Анна Папченко родилась в Москве, закончила филологический факультет МГУ. Кандидат филологических наук, доцент кафедры иберо-романского языкознания филфака МГУ, переводчик с испанского языка, журналист. С 2011 года живет в Мадриде.

  

 Центральными персонажами текстов в нашем университетском учебнике испанского языка за первый курс были сеньор Гарин и сеньор Бобров. Эти советские граждане, произведенные в сеньоры, посещали приемы в никарагуанском посольстве, водили на балет мексиканских журналистов и кубинских атташе и время от времени отправлялись в командировки на БАМ. Об Испании и испанцах в учебнике не было практически ни слова. Поэтому, когда я впервые оказалась в этой стране, как раз после первого курса филфака МГУ, ее люди и их обычаи были мне решительно незнакомы. Подумать страшно — я даже не знала, что такое хамон!

Сейчас любой мальчишка, которого родители летом свозили на Коста-Браву, знает, что это испанский национальный деликатес, а я не знала. Но, сопровождая в качестве переводчика три десятка русских детей из детских домов Тверской области, была уверена в том, что справлюсь. Как самоуверенно невежество! — гласит испанская поговорка.

Из Мадрида нам нужно было девять часов ехать автобусом до места назначения — маленького южного поселка, где дети на три недели расселятся по испанским семьям. За эти девять часов я окончательно убедилась в том, что наш учебник никуда не годится: я не понимала испанскую речь. Моя миссия была под угрозой.

Через несколько дней ухо привыкло к андалузскому диалекту, на котором говорят в провинции Андалуcия и который «не понимают больше нигде в Испании», как уверяли меня наши новые друзья из поселка Вильямартин. Они говорили на языке Сервантеса с таким произношением, что основной смысл сказанного приходилось, как правило, «выуживать» из контекста. А уж им-то произнести простое русское имя руководителя нашей группы было совершенно не под силу, поэтому Вера была переименованав Паку. А я по возвращении в Москву стала заниматься испанской диалектологией, попутно реабилитировав учебник Патрушева, по которому потом сама много лет учила студентов.

Но тогда, в автобусе, с тоской вспоминая похождения Гарина и Боброва, я мучительно составляла фразы, которыми должна буду обменяться с семьями, принимающими наших детей, уже через три часа... через два... уже буквально сейчас...

Автобус останавливается на поселковой площади. Тотчас же со всех сторон его обступают люди — в закрашенные рассветной дымкой окна видны только головы: взрослые, дети, старики... Как будто не четыре утра в испанской глубинке, а все девять в московском метро. Как будто не детей встречают, а звезд эстрады — с цветами, плакатами, машут руками, кричат.

Открывается дверь, по площади проносится «Ш-ш-ш-ш-ш-ш», и наступает абсолютная тишина. Наш испанский сопровождающий, Пако, выкрикивает в толпу фамилию семьи, которая будет принимать во время каникул приготовившегося на выход ребенка. Белобрысые маленькие россияне путешествуют с пластиковыми пакетами, в которые легко умещается весь их сиротский скарб. И вот они, прижимая к груди свои пакеты, выходят на верхнюю ступеньку, и толпа принимает их на руки и бережно передает временным «родителям». И все плачут. Смеются и плачут.

Не плачут только дети — и наши, и испанские. Наши спросонья озираются, как зверьки. Испанские рассматривают их с любопытством, как зверьков. Через неделю их можно будет отличить друг от друга только по цвету волос. Они будут носиться между столиками баров на этой самой площади, заряжать водяные пистолеты в фонтане и стрелять друг в друга, а брызги будут попадать в родительское пиво, но никто на это не станет обращать внимания. Вместо этого им дадут по сто песет на жевательный мармелад и разрешат не ложиться до поздней ночи...

Пятнадцать лет спустя я встретила одну из тех русских девочек в южном испанском городе с апельсиновыми деревьями вдоль улиц. К тому времени испанские песеты давно уже сменились единой европейской валютой, а девочка выросла и обзавелась двумя собственными ребятишками. Но мы узнали друг друга.

Помыкавшись после детдома в тверской Некрасовке, она с ребенком от первого, неудачного брака перебралась в Андалусию. На этом настояла ее «приемная» семья из Вильямартина, которая все эти годы, несмотря на бюрократические и языковые барьеры, следила за ее судьбой, забирала к себе на каникулы и даже отважилась на поездку в Тверь, чтобы отыскать ее след после выпуска из детского учреждения. В Испании она вторично вышла замуж, и испанские бабушки и дедушки нянчат уже двоих внуков.

Я знаю много таких примеров. Испанцы очень солидарный народ. Их сложно заставить сортировать мусор по контейнерам, зато все повально собирают крышки. Обыкновенные пластмассовые крышки от бутылок из-под молока, растительного масла, от тюбиков зубной пасты и флаконов из-под косметики. Их не выбрасывают, а копят. Покупают, скажем, на улице бутылку воды, выпивают, выкидывают, а крышку суют в карман. Если собрать тонну и сдать на завод по переработке мусора, можно получить 200 евро.

Испанские родители больных детей, не избалованные государственными субсидиями и дотациями, собирают и сдают десятки тонн, чтобы оплатить дорогостоящую операцию или лечение ребенка. Не сами, конечно, собирают — всем миром. В школах, барах, аптеках устанавливают специальные ящики, куда знакомые и незнакомые люди относят свои накопленные полкило крышек, а потом забирают, перебирают, пакуют и везут на завод. Иногда какая-нибудь транспортная компания бесплатно выделяет им для этого грузовики, иногда соседи распихивают мешки по своим малолитражкам…

Испанские благотворительные организации и фонды собирают в год больше взносов со своих членов, чем футбольные клубы (а к футболу здесь относятся с особыми трепетом и страстью), а по донорству органов эта страна уже больше 20 лет занимает первое место в мире. Несмотря на это, недавно опубликованный доклад одного уважаемого немецкого фонда признал испанцев наименее солидарными из европейцев. Наверное, потому, что эксперты считали все-таки взносы, а не крышки. В Испании же взносы не любят, а солидарность понимается как действие, направленное на благо ближнего, такая вот солидарность «с человеческим лицом»...

 

 

Близкие люди

 

Недалеко от одного мадридского супермаркета, в который я постоянно хожу, сидит румынка и собирает милостыню. Прилично одетые дамы из близлежащих домов покупают ей хлеб, приносят мешки одежды, останавливаются поболтать, расспросить, почему, например, давеча не пришла.

Румынка для них — как соседка, просто бедная. А соседство для испанцев — социальный институт, и это так же верно в столице, как и в деревне. Неудивительно, что в России их в первую очередь шокирует даже не грязь в подъездах, а то, что люди в лифте друг с другом не здороваются. Не потому, что такие невежливые, а потому, что элементарно не знакомы.

Испанцы знают о своих соседях если не все, то часто больше, чем того желали бы сами соседи. Причин две — фантастическая слышимость в жилых домах и повышенное внимание к делам тех, кто формирует твой ближайший жизненный круг. В этот круг кроме семьи и друзей обязательно включены соседи. В мое первое утро в съемной квартире в Мадриде соседка сверху принесла мне горшок с кустом белых роз и сказала: «Добро пожаловать в наш дом».

Дома в Испании, в том числе многоэтажные, очень часто имеют внутренний дворик, патио, в котором протекает соседская жизнь. Насыщенность этой жизни варьируется в зависимости от разных факторов, но достаточно вспомнить, что именно в таких дворах в конце XV века родился испанский театр, чтобы оценить их историческую роль в жизни нации. В преддверии испанского Золотого века, когда в стране еще не существовало специальных зданий для театральных представлений, их устраивали во дворе: все соседи занимали места на балконах или галереях, а остальные зрители, из близлежащих домов, просто стояли перед импровизированными подмостками.

Как-то мне привелось переводить протокол собрания совета жильцов — этот орган имеется в каждом многоквартирном доме. На тридцати страницах секретарь зафиксировал все вопросы, стоявшие перед заседавшими: от времени включения отопления до цвета балконных тентов. Про балконы было особо сказано, что их категорически запрещается захламлять и вешать что попало на ограждения. Так что не удивляйтесь, если на отдыхе в «частном секторе» где-нибудь на испанском побережье к вам придут и попросят, согласно протоколу, снять с балконных перил полотенца, которые вы там развесили на просушку.

В нашем доме, например, совет жильцов постановил наряжать к Рождеству не елку, что было бы наиболее логичным, а фикус. Потому что елка растет в глубине двора, а фикус рядом с воротами. Нужно же, чтобы соседям по улице тоже было видно.

Если в испанской аптеке перед вами всего два человека, не думайте, что вам повезло. Скорее всего, оба они знакомы с аптекарем и будут так долго беседовать с ним «за жизнь», что быстрее дойти до соседней. А знакомы они почти наверняка, так как испанцы имеют обыкновение осуществлять такие сакральные действия, как закупка лекарств и еды, в проверенных местах, по соседству.

Моя испанская свекровь вот уже сорок лет покупает фрукты в одной и той же лавке на ближайшем рынке. На соседнем прилавке тот же самый ассортимент предлагается по меньшей цене. Но закон конкуренции не работает, свекровь продолжает покупать дороже — не потому, что не замечает или деньги лишние, а потому что неудобно.

Этот мощнейший «человеческий фактор» до сих пор определял самую суть микроэкономических отношений в стране. До сих пор, потому что глобализация и кризис потихоньку делают свое дело. Хотя в Испании это слишком прочно впаяно в повседневность, в стиль жизни, в национальный характер наконец. Человека, который кормит тебя обедом в рабочие дни, нужно знать хотя бы в лицо. В испанском общепите текучка кадров минимальная. Официант — очень уважаемая профессия — может проработать на одном месте всю жизнь.

В самом центре Мадрида есть одно очень известное заведение — «Casa Labra», этот ресторан с маленьким баром был открыт, если верить латунной табличке при входе, в 1860 году. Здесь была основана Испанская социалистическая рабочая партия, но место больше знаменито своими крокетами из трески. Отведать их и еще два местных «специалитета» — треску в кляре и тунца с томатом на шпажке, — которые предлагаются в качестве закуски, стремятся коренные мадридцы и гости столицы. По выходным здесь настоящее столпотворение — очередь растягивается на всю улицу.

Но однажды весенним воскресеньем, когда «Casa Labra» за день собирает недельную выручку, посетителей встречал белый листок объявления на двери: «Закрыто в знак траура по скоропостижно скончавшемуся Педро Гарсия, старейшему официанту заведения». Туристы разочарованно отходили, пожилые мадридцы снимали шляпы и качали головами — они еще помнят, что раньше так было принято делать, даже если умирал кто-то из постоянных посетителей бара, которые тоже своего рода соседи.

Согласно опросам общественного мнения, более 30% испанцев знают по имени официантов в излюбленных заведениях и ключи от дома без колебаний оставят в соседнем баре, а не под ковриком.

Наверное, поэтому в Испании не очень идут сетевые кафе и рестораны, хотя, конечно, монстры вроде Макдональдса и Старбакса разрывают мелкоплетеную ткань испанского городского ландшафта. Впрочем, она и сегодня определяется неистребимым чередованием трех основных заведений на улицах всякого калибра: бар, аптека, банк. В эту «рамочную конструкцию» вкрапляются продуктовые магазины, булочные, китайские мелочные лавки, парикмахерские и галантереи. Но неизменны только эти три элемента: бар, аптека, банк. А жизнеобразующий только один — бар.

 

 

Бару бар

 

350.000 баров по стране, по одному на каждых 130 испанцев. Где бы вы ни оказались — в монастырском ли комплексе на горе Монсеррат, в городской ли больнице, в лесопарковой ли зоне — будьте уверены: где-то поблизости есть место, где вам нальют кофе или пива и предложат перекусить. Если вдруг такого места нет — например, в природном заповеднике, — испанцу там становится неуютно, и он стремится оттуда побыстрее удалиться в заселенные районы с несравненно более кучным расположением баров.

При всем их количестве и разнообразии сходить в бар довольно сложно. Идешь по улице с испанцами, и выходит, что зайти совершенно некуда. Здесь плохо пиво разливают, здесь не те закуски подают, тут — народу маловато. Этот, казалось бы, положительный момент решительно не признается таковым в Испании. Нужно, чтобы было шумно и тесно. Вот тогда можно весело потолкаться у стойки, заказывая пиво, расплескать его по пути к своему месту на плечи окружающих и, удобно устроившись впятером на квадратном метре вокруг высокого стола, поболтать о том о сем, перекрикивая соседей.

Один мой знакомый испанец лет десять пытался открыть подобное заведение в Москве. Инвесторы отвергали его бизнес-проект со второй строчки, где гостям предлагалось выпивать и закусывать стоя — за барной стойкой или за высокими столиками. Ну, действительно, какие такие москвичи будут ходить в бар, чтобы там… постоять? Это в СССР суровые и усталые мужчины любили заскочить в рюмочную после работы и опрокинуть рюмочку прямо у прилавка.

Тем, кто тоскует по исчезающим у нас бутербродным, чебуречным и пивным-«стоячкам», поэтика испанского бара ближе. Они наверняка вспомнят и бутерброд, который в советские времена подавался в комплекте со стопкой, когда испанский официант присовокупит к заказанным напиткам канапе с хамоном, анчоусы на кусочках помидора или на худой конец тарелку хрустящего картофеля. Испанскую «тапу».

Согласно самой распространенной версии, обычай подавать в баре бесплатную закуску к заказанному напитку родился из необходимости прикрыть стакан, чтобы предотвратить попадание в него мух и пыли. Это делали с помощью «тапы» (по-испанскиtapa — крышка) — куска ветчины или сыра на ломте хлеба. В наши дни, несмотря на то, что антисанитария в испанском общепите искоренена, в подавляющем большинстве испанских баров (за исключением Каталонии), если вы закажете пиво, ваc угостят тем, что сегодня на «тапу»: куском тортильи или жареными поросячьими ушками, порцией паэльи или жаркого.

Мой приятель из США, не знакомый с традицией, увидев, что официант несет ему тарелку мяса с картошкой, хотя он заказывал только бокальчик белого, округлил было глаза, замахал руками: «No, no, no!» — мол, это ошибка. «Да брось кипятиться, — ласково успокоил его официант, — это бесплатно». Когда к следующему бокалу подали кольца кальмара в кляре, американец удовлетворенно кивнул: «Ну, вот я и пообедал».

Действительно, пиво в барах наливают маленькими стаканчиками — «канья» (200 мл). Выпил литр — заодно и поужинал. Что очень часто испанцы и делают, особенно компаниями, переходя из одного бара в другой и посещая за вечер до десятка мест.

На курсах для преподавателей испанского нам читали специальную лекцию о том, как объяснить студентам-иностранцам такую популярность питейных заведений в Испании, чтобы они не подумали, что испанцы — нация алкоголиков. Это, кстати, совершенно не так. В преддверии лондонской Олимпиады в 2012 году англичане издали специальный «путеводитель по народам» в помощь работникам своего туристического сектора. Об испанцах, в частности, там было сказано, что «пьют они меньше, чем можно было бы ожидать от нации, которая производит столько вина». И это правда. В бары они идут не за вином, а за беседой.

Бар в Испании — это что-то вроде нашей кухни, куда набиваются все гости, чтобы поговорить и покурить. Испанские рестораторы страшно переживали, что с введением запрета на курение люди перестанут ходить в бары. Зря переживали, ходят так же. Более 70% испанцев убеждены, что только в баре можно «отключиться» от повседневности и спокойно поболтать с близкими людьми. А 65% считают бар символом испанской культуры, и не без оснований.

Именно в кафе и барах сложился совершенно особый, архииспанский вид культурного досуга — тертулия, нечто вроде интеллектуального клуба по интересам, члены которого с определенной периодичностью собираются за чашечкой кофе или чего покрепче.

Все великие испанцы, начиная с конца XIX века, когда тертулии — литературные, театральные, политические, философские, профессиональные — расплодились по всей стране, как грибы, отметились в том или ином собрании. Их посещали Унамуно иОртега-и-Гассет, Лорка и братья Мачадо, Дали и Пикассо. В отличие от французских литературных салонов, проводившихся в частных домах, испанские «сходки» интеллектуалов были гораздо демократичнее как раз в силу своей публичности — любой мог присоединиться к беседе.

Испанский писатель Валье-Инклан уверял, что мадридское кафе «Levante», где он заседал чуть не ежедневно, «оказало большее влияние на современные литературу и искусство, чем два или три университета или художественные академии». Знаменитое мадридское же заведение «Gijon» до сих пор вручает весьма почетную литературную премию, учрежденную в 1949 году очередной тертулией, которых за сто лет существования заведения здесь перебывало множество.

В современной Испании процветают радиотертулии с участием известных журналистов, которые обсуждают, как правило, политические темы и играют не последнюю роль в формировании общественного мнения. А вот традиция обсуждать в кафе что-нибудь кроме последних новостей и личной жизни находится в упадке, хотя некоторые энтузиасты пытаются ее реанимировать. Меня как-то пригласили на литературную тертулию в Мадриде, но после того как была названа книга, предлагавшаяся для обсуждения, я отказалась. В детстве я обожала Джеральда Даррелла, но не представляю себе, каков может быть предмет интеллектуальной беседы по поводу его книги «Моя семья и другие звери».

 

 

Ах, было б только с кем поговорить...

 

На запрос «тертулия» в рунете выскочила примечательная заметка под названием «Быть ли тертулиям в Новоуральске?». Сам автор скептически оценивал такую возможность, поскольку «не всякий горожанин может позволить себе проводить в кофейне хотя бы один вечер в неделю». Впрочем, даже если бы уровень благосостояния жителей Новоуральска неожиданно вырос, вряд ли бы там прижились тертулии. Мало того, что для этого необходима определенная культурная ситуация, которой и на родине тертулий не наблюдается, так участники ее должны к тому же иметь склонность к публичному обсуждению фактов действительности, которая весьма укоренена в испанском характере.

Эта склонность определяется сразу тремя его чертами: во-первых, испанцы любят поговорить, во-вторых, виртуозно поддерживают разговор с большим количеством собеседников одновременно и, в-третьих, они эмоциональны и импульсивны.

Их общительность бросается в глаза уже при посадке на рейс, вылетающий в Испанию. Каждый третий испанец признается, что всегда заговаривает со своим соседом в самолете.

Лет пятнадцать назад мы с подругой ехали поездом из Барселоны в Гранаду, почти десять часов. Всю дорогу, значительная часть которой пришлась на ночь, две немолодые сеньоры, наши соседки по сидячему купе, вели с нами разговоры по душам — хорошо, что говорили они по большей части сами, рассказывали какие-то древние истории про тяжелое послевоенное время, про своих детей, племянников и внуков, про то, что от цыган спасу нет и что все кругом дорожает. От нас требовалось лишь кивать, с трудом разлепляя отяжелевшие веки. В конце концов мы, к их великому разочарованию, все-таки заснули, но они нас разбудили перед своей станцией — из лучших побуждений: «Девочки, не спите, смотрите за вещами, мало ли кто тут ходит!»

Теперь и того проще: если попутчики попадаются вроде нас, неразговорчивые, выручают мобильные и интернет. Когда несколько лет назад появились программы для обмена мгновенными сообщениями в сети, испанцы, особенно молодежь, немедленно превратились в самых благодарных пользователей, обогнав даже продвинутых американцев. Психологи, изучавшие этот феномен, пришли к выводу, что столь активное использование чатов объясняется все той же испанской любовью поговорить — в любом формате, хотя лучше всего «вживую» и желательно с большим количеством собеседников.

Непреодолима тяга испанца к объединению. Не столь важно, для чего именно собирались — будь то фитнес в городском парке для молодых мам с колясками, любительский велозаезд или процессия местных кришнаитов — все это только прелюдия ковсеобщему разговору всех со всеми. В тех же кафе и барах то и дело можно увидеть с десяток нарядных и весело щебечущих старушек, которые когда-то вместе заканчивали курсы кройки и шитья, обросшие семьями группы бывших однокашников, компании любителей верховой езды или членов ассоциации «Друзья испанского плаща». Эти последние, облачившись в старомодный, но столь милый их сердцу предмет одежды, несколько раз в год устраивают колоритнейшие шествия по улицам с обязательной остановкой в питейном заведении, где предаются длительным беседам. Испанские пенсионеры, равнодушные к национальному костюму и конному спорту, собираются в специальных центрах досуга, где целыми днями могут играть в петанк или в карты за приятным разговором.

Испанские студенты, которые, как все студенты мира, не могут себе позволить ходить по барам, устраивают массовые сборища в форме «ботельона». Это когда в двухлитровой пластиковой бутылке (botellon по-испански — «большая бутылка, бутылища») смешивается кока-кола с вином или другим алкогольным напитком и, к неудовольствию жильцов окрестных домов и полиции, распивается на улице. Не «на троих», а на десятки и сотни. Крупные ботельоны могут собирать до десятков тысяч человек. Звучит устрашающе, но на деле вполне безобидно.

Идем мы как-то с одним соотечественником по городу Саламанка пятничным вечером и вдруг слышим гул — вроде как шум прибоя, — который нарастает по мере нашего продвижения вперед. Минут десять, петляя по улицам в поисках его источника, мы гадали, что это такое: то ли заработали какие-то мощные турбины, то ли подтягиваются танковые войска... Наконец мы вышли на площадь. Она была даже не заполнена — забита студентами (Саламанка — студенческий город, славный своим университетом), которые собрались на гигантский «ботельон» в несколько тысяч человек по случаю начала учебного года. Они не буянили, не переворачивали урны, не орали пьяных песен и футбольных речевок. Они разговаривали. Облако шума поднималось над площадью и ветром разносилось над городом.

С непривычки непонятно, как можно общаться в таких гигантских компаниях да еще и получать от этого удовольствие. Сначала кажется, что все просто кричат, никто никого не слушает и вообще — хаос и какофония. На деле это целое искусство, регламентированное неписаными правилами: можно, например, вести одновременно три диалога с разными людьми, но не следует надолго завладевать общим вниманием, можно перебивать, но нельзя не дослушать, можно хлопать по плечу, кричать и жестикулировать, но не стоит затевать серьезный спор.

В арсенале у испанца масса приемов для успешной коммуникации в таких условиях — он говорит быстро (8 слогов в секунду!), громко и использует целую гамму невербальных средств — жесты, мимику, интонацию, — чтобы его услышали. При этом испанцы очень непосредственны, что способствует спонтанному рождению беседы где бы то ни было — в очередях, на улице, в транспорте.

Едет автобус. Вдруг резко тормозит, отчего одна из стоящих на площадке пассажирок падает. Шум, гам, ее поднимают, помогают выйти на следующей остановке. Но до самой конечной идет живейшее обсуждение происшествия с участием водителя, который прямо из-за руля, не стесняясь в выражениях, клянет на чем свет стоит мотоциклиста, из-за которого и тормознул. Вновь входящих посвящают в детали, и они плавно вливаются в беседу, и вот уже речь зашла о мэрии, о правительстве, о королевской семье...

Подкупает испанская непринужденность — их совершенно не смущает наличие посторонних, в общественных местах они продолжают разговаривать как у себя на кухне. Если две приятельницы заходят в метро, они почему-то очень часто садятся не рядом, а на противоположные сиденья и так, через проход, беседуют. Метро в Мадриде хоть и менее шумное чем, например, в Москве, но все же им приходится говорить достаточно громко, посвящая окружающих в свои дела самого разного толка. Да что там метро — у нас в доме две соседки любят поболтать, перекрикиваясь из окна в окно и обмениваясь порой деталями весьма деликатного свойства из жизни своих знакомых и незнакомых, например, Кейт Миддлтон, герцогини Кембриджской.

Когда за этим занятием их застает мой муж, испанец, он сначала некоторое время прислушивается — вдруг что интересное скажут, — а потом неизменно заключает: «Марухи и есть марухи!»

 

 

Путь к сердцу испанца

 

Слово «маруха» (один из вариантов имени Мария) стало в Испании именем нарицательным для не слишком образованных домохозяек, которые суют свой нос во все дела, а потом целыми днями сплетничают. Состарившись, марухи превращаются в «старух за занавеской». Без этого персонажа не обходится ни одна испанская комедия (вспомнить хотя бы консьержку из «Женщин на грани нервного срыва»).

Этот карикатурный типаж превратился в такой же социальный штамп, как у русских, например, муж-пьяница, и возник, естественно, не на пустом месте. Прототип марухи можно усмотреть уже в средневековой испанской литературе в образе сводницУрраки или Селестины («Книга благой любви» Хуана Руиса и «Селестина» Фернандо де Рохаса). Любопытные домохозяйки не переводились в земле испанской в силу ряда исторических и социально-экономических факторов. Так, например, в результате политики франкизма в отношении женщин в 1975 году работали вне дома только 21% испанок.

Испания и сейчас отстает от всей остальной Европы по количеству работающих дам, почти половина испанских женщин сидят дома. Считается, что именно они являются основными потребительницами продукта так называемой «сердечной» или «розовой» журналистики. Этот симпатичный термин скрывает за собой слухи, сплетни и пересуды про знаменитостей: от безобидных до «чернухи». В Испании «сердечная» пресса расходится миллионными тиражами, а журнал «Hola!», посвященный жизни звезд, пожалуй, единственное испанское издание с блестящей международной карьерой (в России и других не испано-язычных странах называется «HELLO!»).

Если включить телевизор часов в восемь вечера, то как минимум треть каналов (а их около трех десятков) будет показывать сенсационные новости про знаменитостей разного калибра или ток-шоу с их непосредственным участием, которые собирают огромную телеаудиторию, больше — только футбол. За трансляцией церемонии бракосочетания 85-летней герцогини Альбы, самой титулованной особы в мире и родственницы английских королей, с простым клерком на 25 лет моложе ее следило более четырех миллионов испанцев.

И скорее всего франкизм и положение женщин здесь совершенно ни при чем. Cоциологи свидетельствуют, что не только скучающих домохозяек привлекает к голубым экранам «розовая» тележурналистика. Среди тех, кто провел тот вечер у телевизора, обсуждая «мезальянс» — а это чуть не 10% населения страны, — было довольно и мужчин.

Некоторые добродушные исследователи объясняют этот слегка нездоровый интерес к знаменитостям природным любопытством испанца. Если был бы жив великий испанский философ Мигель де Унамуно, он наверняка приписал бы его одной из ярчайших, по его мнению, граней национального характера — зависти, этой «внутренней гангрене испанской души».

Впрочем, Унамуно бывал уж чересчур критичен по отношению к соотечественникам — он даже Сервантеса подозревал в зависти к созданному им же великому персонажу. Но в Испании и правда не очень-то жалуют сограждан, добившихся успеха, особенно мирового. Попробуйте упомянуть в разговоре Педро Альмодовара, чьи фильмы стали визитной карточкой испанского кино во всем мире, и вы услышите массу нелицеприятного в его адрес. И картины маэстро менее любы телезрителям, чем картинки из жизни богатых и знаменитых: телевизионная премьера его предпоследнего фильма «Кожа, в которой я живу» собрала только три миллиона телезрителей.

Вообще, программа телепередач, этот документ информационной эпохи, многое может рассказать о тех, для кого она составлялась. В испанском телеэфире, как и следовало ожидать, преобладает все тот же разговорный жанр: ток-шоу всякого рода, интервью во всевозможных форматах, сериалы, где тоже все постоянно говорят, юмористы и пародисты заполняют все время, остающееся от новостей и футбола. Причем отдельное место занимают программы, в которых говорят про еду.

Это не банальные видеорецепты от знаменитого шеф-повара: тут и гастрономические путешествия по стране, и кулинарные реалити-шоу, и документальные сюжеты в прямом эфире из ресторанов и с домашних кухонь. Количество информации о еде, льющееся с телеэкранов в прайм-тайм, несколько озадачивает — неужели все это кто-то смотрит? Да, смотрят. И, опять же, не только домохозяйки.

Сказать, что испанцы любят хорошо поесть, значит ничего не сказать. Еда здесь больше, чем еда — это ритуал. Испанская гастрономия чрезвычайно разнообразна в зависимости от региона, но любой из сотен рецептов помимо собственно ингредиентов и пошаговых инструкций по приготовлению подразумевает особую установку на еду: расслабьтесь, забудьте о проблемах и отложите ссору, сейчас вы не должны думать ни о чем, кроме степени прожарки вашего стейка и правильной консистенции майонеза — это обед!

Установка работает. Обед для испанца — святое. Совершенно изумительный факт: еще лет пять назад 90% жителей этой страны всю рабочую неделю обедали дома. Чтобы они могли это делать, обеденный перерыв в подавляющем большинстве учреждений и контор длился два часа — с 14:00 до 16:00. На это время закрывались почти все магазины и магазинчики, банки и аптеки, жизнь замирала.

К процессу принятия пищи испанец относится трепетно. Ни один уважающий себя гражданин, даже если очень голоден, не будет, стоя у плиты, ковырять вилкой в сковородке застывшую в жиру картошку, оставшуюся от вчерашнего ужина. Он накроет стол скатеркой, сервирует его по всем правилам хорошего тона — с салфеткой (лучше полотняной, а не бумажной) и графином воды со льдом, нарежет хлеба и будет с чувством, толком и расстановкой наслаждаться моментом.

Сегодня все стремительно меняется, работодатели урезают время на обед насколько могут, все больше торговых центров и магазинов вообще не закрываются днем на перерыв, детей все чаще оставляют обедать в школе, а на работу берут судки с едой — кризис. Испанцы переживают это очень тяжело, тяжелее, чем повышение НДС или сокращение бюджета на образование. Их теперь греет только мысль об ужине, который происходит в немыслимо позднее время, часов в десять вечера, и о выходных, когда можно будет не просто нормально пообедать, но и отдать дань другому национальному обычаю — поспать после обеда.

Всему миру известная испанская «сиеста», послеобеденный отдых, это тоже часть обеденного ритуала, потому что спят (ну, или просто лежат, осоловев от сытной пищи, минут 10-15) на самом деле не для отдыха, а для того, чтобы «дать еде улечься». Вот ведь удивительно, как по-разному народы относятся к физиологическим особенностям собственного организма (а послеобеденная сонливость относится именно к ним) — американцы называют состояние «осоловения» после еды неприятным медицинским термином food coma, потому что оно мешает им бежать по жизни, а испанцы пестуют и щедро отдают сиесте свое время...

Отказаться в законный выходной от «шестого часа» (слово siesta происходит от латинского hora sexta, «шестой час» после рассвета, то есть «полдень», когда древние римляне делали перерыв в работе, чтобы отдохнуть и восполнить силы) испанца может заставить только что-нибудь не менее приятное, например, как вы уже, наверное, догадались, беседа с сотрапезниками.

В гости испанцы ходят не так уж часто, предпочитая встречаться на нейтральной территории. Не принято, например, проходя мимо дома, где живут даже близкие знакомые, зайти к ним на чай. Но если вас пригласили, то заранее не обедайте — хлебосольны испанцы не меньше нашего. Застолья длятся часами, с многочисленными переменами блюд. Сначала так называемый аперитив с обилием закусок, которыми неопытные едоки вполне могут наесться, потом первое, второе, десерт. После него не нужно говорить «спасибо, все было очень вкусно», потому что, во-первых, благодарить, выходя из-за стола, у испанцев не принято, а во-вторых, из-за стола не придется выходить еще очень долго. За десертом следует очень важная часть правильного обеда — «собремеса», что можно перевести как «послестолье». Это время, когда за кофе или дижестивом, в роли которого может выступить и шампанское в особых случаях, ведется неспешная беседа, которая так и называется «послестольная».

Единственное, чего вы вряд ли дождетесь на испанском обеде, так это застольного хорового пения — не любят испанцы петь хором. Предпочитают солировать.

 

 

Один в поле воин

 

Кто-нибудь когда-нибудь слышал о знаменитом испанском хоре? Или балетной труппе? Я — нет. А Монсеррат Кабалье, Пласидо Доминго, Хосе Каррерасa и Хоакинa Кортесa знают все. При всей своей общительности и любви к собраниям испанцы совсем не склонны к коллективизму. Коллектив нужен, чтобы внимать и аплодировать.

Во время Страстной недели вереницы религиозных процессий идут улицами испанских городов. Тысячи людей выстраиваются вдоль них и наблюдают, как кающиеся грешники в лиловых, черных, белых сутанах и остроконечных капюшонах медленно бредут за многотонными платформами, которые несут, подставив плечо или шею, десятки безымянных героев шествия. Покачиваясь в такт их шагам, плывут над толпой установленные на платформах святые, распятия и Богоматери. Несущие, скрытые богато изукрашенным пологом до самой земли, идут вслепую и не могут остановиться без специального сигнала своего «бригадира». Поднять и опустить платформу — это целая история. Но вот глухой гул тяжелых шагов перекрывает не то стон, не то всхлип. Святые и Богоматери, вздрогнув, замирают под балконом, на котором кто-то запел саэту. В наступившей тишине одинокий исполнитель воспевает неземную красоту Девы Марии или страдания Христа. Неважно, что голос — от избытка чувств или от недостатка вокальных данных — срывается на высокой ноте. Никто не ждет от певца безупречной техники, потому что он, во-первых, не профессионал, а просто человек из народа, а во-вторых, саэта — это не песня, это крик души.

Этот крик может вырваться из горла каждого рядового испанца, если его посетит «дуэнде», мифический персонаж пиренейского фольклора вроде привидения или домового. Дуэнде олицетворяет некий творческий дух, «таинственную силу, которую все чувствуют и ни один философ не объяснит», как писал Лорка. Чувствуют ее действительно все, даже люди весьма далекие от испанской культуры.

На одной русско-испанской свадьбе гостям было предложено сформировать команды по национальному признаку и станцевать что-нибудь «народное». Мы, русские, вывалились гурьбой, с салфетками вместо платочков, и истово топали ногами под «Калинку». От испанцев вышла пара и станцевала севильяну. Ни он, ни она никогда не занимались фламенко и не учились актерскому мастерству, но столько было сдержанной страсти в их движениях и так они пожирали друг друга глазами, что залихватская удаль нашего танца совершенно поблекла.

Самые типические движения испанской души — страсть, гордость, безудержная щедрость, безрассудная отвага — возможны только в индивидуальном исполнении. Камило Хосе Села утверждал, что испанцы способны на чудеса и подвиги только поодиночке. Не понимают они сказку «Репка» (я слышала, как одна испанская девочка лет десяти комментировала: «Старик был старый и слабый, а мышка оказалась сильнее всех»). Нет в их фольклоре ничего подобного тридцати трем или даже просто трем богатырям. Для испанцев это нонсенс. В момент большой схватки средневековый герой Сид Кампеадор не призывал на помощь соратников. Современный испанский тореро, которому предстоит убить быка на арене, рискнув собственной жизнью, отдает единственное распоряжение своим помощникам: «Оставьте меня одного!»

Пожалуй, ничто так не вдохновляет испанцев, как признание их исключительности. Самый красивый квартал Барселоны возник в результате борьбы трех знаменитых архитекторов эпохи — Гауди, Пуч-и-Кадафалка и Доменек-и-Монтанера — за звание самого большого оригинала. Жители Толедо невероятно гордятся тем, что их город, единственный в Испании, имеет титул «имперского», нисколько не смущаясь отсутствием империи. Испанские мосарабы, потомки христиан, которые остались верными католиками во времена многовекового арабского владычества, гордятся своим правом, дарованным им за верность папой Римским, служить литургию по особому обряду, а герцогиня Альба, та, что в третий раз вышла замуж в возрасте 85 лет, — своей исключительной привилегией не преклонять колен перед этим самым папой и въезжать в севильский собор на коне.

Испанский писатель и дипломат XIX века Анхель Ганивет так писал об истоках специфического испанского индивидуализма: «В Средние века всякая область хотела иметь собственные законы, не для того, чтобы лучше управлять своими делами, а чтобы уменьшить влияние королевской власти; города требовали вольностей и свобод, которые бы ограничивали власть местных правителей, а все социальные классы стремились получить особые привилегии; тогда наша родина была близка к своему правовому идеалу: чтобы у каждого гражданина в кармане была грамота, содержащая одну лишь статью: "Этому испанцу дозволено делать все, что ему заблагорассудится"».

С тех пор, прямо скажем, мало что изменилось. Если почитать новости, то становится непонятно, как Испания еще вообще существует в своих историче-ских границах: баски требуют суверенитета, каталонцы — референдума о независимости, галисийцы — особого автономного статуса. Канарцы так вообще обратились сразу в ООН с просьбой о признании своей автономии и выходе из состава «испанских колоний». Мало в какой из семнадцати областей Испании вывески не дублируются на местном диалекте, который отчаянно борется за статус отдельного языка: валенсийский, астурийский, арагонский... А исследования национального самосознания среди населения указывают на то, что житель Пиренейского полуострова считает себя прежде всего андалузцем, галисийцем, кастильцем, а уж только затем испанцем.

Но есть нечто, что самым парадоксальным образом объединяет гордые и страшно независимые народы и народности, проживающие на просторах от Пиренеев до Гибралтара. В любой точке испанской географии — будь то пригород Мадрида, каталонское побережье или галисийская глубинка — угостив вас самым что ни на есть особым местным блюдом, на абсолютно ни на какой другой не похожем языке, диалекте или наречии, этот мадридец, каталонец или галисиец до мозга костей вас, как и всякого иностранца, будет уверять: «Нигде так хорошо не живется, как в Испании!»

Никогда я не слышала, чтобы так часто и не по делу хвалили собственную страну. И не вздумайте спорить! Неважно, что вам это говорят граждане, которые никогда не покидали пределов отечества или даже своей малой родины. И пусть в последние годы это звучит как самовнушение, потому что, объективно говоря, живется в стране гораздо менее привольно, чем до кризиса, но зато как приятно находиться среди позитивных людей, объединенных такой сильной любовью к своей земле.

 

 

Счастливый билет

 

Толпа на центральной площади Мадрида Пуэрта-дель-Соль: напряженные лица, тревожно сведенные брови, все глаза направлены на репродуктор. Больше всего эти снимки 1955 года известного испанского фотографа Франсеска Катала-Роки напоминают фотографии первых дней Великой Отечественной — люди в оцепенении слушают объявление о начале войны. На самом деле испанский диктор читает не сводки с фронтов, а итоги розыгрыша государственной лотереи.

Можно было бы списать такую ажитацию у людей на снимках по такому, в общем, незначительному поводу на то, что при Франко лотерея превратилась чуть ли не в единственное разрешенное развлечение и возможность вырваться из послевоенной нищеты. Но и сегодня накануне рождественских праздников Пуэрта-дель-Соль поражает воображение неискушенного путешественника не знаменитой скульптурной композицией «Медведь и земляничное дерево», а гигантскими очередями к лотерейным лоткам. Маленького бронзового медведя просто не видно в витках этого хвоста ожидающих.

63,8% испанцев, то есть фактически все взрослое и дееспособное население страны покупает заветный билет хотя бы раз в году — перед Рождеством. Даже завзятые скептики, добравшись до окошка, просят продавца выдать билет непременно правой рукой, и чтобы его номер совпадал с датой чемпионата мира по футболу, выигранного испанской сборной. А Королевский театр отменяет спектакли, чтобы 22 декабря, в день розыгрыша, отдать свои подмостки воспитанникам колледжа Сан-Ильдефонсо, которые вот уже 250 лет нараспев объявляют номера выпавших лотерейных шаров.

«В Испании проще выиграть в лотерею, чем найти работу», — говорил молодой парень, безработный, надо полагать, стоя в очереди к «Донье Манолите», самой «счастливой» точке по продаже билетов в Мадриде. По мере нарастания экономического кризиса лотерея приобретает все больше поклонников среди испанцев, даже несмотря на то, что в связи с политикой «затягивания поясов» она с 2013 года, впервые за всю историю существования, облагается государственным налогом в 20%. О чем говорить, если даже во время гражданской войны в Испании розыгрыши не прекращались. В стране, разделенной на два лагеря — идеологически и географически — просто проводились сразу две «национальные» лотереи: одна в стане франкистов, другая — на территории республиканцев. Это был единственный случай, когда выигрыш последней так и не нашел своего счастливого обладателя по причине окончания войны не в пользу Республики.

Специалисты говорят, что массовое участие народонаселения Испании в организованных азартных играх связано с наибольшими отчислениями (до 70%) в призовой фонд испанских лотерей. Злые языки язвят, что эта национальная страсть проистекает от того, что испанцы не любят работать. Это правда, хотя вовсе не означает, что Испания — страна лентяев. Просто испанцы не очень верят в то, что успех — это непременно результат тяжелого, упорного труда, который якобы «облагораживает человека». Нудная каждодневная работа представляется им как раз таки делом совершенно неблагородным.

Именно поэтому в свое время (в XV—XVII веках) изгнание из страны евреев и арабов нанесло гигантский ущерб ее экономике страны. «Чистокровные» испанцы, то есть такие, у которых в четырех предыдущих поколениях не было предков, обращенных в христианство из иудаизма или ислама, не желали, боясь уронить себя, заниматься традиционно еврейскими или арабскими делами: ремеслами, строительством, коммерцией.

Выручила Америка, очень вовремя испанцами же открытая. Это был шанс, и многие тогда вытащили свой счастливый билет, отправившись в Новый Свет на поиски лучшей доли. Сколотив состояние, баловни судьбы возвращались на родину и отстраивали особняки в колониальном стиле, высаживая перед входом пальмы в память о своей тропической авантюре. Дома «возвращенцев» и сейчас можно увидеть в Испании, особенно в приморских областях — Галисии, Астурии, Каталонии. И пальмы перед входом растут как и прежде, заставляя сжиматься сердца в сладкой мечте о неожиданной удаче.

Недаром выдающийся испанский политик XIX века Руис Соррилья говорил, что все испанцы делятся на две категории: на тех, кто ждет чуда, и тех, кто надеется выиграть в лотерею. Когда к концу того столетия Испания порастеряла свои последние колонии, путь в люди пролегал через арену для боя быков. Лотерея уже существовала, но была дорогим удовольствием, в то время как любой голодранец имел шанс проснуться богатым и знаменитым, проявив отчаянную храбрость в поединке с животным. До сих пор многие родители искренне желают для своих отпрысков карьеры матадора. С одним таким папой я познакомилась в школе тавромахии. На зарплату таксиста он покупал сыну молодых бычков, чтобы тот тренировался. «Мы всю жизнь горбатились, может, хоть ребенку повезет…» Современная лотерея в этом смысле, безусловно, гораздо менее затратна и более безопасна.

При этом работают в Испании больше, чем во всех остальных странах Европы, во всяком случае, по времени. Зато, отделавшись от работы, испанцы превращаются в самую жизнерадостную нацию из известных лично мне. И самоотверженно отдаются организации досуга. Никого не надо гнать палкой, чтобы украшать улицы ко Дню города или участвовать в каком-нибудь праздничном шествии. Наоборот — это большая честь.

Я ее удостоилась в андалузском поселке Вильямартин в тот самый первый свой приезд по случаю Дня трех царей (поклонение волхвов, 6 января), праздника, когда испанские дети, знакомые с Санта-Клаусом только по рекламе кока-колы, наконец-то получают от этих царей подарки. Облаченная в золотую чалму и золотой же плащ, я изображала почтальона, обязанного доставлять детские письма дарителям. Меня усадили на одну из пышно украшенных руками сельчан повозок, надежно укрытых до времени в каком-то хозяйственном ангаре на краю села. В качестве тягловой силы использовались декорированные ветками оливы трактора, временно отлученные от пахоты.

Шесть часов кряду мы с царями колесили по десяти асфальтированным улицам поселка. Все эти шесть часов народное ликование нарастало, пока не достигло апогея — всеобщей дискотеки на площади Конституции. Все шесть часов за повозками бежали дети, по-моему, все время одни и те же, которых следовало осыпать конфетами. Еще несколько дней потом не достигшие цели карамельки хрустели под ногами. Всего их было разбросано в поселке на 15 тысяч жителей более тонны.

И это сущие мелочи. Испанцы готовы отдать самое дорогое, лишь бы это способствовало украшению праздника. Одна моя знакомая старушка любит рассказывать со слезами умиления на глазах, как в молодости отрезала свои густые каштановые косы и принесла в дар приходской церкви на прическу деревянной скульптуре Девы Марии. Когда по случаю очередного праздника принаряженную Богоматерь вывозят в свет для участия в процессии, в старушкиных косах на ее голове блистают диадемы из драгметаллов и гребни, усыпанные жемчугом, — подношения прихожан побогаче.

В Валенсии, на знаменитый праздник Фальяс изготавливаются огромные скульптурные композиции из папье-маше (собственно фальи), которые устанавливаются на улицах и площадях и ко всеобщему веселью сжигаются в ночь на 20 марта. Перед этим устраивается конкурс скульптур. Чтобы не ударить в грязь лицом, специальные комитеты, состоящие из наиболее активных соседей по улице, целый год изыскивают средства для создания достойной фальи на своем участке. Деньги на нее собираются методом, который теперь принято называть модным словом «краудфандинг», то есть сбор средств с населения. На особо амбициозные проекты ищут инвесторов. И что самое потрясающее — находят! Некто Хуан Арминьяна, владелец частной строительной компании, вот уже который год выделяет по 700 тысяч евро на строительство картонного шедевра своего района.

Праздники помельче, вроде торжеств в честь святых покровителей города или поселка, идут круглый год, превращая Испанию в сплошную территорию веселья: народные гулянья с забегами быков, музыкой, огромными паэльями на площади и прочими удовольствиями плавно перетекают из одного населенного пункта в другой. Длятся они в каждой точке дней пять, которые формально не считаются выходными. Но глупо ожидать, что кто-то усидит на рабочем месте, когда перед окнами офиса проносится десяток быков, преследуя улюлюкающую толпу. Не стоит в эти дни рассчитывать на внимательное отношение к вашим проблемам в госучреждении или даже в коммерческом банке. Не до того людям, лучше переждать.

Впрочем, и в трудовые будни испанцев сложно назвать обязательными людьми. Иностранцы очень часто уверены, что главное слово в испанском языке это «маньяна». Чисто теоретически оно переводится как «завтра», но может означать «на днях», «в следующем году», «когда-нибудь» или «никогда». Прямолинейные иностранцы об этом не догадываются. Если им сказали «приходите завтра», они приходят на следующий день, причем с утра, как раз к одиннадцати — время, когда нормальный человек должен выпивать чашечку кофе. Им объясняют по-человечески, что еще не готово, товар не пришел, начальник не приехал и вообще сегодня пятница, а они обижаются.

Обещали перезвонить и не перезвонили. Приятель пригласил на корриду в воскресенье и пропал. Не обижайтесь, граждане иностранцы, если испанец «кормит вас завтраками». Он делает это не потому, что хочет ввести вас в заблуждение относительно своих намерений, как раз наоборот. Он сам до конца не знает, что будет с ним завтра, а потому ничего не может обещать наверняка. Вдруг это обещание пойдет вразрез с внезапно изменившимися обстоятельствами его жизни. А в том, что они могут внезапно измениться — к лучшему, конечно, — испанец не сомневается. Одно из двух: или чудо, или лотерея.