Сильный озноб пробил занемевший с ночи позвоночник. Максим встряхнулся, как пес, вытянул сигарету, защелкал зажигалкой.

В погребальном сумраке угадывалось закаменевшее древнее дерево, торчащее посреди двора, как корявый палец. Максим не видел, но знал, что на его обломанных ветках вместо листьев болтались мириады ленточек — и старых, потерявших цвет и форму, и новых, блескучих, кислотно-зеленых или желтых, а то и алых. К стволу был прикручен аркан, на нем тяжеловесно метался чуявший недоброе барашек.

Когда Максим через пару часов уходил на работу, двор был уже полон скорбящих, барашек душераздирающе попрощался с жизнью, а двое людей в темных куртках медленно выливали из белого пластикового ведра его дымящуюся кровь — прямо в черные заскорузлые корни дерева.

 

 

* * *

К концу его первого полноценного рабочего дня коллеги добродушно потребовали проставиться. Максим, скрепя сердце, сбегал в «супер» за углом, накупил бабам дешевого винища, им с Иванычем пузырь водки (взял хорошую, мало ли), салатиков всяких. Конечно, засиделись. Бабье — оно и есть бабье, хоть бы им всем в обед сто лет, а рот откроют — и не остановишь. А у меня у мужа склероз… А у меня у соседки кошка бешеная… А у меня у золовки евошной матери квартиру обчистили… Пока их слушали, усидели с Ахметкой всю водяру, а закуска-то чепуховая. Закосел Максим неожиданно и довольно прилично. Под конец трогательно спели всем коллективом «Ой, мороз, мороз…» и разошлись. В общем, корпоративный дух укрепили, а все остальное вразнос пошло.

В целях естественного протрезвления Максим отправился домой пешком. Идти и вправду было недалеко, каких-то восемь кварталов, а квартальчики-то кукольные, максимум на длину двух домов. И все же замерз. Вечер дышал совсем уже зимним холодом, хотя снег толком не успел насыпать сугробов, — так, припорошил слегка кусты, выступил изморозью на мертвых листьях, крутился в воздухе редкими перышками.

…Сливочно-желтый, уже полуродной, дом словно выплыл ему навстречу. Он был окутан туманной дымкой, сквозь которую окна инфернально мерцали голубым светом телеэкранов. Неразборчивые пятна граффити, как тату, стекали по монументальному бедру фасада. Максим замер у входа во двор, под единственным фонарем: ему показалось, что дом в оглушительном молчании надвигается на него, как форштевень величавого летучего голландца…

Но тут справа взвизгнула явно летняя резина, и немолодая «бэха» зарулила во двор, и дом моментально остановился, придурковато подмигнул Максиму желтой чердачной лампочкой, разразился из чьей-то распахнутой форточки гнусавой попсой, в общем, переобулся и прикинулся совершенно безобидной кирпичной постройкой. Но его, Максима, не проведешь. Ну нет, он такие штуки печенкой чует… Ох, недоброе здесь местечко… Ну ничего… Ничего… Дайте мне пару месячишек… Долги раздать только… А там… Фьюить! Снимем приличную хату… Пусть и в шанхае… Или в микрах…

Максим, не замечая того, говорил вслух сам с собой. Ноги тем временем занесли его во двор. Вот и он… Милый теплый подъезд… Щас покурю — и спать. Все равно ведь перед сном захочется, а Жаннка даже из подъезда гонит, не говоря уже о квартире. Это снова на мороз переться? Нет уж, разом все дела сделаю… И баиньки…

Диагональный безобразный зевок внезапно разодрал задубевшие щеки. Ч-черт…

— Дяденька… Дяденька… — проклюнулся из тишины жалобный детский голос.

Максим даже протрезвел на секунду. Голос шел из центра двора, оттуда, где рос мертвый палец дерева, хлебнувшего утром свежей крови.

— Дяденька, я заблудился… — голосок стал слабее, слова едва различались. — Помо… По… Анга… А… Ма…

Максим на ватных ногах пошел к дереву. Его было совсем не различить во тьме, но Максим шел на шелест листьев… Стоп! Какие листья в ноябре? На этом мертвом стволе?! И ветра нет! Но шелест продолжал зависать в воздухе и, кажется, усилился, заглушая и так еле слышный голосок.

— Пожалу… Я… Не на…

Максим все шел. В голове мелькнула мысль о том, как знатно можно здесь навернуться: кругом кусты, бордюры. Песочница опять же. И не видно ни черта почему-то… От окон же должен свет идти, еще ж не поздно совсем… И небо… Почему такое черное?.. Он рефлекторно вытянул руки, и почти сразу же кончики пальцев уперлись в остро-шершавую кору. И ему показалось, что они наткнулись на раскаленные иголки. Максим вскрикнул, отдернул руки.

— Дяденька… — жалобно произнес голос. — Помогите, а? Я к маме хочу.

Максим мигнул. И стало светло. Луна, что ли, выглянула, наконец, из-за туч или где она там шлялась. И окна засветились своим обычным вечерним светом как-то все разом. Максим стоял прямо перед поминальной юртой, дерево, в которое, как ему показалось секунду назад, уперлись его пальцы (кончики еще вибрировали), угрюмо высилось в нескольких метрах слева, а рядом переминался малец лет восьми, без шапки и куртки, в рубашонке и шортах, что ли, на лямках? Не разобрать. Малец сильно дернул Макса за полу куртки и требовательно сказал:

— Я ить к маме хочу. Мама ждет. Понимаете?

Максим понимал. Мама — дело святое.

— А ты где живешь-то? — голос прозвучал хрипло и слабо, как после болезни. Максим покашлял, прочищая горло, сказал громко: — Покажи куда, я отведу.

— Там, — малец, не отводя глаз от Максима, показал. — Пошли, мама ждет.

Максим крепко взял холодную ручку мальца в свою ладонь, и они двинулись. Снова закрутились в воздухе редкие перышки снега, празднично посверкивая в свете луны. Слитный гул человеческого бытия (песни, телевизор, ругань, любовь, стих на завтра, чавканье, рыгание, газы, телефон) обволакивал, дышал в лицо несвежим дыханием жизни, от этого становилось тоскливо, но одновременно и покойно — куда лучше, чем в тишине, и темноте, и шелесте… Тут Максим споткнулся и чуть не упал: нога зацепилась за непонятно откуда взявшийся камень. Малец неожиданно твердо подхватил его, не дал упасть.

— Скорее, дяденька. Ить мама ждет.

Они вошли в подъезд. Тусклая лампочка мигнула. Малец подвел Максима к его двери, нажал на ручку. Что-то с дверью было не так, но сразу и не сообразишь… В комнате было темно и тихо. Жаннка шторы купила, что ли? В нос шибануло плесенью и мочой. Канализацию прорвало? Под ногами захрустел то ли песок, то ли кирпичная крошка, щеки нежно коснулась паутина. А?.. А где все? Где Жаннка, Тимка? Эй… Слова застряли в горле. Малец уверенно вел Максима вперед, к стене. Где же мебель? Где полки, вчера прибитые Жаннкой, где пыточный диванчик, коробки, стол-подоконник?..

— Эй, — малец опять резко дернул Максима за куртку. — Толкайте. А то ить я маленький.

Дверь выступила из тьмы, как живая. Хоть света и не прибавилось, Максим четко разглядел ее железные массивные обводы, ржавый висячий замок, отвалившейся дужкой цепляющийся за дырявое ухо створки. И, не думая, толкнул.

Длинный скрип, тугой ход двери, ледяной сквозняк бросается в лицо, неразлучные запахи плесени и мочи сливаются в экстазе. Малец храбро шагает по лестнице вниз, тянет за собой Максима, взрослого дяденьку, у которого внутри все оцепенело, и жилы захлебываются адреналином… Лестница некрутая, маленькие ступеньки крошатся, вот снова ровный пол, и снова они идут, а рука мальца так и не согрелась в максовой ладони, будто он держит сухую ледышку, и ладонь уже онемела, и до локтя рука не чувствует ничего.

— Мама! — громко зовет малец. — Мама!!

Впереди вспыхивает огонек. Мигает и гаснет, вспыхивает вновь. Слабый, желтенький, он на секунду высвечивает безразмерную даль подвала, вдоль стены возникают и пропадают железные двери с решетками посередине, на полу серые круглые холмики и с потолка свисают какие-то сети… Как гамаки моряков… Нельзя здесь ничего касаться, кричит внутри головы знакомый голос, нельзя, ни в коем случае, не трогай, это прах и тлен, это веревки и волокна, это кости и мякоть, это… Это… Боже мой, боже мой, боже мой. Свет то разгорается, то гаснет. Картинки перемежаются тьмой. Шагов не слышно, да по полу ли они идут или по перине пыли, и идут ли вообще? Огонек рывком приближается к ним. Оказывается, это спичка.

Спички зажигает худая женщина с черными волосами, она так низко опустила лицо, что волосы, очень длинные и густые, совершенно его скрывают. Она стоит над квадратным черным жерлом распахнутого люка. И роняет горящие спички вниз, будто вглядываясь в черноту подпола. Хорошо видны только нервные длинные пальцы, в которых мелькает спичечный коробок. Вот спичка, кривясь в пламени черной дугой, падает вниз, тьма, потом сине-оранжевый язычок с характерным шипом снова рождается из тьмы, высвечивая белую блузку женщины с вышитыми на воротничке двумя алыми вишенками-близняшками.

— Мамочка! — кричит малец, отпускает, наконец, парализованную уже до плеча руку Максима и бросается к ней.

— …Милыйгдежетыбылчтотакдолгоятебяждалаждалаждаланельзятакдолго гулятьтызастудишьсяобедсовсемпростыланукабегипомойрукимилыймилый милый… — женщина говорит все это скороговоркой, не меняя интонаций и не двигаясь. Спички зажигаются и гаснут в ее пальцах. Ее голос, будто пересыпанный осколками бутылочного стекла и обломками ржавых лезвий, больно-больно-больно, полностью вытесняет из Максимовой головы прежние страхи — вот тут он понимает, что такое страх настоящий. Что-то горячее взрывает низ живота, бежит по левой ноге. Малец вцепляется в юбку матери и тихонько смеется.

— Дяденька описался? Да, мам? Такой большой-большой? Он ить пьяный, да?

Женщина, не отвечая, начинает медленно поднимать лицо. Белое-белое. А вместо глаз… кровавые дырки… нет… это вишенки… Не смотри, орет в голове тот же голос, НЕ СМОТРИ! С трудом Максиму удается отвести взгляд в сторону, во тьму.

Женщина говорит все той же скороговоркой:

— Дядядобрыйдядятебяпривелмилыймилыймилыймыемупоможемдяденужнапомощьчтонужнодядетызнаешьзнаешьзнаешьскажискажискажиголубая-ленточкаголубаяголубаямилыймилыймилый…

Холод из плеча добирается до сердца. Оно бьет крыльями, как испуганный голубь. Максим делает единственное, что может — зажмуривается. Ухо успевает услышать, как шипит очередная спичка. И точка.

Первыми пробуждаются кончики пальцев. Они упираются во что-то твердое и холодное. Затем глаза. Перед ними — изъязвленная морщинами кора. Дальше оживает щека, ее нежно касается что-то… Ленточка… Голубая?.. Ноги подламываются. Максим падает, рефлекторно обнимая мертвый ствол. Сердце жадно стучит, сообщая всем — жи-ву! Жи-ву!!

— Ну и нажрался… Мужик, вставай…

Максима тащат вбок. Он с трудом поворачивает голову, почти ожидая услышать хруст… Скрип… Железная дверь… замок… не на… нет…

— Да встанешь ты?.. Или ментов вызывать? Вроде не бомжара… Э, да ты сосед, что ли, новый?..

 

* * *

Мужика звали Геной. Ну, не то чтобы Геной, скорее, Геннадием Палычем. Он жил вдовцом в соседнем с максовым подъезде, лет ему было шестьдесят шесть, и был он ходячим недоразумением. Два года назад умерла его супруга, за которой он кантовался без малого полвека, как за каменной стеной. Детей Бог не дал, да и куда ей еще детей было — тут за Геннадием Палычем давай поспевай приглядывать. Руководила им покойная супруга жестко и с умом, не зря же сама дослужилась до кресла директора школы (кстати, той самой, Тимкиной). Карьеру бухгалтера ему построила, питание диетическое наладила, одевала, сопли подтирала, шнурки завязывала, выводила гулять и на Ржаной базар за покупками. Так и жили. Копили на Кипр. Но вместо Кипра нарисовался сначала онкологический диспансер, а потом и кладбище. Как супруга отошла в мир иной, так у Геннадия Палыча все наперекосяк пошло. С работы выперли на мизерную пенсию, артрит скрутил суставы. В квартире все вдруг стало чужое, странное, ломкое. Дачу, все шесть соток которой супруга окультурила и засадила купами разноцветных роз, слизнул оползень. Телевизор и тот начал ломаться чуть не каждый месяц. Вот так-то…

Все это Максим выслушал молча, сидя на грязной кухне перед остывающим стаканом жидкого чаю. Стакан был советский, граненый.

— А я в магазин бегал, за хлебом. Гляжу — ты под деревом лежишь. Дай, думаю, подойду, мало ли, все же человек. А я тебя сразу узнал. Видел, как ты с сыном идешь. Сына-то как звать?

— Тима… Тимурчик… — Максим слышал свой голос как бы издалека.

— Ага. А супруга твоя из ихних? В платочке все ходит. А ты чего у дерева делал, отливал, что ли? Ты смотри, осторожней с ним. Грят, дерево-то непростое. Бабки дворовые, что наши, что ихние, которые верующие, как мимо идут по своим то есть старушечьим делам, все, как одна, язык меж зубов зажимают. Так-то.

— За… зачем язык? — тупо спросил Макс. Он вдруг почувствовал мокрый холод в штанах.

— Ну как… От сглаза. Примета такая. И ленты вешать тоже. Вот ведь как…

Максим машинально хлебнул мерзкого чаю. Переспросил, как тормоз:

— А… А почему ленты?

— Чтобы, стало быть, чего не вышло, — охотно пояснил Геннадий Палыч. — Или просьба какая есть. Я слыхал — раньше еще. Ленты на дерево вешать, ну, суеверие такое. Типа, рядом с мазарами, святыми местами там. Но это не мусликовское. Ихниемуллы этого не любят, язычество, грят. Они же, местные, какие они на фиг муслики? В мечеть-то ходят, а все равно в каждом ауле по шаману живет. Так-то. А про дерево это супруга мне рассказывала, она ж краевед была, земля ей пухом. Типа, есть предание у местных, что дереву этому многие тыщи лет, и оно еще Македонского помнит. Якобы Македонский здесь с войсками проходил по дороге в Индию. Стоял лагерем в лесу. Тут же леса были. А гадатель, по-ихнему, ангур, что ли, грит ему: не будет тебе удачи, коли коня в жертву не принесешь. А он Александр-то, коняшку любил больше жены. Погоревал да и зарезал его. И сжег, а с ним к ядрене фене и весь лес. Так вот, грят, это дерево — все, что от того леса осталось. Омертвело оно за тыщи лет, а древесина камнем обернулась. Так вот, у ихних, местных, дерево это, грят, желания исполняет, типа — ленточку принеси, и дело в шляпе. Но не всехние, понял? Некоторых только. А кого — само выбирает. Только бесовщина все это и глупые суеверия, — Геннадий Палычрешительно сплюнул и похлопал себя по впалой груди. — Эхма, я, вроде, сигареты выронил, пока тебя тащил. Не угостишь?

Максим негнущимися пальцами нашарил в кармане пачку «Мальборо», положил на стол и поднялся.

— Спасибо, Палыч, за помощь. Пойду к своим.

— А как же стопарик? — обиделся сосед. — Ты, Максим, понимать должен, я один не пью. Я ж не алкаш! Давай хлопнем, и пойдешь. Тебе какая разница, ты вон уже датый. А?

Максим покорно и не ощущая вкуса, выпил полстакана паленой водки, закусил пряником и ушел. В пустой голове переливалась голубая ленточка — с жаннкиного пеньюара, он видел его в одной из коробок. Она его все равно не носит, за грех, видно, почитает, а выбросить не решится никак. Так что не заметит. Мне бы только из долгов вылезти… И все будет по-другому. Все наладится! Квартиру из заклада выкупим, на курорт поедем. Тимурчику велосипед куплю. Жаннке цацки… А там, глядишь, и в Питер свалим… Или подальше… А на биржу я больше ни ногой! Вообще инет ставить не буду, гори он, этот форекс, синим пламенем! Я ж как лучше хотел! Для всех старался… Кто ж знал… Кто ж…

 

* * *

На следующий день Максим чуть не проспал работу. Жаннка Тимку в школу отвела, а сама в церковь, что в Парке Федерации. А ему будильник оставила, дура. Какой тут будильник, с такого-то бодуна! Кое-как успел.

От вчерашнего вечера в голове почти ничего не осталось. Мальчишку помнил смутно, соседский, заблудился, что ли? А, с Палычем еще сидели. Это я с ним так нажрался? Дошел. С соседями пью. Нет, надо брать себя в руки, тренажерный зал, водку — по боку. Жаннка, небось, злая как собака, правда, тазик ему к диванчику поставила. А сама-то где спала? С Тимкой на полу? Блин. У него же грудь слабая, нельзя ему. Все, кончать надо с этим делом, арбайтен, как говорится, и никаких гвоздей.

В издательстве «Барабек» царила гнетущая атмосфера. Тишину офиса нарушали только перещелки мышек и легкие вздохи женского коллектива. Максим, было, подумал, что тетки тоже мучаются со вчерашнего бодуна. С порога предложил чайком побаловаться. Но Алла Петровна, фанатка Пугачевой, сказала ему злым тихим голосом:

— Максим Леонидович, вы на пять минут опоздали. А вас директор ждет, пройдите.

И снова своей рыжей «халой» к монитору прилипла. Тоже мне, работяга. Ахметка — Ахмет Иваныч — тоже был на работе, как штык. Визгливым голосом отчитывал кого-то в кабинете так, что в общей комнате слышно было. Максим пожал плечами, снял куртку, прошел к кабинету с номером «1». Постучал.

— Да-да! — звонко ответили ему.

Максим толкнул дверь.

За директорским столом, обширным, как инфаркт госслужащего, сидела пухлявая дамочка лет сорока пяти. Кокетливое «каре». Прядки волос искусно выкрашены разномастными блондинистыми волнами. В холеных ручках (алый лак неприятно блеснул в сероватом ноябрьском луче) — пудреница и патрон с алой же губной помадой.

— Присаживайтесь. Вы — Максим Леонидович? Наш новый менеджер по заказам? Меня зовут Алена Рифкатовна.

Голосок как у первоклашки. Пискля. Максим сел на жесткий стул для посетителей, выпрямил спину. Как на уроке, блин. Плохо, что башка не варит с утра. Чайку бы хлебнуть, да с молочком…

— Ахмет Иваныч мне сказал, что вы и водителем к нам подрядились, — дамочка обаятельно улыбнулась, сверкнув парочкой золотых коронок. — Похвально. — Она пытливо глянула в зеркальце и вытянула губки трубочкой.

Максим непроизвольно сглотнул.

— Я… хочу… вам… сказать… — не шевеля челюстями, промычала дамочка, старательно докрашивая губы, — вы… пока… на испытательном… сроке… М-м-м?

— Угм, — поддержал беседу Максим, зачарованно наблюдавший за игривыми «зайчиками», которые пускали все в том же ноябрьском луче перстеньки, колечки и зеркальце — пальцы мадам директора совершали мелкомоторные быстрые движения, закрывая патрончик, захлопывая пудреницу, открывая и раскрывая сумочку, нажимая на мышку, пробегая по нежно-розовой клаве.

Затейливая бабенка. Одета в декольтированную кофточку цвета фуксии, а шею — умная, шея-то возраст и выдает, — замотала веселеньким шарфиком с бегемотиками, жующими листья марихуаны. Бьюсь об заклад, что юбка у нее — мини. И каблучары, конечно.

— …Мне понравилось ваше резюме, только вот скачете с места на место, почему так? И английский у вас слабоват, не считаете? Ну что за детский сад — со словарем, а? Впрочем, здесь вам английский не пригодится пока, — щебетала тем временем дамочка, не отводя глаз от монитора. — Вы пока займетесь развозкой продукции и работой с нашими непосредственными заказчиками и партнерами. Ясненько? Ловите файл с поручениями на сегодня, отчет по ним — завтра в 9.15, а, забыла, мне еще сегодня в аэропорт надо заехать, человечка одного встретить, это часов в пять, я позвоню…

Вот тарахтит. И пальчики цокают по клаве, будто аккомпанируют.

Максим приосанился и молодцевато выпалил:

— Есть, Алена Рифкатовна! Будет сделано!

Алена Рифкатовна вскинула на него удивленные глаза. Морщинки, конечно. Но глаза ничего, красивые, то ли зеленые, то ли карие, не разберешь.

Пискнула мобила. Точно, пришел список дел на сегодня.

— Работайте, Максим Леонидович, — дамочка задорно тряхнула своим каре и снова застрекотала на компьютере.

Он вышел из кабинета, улыбаясь. Поглядим, поглядим…

 

 

* * *

— Что было, что было! Пап, представляешь, тетка из того дома машину разбила, представляешь?! Новенькую! Ка-ак саданет камнем, стекло треснуло! И кричит! Все соседи выскочили! И я побежал посмотреть! А она сумасшедшая, да? Да?

Тимка сидел у Максима на коленях, крепко обнимая его за шею. Максим вдохнул Тимкин запах, поцеловал его в макушку.

— Тимочка, сынок, пусти папу. Иди книжку почитай, — Жанна озабоченно сдвинула брови. — Иди, иди. Я папу покормлю пока.

— Что за страсти тут у вас? — Максим вонзил зубы в котлету.

Наслаждение! Наконец-то нормальная жратва!

— Да это мать того парнишки, помнишь, позавчера хоронили… Бедная… С ума сошла. Мужнин «джип» расколотила, «скорая» ее увезла в оконцовке. Вот горе…

Поев, Максим уселся перед теликом. Защелкал каналами бездумно. В животе уютно переваривался ужин, Тимка, сидя рядом на диване, сопел над книжкой, жульнически поглядывая на экран, Жанна, напевая, возилась с посудой под тихий плеск воды из крана.

— А я в тренажерный зал записался, — сказал Максим.

— Ну и молодец, — не стала спорить Жанна. — Еще бы с Тимкой в бассейн походил…

— Это ближе к лету. А то разболеется еще.

Жанна вытерла руки, присела между ними, стала перевязывать косынку.

— Все равно — не пойму, чего они там не поделили? Машину он, говорят, только в прошлом месяце купил, у них, говорят, тетка какая-то померла, домик в наследство оставила — в обход другой родни, он теперь с ней на ножах, представляешь?

— С кем на ножах? — рассеянно переспросил Максим, попутно вникая в нехитрый сюжет боевика.

— Да с родней. Он домик-то продал, машину себе купил. А родня злится. А тут такое горе. И к кому в оконцовке побежал, когда сына хоронить пришлось? Все равно — к родне. Нет, что ни говори, а родственники — это важно. А жена просто чокнулась, вот как я думаю. Теперь ни сына, ни машины, ни жены. А был бы человеком, поделился бы, может, все бы и обошлось. Бог его наказал, не иначе.

Жанна перекрестилась, зашептала что-то насчет поминания всуе…

Стивен Сигал медленно улыбнулся и занес для удара могучую ногу. Максим зевнул. Тимка подлез к нему, завозился под мышкой, как котенок.

Началась реклама дурацкого стирального порошка. Максим убрал звук, не в силах слышать жизнерадостные вопли осчастливленных домохозяек. Сказал строго:

— Ну что, сынок, с кем во дворе играешь? Ребята-то хорошие здесь?

— Хорошие, папа! Мне Кирюша машинку дал поиграть, а Улан всегда с шоколадкой выходит, мне дает откусить…

— Одну конфету на всех? — вскинулась Жанна. — Ты что, сынок, а вдруг он заразный? Не смей, слышишь? Заболеешь еще!

— А еще тут есть мальчик Сережка, — не обращая внимания на мать, щебетал Тимка. — Он очень хороший, правда-правда, только у него куртки нет, совсем.

— Как это? — удивился Максим.

На экране скакали галопом гламурные телки, а за ними вставала багровая надпись: «Сохрани свой дерморесурс!»

— Ну, он очень бедный… Я ему бутер вынес, ничего? И другие ему еду носят, яблоки, там, хлеб… Он в рубашке ходит и в тапочках, прямо по двору. Он в подвале живет, пап, прикинь. Он сам сказал, я ему верю.

Максим посмотрел на Жанну. Та округлила глаза.

— Тимочка, сынок, кто в подвале живет?

— Да Сережка же! Он с мамой живет, а в подвале тепло, он так сказал. А мы же тоже в подвале живем, да пап? Как Сережка?

— Нет, сынок, — у Максима дернулась щека, — мы живем в цокольном этаже. Понял? А ни в каком не в подвале! Где ты тут подвал видишь? Подвал — там темно, крысы, тараканы, грязь всякая. Ты понял? Там бомжи живут! И не смей больше водиться с этим Сережкой! Точно заразу подхватишь, это я тебе гарантирую!

— Но пап, Сер…

— Слушай отца! — Максим вскочил, забегал по комнате.

Тимка притих, посверкивая в темноте влажными карими глазами. Сейчас разревется. И точно — захлюпал носом.

На экране Сигал беззвучно праздновал возвращение после рекламного блока, расправляясь с пятеркой негодяев в косухах и банданах.

— А ты куда смотрела?! Сын черт знает с кем водится, а ты все по церквам таскаешься!

Жанна задохнулась:

— Прекрати! Прекрати сейчас же! Я же ничего не знала… Он сейчас только сказал… Хлеб с маслом попросил… Я же не… Я думала — проголодался… Причем здесь?..

Ну спасибо. Второй фонтан включился.

Максим выскочил во двор, закурил. Колотило от брезгливой злобы. Чертовы бомжи! Хоть бы кто двор забором обнес, не трудно же! Сколько за квартиру платим, центр города, вон какие крутые тачки припаркованы, а простого сделать не могут. Ур-роды! Завтра пойду в КСК ругаться, пусть что хотят, то и делают, могу и ментовку вызвать, имею право. В подвале живут! Надо же!

Тут Максима будто под дых ударило. Он выронил сигарету. Подвал… Что-то нехорошее зашевелилось в памяти, замелькала перед глазами голубая ленточка, чья-то холодная рука нежно сдавила внутренности… Пойду в КСК… Завтра же… Ментов вызову… Совсем обнаглели… Центр города…

«Не ходи никуда, сынок, — шепнул в голове голос матери. — Плюнь ты на это, пусть Жаннка дитем занимается, к чему тебе лишние расстройства…»

И то верно.

Хлопнула подъездная дверь. Кутаясь в кофту, вышла Жанна.

— Макс, ты чего? Полчаса уже куришь. Зайди в дом, замерзнешь.

— Полчаса? Я же только вышел… — сказал Максим и осекся.

— Я соседке звонила, матери Улана. Она говорит, сочиняют дети. Ее сын тоже про мальчика этого пропихивал вчера, они на улицу побежали, искали-искали — никого не нашли, да и не видел его никто. Придумали, фантазеры, телика насмотрелись. А подвалов здесь нет в этих домах, только квартиры — как у нас, в цокольных. Пошли в дом, холодно… Слушай, у тебя зарплата скоро? А то я последнюю штуку на фарш истратила.

— Завтра аванс попрошу… — чужими губами произнес Максим. Холодная рука на прощание потрепала его по затылку и отпустила.

 

 

* * *

Через две недели Тимка заболел. Сразу его кинуло в жар, раскаленный, сухой, температура — сорок. В глазах полопались сосудики, губы обмело будто солью. Жанна ночь не спала, обтирала его водой с уксусом. Тимка хныкал, бредил. И все про этого выдуманного Сережку, пропади он пропадом. Максим тоже весь извелся, «скорую» хотел вызвать — Жаннка не дала. Говорит, мигом 
в инфекционку увезут, а он уже большой, с ним мать не положат, а кто там за ребенком смотреть будет? Это вирус, из школы, там полкласса нету, болеют, училка говорила. Лучше завтра врача вызовем.

Под утро только сбили температуру, Макс хоть пару часиков вздремнул. А потом — на работу, да с песней. Блин, все тело ломит, как бы самому не свалиться. Очень бы это было некстати. Алена Рифкатовна не любила нарушений трудовой дисциплины. А любила она исполнительность, аккуратность и опрятный внешний вид. Точно, какие-то немецкие крови в ней есть.

В «Барабеке» дела шли так себе. Максим мотался по типографиям и заказчикам, возил директора и главбуха, торчал в офисе за компом допоздна. Выслуживался, короче. А доброго слова от Рифкатовны так и не дождался. Конечно, издательство в передовых не ходило. Рифкатовна, правда, оторвала пару госзаказов на учебники, а в остальном работенка была мелкая и геморройная: визитки, буклеты, брошюры, учетные книги, рефераты, переплет. Заказчики несолидные, то и дело спрыгивают, а респекта им подавай выше крыши. Семейный бюджет держался только на «Авдотье» — Максим исправно «бомбил» на улицах Говногорода. Алена Рифкатовна почему-то Максима невзлюбила, говорила через губу, придиралась по пустякам, строила в общем. Плюнул бы и бросил, но работу нынче найти… Терпел.

Сегодня, как нарочно, опоздал. Пробки. Алена Рифкатовна, надувшись, бросила:

— Еще один прокол — уйдешь «по собственному». Мне бездельники ни к чему. Сегодня банкет издательской ассоциации в «Астории», заберешь меня оттуда часов в десять вечера. Не опоздай, смотри.

В обед смотался к своим. В комнате было душно, темно, пахло уксусом. В углу заливался весельем телик, нон-стоп транслируя детский канал. У стола писала рецепт молодая растрепанная врачиха. Тимка снова лежал пластом, потные волосенки прилипли ко лбу, дышал хрипло. Жанна сидела рядом, плакала бессильно.

— Прекратите рыдать, мамочка, возьмите себя в руки. Это ангина. Купите лекарства, антибиотики… Жидкости побольше. Укол сможете сделать? Станет хуже — звоните в «скорую».

— У него температура не падает, что делать?..

— В ванну его положите, с холодной водой, — устало сказала врачиха, скользнула невидящим взглядом по Тимке, снова что-то застрочила на бумажке.

— Как в ванну?.. Он же горит весь… — Жанна подняла опухшие глаза на Максима.

Максим сжал челюсти.

У врачихи рявкнула мобила.

— Да, в шестнадцатой. Опять температура… Сорок… Да, не сбивается. Я и говорю — «скорую» пусть вызовут. Мне еще в седьмую идти и в шестьдесят первую… Там крупозное, похоже. Да. Да знаю я.

Максим машинально открыл холодильник. Кастрюля щей. Твою мать.

— Доктор, а если его в инфекционку увезут?.. — всхлипнула Жанна.

— Ну и увезут, ничего страшного, — врачиха натягивала обляпанные грязью сапоги в коридоре. — Сил нет с этим домом, как проклятый. В прошлом году всю статистику нам испортил, поликлинику премии лишили — два смертельных случая… Господи, когда этот дождь, наконец, кончится?

Врачиха прописала дорогущее детское жаропонижающее и два сиропа от кашля хрен знает зачем. Антибиотики еще. Максим вывернул карманы, еле наскреб на аптеку. Побежал. Хорошо, провизорша старенькая попалась, из прежних еще, говорит, сынок, купи парацетамолу и аскорбинку, от этих новомодных лекарств у детей крапивница бывает. Жанна развопилась, конечно, что он на ребенке экономит.

Похлебал ненавистных щей — и на работу. Опоздал, конечно. Рифкатовна после обеда в салон красоты умотала — к банкету готовиться. Чего там готовить? Жаба жирная.

 

 

* * *

Алена Рифкатовна вышла с банкета сильно подшофе. Долго прощалась с каким-то лысым толстяком, все порывавшимся вместе с ней залезть в машину. Хохотала, отталкивала ухажера, пока тот не сверзился в ледяную лужу, хрустко приложив череп к асфальту. Бросилась поднимать и извиняться, тогда толстяк, невзирая на черепно-мозговые неприятности, совсем было вперся в салон. Хорошо, охранники его подоспели. Максим помогать хозяйке не вышел. Пусть сама бодается, сука. Руки закаменели на руле, ухмылялся зло. Тварь. Дома мальчишка скулит, как щенок, Жаннка каждые десять минут звонит — невменяемая. А тут эта зараза политесы разводит.

Наконец, уселась. Как всегда, впереди. С трудом застегнула ремень безопасности, обдав ароматами шашлыка и алкоголя, буркнула: «Домой!» Максим рванул. И через пару кварталов почувствовал требовательную хозяй-скую руку на колене. Блин! Вот попал. Максим осторожно отодвинулся и газанул. Не помогло. «Останови», — велела Рифкатовна еще через два квартала. Максим сделал вид, что не услышал. А тут и приехали, слава Богу. Но Рифкатовна выходить не спешила.

— Проводи меня. Слышишь? А то упаду еще…

Пришлось выйти. Помог Рифкатовне выбраться, повел ее к подъезду.

— Третий этаж… Чертов Асти Мартини…

Поднялись. Перед красной дверью в ажурных металлических завитушках Рифкатовна остановилась, начала рыться в сумке. С лязганьем выпал ключ.

— Открой…

…Сладкая она оказалась, Алена наша Рифкатовна. Неутомимая. Да и он, Максим… Эх. Сам от себя, честно говоря, не ожидал такого пыла. Все же баба в возрасте, с командирскими замашками. А чего удивляться, с другой стороны? Жил монахом черт знает сколько, скандалы, безденежье, переезды, посты, щи. Взвоешь.

Не хотела отпускать. Еле вырвался, все же о Тимке не забывал ни на секунду. Алена накинула шелковый пеньюарчик, туго подвязалась (что-то сарделечное сразу же проявилось в фигуре), пошла проводить. Максим надел куртку, глупо улыбнулся. Она властно притянула его к себе, поцеловала в губы. Сочно. Ах ты, ну вот опять… Чертовка старая.

— Не останешься?.. Гляди. Завтра не опаздывай. Поедем за город. Посмотришь мою дачу.

Выскочил из подъезда, нырнул за руль. Включил трясущимися пальцами мобилу. Так и есть, пять непринятых звонков от Жанны. Набрал. Они спали уже, оказывается. Тимке получше стало. Ну, и слава Богу. Макс отоврался, сказал — начальницу с банкета ждал на стоянке, мобила разрядилась. И домой дернул.

 

 

* * *

И пошла жизнь Максима в гору. Да не пошла — полетела! Понеслась! Через месяц сделала его Алена Рифкатовна финансовым директором «Барабека». Вместо битой «Авдотьи», не скупясь, приобрела своему ненаглядному «Паджерик». Осыпала подарками, таскала всюду за собой, как собачку декоративную. Рестораны, фуршеты, презентации, клубы. Знакомые начальницы — респектабельные, отлично упакованные юристы-финансисты, — чуточку брезгливо жали ему руку, удивленно приподняв бровь в сторону Алены. А Рифкатовна совсем голову потеряла. Максиму поначалу стыдно было деньги у нее брать, а потом он так подумал: детей у нее нет, родни тоже, а деньжат по кубышкам заныкано немерено, что ж, на тот свет, что ли, заберет? Не заберет ведь, туда, говорят, всего одной монетки под язык хватит, для перехода из света в тень. И расслабился. Записался в модный спортклуб, накупил себе шмотья и часов. Жанне, конечно, тоже выдавал на семейные расходы.

С Жанной странно вышло. Он было начал врать про ночные смены, но куда там врать — не отпускала его больше Алена от себя ни на шаг. Пылала как печка, недолюбленная оказалась и страстная. А может, климакс на горизонте обрисовался, и гормоны ее взбесились напоследок. Жанна же всему верила и ни про что не спрашивала. И потом даже, когда он уже и не объяснял, и не каждый день домой заезжал. Только почернела и будто сгорбилась вся. И глаза погасли. Виноватые сделались, как у собаки побитой. Как же ненавистно Максиму было это затравленное выражение. Ей-то чего себя виноватой чувствовать?! Раздражался, орал даже. По мелочам: куда шарф дела, где бритва, почему щи опять?! А она только еще ниже голову опустит и молитвы бормочет, как юродивая. Из церкви не вылезала, Тимку с собой начала таскать. Это бы еще ничего, но Тимка все болел и болел, так и не оправился после той зловредной ангины. В школу ходил через раз. То кашель, то понос, то температура. Иногда Максим с досадой ловил себя на мысли, что уже привык к этому, даже злиться устал на бесконечные бессмысленные обследования, анализы, лекарства и знахарок. Диагнозы мелькали, как в калейдоскопе, а Тимка все худел, сайгачьи глазки ввалились. Даже русый хохолок жалко обвис. Стал неулыбчивым, капризным, приставучим. Максиму неприятно было дотрагиваться до его вечно липкой кожи, ощущать нездоровое дыхание. А он цеплялся и цеплялся, путано рассказывал про свои бредовые сны с голубыми лентами. Когда видел, что отец уходит, начинал отвратительно визжать, с хрипами, колотя руками и ногами. Совсем испортила пацана своим постным воспитанием. Тьфу.

Новый год встречали в Париже. Потом Алена его в Монте-Карло свозила, в Швейцарию на пару деньков заехали, на лыжах покатались. Вот же счастье привалило!! Максим купался в этом счастье, валялся в нем, как свинья в апельсинах, и ничего его не грызло, совсем. Совесть — это для дураков. А умные свой шанс не упускают. Так на все лады повторял и пел в его голове убаюкивающий, умиротворяющий, родной голос матери…

Алена Рифкатовна все чаще намекала на свадьбу. А что? Вполне возможный вариант. В конце концов, Жанна, считай, давно уже божья невеста, а о Тимке он так и так позаботится. Не зверь же. Отец. Вот только квартирку бы им надо справить, а то совсемнекрасиво получается — бросать бывшую семью на съемной хате. Рифкатовна была не против. Губки свои алые поджала, конечно, но в положение вошла. Выделила на «двуху» в микрах.

И январь, и февраль Максим крутился и вертелся. Работа стала неожиданно сжирать кучу времени, теперь ведь старался не на чужого дядю — на себя. Рифкатовну надо было выгуливать, потом в дачном особняке ремонт затеяли — посреди зимы! — видите ли, ей зимний сад понадобился. И везде пригляд нужен, глаз хозяйский. Ничего, ничего. Конечно, Город никуда не делся, но погодите, дайте время. Уговорит он Алену, да почти уговорил уже. Вот еще бабла нарубят, годик, два, от силы — три, а там… Сбудется мечта. Главная. Трепетная. Задушевная. Сначала — кругосветка. Потом… Испания? Италия? Штаты?.. Сердце начинало не в раз стучать от фантазий.

В день переезда Тимка был хмур и молчалив. Жанна сновала серой мышкой, собирала вещи, которых оказалось неожиданно много. Максим помогал грузиться. Тимка кашлял, надсадно, противно, как старик. Сидел на переднем сиденье, прижимал бледную мордашку к стеклу. Молчал. Все, вроде, собрали. Максим уселся за руль, повернул ключ. Посмотрел на сына.

— Эй, Тимофей! Почему грустим? Помнишь: нос пистолетом, хвост — торчком?

— Папа… Можно я с деревом попрощаюсь? — тоненько выговорил Тимка, не поворачиваясь.

Максим пожал плечами, глянул на Жанну, та нахмурилась.

— Ну, пошли, сынок.

Они вышли из джипа и приблизились к дереву. Вокруг него нарос круглый сахарный сугроб, каменная кора обледенела и поседела. Ленточки замерзшими галками повисли на мертвых ветках. Едва угадывался их цвет. Хотя вот, смотри-ка, голубая. Очень похожа на… Жар ударил в солнечное сплетение, оттуда в мозг понеслась, было, какая-то ужасная мысль, но Максим не зря ходил в отличный спортклуб. Мыслишка была отловлена в средостении и, кольнув напоследок сердце, растворилась в кровотоке. Вот и хорошо.

— Попрощался? — Максим выпустил дым, бросил в сугроб окурок. — Пошли.

В новой квартире Жанне и Тимке вроде бы понравилось. Конечно, надо еще многое наладить, но главное — жить можно. Жанна ожила, снова начала со своими полочками мудрить, измерять что-то рулеткой, кусать губу. Максим засмотрелся на нее — давно не видел ее вот такой, с растрепанным конским хвостом, в клетчатой рубашке, джинсах, деловитой и… мм, привлекательной? Полез помогать, стал шутить, она отвечала, сначала стесненно, не глядя в глаза, потом смелее. Поранил молотком палец, раззява, Жанна со смехом начала мазать его йодом, бинтовать. Максим вдруг обнял ее… Она замерла, затрепетала на его груди, как птичка. Подняла глаза, черные, жгучие, полные слез… Губы…

Тут раздался полный боли крик Тимки.

И все разбилось, как фарфоровое блюдце о каменный пол.

Тимка упал, споткнувшись о какой-то узел, ударился головой и безутешно плакал, держась за лоб.

Пока Жанна успокаивала его, прикладывала к шишке сосульку с балкона, завернутую в пакет, Максим оделся. С кривой улыбкой попрощался, потрепал Тимку по плечу и пошел к двери.

Тимка вывернулся из рук матери, побежал за ним, захлебываясь от слез:

— Папа, папочка!.. Папочка!!! Я машинку забыл! Пааа-пааа…

— Я съезжу, съезжу, сынок. Не плачь. Жанна, ну съезжу, правда. Возьми его, что ж такое. Это та, красная, пожарная, да? На подоконнике? Ну все, пока, ребята.

 

* * *

Квадратный двор встретил его обморочной тишиной. Воздух на глазах синел, чернильными кляксами сползал на заснеженные дорожки. Никого. Окна кое-где светятся уже, вечер близок. Максим зашел в подъезд, нашаривая в кармане ключ (не забыть завтра отвезти хозяевам), шагнул к двери. На ней по-прежнему были нарисованы от руки цифры «44», блин, так и не собрался табличку купить.

В квартире перегорел свет. Чертыхаясь, Максим зажег фонарик на мобиле, огляделся. Пусто. Диван, два стула, стол-доска, хозяйский чайник сиротливо откинул крышку, как путник, умирающий от жажды посреди пустыни. На полу пара газетных листов, пакет с оборванными ручками. Да на окне, наполовину заложенном кирпичами, аккурат на уровне тротуара, белеет парочка бумажных снежинок, вырезанных Тимкой и налепленных на стекло к Новому году.

Как же им тяжко было встречать Новый год… одним… Мысль мелькнула и застряла в голове. Накатила вдруг от невеселых полосатеньких обойчиков такая тоска — мощной волной, Максим даже покачнулся, в карандашном свете фонарика стены шевельнулись и подступили ближе. Ватную тишину нарушил скрип, протяжный, глухой, будто кто-то ступил на рассохшуюся половицу и качается на ней, переливая тяжесть с пятки на носок, с носка на пятку… Максим вздрогнул, чуть не выронил мобилу. В окнефиолетом наливался последний кусок февральского вечера. Пора идти, нет тут этой чертовой машинки. Дал кому-то поиграть, наверное, и забыл, или…

И тут слева раздался отчетливый дробный стук. Как патроны рассыпались. Или человеческие кости из погребальной урны.

Максим рефлекторно дернул головой. Вправо. Стук повторился. Голову заволокло страхом, ноги приросли к газетному листу, на котором он стоял, в груди задрожало сердце. Мобила выскользнула из руки и погасла на лету.

Аааахххх… Едва белеющий в темноте кусок обоев вдруг всколыхнулся и, вздохнув, растворился в темноте. Еще один. Максим ошалело глянул вниз — к его ботинкам подкатились два белых рулончика…

…Дверь выступила из тьмы, как живая. Знакомые массивные обводы, ржавый висячий замок, дырявое ухо створки. Она открылась сама, совершенно беззвучно, легко. Даже интимно.

Мелкие ступеньки, колышущийся свет дневных ламп, их успокаивающее потрескивание с потолка. Легкий запах электричества и… хлорки? Карболки? Подвал большой, с высоким потолком, чисто убранный. Каменный пол вымыт от души, до сияния. Ни пылинки. Ни паутинки. Никакого праха и тлена… Откуда это?.. Какие-то кучки вспоминаются, желтый отблеск, вишенки… Прочь!

Ноги несут вдоль камер. Толстые прутья решеток начищены и блестят. Новенькие замочки. В камерах тоже светло. Максим заглядывает в одну сквозь решетку. Две железные солдатские койки аккуратно застелены серыми одеялами, столик, на нем — кружка.

Пусто и тихо. Гудение ламп становится гуще и ниже. Максим вдруг замечает красное пятнышко вдали… Щурится. Блин! Это ж машинка Тимкина! Вот ведь чертенок, и как только он сюда… Быстро идет к ней. Камеры мелькают, Максим начинает задыхаться, но машинка так и остается красным пятнышком вдали, Максим уже бежит, ни черта не понимая, а лампы взревывают над его головой и, кажется, искрят…

Вот она, наконец. Он тянет к ней руку, но машинка вдруг выворачивается из-под пальцев и бодро катит к стене. Изрытой какими-то оспинами… царапинами… в пятнах, что ли…

Квадратный люк в полу. С отполированной скобой. Машинка останавливается рядом. Максим наклоняется, поднимает крышку люка.

…В лицо бьет столб тугой черной пыли, вонь пожара, отзвуки предсмертных криков, пальбы, вой снарядов, рвущих землю, свист ножа, вонзенного в горло, бульканье крови, последний хрип умирающего, искры… Искры сыплю-тся с угасающего потолка, поднимаются в черном столбе, опаляют кожу…

…Горло и нос забиваются песчинками и пылинками, частицами чьих-то давно сгоревших тел, или они так и горят, там, внизу, в этом пекле…

…Кашель, надсадный, слезы брызжут из глаз… Грудь пронзает лазерный клинок боли… не оступиться!! Нет!! Рефлекторным движением он дергается назад…

И в следующую секунду находит себя сидящим на каменном полу в приступе удушающего кашля.

Свет в подвале слабый, идет из люка. Черное облако плавает над ним, неестественно пучась и клубясь, как абрис нечестивой души из дешевых ужастиков.

Машинка — на самом краю. Ее колесики зависли над бездной. Максим наклоняется, хочет ухватить ее за пластиковую пожарную лесенку веселого желтого цвета… Но тут из круга тьмы показывается детская нога в порванном ботинке. Разбитая коленка в зеленке… краешек шорт… Нога пинает машинку, и та исчезает в проклятом люке.

— Нееет!! — воет Максим, уже зная, что несчастья не миновать, что эта туча никогда не рассеется, и всю жизнь будет лезть ему в нос и горло, отравляя воспоминаниями и угрызениями совести каждый день, каждый миг, будь то Мальдивы, Рим или набережная Сен-Клу…

Из глубины подвала доносится знакомая тихая скороговорка… Слов не разобрать… И короткий детский смешок.

Как он бежал обратно, в темноте, спотыкаясь и падая, как карабкался по ступенькам, как искал, шаря вслепую по стене и жалобно всхлипывая, выход, как, выбравшись, навалился на проклятую дверь, замыкая ее…

Как… Он почти не помнил.

В квартире № 44, на листе газеты, сидел хорошо одетый молодой человек с измазанным сажей лицом. Мерцала лампочка под потолком. Окно зияло. Раскрытый чайник все так же молил о глотке воды. А человек плакал, рвал на себе забитые черной пылью волосы и просил прощения непонятно у кого.

 

 

* * *

Хороший мужик оказался Геннадий Палыч. И соседа бывшего вспомнил, и водки ему налил такой же, как тогда, паленой, теплой. Дал почти чистое полотенце.

Умывшись и глотнув пойла, Максим просевшим голосом спросил у старикана:

— Вы говорили тогда… Помните?.. Что ваша супруга была краеведом. А она что-нибудь рассказывала о…

К горлу подкатил комок изжоги. Максим сглотнул и, трясясь, продолжил:

— О… подвале?

— Каком подвале? — удивился Геннадий Палыч.

— З-здешнем, — Максим несколько раз ткнул пальцем в пол, будто пронзая мечом поверженного дракона.

— Голубь ты мой, да тут же цокольные этажи… какой подвал? Впрочем… Мария Афанасьевна, земля ей пухом, кое-что писала. Записки, этюды… Наблюдения, что ли. И про наш двор, помню, там было. Надеялась издать книжечку к юбилею, да так и… Я в газеты, правда, носил, показывал, и директору Национальной библиотеки, и в Городской архив… Нет, сказали, для науки интереса не представляет. Сейчас найду, где же…

Вскоре Максим уже листал дрожащими пальцами исписанные круглым разборчивым почерком с твердым наклоном вправо листы общей тетрадки в клетку, на обложке которой красовалась наклеенная картинка чайки и красиво выписанное красными чернилами название: «Томные дни».

Довольно скоро он углубился в чтение отрывка с рабочим заголовком «Колодец», неприятно зацепившимся за свежий рубец в сознании. Стиль у покойницы был цветистый и тяжелый, по-настоящему томный. Едва продравшись сквозь три абзаца описаний ненавистного двора с поименным перечислением всех местных знаменитостей, которые тут когда-либо проживали или просто бывали в гостях, Максим, наконец, добрел до сути.

На месте двора в стародавние времена стоял мазар, обсаженный священной рощей окаменевших деревьев, вокруг одного из которых он и был когда-то выстроен. Говорили, что это дерево старше мазара в несколько раз. А в мазаре том якобы был похоронен какой-то средневековый арабский мыслитель и философ, математик и звездочет, сосланный в эту тьмутаракань мусульманского мира то ли за вольнодумство, то ли, наоборот, за мужеложство. Имя его история не сохранила, а с каменного надгробья оно стерлось. Но за мазаром и мертвой рощицей был уход, и деревья всегда были украшены дарами — ленточками надежды, согласно древнему суеверию аборигенов. После установления Советской власти мазар стал исторической достопримечательностью и частью декоративно-архитектурного пейзажа Города. В конце 20-х годов в Город приехала археологическая экспедиция, мазар разобрали по кирпичикам (впоследствии его сложили и установили вместе со спиленным деревом в местном краеведческом музее, где он до сих пор и радует взор любителей старины), а могилу неизвестного философа вскрыли.

Между прочим, никакой могилы-то и не оказалось. Оказался там подземный ход, который привел в пещеру с колодцем, наполовину забитым детскими костями немыслимой древности. Руководитель экспедиции был несколько разочарован. Оказывается, он искал ни много ни мало — могилу какого-то шейха, вроде бы наставника самого Великого Улугбека.

Конечно, древнее языческое капище тоже было отличной находкой… Человеческие жертвоприношения… Древнейший неизвестный культ… Таинственные пиктограммы и петроглифы…

Никакой мистики, кстати. Обыкновенная доисторическая контрацепция. Детей приносили в жертву богам, чтобы остальные члены общины могли прокормиться. Избавление от лишних ртов по неувядающему рецепту Гензеля и Гретель. Только без пряничного домика.

Два года длились изыскания археологов. Мертвую рощу уничтожили, оставив на радость старикам одно дерево. Научные интересы к тому времени стали явственно сторониться религиозной тематики. Громом среди ясного неба стала новость о присуждении руководителю экспедиции Сталинской премии за вклад в развитие советской археологии и истории Древнего Востока.

А потом случилось несчастье. Сынишка счастливца оступился и провалился в проклятый колодец, сломав себе шею. Вскоре за ним последовала обезумевшая от горя мать. Сам ученый сошел с ума и был увезен в местную клинику для нервнобольных, где и сгинул в тяжелые военные годы. А на месте всех этих древних и современных безобразий в Говногороде ударными темпами был возведен современный архитектурный комплекс, включавший в себя здание НКВД и несколько домов для проживания работников этого людоедского заведения. Сливочно-желтый сталинский ампир. Крохотные балкончики. Цокольные этажи.

А под ними — километры подземной тюрьмы, расстрельные зинданы. И, конечно, колодцы.

 

 

* * *

Мобильный дергался и выл. Пафосная мелодия из фильма «Миссия невыполнима» взрывала мозг раз за разом, как подлые террористы — стены древнего Кремля. Максим глянул — Алена Рифкатовна. Черт, ее же надо было забрать из Министерства… Пять звонков от Жанны. Что такое?!

— Максииииим!!!.. — она кричала в трубку, с рыданиями, — Тииимкааааа!!..

— Что?! Что?!! — он уже несся к машине, прыгая через сугробы и арыки. — Что случилось?!

Острый приступ пиелонефрита. «Скорая» увезла в больницу. Одна почка уже отказала. Сказали… Сказали…. Что сказали?!! Что надежды почти нет. Что надо готовиться к худшему. Что организм ребенка ослаб… иммунитет… вирусная инфекция… осложнения…

Каменная рука мягко пролезла в грудную клетку и замкнула сердце в каменный мешок. Не может быть. Не бывает. Глупости. Не с ним. Не с его Тимкой!!

Больничный коридор засасывает как воронка. Жанна кричит. Полуравнодушные полулюбопытные взгляды. Отзвуки шагов, обрывки бесед, отголоски звонких скальпелей, ядовитые запахи с примесью боли и смерти.

Уши закладывает.

 

 

* * *

Собор совсем не солидный. Высокий, но не громоздкий. Легкое, расписное, кукольного стиля здание. Маковки в разноцветных веселых ромбиках. Елки, как часовые по периметру, клумбы, укрытые толстыми голубыми перинами лежалого февральского снега. Голуби и вороны стройными рядами инспектируют небеса.

Внутри все далеко не так забавно и орнаментально. Душно, сумрачно, людно. Гулко. Лики святых смотрят на прихожан. Они строги и ужасны. Свечи, потрескивая, гаснут от неведомых сквозняков.

Холод плещется внутри. Жанна медленно опускается на колени перед Николаем Чудотворцем. Ее молитва горяча и бессвязна, она слишком громко выпрашивает жизнь своему мальчику, так что бабки оглядываются на нее с неудовольствием и отодвигаются подальше. Черный платок сползает с ее головы.

После церкви он отвез Жанну в больницу. Потом отключил мобилу и поехал кружить по Городу. Он объезжал его и сверху, и снизу, шнырял в закоулках микров и скакал по горбатым улочкам частного сектора. В машине было жарко, тихонько звенела радиореклама вперемешку с жизнерадостной попсой. Казалось, что все уже в порядке, как всегда. И мысли в порядке, и чувства, и мечты.

Голос матери ворковал в голове успокаивающие слова о том, что все наладится, вот увидишь, врачи вытянут, деньги заплачены, больше уже все равно сделать нельзя, что тут сделаешь, если наследственность, надо было здоровую девушку искать, чтобы и рожала, и кормила, и здоровенький был, виданное ли дело с этими-то связываться, нехристями, вот и получил, сынок, не волнуйся, милый, все будет в порядке, живут же с одной почкой, и ничего, не помирают, а если так уж надо ей будет — пусть свою отдаст, мать же все-таки, не волчица, а ты, сынок, о себе думай, о себе заботься, тебе никак нельзя инвалидом остаться, кто же будет деньги зарабатывать на семью, кто внучка моего на ноги поставит, нет, нет, сынок, даже в голову не бери, вот увидишь, все хорошо закончится, сердце материнское не болит, а болит оно, сынок, за тебя только, ведь ты как лучше хотел, я же знаю, для всех старался, не только для себя, и на бирже играл для всех, не повезло просто, и с начальницей спутался опять же ради семьи, вон какуюквартирищу этой-то купил, а она внучка моего не сберегла, зараза, ворона черная, испортила мальчонку, не уследила, все по церквям бегала, вот и добегалась, а ты о себе, сыночек, думай, ты же не для себя старался, и ленточку ту голубую от халата на чертово дерево не для себя же повесил, сынок, я-то знаю, меня не обманешь, не вини себя, ты старался, ты всегда был хорошим, очень хорошим мальчиком, все хорошо будет, вот увидишь…

«Паджерик» жалобно взвизгнул и резко встал почти поперек проезжей части, дрожа и всхрапывая, как конек-горбунок. Вопли тормозов и неслышные, но осязаемые матюги испуганных водил соседних машин накрыли как пуховое материнское одеяло.

Голубая ленточка…

 

 

* * *

Ключ стал горячим в руке. Стал как живой. Мерзкий шершавый змееныш. Проклятая квартира. Проклятый дом. Проклятый цокольный этаж. Чайник, пакет, газеты, скособоченный диван. Рулончики отклеившихся обоев белеют в сумраке. Дверь.

Она открыта.

На этот раз все было по-настоящему. Как тогда. Паутина, холод, кучки праха и тлена, ржавые двери, запахи мочи, хлорки и земли. Темнота. Только краткие оранжевые вспышки от проклятого люка.

Я никогда и ни во что не верил. Ни в Бога, ни в черта, ни в тайны египетских пирамид, ни в знахарок, ни в психологию, ни в друзей, ни в женщин. Ни в любовь, ни в доброту… Ни в справедливость, ни в совесть… Я урод, Господи, ты слышишь? Я всю жизнь прожил в цокольном этаже, упираясь носом в тупую кирпичную кладку, а ведь небо, воздух, радость были совсем рядом. Только руку протяни… Вверх… Ты, Господи, к Тебе обращаюсь… Не к нарисованной кукле с терновым венцом, раздающей одной рукой пряники, а другой сжимающей жестокий кнут. Ты мне нужен, Ты, настоящий Ты. В этом худшем из миров. Или лучшем. Сделай по справедливости, Господи. Пусть каждому воздастся за грехи его, об этом только молю, и на это уповаю. Пожалуйста.

Да, она снова там. Черные волосы свисают, худые пальцы механически зажигают спички одну за другой. Сережа прижался к матери, обнимает ее и вполголоса поет песенку про красных кавалеристов. Фальшивит.

Спички падают в люк. В чадное марево. Без дна.

— Послушайте… Послушайте меня…

Голос хрипит, звучит слабо, просительно. Ненавижу просить. Ненавижу. Хочу брать. Брать. Свое. Вымечтанное.

…Аттестат с пятерками, красный диплом, и чтобы стать аквалангистом или полетать на дельтаплане, и чтобы мама никогда не болела, и чтобы первая красавица факультета позволила проводить себя до дома… Маленькие спички, которые горят лишь несколько секунд, а потом, горбатые и черные, летят в подвалы памяти, в люки отчаяния и колодцы забвения. Париж, Мальдивы, чемодан, полный пухлых зеленых пачек, и чтобы вон та блондинка, и эта брюнетка да плюс рыженькая, и особняк за городом, за настоящим всамделишным иностранным городом, и звучная чужая речь, и покой с довольством от дорогого коньяка с сигарой… Тоже спички. Те же спички. Горят даже быстрее. В подвал, в люк, в колодец.

А что же остается? Что остается? Темные глаза и трепыханье испуганной птички на груди. Растрепанный конский хвост и целое дерево жалости и вины, проросшее изнутри сквозь сосуды и капилляры. Сайгачьи глаза и русый хохолок, такой любимый, что ноет исцарапанное сердце. Папа. Па-па. Пааа-паааа. Паааа-почкаааааа.

Я здесь, Тимофей. Держи нос трубой, хвост пистолетом. Я буду просить.

— Пожалуйста… Не надо… Он ни при чем… Мой Тимка…

Женщина медленно поднимает голову. На этот раз он не отводит взгляд.

Красные провалы глазниц. Алые дорожки слез. Искаженные мукой воспаленные губы. Две кровавые вишенки на воротнике.

— …Нельзянельзявсеужесделаноназаднельзяотдатьнельзяпринятьможно-примиблагодаризаслужилхорооооошиймаааааальчииииик…

— Он не виноват… Он… Маленький совсем…

Сережа коротко смеется. И резко наклоняет голову под немыслимым углом. Его глаза весело сверкают, как у гуттаперчевого циркового мальчонки, выполнившего незамысловатый, но эффектный трюк.

Максим становится на колени.

— Прошу… Пожалуйста… Останови…

Женщина вынимает из коробка последнюю спичку. Медлит. Потом взмахивает рукой. Спичка загорается, и Максим понимает, что когда она погаснет, все будет кончено, это маленький, последний, крохотный шанс, самая первая, самая чистая, самая глупая и ласковая мечта о маленьком щенке с золотистой шкуркой и черным мокрым носом…

Максим встает, и пока горит спичка, в два прыжка оказывается возле колодца. Смотрит вниз.

…Сыноооок! Неееет! Не наааадо!!! Подож…

И делает шаг. И начинает падать. И все, что он еще видит — это кривая обгоревшая спичка. С которой стекает последняя капля последнего золотистого сияния.

 

 

* * *

Жанна потом разглядывала и в телевизоре, и в интернете прыгающую рваную запись — несколько секунд, схваченных случайными прохожими на мобильники. Для утоления жажды любителей ютьюба и катастроф.

Был подземный толчок. Сильный. Что-то в городе покосилось, что-то сломалось, где-то был оползень. Рухнуло только одно здание. Оно обрушилось полностью, абсолютно, в пыль, хлам и куски битого кирпича.

По счастью, время было дневное, погибли только три человека. Парализованная старушка. Лысый бобыль из третьего подъезда — жертва паленой водки, слишком крепко спал. Жалко его, всегда помогал сумки до подъезда дотащить.

И Макс.

Зачем он пришел в ту квартиру, что там искал?.. Не узнать. Неужели Тимкину машинку?..

Говорят, под домом были пустоты. Что-то там строители недосмотрели. То ли подземная река, то ли пещера.

Неважно.

…Тимка окончательно поправился только ранней весной. Конечно, его долго лечили. Конечно, будут держать под наблюдением. И диагноз пока не снят, хотя почки, слава тебе, Господи, работают как часы. Какая разница?.. Чудо? Может быть.

…А дышится как легко! Хочется подснежников. И холодного молока. И совсем не хочется носить глухие черные платья и мрачные платки. Даже шапку больше никогда не надену! Тимка! Тии-мка! Побежали наперегонки?

Осторожно, сынок!

…Не упади!