* * * 
поэты двадцатого века средней руки
в обнимку с берёзой любили стоять
но в городе N не найти берёз никаких
и я со столбом обнимаюсь минут по пять
поэзию древа впитать пытаюсь в себя 
она вдохновеньем должна прорасти потом
пытаюсь посеять в душе побольше семян
пытаюсь, пытаюсь, но только грязней пальто

* * *
собрались вчетвером на праздник
говорим — по квартире звуки
разлетаются будто мухи
и ничем не прибить заразу
над столом нависают роем
и жужжат, не давая думать
что кого-нибудь может сдунуть
что остаться нас может трое

просидеть бы до смерти тихо
на ладони дыша по кругу
насмотреться в глаза друг другу
и успеть надоесть друг другу
и не жалко потом на выход

но в квартире летают звуки
на столе замерзают руки

дом

в доме недавно погас звук
слышите стал затихать свет
встаньте живые кто есть в круг
чтобы хватило тепла всем

пальцы теней на щеках стен
вязнут в желе тишины-тьмы
как в летаргическом пен-
сне 
будем за стёклышком жить мы

жаться вжиматься в окно лбом
губ оставляя сырой след
бредить что каждый из нас дом
где говорил но затих свет

после ноября

 в ноябре зарываюсь в тройной тулуп
 или в плед
 или в деда Мишу
 или грею котом деревянный стул
 у меня привычка бежать к теплу 
 и за дедом 
 когда он вышел 
 а на улице
 бррр
 зарываюсь в шарф
 не увидишь
 ни рта ни носа
 а на улице все
 сапоги спешат
 лишь медведь размеренный 
 грузный шаг 
 не подстраивает 
 под осень 
 ну а мне-то — брррр
 мне бы нужен плед
 дед смеётся 
 ой кабы кабы

 его ноги съедает фонарный свет 
 зарываю ладони в медвежий след

 возвращаюсь в январь 
 минус двадцать 
 лет 
 а у
 деда 
 давно 
 декабрь

маршрутка

за окошком маршрутки летят гуси
под капотом заглохли и спят кони
а водитель сидит молчалив грустен
колесницу в косой горизонт гонит
колесницу неспешно жуёт небо
облаками слюнявит стекло, шины 
колесницы на небе едят с хлебом
мы в неземной маршрутке 
пока живы
пассажиры летят и гусям машут
разъедает маршрутке слюной тело
а водитель на завтрак мусолил кашу
и не вспомнит никак
что потом 
делал

* * *
у него нет никого
в чьи волосы можно уткнуться 
и каждый день в час пик
он ждёт 
самый набитый автобус 
и утыкается носом 
в волосы капюшон или шапку 
какой-нибудь девушки
необъятной женщины 
крикливой тётки
и дышит
и хранит этот запах
до самого 
завтра

* * *
умирать не нужно, а просто замедлить шаг
поровняться с палкой хромающей тётки Зины
на дороге узкой прохожим начать мешать
и мечтать дойти до ближайшего магазина
вот идёшь, и идёшь, и не знаешь, когда дойдёшь
замечаешь сразу, что сохнут на солнце тени
и что шарканье слышно своих и чужих подошв 
что воняет газом, наверное, из котельной
и вселенная запахов звуков внутри теперь 
подтолкнут в плечо — не заметишь даже
только тётка Зина у входа придержит дверь
усмехнётся «и ты туда же»

* * *
тихо сидим и боимся услышать
топот сапог внизу
нас берегут паутины и мыши 
выпал передний зуб
зуб на ладони похож на конфету
мыши ругают «брось»
месяц внутри просыпается, светит
грустно скребёт ребро
ветер колени щекочет сквозь щели
чувствует нос грозу
сипло скрипят на прощанье качели
крепче сжимаю зуб

скоро узнаю, что все умирают
может, и я умру
но не сейчас
под крышей сарая
чтобы до нас дотянуться
смерти не хватит рук

* * *
                        and bolted out of the house
                        without even waiting to put on his coat 
                                    Кеннет Грэм. «Ветер в ивах»

ночью ему говорю
я буду кротом
хочешь со мной убежать
превратиться в крысу
сможем дела отложить навсегда на потом 
из одеяла построить надёжный дом 
и под ним до конца (неизвестно какого)
скрыться

будем сидеть и седеть никуда не пойдём
крыс и кротов не пугаются только в книжках
будем свой мир сочинять и ночью и днём
вот мы плывём загораем поём под дождём
очень фальшиво
но с самой высокой крыши

так проживём и забудем сколько нам лет
переплетения пальцев от скуки меняя
больше вокруг ничего настоящего нет
так что лежи
и пожалуйста выключи свет
крот всё равно не увидит
без одеяла