Заочный «круглый стол»: итоги 2013 года. Окончание

Начало см. «ДН» № 1, 2014 г.

 

 

Литературные итоги 2013 года в этом номере «ДН» подводят: Евгения ВЕЖЛЯН, Алиса ГАНИЕВА, Владимир ГУБАЙЛОВСКИЙ, Евгений ЕРМОЛИН, Сергей ЖАДАН, Наталья ИВАНОВА, Марианна ИОНОВА, Валентин  КУРБАТОВ, ОльгаЛЕБЁДУШКИНА, Сергей МОРЕЙНО, Дмитрий НОВИКОВ,  Валерия ПУСТОВАЯ, Ирина РОДНЯНСКАЯ, Андрей РУДАЛЁВ, Сергей ШАРГУНОВ, Дмитрий ШЕВАРОВ.

Мы предложили писателям и критикам из России и стран «ближнего зарубежья» два вопроса:

1. Каковы для вас главные события (тексты любых жанров и объемов) 2013 года?

2. Удалось ли прочитать кого-то из писателей с постсоветского пространства?

 

 

 

 

 

 

 

Евгения Вежлян, литературный критик, г.Москва

Что происходит в литературе и с литературой?

 

1. 2013 год для меня — год очень странной конфигурации. Он начался премией «Различие», которую учредили литераторы поколения 20-летних Кирилл Корчагин, Лев Оборин, Денис Ларионов и Игорь Гулин, а окончился Литературным собранием, «производственным совещанием», на котором частные, в общем-то, проблемы отрасли отчего-то обсуждались в Высочайшем присутствии.

Оба события, при всей их несравнимости и разнокачественности, при всей их отнесенности к разным, что ли, уровням бытования отечественной литературы (а наша литература похожа даже не на описанное Пьером Бурдье поле, а на океан, где глубокие воды разительно отличаются от тех, что ближе к поверхности — по составу фауны и флоры, температуре и цвету) — в равной мере значимы и симптоматичны. Они показывают амплитуду — граничные точки, полюса силового напряжения, между которыми движется ток литературы.

То есть, получается такая восьмерка.

С одной стороны, глубоководная, «автономная» от всяких экстралитературных факторов область, сфокусированная на поэзии и экспериментальной прозе, с другой — штормящая поверхность, зависимая от флуктуаций политической и экономической атмосферы, ориентированная по преимуществу на издательский процесс, и потому — на крупную сюжетную прозу (типа «роман»).

То, что происходит в первой области — это то, что происходит «в литературе», то, что происходит со второй — то, что происходит «с литературой».

Специфика же момента состоит в том, что линия внутрилитературного размежевания, находящаяся обычно между «политическими» полюсами (те, кого принято называть «либералами» и «патриотами»), после злополучного литературного собрания обнаружилась аккурат между структурными уровнями («глубиной» и «поверхностью»). Причем проявилось это новое размежевание как размежевание между (тоже условными) «патерналистами» и «неолибералами», сторонниками господдержки и полной автономии литературы от государства. При этом одни понимают литературу как большой национальный проект, а другие — как локальное, частное дело литераторов, не собираемое ни в какое единство более высокого уровня.

Но есть один парадокс.

В ходе полемики оказалось, что «государство», «власть» понимаются и теми, и другими одинаково: не нейтрально (как некий экономический инструмент), а прежде всего политически и идеологически (что вполне адекватно — с учетом текущих реалий), и потому — сильно демонизируются и мифологизируются. Потому одна часть «литературной общественности», обращаясь к президенту РФ, апеллирует не к институции, а к конкретному человеку, без которого в нашей стране ни одна проблема не может быть решена, и при этом отраслевые проблемы преподносит как личные (по модели взаимодействия советской власти и советского совписа), а другая — резко отвергает любое взаимодействие с «таким государством», подразумевая под «государством» и не государствововсе, а автократическую, опять же, власть.

То есть литературу спорящие стороны понимают по-разному, модель отношений «литература-власть» в головах держат одну и ту же. Власть в этой модели — персонифицирована и самодержавна, и взаимодействие с ней никак не может быть чисто экономическим, а несет в себе обязательный элемент морального выбора.

В этой ситуации те, кто придерживается некой «средней» точки зрения и, ссылаясь на опыт той же, например, Франции, говорит о возможности частичной и «незаинтересованной» господдержки литературы, оказываются в странном положении. Они апеллируют к модели, в которой государство поддерживает издания самого разного спектра — чтобы сохранить многообразие мнений, и безусловно доверяет экспертным сообществам. Но заинтересована ли в многообразии мнений власть, которая поддерживает проект единого учебника истории? Доверяет ли кому-либо власть, которая дважды прогоняет через рамку с металлоискателем литераторов, которых сама же и приглашает на разговор по составленным ею спискам? Вряд ли.

Словом, единственное, что показало Литературное собрание — это невозможность диалога ни о власти, ни с властью и невыясненность (для самих литераторов, власти и общества) общественного статуса современной русской литературы, ее институционального места как целого. Это важный результат: он задает вектор размышления, исследования, обсуждения.

В литературе же для меня главное на данный момент событие — выход на сцену нового поколения. Причем «поколение» в данном случае — это не просто общая дата рождения (конец 80-х — начало 90-х). Это общие «запросы к» литературе, стиль литературного поведения, система значимых образцов. Тут даже есть какое-то специальное усилие к формированию сильной общности, к утверждению своего места в литературе. Очень нравящаяся мне осознанность жеста. (Так, меня буквально поразили масштаб и уровень проведенной недавно студентами Литинститута поэтами Галиной Рымбу, Оксаной Васякиной и Никитой Сунгатовым — по собственной инициативе и безо всякой, как я понимаю, организационной помощи со стороны, хотя, конечно, финансовая поддержка премии «Дебют» имела место, — Недели молодой поэзии. Для меня это мероприятие оказалось более интересным и значимым, чем Биеннале поэтов, также имевшим место этой осенью.)

В частности, одна из весьма привлекающих меня в этом поколении установок — замечательная способность к рефлексии, в том числе и философской. Я мысленно называю это поколение «новые любомудры». В частности, премия «Различие» родилась из попытки ответить на вопрос «Что есть поэзия?». Для авторов премии поэзия — это «исследование» в некотором специфическом смысле. Процитирую: «Речь идет не об исследовании в сугубо научном смысле, а об особой художественной оптике, при которой сам текст оказывается для поэта и его читателя средством понимания. С разных сторон текст или совокупность текстов рассматривают избранную поэтом проблему — будь то проверка самой возможности поэтической речи или новые вопросы о мире, человеке, истории, обществе, эстетике. Разнообразие подходов влечет за собой разнообразие выводов и решений. Различие между ними, противостоящее шаблонному без-различию, — то необходимое условие существования поэзии, на которое премия хочет обратить внимание». Соединение гносеологии с эстетикой — момент спорный. Но продуктивен не ответ, а возможность самой постановки вопроса. Это поколение, как мне представляется, которое изначально отказывается жить внутри автоматически унаследованного романтического мифа о Поэте и хочет найти для себя иные обоснования. Поколение «совопросников».

Что приводит к некоторой закрытости языка и к тому, что я для себя назвала «прекрасной сложностью» поэтики? Так, в стихах Евгении Сусловой из нового сборника «Свод масштаба» смыслопорождение осуществляется на метауровне — на уровнесамоописания текста. То, как это происходит, апеллирует к интеллектуальному воображению и очень специфически захватывает. Рождается — как бы заново, уже на материале неклассической философии — некая «новая философская лирика». К которой, впрочем, поэтика двадцатилетних все же не сводится.

Хотя, конечно, ее подробный анализ — тема для специально посвященного этому текста.

Но, кажется, эти ребята уже созрели для того, чтобы заявить о себе отдельной антологией. И если таковая появится — я с удовольствием напишу о ней.

 2. Хочу отметить автора, с которым я работала как редактор отдела прозы «Знамени». Это молодой поэт и прозаик из Казахстана Заир Асим. В его прозе есть музыка, более того — она из этой музыки и состоит. Музыка тихая, странная. Что я вообще очень ценю в текстах, написанных в строку.

 

 

Алиса Ганиева, прозаик, литературный критик, г.Москва

Попытки обыграть историю

 

1. Наверное, говорить про справедливо отмеченные «Большой книгой» водолазкинский «Лавр» и беляковского «Гумилёва» было бы общим местом. Обе эти книги для меня, как и для многих, стали своеобразными хайлайнерами книжного процесса-2013, даже не столько из-за качества текста, сколько из-за симптоматичности своего появления. И та, и другая подстегивают нас онтологически переосмыслить прошлое — в одном случае через языковую стихию, в другом — через биографические перипетии знакового для России ученого-идеолога. А это в очередной раз указывает на переходность настоящего периода и непредсказуемость будущего. И жить становится интереснее.

В этом же ряду показателен выход исторического семейного романа Сергея Шаргунова о переломных событиях в Москве сентября-октября 1993 года и вокруг. Тоже попытка обыграть историю, охватить и переплести в художественную ткань разноречивый, еще горячий материал. Шаргунову удалось не соврать в деталях, притом, что живы многие очевидцы, правда, любовные и частные сцены у него здесь получились гораздо убедительней и ярче, чем массовые политические.

А безусловным событием для меня стал выход книги Александра Снегирёва «Чувство вины». Это семь историй (видимо, по числу смертных грехов), в которых персонажи боятся, завидуют, негодуют, обожают, каются, ненавидят, стыдятся, умиляются… Список можно продолжать и усиливать, поскольку каждая из семи сюжетных ситуаций предполагает сколь угодно глубокие психологические интерпретации. Сам Снегирёв сказал где-то, что это книга о сексе и смерти. Хотя об этом — все его тексты, в которых герои всегда доходят до грани кощунственного, неполиткорректного или вульгарного, но никогда ее не преступают, дезинфицируя порок детским смехом и детской же сентиментальностью. Жаль, что книга не попала в шорт-лист «Нацбеста». Ведь не так уж часто случается, что высокая литература лидирует, как это было с «Чувством вины», в рейтингах продаж книжных магазинов по нескольку недель. Впрочем, неприличное довести до сакрального, а трагедию и ужас жизни превратить в светлую лирику, при этом ничего не пересластив, тоже мало кому из авторов удается. А Снегирёву вот в очередной раз удалось.

Также этот год ознаменовался прошедшим 21 ноября в РУДН многолюдным Литературным собранием, объявшим литераторов самых разных, в том числе враждебных Союзов и течений, не встречавшихся друг с другом одно, а то и два десятилетия. Впрочем, среди нескольких сотен собравшихся преобладали не литераторы, а учителя-словесники, библиотекари, переводчики, литагенты, зарубежные слависты, редакторы, издатели, культуртрегеры, киношники, музейщики, архивисты и прочие представители смежных с литературой областей и профессий.

Задачи у Собрания были самые практичные и безусловно важные — создание некоего общего профсоюза, который занимался бы финансовой поддержкой окололитературных проектов (раздачей грантов на поддержку толстых журналов, художественные переводы, экранизации, проведение писательских гастролей в провинции, в том числе в школах и т.д.), защитой литнаследия классиков, рукописных фондов, авторского права в условиях цифрового пиратства, решением вопроса с оптовыми накрутками в книжных магазинах, создания при соответствующих вузах отдельных кафедр драматургии, сценарного дела и художественного перевода русской литературы на иностранные языки, в том числе — народов СНГ.

Накопившиеся проблемы этого рода обсуждались на восьми секциях Собрания — прозы, поэзии, литературы для детей и др. Потом началось пленарное заседание, на которое пришел Путин, что и породило у многих агрессию, подозрения и прочие неконструктивные эмоции. Некоторые писатели, побывавшие на Литсобрании и жестоко заклейменные потом в соцсетях оппозиционными коллегами за альянс с властью, даже удалили свои веб-странички.

Сотрудничество с властью и впрямь штука не из приятных, даже когда дело, как сейчас, касается сугубо технических, а вовсе не творческих вопросов. Но, к сожалению, в условиях нашей сегодняшней государственности и отсутствия развитого, репутационнонезапятнанного капитала другого выхода просто не остается. Гораздо логичнее было бы откинуть вечный интеллигентский спор: «с властью или против власти» — и заняться реальной работой. Впрочем, бросаться в крайности — ядовито обличать «замаравшихся» участников или, наоборот, активно подлизываться к верхам — к сожалению, многим нравится гораздо больше.

Выйдет ли из беспрецедентного форума (собранного силами Владимира Толстого, советника президента и праправнука яснополянского классика) что-либо путное, зависит не только от наших властей, но и от нас самих. Если мы перестанем заботиться лишь о собственном имидже (в случае ультралиберальных нигилистов) или о собственной выгоде (в случае сервильных конформистов), а подумаем в первую очередь о литературе и ее развитии, эффект будет обязательно. Хотя бы маленький.

2. Из писателей с постсоветского пространства удалось прочитать Яну Дубинянскую, успешно и много пишущую в Киеве романы «между фэндомом и боллитрой», как называлось наше с ней интервью. Из того же Киева — чтимый мной поэт Александр Кабанов, с которым мы совместно с «Дружбой народов» — участвовали в Литературной Универсиаде в Казани. Познакомилась с новыми текстами цхинвальского прозаика Тамерлана Тадтаева из его новой книги «Полиэтиленовый город». Ну и, конечно, перечитываю канадского казаха Бахыта Кенжеева, ташкентцев Санджара Янышева, Вадима Муратханова, Сухбата Афлатуни, ферганца Шамшада Абдуллаева.

 

 

Владимир Губайловский, прозаик, поэт, литературный критик, «Новый мир», г.Москва

«Романы пишутся долго»

 

Если бросить беглый взгляд на русский роман 2013 года (я ограничусь практически только этим жанром), можно сказать, что здесь главные удачи — либо в рассказах о прошлом, либо в фантазиях о будущем. Настоящее как-то не очень ложится в рамку романа, оно выскальзывает, выламывается.

Романы пишутся долго. А еще дольше обдумываются. Чтобы настоящее удалось схватить романным текстом, оно должно хотя бы какое-то время сохранять свои главные узнаваемые черты неизменными. Но еще важнее даже не состояние, а направление, в котором разворачивается настоящее, в котором угадывается будущее. Кажется, этого сегодня нет. Кажется, говорить о сегодняшнем дне, применяя мощные романные орудия, необязательно, если не бессмысленно. Может быть, потому, что действующие лица российской действительности как-то уж больно плохо годятся для романов, разве что на роли «Немцев» у Александра Терехова. Может быть, потому, что российская действительность сегодня застывает, как схваченный первыми заморозками разбитый проселок. Пытаясь уловить действительность романным неводом, ты рискуешь, что невод придет с «травою морскою» — шаблонами слов и фигур, что описанные тобой сцены и герои утратят узнаваемость и действительность еще до того как роман выйдет к читателю. В таких условиях роман обращается к заведомо «интересному» и «ценному».

Роман Андрея Волоса «Возвращение в Панджруд» — о событиях X—XI веков, о персидском поэте Рудаки; роман Александра Григоренко «Ильгет» — о сибирском народе, живущем во времена Чингисхана; фантастический «лоскутный» роман Владимира Сорокина «Теллурия» — о грядущем средневековье с феодальной раздробленностью, биотехнологиями и новым поколением смартфонов, о человечестве, «подсевшем» на теллуровые гвозди счастья. Здесь же можно вспомнить и получивший чуть ли не все премии 2013 года роман Евгения Водолазкина «Лавр» — о русском средневековье, и необыкновенную популярность беллетризованных или вполне научных биографий, например, «Гумилёв сын Гумилёва» Сергея Белякова. Роман Сергея Шаргунова «1993. Семейный портрет на фоне горящего дома» — о событиях 1993 года. Главные узлы сюжета романа Глеба Шульпякова «Музей имени Данте» тоже завязываются в 1993 году. Это тоже прошлое, хотя и относительно близкое. Все это нерядовые глубокие тексты. Это популярные, востребованные книги. Очевидно, читателю прошлое и будущее тоже интереснее и важнее.

А вот по-настоящему удавшихся романов, в которых речь идет о России XXI века, я в 2013 году не увидел.

«Интересный» человек — может быть интересен уже тем, что единичен. Но такой   герой не дает возможности заглянуть за занавес. Потому что он сам этот занавес и есть, и ничего кроме этого нет. Политика, писателя, ученого, музыканта интересно рассматривать, но он презентует главным образом самого себя. А вот человек «неинтересный» представляет не себя. Он — неотрефлектированное, рассыпающееся сырье. Он живет в других — невербальных, неструктурированных — пространствах и плоскостях. Его трудно выхватить из действительности, потому что он интересен именно невычленяемостью из контекста, именно тем, что он есть, а не тем, что про него можно рассказать. Говорить о таком герое можно тогда, когда его оформляет сама действительность, когда у действительности есть развернутая в будущее перспектива.

Герои повести Сергея Жадана «Продавцы счастья» («Новый мир», 2013, № 7, перевод с украинского Евгении Чуприной) — просто есть, и, говоря о них, думая о них, можно что-то понять о сегодняшней Украине. У героев Жадана, особенно молодых, особенно юных, например, у 11-летней Алисы — не по возрасту взрослой девочки — другое будущее, не то, что у героев русских романов. И это наступающее будущее меняет настоящее, внешне почти неотличимое от российского. В будущем Алисы — больше свободы, ей не надо «вставать с колен». И у этого вроде бы зыбкого украинского настоящего есть нужная прозе прочность — о нем можно написать роман. Жадан и пишет…

 

 

Евгений Ермолин, литературный критик, г.Москва

Медиумы безвременья

 

1. Проза удалась. Всего прекрасного и необычайного в ней и не упомнишь. Но как не заметить, что триада знатных корифеев отметилась в минувшем году романами, два из которых вызывают оторопь и скуку, а третий… ну, что-то в нем есть.

Самый смешной (или наоборот — несмешной?) случай — «Акимуды» Виктора Ерофеева, о мертвецах, которые захватили Москву. Так-то оно, наверное, так: в каком-то глобально метафорическом и запредельно публици-стическом смысле. Но что-то отталкивающее есть с самого начала в этом натуралистично-оккультном, антиутопическом и лирическом вместе романе-памфлете, романе-хорроре. Версия конца света, пародия на воскресение мертвых. Гротескный трэш, мрачный несмешной юмор, претензии на сатиру, исповедь стареющего плейбоя… Как постепенно выясняется, нашествие мертвецов — замысел высшей инобытийной инстанции. Посол государства Акимуды Николай Иванович, он же просто Акимуд, оказывается, управляет едва ли не всей Вселенной, являясь, соответственно, уже не совсем человеком, а существом иного порядка. Лучше всего автору удается говорить о себе любимом, пусть с некой примесью условности. Можно сказать, что автор слегка и сам себя пародирует. Рассказчик, весьма похожий на автора, откровенничает, скептиче-ски брюзжит по всяким поводам и щедро разбрасывается изречениями. Поиск личной значительности: «меня не любят патриоты, почвенники, евразийцы… Ко мне подозрительно относится интеллигенция… Меня не любят либералы… меня недолюбливает внесистемная оппозиция» и т.д. Творчество, политика и секс сплетаются и загружаются, составляя объем этой большой книги. А оккультизм для автора — чисто условное допущение. Поэтому напугать или сильно впечатлить та мистико-магическая дребедень, которую он описывает, едва ли может. А как памфлетист и фельетонист он в своей тарелке. Мастер хлесткой карикатуры, эффектного словца, внятно построенного рассуждения, которое иногда банально, а иногда и нет. Карикатурно спародирован и Главный (президент), хотя сходство, как и всегда, очень общее.

При всех различиях иногда неуловимо становится похожим на Ерофеева Виктор Пелевин в «Бэтмане Аполло». Это снова про вампиров — тоже своего рода нафантазированную высшую инстанцию, настоящих владык бытия. Если пренебречь композиционными осложнениями, которые у этого автора имеют все меньшее значение, то останется сборник рассуждений на разные темы в характерном пелевинском стиле, объединенный слишком старой мыслью об относительности сущего с его злобой дня, протестами, шествиями, судебными заседаниями и лагерными сроками. Все это — нечто вроде майи, лишь условность, только игра хитроумных вампиров, справляющих свою пышную тризну. (То, что сосут они не кровь, а эмоции, — интересная игра ума. Не более того.) Усталая, мутная вещь, выдающая нежелание автора выйти из своего метафизического облака к той жизни, которая не подчиняется его тотально релятивизирующему реальность воображению.

Наконец, «Теллурия» Владимира Сорокина. Сборник разностильных рассказов, объединенных общей темой. Условное будущее, в котором мир пошел вперекос, не вызывает, сдается мне, у автора сильного интереса. Он придумал некий ход, сфокусировал грядущий мир вокруг условно-фантастического предмета влечений и борений, теллурового гвоздя, а затем отдался стихии языка, разностильно расписав повествование в актуальном мозаичном духе. Это книга о мире, в котором снова рухнула Вавилонская башня, кончилось взаимопонимание и начался тотальный разброд, ярче всего являемый столкновением несочетаемых языковых стилей. Это можно считать катастрофой, а можно — неизбежностью, автор не настаивает на оценке. Но читается часто даже весело, столько всего наизобретал Сорокин по ходу дела…

Три саги. Я мог бы сказать, что все эти тексты (и те, о которых пойдет речь дальше) — эхо какого-то гнетущего неблагополучия, эманации какого-то духовного нездоровья, медиумами которого выступают все-таки довольно чувствительные к флюктуациям повседневности прозаики. Но это самоочевидно. Это всем ясно и без меня.

Вот так же, как у Сорокина, у Антона Понизовского («Обращение в слух») и Максима Кантора («Красный свет») преобладает панорамный принцип (ревю с комментариями). У обоих много острого ума и детальной выразительности. Это книги спорные, но живые и притом, что любопытно, абсолютно друг другу контрастные и суммарным смыслом, и самим способом понимания мира.

Иной масштаб, оказавшийся родным и для жюри литературных премий, и для многих читателей, привыкших к более традиционному литературному формату, предъявил Евгений Водолазкин в своем «Лавре». Это прежде всего история исканий и борений одиночки в аду и хаосе всегдашнего российского бытия. Причем ищет герой праведности, даже святости — и находит их, не покушаясь на основы социальной жизни, но лишь искупая личную вину, личный грех. Герой в молодости согрешил, имел связь с женщиной, которая умерла при родах, и дал обет искупить грех, отказавшись от себя, и прожить жизнь за нее, так, чтобы ей простилась смерть без покаяния, и ангел отнес ее душу к Богу. Арсений становится как бы этой умершей невенчанной женой (что-то такое случилось в XIX веке с Ксенией Петербургской), получает чудесные умения помогать больным людям. Объясняется с Богом; ищет, как жить; не весьма уверенно находит. Отправляется в паломничество в Иерусалим. Возвращается. Становится в итоге схимником и отшельником...

Мы на поверхности — герой Водолазкина в глубине. Но, уводя от треволнений быстротекущей жизни к сокровенной теме жертвы, которая в принципе является глубинным содержанием всякой достойно прожитой жизни, писатель все же бумерангом возвращает нас к злобе дня. Как Сорокин совмещает пестрые языковые пласты, так играет словом и Водолазкин, сочетая старинное с современным. Но если у одного выбран панорамный принцип, то другой пытается извлечь константу исторического бытия (возможно, и не только российского). И сколько бы он ни бегал потом с факелом, не убедит, что «жизнь хороша и жить хорошо». Жизнь с исправным постоянством оборачивается здесь дорогой сквозь ад.

В том или ином развороте эти поиски наощупь, блуждание в потемках чуждого бытия являются предметом и других значительных вещей в прозе года: романов Сергея Шаргунова «1993», Андрея Иванова «Харбинские мотыльки», Юрия Буйды «Вор, шпион и убийца», Дениса Гуцко «Бета-самец»... Я б сюда подверстал даже «Гумилёва» Сергея Белякова и «Машу Регину» Вадима Левенталя.

Для чтения в итоге из всего этого выигрывает книга Белякова за счет масштаба ее героя. Хотя, наверное, неправомерно сопоставлять документализированное повествование и чистый вымысел, все же хочется почему-то развести руками: «Да, были люди…» — и вот кончились.

2. Руководство мастер-классами на совещании молодых писателей Северного Кавказа в Грозном и форуме молодых писателей России и Зарубежья в Липках дали мне несколько сильных впечатлений и ряд полезных наблюдений.

На Северном Кавказе у молодых писателей есть, жива традиция билингвизма (родной язык + русский) и свободного выбора и языка, и тем для творчества. Наиболее продуктивно там в прозе ищет и находит свое Ася Умарова, чьи тексты вызывают споры, но не оставляют сомнений в том, что перед нами очень интересный прозаик. На сей раз мы обсуждали ее повесть «Сезон памяти» — хронику предсмертной экзистенциальной катастрофы.

А форум заново открыл мне замечательную писательницу из Молдавии Викторию Чембарцеву с прекрасной книгой об Армении (она пишет на русском), изысканного эссеиста из Тбилиси Николая Ломидзе и — заочно, благодаря критику Саодат Камиловой, — прозаиков новой узбекской волны: Улугбека Хамдама, Исожона Султона и Рахимжона Рахмата. Они работают на грани притчи и сновидения, уходя от злободневной социальности или претворяя ее в мрачновато-выразительные гротески. Это восточная пластика, которой трудно подобрать определение.

И, конечно, нельзя пройти мимо самого резонансного на пространстве бывшего СССР в 2013 году романа Акрама Айлисли «Каменные сны», опубликованного «Дружбой народов» год назад. В литературе должны быть тексты-поступки, а не только просто тексты. Иначе — что же это за литература?

Иначе это — русская поэзия 2013 года, где вообще ничего не происходило. Писали в рифму и без рифмы. А зачем?

Мне показалось, что поэзия в 2013 году была до такой степени частным делом, что услышать поэтов возможности не представилось, несколько же подаренных авторами книг не в счет.

Впрочем, есть, например, Сергей Жадан, цитирую без перевода:

 

Не залишай мене, вiтчизно,

не виїжджай услiд за зiрками,

лишайся зi мною в присмеркових парках

iз залiзними коробками iгрових автоматiв,

якi хтось зарядив чорними

серцями пiдлiткiв.

Якщо i ти залишиш мене,

чи стане менi впевненостi

бити в полковi барабани,

вiдправляти їхнi листи,

займатися кореспонденцiєю

з дияволом.

 

 

Сергей Жадан, прозаик, поэт, г.Харьков

О дружбе народов, дружбе народа и просто дружбе

 

1. Вы знаете, выделить главное событие я вряд ли смогу — не так хорошо и полно представляю, что происходит в литературном мире. А из того, что все-таки попадает в поле зрения, каких-то особых сенсаций или же событий замечено не было. У нас в Украине все было более-менее прогнозируемо. Появляются новые книги, появляются новые авторы. Все как всегда. Так что, по Булгакову, главные события у нас, наверное, впереди.

2. Удалось ли прочитать кого-то с постсоветского пространства? Не так много, как хотелось, но кое-что, конечно же, удалось. Я пытаюсь следить, что происходит в России и, скажем, Белоруссии, просто не всегда удается отслеживать все новинки. Тот же российский книжный рынок довольно-таки большой, нужно иметь много времени и терпения, чтобы все отслеживать. Поэтому список прочитанных книг выглядит несколько хаотично и бессистемно. С другой стороны — мне всегда нравилась бессистемность в литературе, отсутствие тенденций и генеральных линий.

Что запомнилось?

Запомнились романы, которые пришлось читать в качестве члена жюри «Нацбеста». Книги Фигля-Мигля, Евгения Водолазкина, Ильдара Абузярова. Запомнился «Красный свет» Максима Кантора. То есть именно запомнился, а не, скажем, понравился. Очень специфический, субъективный и неожиданный взгляд на многие вещи.

С традиционным уже энтузиазмом узнал о выходе «Теллурии» Владимира Сорокина, поскольку пытаюсь читать все, что он пишет. Опять же таки не могу сказать, что книга понравилась — все это интересно как продолжение выписывания «миров Сорокина», которое тянется еще с «Дня опричника», но поскольку внимательный читатель уже давно в этих мирах обжился, то и неожиданностей никаких нет — все знакомо, все предсказуемо, все понятно. В какой-то момент понимаешь, что можно угадать, чем книга закончится. Наверное, это не очень хорошо книгу характеризует.

Также отслеживаю все, что пишет Эдуард Лимонов. Здесь для меня соединяются читательский интерес и интерес географический — в Харькове его до сих пор многие знают и читают. Лимонов печатается и перепечатывается много и продуктивно. Многие его статьи и колонки, которые выходят в книгах, я читал в журналах либо же в Интернете.

Интернет, по большому счету, и выполняет такую функцию «толстых» журналов и литературных изданий. Постоянно оттуда что-нибудь выуживается. Да и новости все в принципе оттуда. То новые стихи Бахыта Кенжеева появятся, то новое интервью ЗахараПрилепина. Как-то так. Одним словом, на мой читательский интерес вполне достаточно.

Сейчас вот читаю «Московский дивертисмент» Владимира Рафеенко — очень интересная проза, яркая, свежая, глубокая. Правда, несмотря на то, что дивертисмент московский, автор все-таки наш, донбасский, так что речь здесь идет, наверное, не о дружбе народов, а о дружбе народа. Или просто о дружбе.

 

 

Наталья Иванова, литературный критик, зам. главного редактора журнала «Знамя», г.Москва

Голосоведение

 

1. В прошедшем году проза очень разная — и док., и вымысел — совпала в направлени­и этически-эстетическ­ом, которое можно назвать так: голосоведе­ние.

Светлана Алексиевич­ в книге «Время second-hand. Конец красного человека» (первая публикация­ — в «Дружбе народов») представил­а многоголос­ие, хор голосов уходящей эпохи, и процесс чтения сопровожда­ется процессом понимания.

Хотя работы понимания пока мало (это упрек всем). Долгое прощание с советской эпохой. Я бы сказала, затянувшее­ся.

Человек времени, которое сегодня так странно переживает­ второе воплощение­, никуда пока еще не ушел, он говорит с муками, преодолева­я косноязычи­е и собственну­ю немоту. И мастерство­ Алексиевич­ — во вслушивани­и и передаче читателям гула и драматизма­ переломног­о времени.

Собран огромный материал для интеллекту­альной работы читателя, надеюсь, что на эмоциональ­ном уровне (а этот текст нельзя читать без эмоций) он не остановитс­я. Книга Алексиевич­ должна спровоциро­вать дискуссию о НОСТАЛЬЯЩЕ­М, в котором мы сегодня живем, идя вперед с головой, повернутой­ назад, — этой теме посвящен и многоголос­ый №11 «Знамени»,­ с «Диссидент­ами» Александра­ Подрабинек­а в сердцевине­, с «Последней­ Москвой» Натальи Громовой и «Неподвижн­ым странствие­м» ВалерияБайдина.

Современно­е многоголос­ие «рынка» и «больницы»­ представле­но в романе Антона Понизовско­го «Обращение­ в слух» (сначала — в «Новом мире») — здесь оно вставлено в «классичес­кую раму» философиче­ского спора, позаимство­ванную у русского романадостоевско­го типа, да и молодой герой носит имя Федор... и спор о России перемещен в Швейцарию. Роман быстро прочли и бурно обсуждали — и совершенно­ заслуженно­.

Стихи Алексея Кудрякова в «Урале» и «Знамени» (№ 12), появился еще один екатеринбу­ргский настоящий поэт.

«Дневник» Елены Шварц на Соlta.ru — потрясение­ невероятны­м одиночеством ее души.

В молодой критике — Алексей Конаков из Петербурга­, финалист новой российско-итальянско­й премии «Белла» и открытие, я считаю, нашего жюри — прочтите его эссе и заметки о поэтах и о поэзии. Нашего литературн­о-критическо­го полку прибыло.

А из «критиков в силе» отмечу  Марка Липовецког­о  —  его статью в № 5 «Знамени» о разных периодах и аспектах противосто­яния и пересечени­я условной простоты и сложности в  прозе современно­й и не только — ­«Пейзаж перед». 

2. А теперь — о литературе­ ближнего зарубежья.

Читаю ее изредка, и все — в «Дружбе народов» (спасибо). Главное здесь для меня — нон-фикшн, проза.doc, потому что я хочу знать о том, как жили и сейчас живут за информационным занавесом равнодушия — например, о Литве или Армении. О самочувствии и самосознании наших соседей-писателей, о том, что они пережили, мы знаем сегодня меньше, чем о жизни кинематографистов в Италии. Поэтому — биографическая проза Марцелиюса Мартинайтиса или путевая Тиркиша Джумагельдыева мне были очень интересны.

 

 

Марианна Ионова, литературный критик, г.Москва

«Хороший человек в современной прозе — это страшно и больно»

 

1. Из одного вопроса выведу два.

А) Имело ли место что-то, что я назвала бы событием литературы?

Б) Имело ли в моей жизни место событие, через литературу пришедшее? Отвечая на А: да — как в том анекдоте: «вы будете смеяться…» — роман Евгения Водолазкина «Лавр». Отвечая на Б: да, роман Андрея Таврова «Матрос на мачте».

Сначала о последнем. Моя рецензия на него опубликована в «Октябре» (№ 10), но тогда пришлось говорить о тексте, о факте литературного процесса, об очередном романе, прости Господи, а не о событии. «Матрос…» Таврова, по моему мнению, не литературный продукт, а книга, то есть вещь, в случае которой оправдывает себя народная этимология «вещь-весть». Поскольку нечто располагается в пространстве и своим при-бытием и бытием меняет картину возможностей современного человека. Не интеллектуальных возможностей, а возможностей человека, возможностей ему осуществиться, осмыслиться, осуществить и о-смыслить, спасти смыслом мир на том, казалось бы, крохотном поле, на котором сам человек и умещается. В беспредельности одной буквы мира, в беспредельности себя. Можно смаковать «философичные» определения жанра: «всероман», роман-проект, роман-космос. Хотя такой космосполучится почти неизбежно, если цель — не роман написать, а выйти вперед со своим, самым своимвопросом, ответ на который не заткнет брешь, но пробьет дыру в том плотном покрытии, которым мы тщательно упаковали реальность, то есть себя. И это не разбирательство автора с его болезнью, не самолечение, а увлекание читателя туда, где смогут исцелиться оба.

Теперь о «Лавре» Водолазкина. Меня давно бередило желание написать или прочитать, но, так или иначе, УВИДЕТЬ, засвидетельствовать художественное произведение для взрослых, главный герой которого — хороший человек. Не «в целом-то, конечно, хороший», и не «по большому счету хороший, только...», и уж, конечно, не увиденный в розовых очках и потому хороший, а хороший. Если угодно, «хороший вопреки всему». Добрый человек, и не из какой не из Сычуани, доброта которого не будет автором развенчана, наказана, поставлена под вопрос, однако и у читателя к середине текста не вызовет рвотных позывов. Не из инкубатора, не «князь Христос», не модель, не лакмусовая бумажка. Добрый не в силу внеземного происхождения или психопатологии, а поскольку им руководит интенция — потребность ли, необходимость, неважно — делать добро. И он делает. И то, как он это делает, не дает оторваться от книги. Я такое произведение увидела, и теперь мне есть на что ссылаться, утверждая: хороший человек в современной прозе — это совсем не гадко и не смешно, а всего лишь страшно и больно. И красиво, я бы даже сказала: изысканно. Только не потому изыскан, что стариннорусски ряжен. Действие отнесено в Средневековье единственно за тем, что как раз для действия, не опосредованного, прямого, личного тогда имелось больше возможности (вновь это прекрасное слово), социальные отношения были прозрачнее. Таким образом, значение «историчности» я бы не преувеличивала, помня и разделяя то, что говорится в книге о природе времени устами наиболее прозорливых ее героев.

2. Остановлюсь, опять же, на двух авторах из стран ближнего зарубежья. Оба пишут по-русски. Подборка киевлянина Алексея Зараховича «Святые баржи» напечатана в «Знамени» (№10, 2013). Самый «речной» из ныне пишущих поэтов, Зараховичпредсказуем в мотивах, в ритмике, в образности, но непредсказуема его самая «водяная» поэзия — как вода течет по своему руслу, не меняет его, но всегда нова, каждый миг не одна и та же, потому что протекает, проходит, живет. Так убедительна, так ненавязчиво-явственна у Зараховича святость нечеловечьего, что сама поднялась на поверхность в заголовке. Святостью наделено внеположное человеку, а человек, чтобы ей приобщиться, грань между собой и тем, что дальше себя, стирает, входит в воду, отмывается ото сна речистой, но не речной, неряшливо-тяжеловатой человечьей жизни, размывает свои и всяческие границы. Обкатаны, округлены рифмы свободно и смирно текущей музыкой.

 

В полночь река через реку пойдёт по мосту

Будет их двое: одна под мостом и одна на весу

Дважды река, говорю, но лови в камышах

Если вода, то вода, остальное — душа

Кто я, чтоб душу ловить, лучше воду ловить

Воду поймать — всё равно что себя отпустить

 

Человек идет через реку — сколько здесь рек, две? Нет, одна, удвоенная в своей «речности». Синонимичной смирению, неслыханному, неслышимому. Этот почти совсем ровный, едва колеблющийся тон, взгляд с берега, становящийся тем, что мимо него проплывает. «Зверь или птица, сплывая, молчат о своем». Умалчивают о чем-то своем? Или молчат о своем, как могли бы говорить о своем, молчанием говорить? Представляется, что второе. О самом свободном и смирном молчат стихи Алексея Зараховича.

Книга живущего в Баку Ниджата Мамедова «Место встречи повсюду» (Русский Гулливер, 2013) раскладывается на две, жанры которых обозначены как «стихи» и «эссе». Но и стихи, и эссе Мамедова — это на самом деле такая проза, в уме держащая поэзию. Именно «в уме» и именно «держащая».

 

ничто не заменит шаг

к отсутствующему. И ничто не заменит Ничто.

 

Застигнуть Неназываемое, не сводимое ни к бытию, ни к небытию, Ничто, ощутить его дыхание — одна из привилегий поэзии (дарованная, например, стихам Алексея Зараховича). Но Мамедов, возьмем ли верлибры, эссеистику/лирическую прозу ли, как бы не то страхует, не то испытывает поэзис с его «здесь и сейчас» умозрением, игрой интеллекта. Сети для Ничто сплетаются из отображения-описания реальности и рефлексии над отображением-описанием («И верить ли, что между молчанием и незнанием о Знании / честнее плести точную чепуху, чем приблизительный текст?»). В попытке, как сказано, «схватить ускользающее» ставка делается на наблюдение незначительного и наблюдение над наблюдением. Жизнь состоит из подробностей и того, что — вернее,ничто — между ними. Подступаясь к Ничто путем ощупывания, взвешивания подробностей, оттенков, ракурсов, Мамедов не утаивает и своего проводника на этом пути: речь о Шамшаде Абдуллаеве. И кто как на Востоке, так и на Западе поставит в вину ученичество, не только поиск, но и обретение себя внутри школы?

Одна поэтесса в устном выступлении поделилась замеченным: современная поэзия «паразитирует» на понятии пустоты, которое поэты поминают направо и налево, со все возрастающей настойчивостью. Прибавлю, что поминают, однако, не всуе — как имолчание. Менее всего здесь простое, прагматичное посягательство на философский и смежные с ним дискурсы. И пустоту, и молчание постсоветское пространство одичило и приручило, как, да, некие завозные полевые культуры, которые должны были давать исправно урожаи в установленном «формате», а тут расплодились. Почва их приняла — как своих, они оказались нужны ей.

 

 

Валентин Курбатов, литературный критик, г.Псков

Сегодня и всегда…

 

Отвечу лишь на первый вопрос.

Все события связаны с премией «Ясная Поляна». Это уже становится привычкой — управиться с «коротким списком», провести церемонию вручения, успокоиться после всех связанных с нею нервов (как в таких случаях без тайных обид и молчаливых укоров?) и опять оглянуться с печалью: сколько осталось там, в «длинном списке», обойденных молчанием сокровищ. И опять увидеть, что по-настоящему в литературе нет победителей, что она живет контекстом и малые правды в ней — всё правды. А самое странное, что начинает казаться, будто там, в этом основном молчаливом корпусе и таятся все тенденции и стратегии, все тайные течения времени, его проговорки и едва наживляемые герои, которые займут основное поле литературы через несколько лет.

Стало уже хорошим тоном ругать литературу, что бедна, что не поспевает за жизнью, а теперь еще — и что пишется слишком ловко: все навострились и общий уровень необычайно повысился (это как-то соглашается с «бедностью»). А я думаю, что сетования происходят оттого, что мы успеваем увидеть лишь часть выходящего по России. А прочли бы весь-то «длинный список» хотя бы одного только года, да даже и одной премии, и увидели бы, что жаловаться грех и портрет времени достаточно полон. А чтонеприятен, так это уж от нас зависит — какое лицо мы являем. Потому что литература-то от века только зеркало или, по несогласному Маяковскому, «увеличивающее стекло».

Простите мне длинный парад цитат, но уж отражаться так отражаться.

«Когда на человечество наступил двадцать первый век, на земле начало твориться что-то жуткое. Слушать новости стало страшно; все потихоньку привыкли к сводкам катастроф, спискам жертв, сметам на возрождение невозвратного. Где не сгорело, там утонуло, кто не разбился, того задавило. Количество глянцевых эротических журналов превысило предельно допустимую концентрацию, их суммарный доход стал сопоставим с прибытком от торговли пистолетами… Люди переоделись, но забыли сменить выражение лиц, и оно осталось, так сказать, невежливым…» (Е. Черникова, «Зачем?»).

«Какую мы жизнь себе устроили. Подлее некуда. Добром все это не закончится. Уже за одно то, что струсили и смолчали, когда стариков, все здесь создавших, как ненужный хлам вышвырнули с ничтожными пенсиями на помойку, все будут наказаны рано или поздно» (А. Андреев, «Среднерусские истории»).

«Кто же нас завоевал? И навсегда ли? Кому угодно можно врать, что никогда порядка не было. Даже при красных коммунистах не оскорблялась так земля. Мы вымираем с каждым годом…» (В. Аксёнов, «Оспожинки»).

 «Появились наркоманы, колбаса, книги, лифчики, заказные убийства, доллары, страх, решетки на окнах и парадные на ключах, СПИД и компьютеры. Исчезли зарплата, пафос, чистота, бескорыстие, скромность и волосы на женских ногах» (А. Матвеева, «Подожди, я умру и приду»).

«С детства мы учились на отвратных примерах, на террористических романах или выискивали негативное в нормальных произведениях. Мы учились без Бога и нам было хорошо. И в душе у нас всегда жило сомнение, что люди могут быть добрыми, бескорыстными, смелыми и преданными… Мы не можем нормально жить, мы привыкли разрушать. А земное — жена, дети и добрые дела — нас почему-то не греет и кажется бессмысленным. Мы — ничтожества и нам нравится, когда вокруг ничто» (Ф. Нагим, «Земные одежды»).

«Мир стал невинен. Мир стал юн. Все пофиг. Перезагрузка с потерей всех сохраненных данных» (М. Кучерская, «Тётя Мотя»).

Это «жанровые картинки» времени, нынешнее «передвижничество». А можно поглядеть и портреты поколения. Там в детских домах готовят мальчиков для голубых олигархов. Там будут сорокалетние «пропащие люди», секс без разбора, пьянство и безысходность. Там «чморят лохов», и делят госбюджет как «общак», там рядовые граждане — «сявки позорные», там жизнь «по понятиям», там можно прочитать, как у М. Кантора в его «Красном свете» о Солженицыне: «Не выгорело у фраера. Послали топтать зону. А фраер откинулся, огреб бабла и схарчил советскую идеологию» (компьютер исподчеркивался, не находя в своей памяти этих слов — привыкай, тебе все чаще придется слышать это).

Там культура вступает с цивилизацией в лесбийские отношения — обе стали гламурны, развратны, громки, стали жить «на показ» и демонстрировать «стильность» и тонкость. Там чиновники безнаказанно наглы, журналы продажны. Там принципиального человека съедят и не подавятся, если он не примет блатных правил игры и заставят уйти в бомжи, спиться.

Можно было бы закричать от гнева, уйти в партизаны, обрадоваться, что такой мощный отряд литераторов видит мир насквозь, не дает ему вывернуться и провести нас, менее зорких. А только однажды вдруг с подозрением обнаруживаешь, что мерзость-то мира для прозаиков уже «товар», что осветись мир и спасись человек, так они, пожалуй, и озлятся. Они «подсели» на зло, как наркоманы на иглу.

Я дочитываю книжку Анны Никольской «Валя offline» и вдруг понимаю, что не хочу жить, потому что это уже какая-то другая параллельная, необратимо другая жизнь, где все мое прошлое (наше прошлое — все эти революции, войны, целина, космос, кукуруза, Куба, застои, победы и страдания) не нужно, а нужны on line деньги, мерседесы, успех, «ты этого достойна». А повесть-то о том, как 13-летняя девочка мечтает о ресницах, макияже, Америке и стыдится матери, ее бедного мира и надеется как-то согласить в душе и мать, и Англию, и желанную домработницу, и Кембридж, то есть немножко предать и вчера и сегодня. Одна ли такая Валя? Реальнее ли и прочнее ли мир героев Марии Ряховской («Записки одной курехи») с ее фанатами и фанатками Цоя, БГ, Башлачева,Кинчева? Тоже ведь целое поколение, которое Л. Аннинский зовет в предисловии «освободившимся от Советов» и славит простор, в который они вышли. Да только не пустыня ли этот простор, где и деревня, куда их сплавляют на лето, поворачивается к ним не живой болью и светом, а распадом, пьянством, воровством, на фоне которого, конечно, затоскуешь по Цою, изнеженной эстетике БГ или декоративному сопротивлению Кинчева.

Наверно, даже и подлинно это правда, но отчего же душа, защищаясь, шепчет: «Тишины хочу, тишины, нервы, что ли, обожжены?..» И тебе не жалко этих новых уже потерянных или только теряющихся молодых героев, и не радостно за зорких авторов, умеющих написать эту тоскующую бедность с таким мастерством, потому что они расхищают твою жизнь и ты выходишь из книги беднее, чем вошел в нее и порой торопишься мстительно закрыть книгу, не дочитав ее, чтобы уберечь остатки души и веры в человека.

Все думаешь по наивности старого воспитания, как дописать такие книги и не «откинуться», не пустить пулю в лоб, не уйти в монахи, раз выхода нет. Разве идти на зло, как на «красный свет» опасности, не останавливаясь, в том числе идти в лоб злу и такими книгами. Да только мы уж знаем, что никакие книги ИМ не опасны, потому что ИМИ стали все мы, граница стерлась давно. ИМ можно противостоять только правдой, а она стала скучна и годится разве для воскресной церкви, куда еще можно приехать намерседесе, но уже глупо идти пешком.

Художники стали ироничны и злы, словно каждый маркиз де Кюстин и проездом в России. Любить человека стало «не модно», да и жизнь тоже. За что ее любить — такую ущербную, мелкую, потребительски-жалкую? И нет-нет начинает мерещиться, что вся проза пишется, как фотография «в цифре» — ярко и сиюминутно, не веря в существование завтрашнего дня. Да еще и обрабатывается как в «фотошопе» — контраст, яркость, обрезка сюжетов.

И, увы, не знаешь утешения стариков. Помните, И.С. Аксаков писал А.Ф. Тютчевой: «Мириться с пошлостью и подлостью нельзя, но мир души, почерпаемый из Бога, сам умудряет человека, как воевать ему с мерзостью и пошлостью, прощая людей и не оскорбляя их». А я вон всех уже налево и направо оскорбил, потому что где «мир души, почерпаемой из Бога»? И авторы ведь о Боге не забывают, но уж как-то очень разумно, как о представителе власти. И оттого часто числят Его вполне в ряду казенных чиновников и отчитывают за невмешательство в судьбу героев, и Дьявол все чаще (как в «Обратной перспективе» Андрея Столярова) надиктовывает реальность и больше не уступает Богу. А ангел является (как у Сергея Кузичкина в «Избранниках ангела») разве для того, чтобы сыграть в смерть с целой семьей, перебрав по очереди, как увести с этого света отца-мать-сына.

Но Бог милостив. Когда бы во всех сочинениях был только этот поворот мира, осталось бы только махнуть рукой и отказаться далее ходить по этим бесплодным полям. Себе дороже. Пусть уж они сами себя читают и меряются глубиной отраженного зла.

Но мир-то потому и стоит, что его держит неслышная, неяркая, мало годящаяся в героини святая повседневность, милые «прохожие», которые, может, и книг-то не читают, а просто выполняют повседневную работу жизни и не знают, что их «чморят», считают «сявками» и «совками». Они изрядно потеснены в литературе, но они и есть существо жизни и ей спасение. Но все живы, как ведь жива еще матушка-Россия — хоть по дальним углам и по своей истории. Тут бы и ограничиться «малым списком», но все, кто работал в жюри разных премий, знают, что эти списки даются труднее всего и требуют наибольшего компромисса, и каждый непременно уносит два-три имени «не совпавших».

Малый список был хорошим зеркалом ситуации в литературе со «средневековым» романом Е. Водолазкина «Лавр», с горькой и злой хроникой духовной московской нищеты «полусреднего класса» в романе Р. Сенчина «Информация», который уже названием своим слагает с себя полномочия художественной прозы — с этого скудного мира довольно информации. Была в списке и Майя Кучерская с «Тётей Мотей» — романом, где тонкая чувственность и интеллектуальная игра являют уже успевшее устать лицо новой реальности, которая отчего-то в итоге оказывается не светлее тьмы Сенчина. И Алиса Ганиева с романом «Праздничная гора» задевала живые проблемы — кипящий Дагестан с заразной тоской по мелким суверенитетам (Свободная Кумыкия, Великая Авария, Независимый Лезгистан), с жесткой исламизацией, привычным террором.

Слава Богу, они много и хорошо говорили при вручении и довольно писали. А мне вот вдогонку хочется сказать о своих — «не попавших». У меня это был Василий Аксёнов (не тот! не тот!) с романом «Оспожинки» о поездке сына в сибирскую деревню к матери. Все у него тут родное — ворона знакомая умная, кот, как пьяный соседский мужик, «корова засранка — не пойдет, пока не придешь за ней», даже грязь родная — жизнь, Божий мир, наглядеться напоследок. И матушка, матушка, как чудо невозвратной подлинности земного мышления. Где-то сбоку глянет «Последний срок» — только тут уж прямо последний, когда не до философии, и не до будущего своей земли. Уходит жизнь. Тут и вырывается «кто же нас завоевал?». И тут бы сорваться героем и сказать: «А мне-то что до будущего, если меня уже не будет». А вот не спрашивается, и я вспоминаю, как сам однажды в минуту последней усталости пожаловался батюшке, что иногда уйти хочется от стыда жизни — был и нету. А он: бессмертие, говорит, не обманешь. Верь в него не верь, а мы бессмертны и от земли не укроешься… Вот и злишься, заводишься, ищешь, как связать родное и наступающее.

И рядом как жалко было оставлять без внимания питерскую писательницу Светлану Мосову с циклом рассказов «34-й сюжет». Какая счастливая проза, вроде дружеской беседы, когда трещат умные девицы, ничего не беря всерьез, щеголяя свободой и без драматизма разбегаясь по нелегким судьбам. Только вздохнешь: как полегчала жизнь! Вся нынешняя и вся вечная! Вечность одета с такой повседневной простотой, что износят они ее и не заметят. Кто-то говорил, что у жизни всего 33 сюжета. А 34-й сюжет — это сама жизнь, правда, которая никому не нужна: ни людям (она неприятна), ни искусству (она не художественна). Как она дивно пишет: «Большая литература отличается от большой жизни, как аромат названия фильма Бергмана "Дождь над нашей любовью" от аромата борща в алюминиевой кастрюле. Как художественная шизофрения от бытовой. В книгах все закончено, цельно, стройно, сюжетные ходы не провисают под тяжестью мыслей автора, а в жизни — сплошной разлом, бесформенные груды и порванные провода — "стой — убьет!"». Вот у нее героини и живут этот «34-й сюжет» — ненужную жизнь, искупаемую в своей некрасивости только свободой и любовью.

А ведь есть у нас в Премии не первый год и премия для детской книги. Чаще из поры отрочества, хотя, может быть, со временем заведем внутри «Ясной Поляны» и премию «Филиппок» — для маленьких. Тут в коротком списке оказались только две книги, хотя заслуживающих если не Премии, то присутствия в списке было больше.

Вот хоть, например, толстенный том Валентина Маслюкова «Рождение волшебницы» с его прямым и твердым намерением сделаться «русским Толкиеном». Книга с порога не торопится, ища долгого читателя, которому хватило бы детской простоты, чтобы не искать больше других книг, а так и расти с этой, открывая с каждым годом новые глубины, потому что, скажем, где ребенку вместить правду вот такого откровения: «Отчаяние — есть нескромность духа». А повзрослеет, да пообомнется о жизнь, так и поймет, что это правда — разве тебе кто-то обещал непрерывное счастье, что ты сетуешь на Бога и не приемлешь испытаний жизни? Книга написана плотно, умно, даже как-то временами томительно хорошо и похожа на волхвование. Вон, вроде, пошли «проходные» страницы — можно и отложить, а тут р-р-раз — и неожиданно волшебно полная страница, сулящая чудо, и ты опять внутри книги, пока не увидишь ее равнодушие к тебе. Словно ей и дела нет до тебя, она самодостаточна и норовит подменить твою жизнь, отнять тебя у дня за окном. Нет уж, думаешь, пойду лучше на солнышке посижу — листва шумит, бабочка сядет на плечо — жизнь!

Очень мне пришлась по сердцу и крошечная книга Ирлана Хугаева «Созерцание Абакума», изданная в приложении к журналу «День и ночь» в Красноярске — удивительно умная, нежная, глубокая книжка о чуде детства, о первой смерти, пересекающей детскую жизнь, о первом курении…Не знаю, как это будут читать дети, но почему-то кажется, что с еще большей любовью, чем взрослые, чувствуя себя одновременно и старше взрослых, и моложе героев. Есть в книжке что-то старинно кавказское, благородное, давно родное — от «Я, бабушка, Илико и Илларион», от других родных книг нашего детства, вмещавшего все литературы Союза, и вместе что-то улыбчивое, как воспоминание о дружбе Фрунзика Мкртчяна и Вахтанга Кикабидзе в незабываемом фильме «Мимино».

Были, слава Богу, и христианские детские книги — как без них нынче? И я все никак не найду подтверждения, что толстовский Филиппок хвалился в конце рассказа, что он «бедовый», что он еще «Богородицу» знает, а то это было бы и вдвое хорошо. И среди этих книг лучшая — повесть Татьяны Шипошиной «Полигон» — о мальчике-сноубордисте, разбившемся на трассе, и о вымолившей его у смерти бабушки, расстрелянной на Битцевском полигоне, о чем мальчик узнает на протяжении повести по дороге к своему воскресению — физическому и духовному. Книга и написана просто, христиански ясно (именно христиански, где не надо искать тонкой образности, уловок стилистики и подольщения ко времени). Книга, может быть, излишне прямая, да уж душа соскучилась по прямоте и простосердечию.

 И если не попала в список книга Натальи Громовой «Странники войны» о детях писателей в 1941—44 годах, то потому только, что она больше составительская, чем авторская. Но там довольно было прочитать дневники сына Марины Цветаевой Мура, Севы Багрицкого и Вари Шкловской, чтобы увидеть как не просто талантливы, а мировоззренчески свободны были эти дети, чтобы понять, какую литературу, какой полет остановила война. Сохранись они, и мы были бы каким-то другим народом. И как узнали бы себя, наверное, себя эти ребята в героях умной, иронической, даже чуть щегольской в своей свободе книге Эдуарда Веркина «Облачный полк». В ее герое — партизанском мальчике — озорнике, врале, заводиле, который расписывает свои подвиги — только держись! и не догадывается, что из нынешнего дня никакие его преувеличения не стоят простого ежедневного подвига его жизни, так что странный художник, рисующий посреди войны «облачный полк» небесных защитников России, не зря выписывает с краешку своего холста и этого мальчика и пририсовывает ему на фуфайку звезду Героя. Мальчик хмыкнет, глядя на свое изображение, но эта звезда найдет его посмертно, когда он вместе с отрядом уже сложит голову, и мы узнаем его имя — пионер Леня Голиков, чьим именем теперь названы улицы.

 Везде нечаянный герой — время. И в «длинном списке», и в коротком: ты его в дверь, оно в окно — тяжелое, опустошенное, молодое, обнадеживающее. Вечное. Смахнешь повседневную-то пыль, и ахнешь: батюшки мои, да ведь это только «гардероб» меняется, а «на донышке-то» времени и нет, и на дворе стоит бессмертие. Вот с ним и живи. И сразу много чего в себе и жизни поправишь. Как герой главной книги яснополянской премии этого года — целитель, юродивый, схимник, святой — Лавр из одноименного романа Евгения Водолазкина.

 Тут и видишь, что настоящие книги появляются в нужный час. Словно рождаются, зачатые и выношенные в самую необходимую пору. Хотя, в чем бы и современность, коли роман о XV веке. А вот в том как раз, что он о Боге, как единственном и непременном условии человеческой жизни, когда о Нем и не говорят, а просто живут в Его постоянном присутствии, не отчуждая его в знание, потому что знание — это остановка и покой, а вера — вечное движение. И тут ты сначала хмыкнешь, когда герои в XV веке споткнутся в лесу о пластиковую бутылку, или юноша в леонардовой Флоренции в нечаянном прозрении увидит, как зависает над шпилем Петропавловки вертолет Ми-8, готовясь опустить на свое место отреставрированного ангела, а потом медленно и благодарно войдешь в эту реку, не ведающую берегов, и сам станешь с одинаковой естественностью там и здесь. И догадаешься, что имел в виду отец Павел Флоренский, когда говорил, что «сквозь трещины рассудка видна лазурь вечности». А время? Что время? Разве мудрость и любовь имеют возраст? И поймешь, почему у Водолазкина часто и естественно «рече Соломон», «рече Давид», «рече Диоген», пока ты не увидишь, что и сам автор «рече», о чем надумал на полях русского слова и русской истории, пока мы вместе с его героями не теряем времени из виду и не становимся из «я» и «ты» — «мы» и со всей отчетливостью понимаем, что смерти и времени нет, что мы сами заточаем себя в темницу времени, которую освобождают святые.

Одна премия. Будний день литературы, и как во всякий живой день все успевает сойтись — суетное и достойное, мелкое и высокое. Так и борется гламурное, ироническое время с умным незаметным бессмертием, а поле битвы — наше сердце. Как раньше, как всегда. Зеркало не льстит, и слава Богу.

 

 

Ольга Лебёдушкина, литературный критик, г.Балашов

Достоверность непридуманного

 

1. Не знаю, насколько это можно назвать тенденцией, но прошедший литературный год, точнее даже, последние полтора-два года, — это какой-то сплошной триумф «прозы. doc», когда verbatim, архивные документы, письма, документальные свидетельства разного рода все чаще вплетаются в художественную ткань. Граница между вымыслом и non fiction исчезает, но это не ставит под сомнение достоверность непридуманного, как можно было бы ожидать. Все происходит с точностью до наоборот: теперь с non fictionприходится считаться не только как с наиболее читаемой литературой — non fiction становится литературой, то есть полноправным искусством, «художеством».

В этом смысле главное событие года — завершение цикла «Голоса утопии» Светланы Алексиевич и выход полного собрания ее прозы в издательстве «Время». И присуждение Алексиевич европейской литературной премии номер один — Премии Мира Союза немецких книготорговцев — совершенно закономерно ставит ее в один ряд не только с такими фигурами, как Ясперс или Бубер, или, скажем, Вацлав Гавел, но и заставляет вспомнить, что в разные годы этой премии удостоились, к примеру, Герман Гессе, Марио Варгас Льоса, Петер Эстерхази, то есть речь здесь и о настоящей, большой литературе. В этом и раньше сомнений не было, но письмо Алексиевич, которое сама она определяет как «документально-художественное», именно по этой причине все как-то отодвигало ее прозу на некое почетное место «вне конкурса»: да, гражданский подвиг, да, колоссальная работа с устными свидетельствами, но все это одновременно подразумевало, что документальная сторона перевешивает художественную. Не «Война и мир», в общем. А ведь, наверное, если и возможен большой эпос нашего времени, в который вошли бы и война, и Афганистан, и Чернобыль, и крушение советской империи, то он выглядит именно так — как огромный хор, в котором различим каждый голос.

«Обращение в слух» Антона Понизовского (СПб.: Лениздат, 2013) создано явно по следам прозы Алексиевич: те же «голоса из хора», те же реальные человеческие исповеди, записанные в больницах и на рынках, и все это вставлено в рамку традиционного русского романа.

«Детство 45-53: а завтра будет счастье» (М.: АСТ, 2013) — антология воспоминаний о послевоенном детстве, составленная Людмилой Улицкой, — своего рода «Алексиевич-лайт»: вместо записей разговоров — письменные свидетельства, присланные Улицкой читателями. Но все равно получился интереснейший очерк антропологии послевоенных быта и бытия. Сейчас подобный проект — уже о советской школе — начинает Дмитрий Быков, и нет сомнений в том, что тоже получится интересно. Есть опасность, правда, что рано или поздно производство таких коллективных текстов памяти с умными комментариями составителя может быть поставлено на поток. С другой стороны, намного опаснее нынешние попытки создания «одной истории для всех», очередного идеологического мифа. В нашей ситуации «войны памяти» неизбежны, так что сохранение индивидуальной человеческой памяти из просто ностальгического консервирования «воздуха эпохи» и «цвета времени» превращается в куда более важную задачу.

Возвращаясь в этом контексте к «Голосам утопии» Светланы Алексиевич, можно сказать, что, имея «У войны не женское лицо», «Чернобыльскую молитву», «Время секонд хэнд», можно уже и не особо бояться единого учебника истории. «История с человеческим лицом», по крайней мере, для второй половины ХХ века у нас уже написана. И ей никакие мифы не страшны — ни правые, ни левые, ни либеральные, ни охранительные. Алексиевич всех опередила. Давно и навсегда.

Еще один вариант сохранения памяти в современной прозе — сосуществование документа и исторического факта в художественном тексте. Так построены «архивные романы» Натальи Громовой «Ключ» и «Последняя Москва», вышедшие в 2012—2013 годах в «Знамени», и позже — отдельной книгой в редакции Елены Шубиной (М.: АСТ, 2013) — удивительный пример того, как история литературы превращается в литературу, оставаясь при этом историей, без всяких искажений и домысливаний.

Книга, которая представляется мне одной из самых важных книг этого года, если вообще не самой важной, — тоже nоn fiction и тоже где-то поблизости от нашего «документально-художественного» ряда. Это разговоры Марека Эдельмана о Декалоге (МарекЭдельман. Бог спит: Последние беседы с Витольдом Бересем и Кшиштофом Бурнетко. — М.: Текст, 2013). Здесь нарушаю свой собственный запрет, потому что собиралась ограничиться литературными событиями в нашем отечестве и на постсоветском пространстве, но это тот случай, когда переводной текст, попадая в нашу языковую и общественную среду, вдруг начинает говорить что-то важное о нас и именно нам. Напомню: Марек Эдельман — один из вождей восстания в Варшавском гетто, впоследствии — известный кардиолог и польский диссидент, а в последние два десятилетия — человек, занимавший в современности трудно поддающееся определению, но от этого тем более важное место носителя легитимного нравственного суждения. Выразиться менее громоздко вряд ли получится. Можно, конечно, сказать «учитель жизни», но вряд ли сейчас эта формулировка вызывает доверие. Легитимность нравственного суждения — сейчас именно то, чего всем нам не хватает. Роль морально-этического авторитета кто только на себя не примеряет — от церкви до поп-певиц и депутатов Госдумы, но вряд ли кому есть от этого польза. Атеисту Эдельману, рассуждающему о заповедях, доверяешь абсолютно. Как и его «одиннадцатой заповеди», которая снимает все «сложности» и «неоднозначности» сегодняшнего дня: «Надо приютить битого. Надо спрятать его в подвале. Не надо бояться. И вообще всегда нужно быть против тех, кто бьет». Лучших слов при нынешнем состоянии нашего общества, пожалуй, и не найти.

Что касается чисто литературных впечатлений года, как не вспомнить явление миру Фигля-Мигля на церемонии вручения «Нацбеста» и сам национальный бестселлер — «Волки и медведи», продолжение романа «Щастье» и новые приключения прежних героев — Фиговидца и Разноглазого. Продолжали радовать новые книги издательства «Айлурос» — стихи Елены Сунцовой, проза Марии Ботевой.

И отдельный разговор — литература для детей и подростков, которая в последнее время все чаще оказывается куда более зрелой, смелой и граждански ответственной, чем литература «взрослая». Здесь событие года — конечно, «Шутовской колпак» ДарьиВильке, книжка, которая, вполне возможно, станет детской классикой через какое-то время. Уже хотя бы потому, что учит тому же, чему — беседы Марека Эдельмана: «нужно всегда быть против тех, кто бьет».

2. Если говорить о литературе «ближнего зарубежья», то сильнейших впечатлений — два. Причем это книги, которые я просто ставлю в свою десятку лучших книг года вместе с переводными и отечественными изданиями.

Во-первых, дебютный роман Саши Филипенко «Бывший сын» (М.: Время, 2013), написанный на стыке, казалось бы, взаимоисключающих жанров — притчи и репортажа. Книга о современной Белоруссии, и сам автор — из тех молодых белорусов, «бывших сыновей» своей родины, уехавших из страны. Это история подростка, который пролежал десять лет в коме после давки в переходе минского метро, а когда очнулся от своего долгого сна, оказалось, что он «живет в лучшей для людей, выбирающихся из комы, стране», потому что в ней, по словам одного из героев, ровным счетом ничего не меняется. «Нет разницы, сколько они пробудут в коме. Месяц, несколько лет, вечность… Все дело в том, что у нас время замерло». Так что роман получился о том, что в кому может впасть не только отдельный человек, но и целое общество, и выход из комы всегда мучителен.

Вторая книга — перевод с литовского, сборник проповедей двух францисканских монахов (Станисловас Добровольскис, Юлюс Саснаускас. Из богословия сквериков и деревушек. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2013). И это — еще одна «рифма» к Мареку Эдельману, потому что это тоже редкий и прекрасный случай морального суждения, вызывающего доверие.

 

 

Сергей Морейно, поэт, переводчик, г.Рига

Субъективно-конспективно

 

Если чем и случалось зачитываться в прошлом году по-настоящему, так это трэвел-блогами. Выделять какой-то один нет смысла: их — отличных — десятки. Правду сказать, к ним не всегда хочется возвращаться — как к людям, с которыми некоторое время было страшно интересно, но которые не стали отчего-то вдруг родными и близкими.

На постсоветском литературном пространстве, которое, в силу невозможности уследить за всем, сузилось у меня до балтийских стран, по-прежнему интересен Андрей Иванов (Таллин). Вышли его «Харбинские мотыльки» — роман «не для всех», попытка описать тридцатые годы в Эстонии от лица человека, который еще не ведает, чему суждено случиться в сороковые. Ощущение предстоящего ужаса передается структурой фразы — редкий эксперимент. Из рассказа «Сенегалец», из посвященного трубе неработающего крематория (в датском лагере для мигрантов) фрагмента: «Мысленно я брал копеечку и, повиснув над этой трубой, ронял ее туда и слушал: она летела долго, иногда касаясь стен, сбивая наросты пепла, а потом мягко, совсем беззвучно, совсем тихо падала, в полный мрак, на самое дно. Оттуда меня уже никто не достал бы!»

Расписался Алексей Герасимов (Рига). Трудно сочинять стихи и рассказы одновременно, но помогает «ригоцентризм»: это очень рижский автор; попробую уточнить — не пытаясь, в отличие от многих писателей диаспоры, творить на ускользающем языке метрополии, он пишет, используя русские слова, языком города как такового, и переход от поэзии к прозе, поддержанный всеми его камнями, протекает столь же легко, как переход от улицы Вагнера к Домской площади. «Взбирался я на башни: / вдруг на серых крышах / твой цвет зеленый промелькнет внезапно. / Бросался я на митинги, под лозунги и речи, / вдруг в выкрике: «Долой!» мне прозвучит твой голос. / Вдруг он окажется в словах: «Да здравствует!» // В тот смертоносный день / таилась ты везде и всюду, — / тебя разыскивая, стал я растворяться / среди предметов, времени, движенья».

Майра Асаре перевела на латышский Шамшада Абдуллаева — я в который раз понял до чего люблю этого поэта. Из десятков переводов русской поэзии на понятные мне языки, которые мне удалось просмотреть в этом году, шесть стихотворений Абдуллаева на латышском мощнее всего высказываются в пользу возможности адекватного переложения большой поэзии на другой язык. Зато, консультируя перевод на немецкий стихов Марии Степановой, я пережил настоящие муки, пытаясь объяснить и оправдать никак не оправдываемые внутренней логикой языка кривлянья и вихлянья. А вот «Pusbalsоi/ blava istaba lugsanu / lasa; kurрs Skumigo vasara, / teiktu mans draugs» завораживает так же, как и «Вполголоса / читают в бледной комнате / молитву; кто? Лето несчастных, / сказал бы мой друг»; как гудки расходящихся на Босфоре вечерних паромов.

Радость года. Из старого, но прочитанного в этом году, дневниковые записи Андрея Колмогорова доставили ни с чем не сравнимое… да просто, как сегодня говорят, «доставили». Чистейшего разума чистейший образец. Осень сорок третьего. «Гусе-песий» дом в подмосковной Комаровке, в котором великий математик живет со своим другом, математиком П.С. Александровым, а также формальной женой, приемным сыном, воспитанниками… Дух аристотелевского лицея. Разборы переводов «из Гете» на русский язык (порой уморительные с точки зрения профессионала). Походы в оперу, искрящийся под луной снег, лыжи, красное вино… и вдруг: «Размышлял о представлениях групп унитарными операторами. Вчера возился с устройством «непрерывно-координатного»гильбертовского пространства…» — и многоэтажные формулы на полстраницы. Работы по заданию Главного артиллерийского управления — баллистика, механика — в таком формате война присутствует в дневниках. И божественно-точная заповедь: «В каждый данный момент существует лишь тонкий слой между тривиальным и недоступным. В этом слое и делаются математические открытия».

Место года. Открыл для себя регион 39, землю Канта-Донелайтиса-Бобровского — как тут не погрязнуть в банальных перечислениях? — короче, не только Гамана-Гердера-Гофмана, но и Юрия Куранова, Сэма Симкина, Евсея Цейтлина… Надо бы поправить: не я открыл регион для себя, а он с каких-то щей приблизил меня к себе. С тех пор мне кажется, что, если Балтийское 
море — живое существо, то голова его лежит где-то между Янтарным (Palmnicken) и Светлогорском (Rauschen). Тогда не позавидуешь его глазам — повидали, да. «К северу от границы крутят песню о двух мирах / заткнувшую глотку морю и антициклону / это вильнюсский поезд несется на всех парах / жемайтийского самогона» (Игорь Белов). На Вентспилс в таком случае придется грудь, на Саулкрасты — лоно? «Химера в трудном крене / блюет с балкона / партизан кидается на нее / тащит седлает ее на диване скачет / на ней сквозь купальскую ночь / Светят в темноте / ее большие белые ляжки в / бескрайной ночи Кенигсберга» (Клаус-Юрген Лидтке).

Вкус года. Армения в этот раз (имею в виду ежегодный Форум переводчиков) получилась менее людной, но более острой. Наира Хачатрян издала в своем переводе «Антологию латвийского рассказа». Качество книги оценивается лишь на цвет — завитушки, придуманных Месропом Маштоцем букв танцуют свои танцы — и на слух. «Они пьют прозрачные вина вместо сивухи, / прославляя достоинства местного винограда, / но при этом настолько трудолюбивы, / что кажется, что они просто глупы, — читал под коньяк Вадим Месяц из "Норумберги", и казалось, что Хельвигу докладывают вовсе не о квиритах, — И даже писать письмена для них не постыдно, / доверяя тайны бумаге как потаскухе, / залапанной пальцами рабов и простолюдинов, / от небесного не отличая земной алфавит!»

Удивление года. Мне пришлось редактировать перевод на латышский двух книг, которые я ни при каких других обстоятельствах не стал бы читать и по-русски: «Письмовник» М. Шишкина и «Каменные клёны» Л. Элтанг. Находить ошибки в переводе было легко: они были там, где в латышской фразе исчезал ритм или логика. У этих текстов, практически «ни о чем», едва ли не на четверть скомпилированных из интернетовской «копипасты», оказался самодостаточный, крепко и мастеровито скроенный слог. Если этого хватило для успеха на русском и международном рынках, что можно сказать о слоге других авторов?

Печаль года. Обнаружилось, что понемногу — с уходом таких монстров художественного перевода, как А. Гелескул или, к примеру, С. Гончаренко — исчерпывается великая (чего уж там!) школа перевода с испанского. Возможно, сами виноваты — они создали канон, канон облегчил подход к работе, появились полу- и четверть-переводчики, ну и. Так, «Белое сердце» Хавьера Мариаса, к тексту которого поначалу формально не придерешься, пришлось читать на немецком. К слову, уже само название «Mein Herz sowei  » (Corazon tan blanco) в большей степени, чем «Белое сердце», вызывает желание сразу же открыть книгу. Хотя, в принципе, наличие хорошего перевода не обязательно. И в очень слабом переводе на латышский «Tiarnia» Пентти Саарикоски зажигает не по-детски. С другой стороны, ни одной книги Памука я так и не смог прочесть…

Теперь о еще более грустном. Умер В.Л. Топоров — стал мертвым, о коих, пускай хоть недолгое время, либо — либо. Но хай поднялся в сети… мама дорогая! Б. Херсонский, видимо, здорово любивший покойного при жизни, помещает на facebook квазисонетна смерть Топорова, являющийся смесью цитат из А. Тарковского и Е. Евтушенко, вполне либеральный по смыслу — дескать, все там будем, и друзья, и враги, — но это еще полбеды; в комментариях некий архимандрит сообщает: «Вот теперь попробуй сказать, что настоящая поэзия не есть Дар Божий, сродни пророчеству…» — после чего Херсонский картинно раскланивается: «Спасибо, отче!» Может, мы уже «там»?

Разочарование года. Стал читать «Овсянки» Дениса Осокина, книгу шибко захваленную, едва не стошнило. Ощущение, что автор считает читателя этаким глупышом, кружащимся в луговом хороводе под псевдоэтнические напевы, определенно неприятно. Густая эстетическая патока, облепившая деградирующие приволжские районы, напомнила мне дешевую романтику «Чистых прудов» Юрия Нагибина, впоследствии жирно перечеркнутую его же императивом «Встань и иди». Я уж не говорю о примитиве технической фишки — «квадратного» форматирования текста. В качестве противоядия рекомендую «Четыре хороших новости» от Сергея Завьялова: «…Некоторый татарин был богат; имя ему было Ильдар и родом он был из Кызыл-Октябрьского района Горьковской области. Он был благоразумный разбойник: не сел, не был убит».

Странность года. За круглым столом на берлинской конференции «Wohin sturmst du, Russland?» (Куда ты мчишься, Русь?) Людмила Улицкая довольно спокойным голосом, отнюдь не в пылу дискуссии, обвинила Захара Прилепина в антисемитизме. По моему мнению, в сегодняшней Германии это — в этическом плане, разумеется, не в физическом — равносильно выдаче еврея гестапо во времена наци. На фоне творящихся, скажем, в МО РФ беззаконий это не бог весть какое злодейство, однако характерно, что так поступил (поступила?) автор «Даниэля Штайна, переводчика» — ни больше ни меньше.

 

 

Дмитрий Новиков, прозаик, г. Петрозаводск

«Неужели дождемся возрождениянастоящей русской литературы?..»

 

1. Этот год для меня в плане чтения выдался интересным. С большим удовольствием прочитал роман Александра Чудакова «Ложится мгла на старые ступени». Замечательный! Подумалось — неужели дождемся времени возрождения настоящей русской литературы?.. Очень много получил из этой книги чувств и эмоций. Очень о многом пришлось задуматься, когда не в первый раз, а когда и внове. Сильный роман.

 И все-таки еще интереснее открывать для себя новые имена.

С Александром Бушковским, моим земляком, был знаком пару лет. Читал некоторые его рассказы, нравились. Но вот в минувшем году в «Дружбе народов» состоялась публикация нового текста — повести «Праздник лишних орлов» («ДН», 2013, № 10. —Прим. ред.). И сразу стало ясно — первый этап становления писателя состоялся. Это крепкая мужская проза, без нытья и вечного размусоливания прописных истин и чувств. Видно, что за ней — большой и тяжелый опыт жизни. Но в то же время она вкусная и опасная, эта повесть, как тревожный хруст первого льда на недавно замерзшем озере, когда внезапно открывается, какая под тобой пугающая глубина. Простой и емкий язык повести говорит о многом — о том, что мысли и чувства ее пережиты, выстраданы годами, что переживания героев и автора искренни, а поступки — единственно возможны в непростых ситуациях нашей действительности. С композицией тоже все в порядке — сделанная как бы из разных по времени кусков, рваная по строению, она в итоге рождает целостное ощущение человека в непрерывно текущей жизни, в постоянно меняющихся обстоятельствах, этой жизнью предлагаемых, но тем не менее не сдающегося, упрямо следующего по своему пути. Почему-то этот путь лежит на север, и это для меня особенно приятно, так как уже несколько лет с удовольствием наблюдаю процесс зарождения и становления Новой северной прозы, чьим эстетическим и моральным принципам повесть Александра Бушковского полностью соответствует. Вообще, по общему настрою, по рождаемым чувствам, по теме — тяжелый поствоенный синдром — эта вещь напомнила мне «Фиесту» Эрнеста Хемингуэя и «Все люди — враги» Ричарда Олдингтона. Хочется с осторожностью верить, что «Праздник лишних орлов» — не последнее и не главное в будущем достижение автора.

2. Еще более интересное знакомство состоялось в этом году с поэтическими текстами. Совершенно случайно, через фейсбук, познакомился с поэтом и переводчиком из Казахстана Станиславом Ли. Сначала просто заинтересовала фамилия и знакомые слова на его странице — Коре сарам, Ариран, Саран Хе. Прожив три месяца в Доме творчества в провинции Канвандо Южной Кореи, я с тех пор с большой симпатией и нежностью отношусь к этой стране. Потом Слава прислал почитать свои стихи. Мне они очень понравились какой-то еле уловимой опалесцирующей дымкой смыслов. Такую же дымку в любую погоду я видел висящей в воздухе на Корейском полуострове. Наверное, она — суть корейской души. Затем оказалось, что Станислав еще и прекрасный художник. А когда прочитал его переводы древнекорейской поэзии, то был вообще впечатлен. Сейчас мы хорошо и плодотворно дружим. Правда, я почему-то упорно называю его Слава, он же всегда самоидентифицируется как Стас. Есть в этом какая-то литературная ошибка, которая ошибкой не является, как и в странном созвучии Кореи и Карелии, настолько разных внешне и чем-то похожих внутренне. Недавно в переводе Станислава Ли в издательстве «Художественная литература» вышла книга «Сто цветов. Антология корейской классической поэзии». Неожиданно для издателей книга стала бестселлером. Я очень рад, что у Станислава Ли все получается…

 

 

Валерия Пустовая, литературный критик, журнал «Октябрь», г.Москва

Дополнительный импульс обновления

 

Из литературных событий года запомнились и, по-видимому, окажут влияние на события года наступившего: 1) презентованная в рамках авторитетной премии «НОС» награда за книгу для детей «Baby-НОС», сопровождавшаяся дебатами серьезных критиков о том, что считать новаторством в области детской литературы, 2) многих писателей и критиков захватившая дискуссия о новой религиозности в художественной литературе. Когда случилось первое из отмеченных событий, журнал «Октябрь», где я работаю, как раз готовил специальный сентябрьский номер, целиком посвященный детской литературе, куда вошло и несколько дельных критических эссе, в том числе и о премии «Baby-НОС». Сближение премий, журналов, дискуссий о взрослой литературе с событиями, изданиями, полемиками о литературе детской будет, думаю, ощущаться все сильнее. От литературы детской и подростковой ожидаю даже какого-то дополнительного импульса обновления — недаром, например, книга о подростках и во многом для подростков «Дом, в котором…» Мариам Петросян в свое время запечатлелась как образец остро актуального смешения жанров и слоев литературной памяти. Второе из отмеченных событий позволяет ожидать дальнейшего притока текстов о религиозном самоопределении современности — в этой области ожидаю появления более приближенного к нам во времени героя, чем житийный целитель из романа Водолазкина «Лавр».

Некоторые вышедшие в минувшем году книги напрашивается рассмотреть парами — может получиться соседство комичное и в то же время продуктивное. Скажем, интересно сопоставить глобалистские страхи Владимира Сорокина в «Теллурии» и Максима Кантора в «Красном свете», чтобы решить, возможно ли еще говорить о новом дивном мире языком критического реализма. Или сравнить художественные средства отображения актуального политического материала в без пяти минут эпопее Сергея Шаргунова«1993» и не то повести, не то драме.doc Романа Сенчина «Чего вы хотите?», вышедшей, кстати, в «Дружбе народов». Или вот два способа обойти кризис романа предложили Антон Понизовский в синтетическом, ни минуты не притворяющимся «настоящим» русским романом, как писали о нем критики, повествовании «Обращение в слух» и Дмитрий Быков в романе-квесте «Квартал», который я читаю как первый «настоящий» роман Быкова, наконец ушедшего от инерционной эпиче-ской формы в дерзкий эксперимент, сочетающий лирику с пародией, прямое вмешательство в душу читателя с пронзительной писательской исповедью.

Отмечу первую, как рекомендует нью-йоркское издательство «Айлурос», книгу взрослой прозы Марии Ботевой «Фотографирование осени» — книгу автора, в отношении новаторства и уловления глубинных токов жизни ничуть не уступающего знаменитому теперь Денису Осокину, у которого в минувшем году тоже вышла располагающая к прочтению книга прозы «Небесные жены луговых мари».

Несколько разочаровала вторая книга так удачно дебютировавшего романом «Мэбэт» Александра Григоренко: в «Ильгете», мне кажется, литературные приемы полностью вытеснили мифологическое мироощущение, способностью транслировать которое наделен этот автор. Не стала открытием и книга рассказов Анны Старобинец «Икарова железа», которую продолжаю читать также под обаянием ее более ранних художественных интуиций.

Хочется отметить и «безусловную веху», как написано в аннотации, — книгу Ханса-Тиса Лемана «Постдраматический театр» о судьбе драматургического текста в новейшем театре: для меня эта книга рифмуется с лучшими книгами Владимира Мартынова о конце слова и вообще привычного языка искусств.

 

 

Ирина Роднянская, литературный критик, г.Москва

Слегка хаотический  перечень приобретений

 

1. 2013 год я провела в основном вдали от актуальной критики и актуального чтения, пребывая в XIX и ХХ веках в связи со словарной работой над персоналиями С.Н. Булгакова и А.К. Толстого. Поэтому ко времени ответов на вопросы журнала я не прочитала даже самую, видимо, знаменитую книгу года — «Лавр» Е. Водолазкина. Правда, в копилке моего чтения два очень больших романа близких мне по духу авторов, но в обоих случаях я, к собственному огорчению, сочла их решительно неудавшимися. Так что наиболее ценным приобретением оказалось для меня «Обращение в слух» Антона Понизовского (я читала журнальный вариант — «Новый мир», № 1, 2). Думаю, эта вещь критикой, даже такой здравой и рассудительной, как в статье Аллы Латыниной, недооценена. Да, это очередной «Dostoevsky-trip», но существенно серьезный. Автор, подражая своему образцу, вдохновлявшемуся текущей прессой, соорудил мениппею вокруг диктофонных исповедей сегодняшних российских «простых людей». Предусмотрительно перенеся место прений в швейцарское традиционно-запредельное инобытие, он создал дистанцию между «голой правдой» и ее идейным рассмотрением, что резко проблематизировало эту самую правду, не снижая ее шокового воздействия на сколько-то сохранившего впечатлительность читателя. В споре условного западника и условного славянофила автор ни одной из сторон не подыгрывает, делая первого сильным бойцом, легко превращающим в посмешище даже самоё фигуру Федора Михайловича, а второму — придав черты инфантильности и лишив его капитальных средств обороны. В согласии с традицией русского романа спор разрешает именно и только женщина – и притом в пользу второго оппонента. Но этот «хеппи-энд» со всеми радостями любовного чувства и уютного очага осуществляется вне родной неустроенной страны, к которой из отдаления перекинут лишь хрупкий мостик надежды.

Теперь-то, к моменту подготовки 2-го номера «Дружбы народов» за 2014 год, «Лавр» мною уже прочитан, и романы Понизовского и Водолазкина представились мне знаменательными книгами-антиподами. Если первый вызвал у многих читателей смутное раздражение, то второй обернулся целенаправленным утешением (долгожданная сказка! — но это отдельная тема).

Мое внимание привлекли автобиографические рассказы Николая Байтова «Любовь пространства» («Новый мир», 2013, № 10), в которых тонкость мысли сочетается с тонким чувством предметности, и теперь я раздобыла его книгу рассказов «Ангел-вор», о которой была наслышана.

То, что в прозе называется «между жанрами», — архивные романы Натальи Громовой. Нынешний — «Последняя Москва» («Знамя», № 10, 11) — ни в чем не уступает роману «Ключ», опубликованному в прошлом году. Скрупулезное, документально-ответственное слежение за переплетением знаменитых и вовсе неведомых судеб, оживающих как плод счастливой архивной находки и тут же беспощадно пожираемых временем ранней советчины, — все это не волновало бы до такой степени, если бы не голос и взгляд самой повествовательницы, покрывающей их, словно птенцов, опекой своего соучастия. Это — отрадное чтение, иначе не скажешь.

Среди книг поэзии решаюсь отметить две. Первая из них — «Всё о Лизе» Марии Галиной (М., «Время», 2013). Жанр ее принципиально неопределим, для удобства назовем это поэмой, пожалуй даже, драматической поэмой. Толковать ее можно по-разному — как наивно-фантазийную мечту об отпуске у моря (см. послесловие Ф. Сваровского) или как визуально воплощенный сенильный бред недобравшей от жизни старухи (см. жесткий эпикриз в конце текста). Но я бы не стала распутывать этот поразительный хаосвнутреннего и внешнего, где в единый клубок сплелись узнаваемо-нереализуемые женские грезы и вся цветуще-плодоносная витальность причерноморской природы. М. Галина создает пространство, где персонажи и реалии с немыслимой яркостью существуют в своем небытии (наподобие миров, которые Мефистофель вызывает откуда-то к услугам Фауста, — простите помпезное сравнение). После любимой мною книжки «Неземля» стихи М. Галиной не казались мне столь яркими, как прежде. Теперь она в моих глазах побила свой прежний поэтический «рекорд».

Вторая ставшая важной для меня книга — итоговый за долгое время сборник стихов Ларисы Щиголь, бесхитростно названный «Избранное» (М., 2013). Автор давно эмигрировала в Германию, живет в Мюнхене. Книжка всего-то третья по счету — если не ошибаюсь. Собрана она наспех, без претензий на циклизацию, единым монологом, где темы перетекают одна в другую без пауз, как у спешащего выговориться человека. Самое удивительное: контраст между звонкостью, легкостью, подчас виртуознойбезусильностью традиционного регулярного стиха — и трудной, жесткой, то горестной, то самоироничной его смысловой наполненностью, и это — при обширном охвате тем, не могущих не волновать женщину, поэта, апатрида, ностальгичку. Сборник — из тех, которые хочется, однажды прочитав, перечитывать, — что я и делала не раз.

Куда разнообразней у меня впечатления года в области нон-фикшн. Вышли две значительные в просветительском отношении книги. В одной из них: «А.А. Фет. Наши корни» (СПб.: Росток; М., Содружество «Посев», 2013) — известная исследовательница творчества поэта Галина Асланова собрала все его публицистические статьи, в том числе неизвестные прежде. Книга названа по заглавию одной из центральных. Читатель удивится своеобразной позиции Фета — мыслителя и гражданина: консерватора, но не реакционера, защитника классических культурных ценностей и вместе с тем поборника индивидуальной предпринимательской и свободной крестьянской инициативы, предшественника ряда социальных идей Петра Столыпина. Другая книга — труд Алексея Смирнова «Иван Цветаев. История жизни» (СПб.: Вита Нова, 2013). Впервые создана научно-достоверная, живо написанная, отлично иллюстрированная биография этого замечательного русского культурного деятеля, создателя одного из главнейших московских музеев; много места уделено не только его профессиональным трудам и окружению, но и семье, в том числе двум знаменитым дочерям. Одно из тех прекрасно оформленных изданий, с которыми не стоит знакомиться в библиотеке или в сети, а хочется подержать в руках и поставить на полку, время от времени снимая с доступного места и читая главу за главой.

Среди публицистических и историко-литературных журнальных публикаций было много значительных. Перечислю некоторые наугад. Это двоица Юрия Каграманова, поделенная между «Дружбой народов» (№ 2) и «Новым миром» (№ 5) — «Крик Майстры» о консервативных политических течениях, неожиданно набирающих вес в современной Европе — и «Земли надежды», о еще более неожиданной христианизации азиатского Востока и черного континента. Каграманов — кажется, единственный автор, от которого читатель-неспециалист узнает, как меняется констелляция духовных и культурных сил на лице мира. Темпераментность изложения и четкое ощущение грани между добром и злом делают его тексты особенно привлекательными. С посылом труда Ирины Сурат«"Творить жизнь". Сюжет "ухода" Пушкина и Толстого» («Новый мир», 2013, № 1) я внутренне не согласна, ощущаю мотивацию Толстого-проповедника и позднего публициста совершенно по-другому, но это блистательно написанное и обнаруживающее глубокую внутреннюю вовлеченность исследование я читала, не отрываясь, чуть ли не ночь напролет, так оно меня захватило. Еще один текст, не вынудивший у меня согласия совершенно пересмотреть иерархию имен в русской литературе минувшего века, но представляющий собой яркое — и стилистически, и сюжетно — произведение исследовательской литературы — это «Одноклассники» Олега Юрьева, чей подзаголовок гласит: «Почти повесть о последнем поколении русского литературного модернизма: Всеволод Петров и Павел Зайцев» («Новый мир», 2013, № 6). Поистине занимательное литературоведение.

2.На постсоветском пространстве в 2013 году появилось немало новых переводов ведущих украинских прозаиков, но я по описанным выше причинам отложила их чтение «на потом». Ежевечерне читаю новые стихи в блоге Бориса Херсонского — поэта, о котором я не раз писала и без очередных поэтических реплик которого я уже разучилась обходиться. В последнее время он нашел для себя (кажется, применил впервые в нашей поэзии) новую форму высказывания — венок восьмистиший, построенный по известному принципу венка сонетов (т.е. 14-стиший твердой формы). Слагается своего рода лирико-медитативный цикл с замком на 9-м восьмистишии (соответствующем 15-му сонету) и достигается характерное для поэзии Херсонского сочетание лаконичности и длительности.

 Борис Херсонский нередко переводит украинских поэтов-современников. Мне он открыл Василя Махно прекрасной подборкой стихов «Превращение в свет» («Интерпоэзия», 2013, № 1). Я поняла, что в лице В. Махно имею дело с выдающимся явлением, и теперь остается познакомиться с оригиналами, хотя я, урожденная харьковчанка, много читавшая еще в школе по-украински, стала подзабывать мову…

 

 

Андрей Рудалёв, литературный критик, публицист, г. Северодвинск

Преодоление мнимых величин

 

С одной стороны, это был год мнимых величин. Начну с того, что женщины погубили питерскую премию «Нацбест» (в таких случаях принято ставить смайлик). Сначала абсолютно искусственная недолитература оттопталась на «Русском Букере». Хотя, если честно сказать, премия того заслуживала. За совершенно бездушной прозой Елены Чижовой «контрольный выстрел» произвел выморочный «Цветочный крест» Елены Колядиной. Схожая катавасия приключилась и с «Нацбестом». Автор-проект под названием «Фигль-Мигль» уже несколько раз маялся в коротком списке премии. В этом году все звезды сошлись: уже необходимо было давать главный приз по одной только выслуге лет существования в шорт-листе. Кроме того, на сей раз это могло быть соломоновым решением и рассудить двух фаворитов: Водолазкина и Кантора, ну и, с другой стороны, интрига: кто скрывается под маской — должна быть рано или поздно раскрыта. Премию выдали, Гюльчатай показала свое личико, вот только прозу ее не хочется совершенно комментировать. Она что ее псевдоним: ни фигль, ни мигль. Фигня, одним словом. Этакий литературно-филологиче-ский Франкенштейн.

В продолжение гендерно-литературного вопроса: обратило на себя внимание искусственное продвижение в лидеры читательского голосования «Большой книги» среднего романа Майи Кучерской «Тетя Мотя». Хотя до самого последнего дня с большим отрывом в лидерах шло исследование Сергея Белякова о Льве Гумилёве. Средний род в искусстве может быть заметен только через посредство искусственного стимулирования. Как и в случае с голосованием читательские симпатии к этому роману будут разве что виртуальные. Такая вот усмешка: симпатии вроде как есть, но реальный читатель едва ли появится.

При внешней симпатичности весьма двойственное впечатление осталось от романа Евгения Водолазкина «Лавр». Ему изначально была уготована триумфальная премиальная слава. Это он и получил. Сначала шорт-лист «Нацбеста», где роман вместе с «Красным колесом» Максима Кантора числился в лидерах. Потом была премия «Ясная Поляна» и первый приз «Большой книги». Финал «Букера». Все это вроде как безусловно. Сложилось такое мнение, что книга хорошая и относительно нее можно не скупиться на восторги. В общем хоре, источающем елей, относительно книги, иная точка зрения выглядит на первый взгляд совершенно неуместной. Но вот почему-то не оставляет мысль, что «Лавр» — это особая подмена и удивительной пустоты ряженый текст.

Евгений Водолазкин — филолог-медиевист — сконструировал не постмодернистскую картину русского Средневековья, а вполне себе правдоподобную фольклорную деревню, где есть и бабы в кокошниках, и мужики в кафтанах, из-под которых проглядывает современная футболка, а карман оттопыривает смартфон и суеверная темная муть в головах, как стены бани по-черному. Эти люди на окладе, приправленном чаевыми, ходят-веселят публику, речь их перемежается и церковнославянизмами, и современными неологизмами. Все в этой деревне пропитано духом диковинности и чудаковатости, как же иначе заинтриговать посетителей, ведь не блинами же едиными…

Удивительной пустоты книга. В фольклорной деревне тоже проку не много. Насмотришься на кокошники да хороводы, отведаешь чай с баранками. Кому-то это нравится. Но с живой историей это не имеет ничего общего, скорее походит на разлагающийся, смердящий труп, который все рядят в какие-то одежды и надеются оживить.

Посредственный продукт, но в изобилии приправленный усилителями вкуса. Это не «Имя розы», а скорее, такой же выморочный, но более удобоваримый «Цветочный крест». Сделана ставка на экзотику. У Колядиной она более примитивна, здесь изысканней и приспособлена для утонченной и взыскательной публики. Но все равно игра. Пустая игра. «Цветочный крест», который проник в литературу, не прошел бесследно, он пустил корни. Получился «Лавр».

Но хватит о пустом. Был ведь и год надежд. Из радостей года хотелось бы отметить сборник из трех повестей Романа Сенчина под названием «Чего вы хотите?» — в нем прочитывается ярко выраженное гоголевское начало и очевидное движение Сенчина к эпосу. Автор не застоялся, он показал, что от него еще многого можно ожидать.

Совершенно в новом качестве предстал и Сергей Шаргунов. О нем вроде как все всё знали, но приятно удивил своим новым романом «1993». Проще всего было сделать политлубок, своеобразную агитку, но Шаргунов не только беспристрастно вслушался в полифонию голосов того времени, но и показал инерцию распада в обществе, которая потянулась в след за развалом великой страны. Его интересовали не только большие исторические события и процессы, но и простая, самая обыкновенная семья, обыкновенный человек. Параллельно с распадом политики читатель увидел и прочувствовал разрастающуюся трещину семьи, отчуждение и разлад в сложившихся человеческих отношениях. Оглушенность и контуженность простого человека, человека труда. Такое было время, которое до сих пор отзывается эхом тех танковых залпов.

1993 год, наверное, можно назвать поворотным. Если до этого времени еще горели глазки у людей, они верили, что от них многое еще зависит, что они сами деятели истории, пребывают в своей идеалистически-романтической перестроечной, августа 1991 года эйфории, то после октября 93-го все эти иллюзии стали растворяться. Против пушек нет приема, особенно когда они бьют вроде как по своим. Люди вдруг увидели, что все вокруг «фиолетово», а значит, и им особенно ни до чего нет дела, что их самих не касается.

Шаргунов в своем романе попытался пересилить инерцию того залпового эха. Призвал к объективному, без шельмования, взгляду на события октября 93-го. Постарался вернуть в литературу семейный роман, производственный, так как самые широкие слои населения попросту выпали в последнее время из внимания литераторов. И у него получилось вполне достойно.

Нельзя пройти мимо состоявшегося в ноябре в Москве Российского литературного собрания и присутствия президента страны на его пленарной части. По мероприятию только ленивый не проехался, а на участников каких только ярлыков не навесили, вплоть до непечатных. Но, на мой взгляд, это собрание помимо всего прочего дало ощущение такта реальности. Она такова: сейчас влияние литературы на общество в нашей стране ничтожно мало. Современное литературное сообщество с точки зрения общества — этополумаргинальная сфера, необходимость существования которой совершенно не очевидна.

С другой стороны, нельзя сказать, что общество категорически прохладно по отношению к литературе. Культура наша до сих пор литературоцентрична. Именно сейчас после длительного культурного застоя, после бессмысленного прозябания в шумном и мельтешащем балагане, общество готово к более серьезному разговору, так как оно начало отчетливо ощущать ту стадию одичания, в которой находится. Плоскостное восприятие жизни как добывание и потребление хлеба насущного уже перестает удовлетворять. Сейчас стране необходимо новое освоение территорий и новое приобщение к литературе, потому как словесность — еще и идеологическая плоскость, которая закладывает вектор построения будущего.

В настоящем литература совершенно выпала из информационного пространства, она практически перестала быть информационным поводом. Да, тем или иным образом строчками отмечаются в новостных лентах календарно-премиальные циклы, анонсируются выходы тех или иных книг раскрученных авторов. Но это все поверхностно, в пределах нескольких строк. Не возникает живого обсуждения этих произведений, а также тематики и проблематики, которые они поднимают. Все уходит в пустоту. О литературе принято говорить даже не по диагонали, а как-то походя.

Крайне печально, что современная словесность, уже проявившаяся многими достойными книгами и именами, может не достичь своего расцвета, который по факту заслуживает. С другой стороны, общество не ощутит на себе того влияния от литературы, которое оно может и в состоянии оказать.

Литература должна завоевывать информационное поле не для того чтобы проговорить на широкую аудиторию свои внутрицеховые проблемы, а чтобы организовать квалифицированный и глубокий диалог самого общества, чего сейчас крайне не хватает. Для этого самому писателю следует стать источником информационного повода — носителем слова для разговора с обществом, о его прошлом, настоящем и будущем, о его наиболее злободневных проблемах.

Сейчас все сильнее переживается дефицит большого дела как в обществе, так и в самой литературе. Размениваться по пустякам, заниматься ерундой — уже мало кого устраивает. Ощущается именно жажда большого дела, крайне необходимого сейчас для страны, для ее нового собирания и освоения. Этого большого дела нет у литературы пока она довольствовалась положением на периферии общественного сознания. Этого большого дела нет у народа, у общества, который также пребывал в резервации своих индивидуально-личностных, бытовых задач. Но есть энергия, есть желание, есть нарастающее стремление к чему-то большему.

Именно в плане медийности, резонанса, выходящего далеко за пределы узкопрофессиональной сферы, стало событием Российское литературное собрание. Что было по факту: созвали людей, причастных к литературе, чтобы они на различных секциях обозначили свои основные профессиональные проблемы. Но все это, даже несмотря на многочисленность собрания, не ушло бы за пределы круга заинтересованных и радеющих людей, не стало бы достоянием исключительно специализированных СМИ, если бы не анонс, а потом и появление на пленарном заседании первого лица — главного информационного повода в нашей стране. Как бы ни относиться к президенту, но нельзя не признать, что только благодаря его появлению все это писательское событие прозвучало в СМИ и стало поводом для дискуссии. Для современной литературы, пребывающей практически в состоянии информационного небытия, на задворках новостной повестки, это было большой удачей.

На мой взгляд, крайне важным было ощущение посыла о необходимости достучаться до общества, необходимости понимания больших задач, которые стоят, и поднятие планки. Даже ругань до и после собрания пошла на пользу. Хочется надеяться, чтолитсообщество отрефлексировало свое реальное положение. Правильное ощущение реальности всегда только на пользу. Через это должна начаться самоорганизация литературного сообщества, но без поддержки извне здесь не обойтись. И не надо этого пугаться, если мы ставим перед собой большие задачи!

 

 

Сергей Шаргунов, прозаик, г.Москва

Для ценителей стиля и духа

 

1. Сборник рассказов Александра Терехова, выпущенный у Елены Шубиной — хорошая новость для ценителей стиля и духа. Был интересен «Бета-самец» Дениса Гуцко, автор не сдается и развивается в прозе, и тема непраздная — место мужчины в современном российском обществе. «Лавр» Водолазкина и «Гумилёв сын Гумилёва» Белякова — очевидно, заслуженно получили «Большую книгу». Это важнейшие книги 2013-го. Жду новые книги Быкова и Гиголашвили.

2. Из постсоветского пространства читаю прозу Платона Беседина из Севастополя и Всеволода Непогодина из Одессы — не все нравится, но пишут хоть и очень по-разному (первый добряк, второй злыдень), но ярко. Желаю им рывка.

 

 

Дмитрий Шеваров, прозаик, обозреватель газеты «Первое сентября», г.Москва

О легендарном дяде, мандариновой корочке и свободном читателе…

 

1. Главное впечатление — от воспоминаний Сергея Иосифовича Фуделя (1900—1977). Для меня важный показатель качества книги — желание выписать из нее то или иное место. Так вот Фуделя мне хотелось выписывать страницами. Как не выписать, к примеру, слова об отце Павле Флоренском: «Великая тишина навсегда обрадованного ума». Или: «Нельзя жить выше своей меры, выше того, чего достигла душа». А «светлая неожиданность славянофильства» — как это точно!

Я читал воспоминания Сергея Фуделя в издании «Русского пути», книга вышла в 2012 году. А написаны воспоминания были в основном в 1960-е годы.

Самое удивительное в этой совсем небольшой и очень скромно изданной (в тонкой обложке и без фотографий) книжке: она повествует о страшных событиях в жизни автора и всей страны, и при этом чтение оставляешь не в унынии, а в очень светлом расположении духа. И книгу хочется перечитывать (что я уже и сделал). Очевидно, что загадка такого впечатления таится не в стилистике, не в мастерстве литератора, а в личности автора, и поэтому нет смысла разбирать прозу Фуделя как литературный текст. Перед нами человече-ский документ. Но все-таки — документ преображенный, сродни «Былому и думам». Здесь не хроника событий, а медленное вглядывание в людей и предметы. Причем, чем глубже автор спускается по кругам ада, тем выше температура его очарования и человеком, и самыми простыми вещами.

Более всего меня поразила крошечная новелла о мандариновой корочке, которую Сергей Фудель обнаружил в вещевом мешке, когда столыпинский, до отказа набитый заключенными вагон увозил его в Сибирь. Эту корочку он передавал по кругу другим узникам, они нюхали ее и возвращались мысленно к детству, возвращали себя в человеческий образ.

Сколько в книге глубоких, и при этом духовно безупречных, наблюдений над жизнью, сколько здесь такого, что кажется написанным сегодня.

«Странное это было время, когда среди общего бездумного благодушия высших классов отдельные люди страдали страданием умирающей эры…»

Другим сильным впечатлением были тексты еще более давние. Это «Записные книжки» Николая Ивановича Гнедича, не публиковавшиеся, кажется, с 1884 года. Тогда отмечалось 100-летие со дня рождения Гнедича, и его записи были опубликованы П. Тихановым в сборнике отделения русского языка и словесности Императорской Академии наук (том 33, №3).

К благословенному XIX веку относится еще одна книга, которая была мне очень интересна: Аполлон Майков — «Путевой дневник 1842—1843. Итальян-ская проза». Издание блестяще подготовлено молодым филологом Ольгой Седельниковой и столь же великолепно издано петербургским издательством «Пушкинский дом» (2013). В пору своего первого европейского путешествия Майков был не тем старцем русской словесности, каким он остался на поздних портретах, а двадцатилетним молодым человеком, танцующим на пароходе «cancan со всею прелестью его неприличности». Очень интересно смотреть его глазами на уже тогда весело загнивающий Запад.

К этим же книгам, расширяющим представление о русской культуре ХIХ века, я бы отнес и прекрасную по живости ума книгу Наталии Ивановны Михайловой «Василий Львович Пушкин». Книга о легендарном дяде вышла в минувшем году в серии «ЖЗЛ».

 В области поэзии впечатлений больше (очевидно, это связано с тем, что я пятый год веду в «Российской газете» рубрику «Календарь поэзии»). Это прежде всего стихи Александра Тихомирова, погибшего 30-летним в 1982 году (его имя мне открыла Лариса Миллер).

Двух замечательных молодых поэтов открыл мне Павел Крючков. Это Лета Югай и Юлия Симбирская. Обе девушки столь ярко одарены, столь подлинны в каждой строчке, что с трепетом думаешь: это еще разбег или уже полет? Кстати, первая книга ЮлииСимбирской, только что вышедшая в издательском доме «Фома», называется «Разбегаюсь и лечу».

Еще хотелось бы сказать два слова о пока неопубликованной прозе детского поэта Олега Бундура. Летом 2013 года он совершил путешествие на атомном ледоколе «50 лет Победы» к Северному полюсу и написал об этом книгу для детей под рабочим названием «В гостях у белого медведя». Он доверил мне рукопись этой книги (спасибо ему за это счастье!), и я не мог оторваться: так это увлекательно, заманчиво и вкусно написано. Вообще мне очень жаль, что в Москве мало знают Олега (а он живет в Кандалакше). А ведь его книгу «Как воспитывать папу» можно сравнить только с рассказами Юрия Коваля и Олега Кургузова. Для меня Бундур — синоним радости.

2. К сожалению, я не успел прочитать новую книгу Светланы Алексиевич «Время секонд хэнд», имею о ней представление лишь по фрагментам, печатавшимся в газетах и журналах (см.: «Дружба народов», № 8—9, 2013. — Прим. ред.), но и этого хватило, чтобы понять: эта книга опрокидывает нынешние литературные весы, она слишком трагична, чтобы ее можно было представить в премиальных номинациях. Всякое номинирование, боюсь, впишет ее в определенный зауженный контекст и лишит ее той части читателей, которые хотят чувствовать себя свободными от всякой тенденции.

После ухода Чабуа Амирэджиби и юбилейного поминания Чингиза Айтматова захотелось перечитать их книги. И невольно подумалось: а дождемся ли мы на своем веку появления с Востока, из тех же Грузии и Киргизии, таких же ярких звезд?..