Рассказ

Адель Ревович Хаиров родился в Казани в 1963 году. Закончил филфак КГУ. Работал в казанских газетах и журналах. Печатался в «Казанском альманахе», журналах «День и Ночь», Лиterraтура, «Новая Юность», «Октябрь» и др. Лауреат премии «Русский Гулливер — 2015» в номинации «Проза поэта». Живет в Казани. В «Дружбе народов» публикуется впервые.

 

 

В художке, куда его привел отец, любили рисовать гипс. Однорукий преподаватель-фронтовик ставил отрубленную кисть на зеленое сукно и уходил к себе за шторку. Он старался не греметь, но настольная лампа предательски била сбоку, проецируя профиль на бледные подснежники шторы. Цветочки — мятые от жирных пальцев.

Вот рука подносит к носу стакан. Держит, как кипяток. Стакан потихоньку светлеет. Темное содержимое перетекает в голову. Учитель выбирается наружу (как-то шторка задралась, обнажив нехитрый натюрморт из того, чем завтракают в обед вдовцы), и стоя за спинами учеников, дышит на них забродившим яблоком. Он, как трубач, надувает щеки — пытается остудить. Нос уже не краснеет, он был ошпарен на войне.

Но кисть Давида или античная стопа выставлялись редко, в основном конусы, шары и розетки. Карандаш тупил. Рустику хотелось облить эти неживые гипсы гуашевой краской, чтобы хоть как-то развеселить действительность. Лист ватмана тоже протестовал, сплевывал кнопки и скручивался.

За окном стылый гипсовый день, но тот хоть раскрашивался разноцветными мазками автомобилей и пятнами шныряющих шубеек. Если обмакнуть в баночку с гуашью беличью кисточку, то можно прямо по стеклу пририсовывать что-нибудь свое — например, гарцующего среди машин на рысаке гусара в красном ментике. Султан на кивере от мороза засахарился. Эполеты, как пышные пирожные, накрыты снежной салфеткой. В лайковой перчатке — надкусанная антоновка. Зубы крепкие, как у бобра. Конь ведет глазом, ожидая огрызка. Поблизости дамочка скользит. Муфточка отпрыгнула зайцем. Гусар кончиком шашки осторожно поддевает зайчика и протягивает барышне.

Пока Рустик мечтал — январь крепчал. И окно на глазах покрывалось седыми усищами, из-под которых струился трубочный дым и завивался в бороду.

 

Фронтовик разговаривал со своей тенью, та тучей ползала по подснежникам. Спорила с ним. Он пил и рисовал одной рукой — левой. Правая осталась в блиндаже под Харьковом. Подробности боя он иногда рассказывал.

Класс сопел и покашливал. По городу полз грипп. Мелким штрихом ложилась на ватман паутина, стеркастарательно поедала неверные линии. И вдруг прилежная  девочка Лиля уселась попкой на кнопки. Взвизгнула и толкнула столик с рукой Давида. Белые пальцы хрустнули. Фронтовик поперхнулся за шторкой. Пухлая ладошка Лили сдвинула тонкошеего Эдика вместе со стулом. Он сидел как раз позади нее. Подснежники заколыхались. После этого случая уже рисовали только конусы, шары и розетки…

 

* * *

Рустику было десять, когда он «гипсовал» в художке свой робкий талант, имеющийся почти у каждого мальчика из интеллигентной семьи. Как-то его оставили после уроков подметать класс. Не удержался и заглянул за шторку. Комната размером с купе. Хромая тахта с грязным лоскутным одеялом, которое можно было видеть на ранних картинах учителя, развешанных в коридоре. То оно соскальзывает с гладких боков рыжей бабы, то согревает кости древнерусской старухи. Одеяло живое, а люди — лубочные.

Рустик был в этой комнате всего секунд десять, но все успел разглядеть. На столике стоял гипсовый треугольник с неприличным словом. Рядом валялись слесарный нож и полоска мелкой шкурки. На стене фотоснимок из «Огонька» — русский Ванюша в телогрейке дает прикурить пленным эсэсовцам, те — в своих черных мундирах стоят, как побитые черти. Под тахтой ботинки, как щенки с высунутыми языками. Под столиком — бутылочный ксилофон. Среди горлышек кружит пьяная оса. Тяжело взлетает, таранит лбом столешницу и сваливается в штопор. Оса жужжит матом, поправляет скособоченные крылья и опять заводит моторчик.

Фанерный солдатик забит книгами. Еще бы одну впихнуть, и тогда его стошнит. Какой-то красный альбомчик высунул ухо. Рустик осторожно потянул и вытащил Сальвадора Дали. Чешское издание, листанное-перелистанное. Качество безупречное. Он провел пальцем по светящемуся плечу натурщицы, задумчиво поцеловал грудь с запахом горькой типографской краски. Грудь как будто была покрыта тончайшей пленкой какао, и пристала к губе. Альбом ошеломил. Он его стибрил.

Так Гала оказалась у Рустика в хрущевке. На подушке, под подушкой. Вся распахнутая — у него на лице, на груди, на животе — когда он спал и видел испанские сны. Не какая-то простонародная «Галя», а возвышенная «Гала» с ударением на последнем слоге. Он ее изучал в подробностях и потихоньку влюблялся. Разговаривал, поглаживал. Гала начинала шуршать рядом. Чесала ему загривок, запускала любопытные пальцы в штаны. Она стала первой его женщиной.

 

* * *

А когда Рустик вдруг узнал из одной краеведческой книжки, что Гала родилась на соседней улице, то сначала умер минут на пять, потом сунул тяжелый портфель с учебниками в тайник под лестницей и побежал туда — как будто на свидание. Комлева — Лядской сад — Карла Маркса. В одноэтажном облезлом доме по указанному адресу была коммуналка. Пока кто-то выходил, Рустик прошмыгнул в щель. Притаился за сундуком в кромешной тьме. Сверху капало на кепочку. Вдруг обрушился водопад в уборной. Дверь распахнулась и по крашеным паркетинам размоталась дорожка солнечного света, по ней протопала старушка, стреляя резинкой рейтуз.

Затем в уборной закрылась женщина в белом халатике и железных бигуди. Рустик тут же юркнул в ее приоткрытую комнату с железной цифрой «8». И угадал! Краевед писал, что спальня Галы выходила во дворик, и ей одной во всем доме была видна лепная сова на торце соседнего особняка. Рустик оказался в комнате с окном, распахнутым прямо в куст забродившей от жары сирени. Сова по-прежнему заглядывала в спальню.

Глаза Рустика забегали. Вот, ползет по сизой скатерке гусеница коралловых бус. Десертная этажерка с миндальным печеньем и конфетами сама придвигается к нему. Темнеет чеканка с обнаженной вакханкой, покрытой сыпью от тонкого зубила. Шумит включенный телек с балериной, которая пытается выпрыгнуть из тесного экрана на подоконник, и далее — в сад! Глаза споткнулись о фотографию строгого дяди с аккуратной бородкой, который допытывался: «Тебе чего, мальчик?» Рустик схватил первое, что попалось под руку, и бежать. Во дворе майский горячий ветер приподнял его и перенес в Лядской сад — на лавочку. Губы были в крошках печенья, а рука сжимала черный бюстгальтер с ватными мячиками в чашах. Он прятал его от родителей за батареей отопления в целлофановом пакете. Украдкой доставал, нюхал, мял в пальцах. Рустик не сомневался, что эта вещь из гардероба самой Галы!

 

* * *

В семнадцать лет он уже знал все картины Дали: каждый уголок, мазок, штришок. Вся его комната была завешана копиями. Юнцом даже пытался отрастить такие же тараканьи усы, подбривал пушок, но дальше щетки дело не пошло. Успешно закончил художественное училище, много выставлялся, а на свое тридцатилетие даже устроил персональную выставку, что тогда не каждому дозволялось. Правда, после нее один искусствовед написал в местном журнальчике: «Увы, молодого своеобразного художника "съел" Сальвадор Дали». Рустем не обиделся. Он сам залез в рот к сюрреалисту!

В конце 80-х, как только открыли границы, Рустем снял все накопления со сберкнижки и купил путевку в Каталонию, которой грезил еще с художки. Признаться, он давно уже обитал в старом доме с облезающей штукатуркой напротив замка Галы в Пуболе. Запивал паэлью белым вином с горчинкой. Бокалы были округлы и прохладны, как девичьи груди. Качал их на весу. Из заплечной сумки торчали бретельки лифчика. Гала скучала в башне, каждый день спускалась в кафе. Садилась за соседний столик, накрывая Рустема тенью от соломенной шляпы, ее черный веер обмахивал и его щеку тоже. Как-то задела локтем, извинилась по-испански: — Пердона. Силуэт ее головы прилег к нему на стол, и тогда он положил ладонь сверху. Поймал!

Вечером увидел ее на балконе. Ветерок наполнил снизу балахон юбки, сделав Галу беременной. Она сплюнула черешневую косточку, и та взбила черный фонтанчик в его чашке. Точное попадание!

Находясь в Казани, он гулял по Каталонии. Поэтому, когда оказался там, то особо ничему не удивлялся. Все было знакомо по снимкам и иллюстрациям.

 

* * *

Итак, он приехал в Пуболь часов в семь. Таксист укатил, и местность развернулась перед ним, как холст. Это был тот утренний час, когда испанские города превращаются в картины. Присев на рыжую солому, наслаждался пейзажем. Выцветший городок прилепился к холму. На краю виднелся низкорослый замок времен Дон Кихота с бурыми подтеками на стене и трещиной, расколовшей фасад. На башню карабкалось кривоногое деревце.

Он спустился в долину. Его походку можно было бы назвать благоговейной.

Огороды, напоенные с утра, изумрудно светились. «Бычьи сердца» свисали гроздьями, как внутренности в мясной лавке. Огурцы выползали на дорогу. Фасоль закручивала сальвадоровские усы. Черный козел чесал лоб о ржавый мотороллер с закрепленным на багажнике ящиком проросшей картошки. Картофелины выпрыгивали и бежали вниз по мостовой на белых паучьих лапках.

Вспомнил картины Дали — вот кошмары шагают на ходулях, деформируются, стекают слизью со стола в ясный солнечный день. Их не пугают прямые лучи, они не прячутся в склепы. Пожалуй, каталонец первый, кто изобразил жуть при ярком освещении.

Касса откроется в десять. Он поднялся по улочке до самого конца и увидел скошенное поле. Присел на камень и, макая кисточку прямо в лужицу, набросал акварельный эскиз. К этому времени фляжка с вином опустела.

Солнце стало припекать, и Рустем спрятался в тень двухэтажного дома. Заметил сбоку вход в продуктовую лавку. Дверь была заперта, на бумажке что-то написано по-испански. Рядом стояла тележка с хлебом и вином. Взял две бутылки, хлебец с тмином, оставил пятьсот песет и вернулся в поле. Перекусил на лавке под навесом. Там и уснул.

 

* * *

Тяжелое солнце оседало. Земля вибрировала от трещоток цикад. Изумрудная стрекоза была сплющена духотой — висела, как распятье. Футболка прилипла к телу. Рустем направился к замку, но по дороге взял еще вина из той же тележки.

Касса уже была закрыта. Он обогнул замок и увидел подстриженный сад с каменными слонами, которые стояли на хилых ножках кузнечиков. У розовых кустов шевелилась худая задница.

— Э-э, сеньорита, — крикнул он, пытаясь по ягодицам определить возраст. — Я хочу си бастион. Айм раша, ин Кезен. Волга риве…

Женщина разогнулась, прищурилась. Пощелкала вхолостую садовыми ножницами, сдунула прядь с глаз и сказала по-русски: — Залезай.

Он полез через изгородь, расплескивая красное вино на футболку. «Надо же, по-нашенски говорит!» Помял маргаритки, но она смолчала. Дорожку обрызгивал искусственный дождик. Пробежал. Рассохшаяся дверь в замок, как борт галеры, заскрипела уключинами.

Сумерки нехотя отодвинулись. Рустем шагнул внутрь, щель света слиплась, и он ослеп. Выставив руку, продвинулся вперед, прикоснулся к холодной шершавой губе, чуть не залез пальцем в ноздрю. Щелкнул зажигалкой и увидел морду белой лошади со стеклянным глазом. Запахло паленой щетиной.

— Подарок генерала Франко, — сказала садовница, запаляя свечу.

Рустем оглянулся — женщина оказалась старухой с птичьим носом. Она, прильнув к черному зеркалу, накрашивала треснутый рот помадой. Потом взяла с полки хлыст и неожиданно точным ударом зашибла зеленую муху над его ухом. И в этот момент показалась ему девушкой, одетой в костюм жокея. Стройное тельце, прыткие движения. Запахло свежим огурцом. «Как она похожа на Галу!» — вдруг осознал он.

В зале вместо рояля мерцал «Кадиллак».

— Когда я умерла, меня усадили на заднее сиденье и повезли в Мадрид на выставку Сальвадора. И там под ручки водили по залам…

Рустем покосился на старуху. Сел за руль, покрутил. Задел иконку Казанской Божьей матери, подвешенную к зеркальцу. Золотой блик испуганно заметался по салону.

 

* * *

Старуха кулачком подтолкнула Рустема в спальню. «Айда, что-то покажу». Окна были закрыты ставнями, фитилек толстой свечи тонул в воске, освещая полруки со стеклянным браслетом. Зеленые стекляшки стучали крыльями жуков. Сухие цветы в комнатах шуршали и высыпали из коробочек семена. Рустем ощущал, как много вокруг вещей. Они нависали, давили… Привыкнув к сумеркам, он начал их различать. Голова беззубого льва лыбилась над золотым троном, павлин распустил рыбьи косточки осыпавшегося хвоста, два десятка гипсовых Вагнеров выстроились вдоль стены. Повсюду — на мебели, шторах и гобеленах — сияла буква G. Пахло пыльным медом.

Рустем оступился и уселся на голубую кровать Галы. Она была бездонна. Она засасывала. Падая внутрь, высвобождался из одежд. Даже носки соскочили, как шкурки с сосисок. Кровать походила на карету Казановы. В тряском коробе невозможно было удержаться на ногах. Он ползал по стенам и потолку, как насекомое. Нащупал чьи-то гладкие молодые ноги. Добрался по хихикающим ногам до лица, и вдруг вытащил из слюней челюсть! Рустем беззвучно орал, как это бывает во сне.

Целый час карета носилась по ухабам. Потом притормозила и выплюнула любовников на колючий коврик. Рустем залез под стул.

— Теперь смотри, как надо делать шедевры! — потная старуха обтерлась уголком покрывала, выдавила четыре тюбика разной краски себе на седой лобок и принялась елозить по ватману, брошенному на пол. На листе как будто бы корчился осьминог.

Он сбежал от нее в окно. Но хлыстом она его напоследок все-таки достала. Метка горела. Нашел хилый фонтанчик и долго наполнялся.

 

* * *

…Казань менялась торопливо, безалаберно. За две недели, пока Рустема не было в городе, на старых улицах успели пооткрываться бутики, салоны, отели и кафе — все с нэповским душком. Безвкусные вывески налезали друг на друга. Гремел шансон. Пьяные девушки в ботфортах приставали к мужчинам. Во дворах, на глазах приподъездных старушек, в иномарках, как в передвижных мотелях, парочки пыхтели и повизгивали. Отстреливались из окошек пробками и чинариками. Надували презервативы дымом и запускали в небо.

Рустем, наблюдая, как предприимчивые люди, позабыв про свои дипломы и профессии, резво бросились зашибать мани, тоже засуетился. Он продал бабушкину сталинку и открыл в отремонтированных кельях бывшего монастыря кафе. Расписал сюрреалистическими сюжетами стены и аркадный потолок. Монастырь стал похож на замок в Пуболе.

На первое время пригласил повара — настоящего испанца по имени Гуго — и сам прислуживал ему. Смотрел, запоминал. Втянулся, подсчитал затраты и уволил Гуго. Повесил в зале какой-то левый диплом и водрузил на свою голову сияющий колпак.

Три года о живописи даже не вспоминал — кисти в кувшинчике превратились в гербарий. На перламутровых визитках, которые он доставал из гробика визитницы, было написано: «Рустем Ютазинский, директор кафе "Гала"».

Лишь однажды, увидев из окна своего нефритового мерса учащихся художки на пленэре, вышел и долго стоял за их спинами, переминаясь, ловя ноздрями запах масла. Влажные мазки лоснились на солнце. Над ребятами шелестели стрекозы.

Потом вернулся домой и полез на антресоли, где лежал старенький мольберт. Не нашел. Только сплющенный тюбик лимонной краски. Странно. Ночью приснился сон, как он расставляет натюрморт из фруктов, кувшина вина и рыбы. Достает краски и начинает выдавливать из тюбиков на палитру: майонез, кетчуп, горчицу…

 

* * *

В семь утра погрустневший Рустем был уже в кафе. Покурил, походил. Потом надел колпак и подошел к плите. Загремел кастрюльками, сковородками и вдруг ему стало весело. Руки по локоть в муке, нос тоже. Процесс увлек. Рустемтворил!

Одновременно готовил сразу несколько блюд. Натирал ананас с твердым сыром, затем выкладывал яркую кашицу на сочный бифштекс, кролика шпиговал морковкой, бананы жарил с судаком… — ни в какие поваренные книги не заглядывал, все придумывал сходу. Импровизировал.

Он насвистывал себе под нос, напевал, как вдруг замер. Оглянулся. В тишине хлопала на пару крышка. К двери кухни была пришпилена репродукция: «Гала с двумя ребрышками ягненка на плече, 1932», и дверь на сквозняке ныла петлями, как недовольная старуха.

— Какие сухие ребрышки у него получились, — ухмыльнулся Рустем. — Мои будут куда сочнее!

Он вытащил из холодильной камеры полтуши ягненка и оставил на столе размораживаться. В дверь кухни просунулась голова девушки.

— Можно?

— Я занят, а что хотели?

— Я — Галя. Вы сказали, чтобы я подошла к восьми…

Официанты в зале двигали стулья. Из проигрывателя пел Хулио Иглесиас. Практикантка сидела напротив него, поддерживая ладонями локотки. Волнистые волосы, модная прическа в стиле 40-х. Глаза — черные бусины, как у вороны. Он открыто разглядывал ее, как натурщицу, и поражался: «Если расстегнуть рубашечку и оголить левую грудь, то будет как на том портрете…»

И та поездка в Каталонию показалась Рустему неправдоподобной. Это был его больной сон — липкий и горячий. А молодая Гала и настоящий Пуболь оставались в Казани и ждали его возвращения. Он даже привстал и смял тортик колпака в лепешку. Hola! ^*

 

_________________

^* Привет — исп.