Повесть

Орлов Даниэль Всеволодович родился в 1969 году в Ленинграде. Прозаик, геофизик по образованию. Работал в экспедициях  на Полярном Урале. С конца девяностых возглавлял различные журнальные и книжные издательства. Автор сборника стихов и четырех книг прозы. Лауреат премии им.Н.В.Гоголя за роман «Саша слышит самолеты» (2015). Член Союза писателей Санкт-Петербурга и международного PEN-клуба. Президент фонда «Русский текст». Живет в Санкт-Петербурге. Предыдущая публикация в «ДН»: повесть «День шахтёра», 2017, №3.

 

 

1

 

Забор перед беляевским домом за зиму совсем сгнил. Прошлым летом Беляев укрепил его, где можно, даже заменил пару штакетин, хотел еще и покрасить, но когда принялся сдирать похожую на щетину Синей бороды старую вспученную краску, увидел, что под ней совсем труха. За весь сентябрь, против обыкновенного для этих мест, выдалось только два солнечных дня, а остальное время то моросило, то лило, забор напитался влагой и торчал над запутанной и полегшей травой темным, тяжелым укором беляевской бесхозяйственности. В декабре его почти полностью занесло снегом. По весне Беляев уже не пытался его поправить, а лишь толкнул сгоряча и сразу повалил столбы вместе со штакетинами, основательно, казалось бы, торчащие из почерневшего сугроба. Остался стоять последний, у соседского дровника. Жестяной почтовый ящик, висевший прежде на калитке, он снял и примотал проволокой  к рябине под окном. Теперь Леониду, второй год служившему в Чмаревском отделении связи почтальоном, приходилось оставлять велосипед возле фонаря и идти по раскисшей тропинке до самого дома. Он совал в ящик «Судогодский вестник» и стучал монеткой в стекло. Беляев выходил, здоровался, пожимал Леониду руку, и они говорили  о футболе.

По-настоящему, Беляеву на футбол было наплевать. У него и телевизора не имелось. Беляев отвык смотреть ящик еще в Москве, пристрастился читать интернет, а всем новостям предпочитал сплетни из социальных сетей или пиратские фильмы. Леонид рассказывал Беляеву, что раньше чмаревцы и селядинцы болели за ЦСКА, но после того, как приехавшие на пяти автобусах фанаты московского клуба поломали скамейки на центральном стадионе Владимира, болельщиков-армейцев в городе поубавилось, а по деревням не осталось и вовсе. Теперь тут следили за «Спартаком» или «Локомотивом». И только Беляевский сосед Пухов, который в молодости служил командиром БЧ-пять на Балтийском флоте, болел за «Зенит». Когда играла любимая команда, он на прибитом к сараю дрыне-флагштоке поднимал военно-морской флаг давно не существующей страны, выставлял телевизор в окно и звал Беляева. Соседа не уважить было нельзя. Беляев выходил из дома, садился на раскладной туристический стул и делал вид, что смотрит. Сам же щурился на закатное солнце, дребезжавшее в листве трехсотлетней ветлы, попыхивал электронной сигареткой и пытался думать оприятном.

Приятного в жизни Олега Беляева в последние три года случалось совсем мало. К сорока пяти годам оказался он одинок и, если не стесняться говорить честно, беден. Развелся с двумя женами, от которых успел дождаться холода и упреков, но так и не дождался детей. Собственную фирму, пестуемую годами, по простоте душевной и лености немногочисленных сотрудников потерял, оставшись с огромными долгами. Кредит, взятый на дом в кооперативе под Можайском, отдать не смог, да и дом тот жулик-застройщик не поднял выше второго ряда кирпичей над потрескавшимся и уже кое-где проросшим сорняком фундаментом. Проценты по кредиту Беляев вначале выплачивал аккуратно, потом стал пропускать сроки, разговаривал с вежливыми но настойчивыми сотрудниками банка, а через год, после трех месяцев просрочки, когда банк нанял коллекторов и те принялись названивать каждый день в десять часов утра, рассудил, что за такую нервотрепку ничего банку не должен и перестал отвечать на звонки с незнакомых номеров.

На новое дело средств не хватило, а в Москве Беляев со своими двумя высшими образованиями оказался не нужен. От съемной квартиры и автомобиля пришлось отказаться. Тогда-то он и придумал на время уехать жить в деревню, забиться в дальний угол, чтобы переждать, пока успокоятся кредиторы или что еще переменится. Авось не оставят его небеса, потому как, по инвентаризации Беляевым собственной души, зла настоящего в жизни он никому не сделал. Беляев продал трехлетнюю тойоту с хромированными, блестящими молдингами и купил домик под Владимиром, на самой окраине старинного села Селядино. С этой окраины, с небольшого пупыря за территорией бывшего коровника открывался умиротворяющий вид на Синеборье.

Ровно в центре Селядино, позади огородов, столетиями отражало сочные мещерские облака небольшое моренноеозерцо. Не то что проезда, тропинки к нему ни с шоссе в Судогду, ни с единственной деревенской улицы было не видать. Впадали в озерцо местные ручейки да мусорные речки-вертлявки. И те, что кружили меж раскисших, поросших осокой берегов, и те, что обернувшись вокруг камней и валунов чмаревой балки, вдруг раздумывали бежать дальше до Войнинги. В Чмарево про селядинцев незло говорили, что предками тех были рыбы из того самого озерца. Дескать, в засушливый год повылезали они на берег, да так и остались. И верно, у большинства сельчан глаза были рыбьи, навыкате. Женщины, даже нерожавшие, грудью казались плоски, плечами покаты, а мужики все, как на подбор, лопоухи, словно не уши то, а выставленные в сторону жабры в желании надышаться туманом и моросью.

Из окна беляевского дома были видны грязноватые жестяные крыши селядинских домов, бараки, выстроенные еще для эвакуированных, старый, заброшенный ток, поросшие цикорием края силосной ямы да трансформаторный щит. Но здесь было лучше, нежели в столице. Даже в часовой прогулке до магазина и обратно по нижней дороге мимо гор сваленных обрезков с пилорамы, мимо выпаса и старой сеносушильни с дырявой крышей виделось Беляеву больше пользы для души и тела, чем в сутках нервных электрических занятий перед экраном офисного компьютера.

Первой селядинской зимой Беляев много размышлял о жизни. Пока он еще не приколотил заново доски черного пола, дуло из всех щелей, и ему приходилось вскакивать среди ночи и заново растапливать печь. Но все едино Беляев мерз, кутался в ветхое ватное одеяло, оставшееся от прежних хозяев, и мысли от того в голову приходили сплошь унылые. По тем размышлениям получалось, что вроде как и поделом ему. И от этого «поделом» становилось на душе одиноко и шершаво, он ворочался, кряхтел, кашлял облачками пара в холодный воздух комнаты, наконец вылезал из постели, ставил чайник на плиту, включал приемник и под бодрые утренние голоса ведущих местной владимирской радиостанции вновь кормил печь дровами.

Если назвать душевные качества, делающие русского человека русским, все они собрались в Беляеве. Был он смел, но не предприимчив, талантлив, но ленив, отчаянно ленив, но честен, честен, однако по-детски наивен, наивен, но терпелив.

Дом этот он выбрал по фотографии в сети: ровные, крашенные зеленой краской бревна фасада, белые резные наличники на четырех окнах, шапочка будки-фонаря над фронтоном. Пушистая цветущая яблоня перед крыльцом тоже попала в кадр.  В объявлении писали, что есть две комнаты с мебелью, кухня, подсобные помещения, дворовые постройки и инвентарь. На фотографиях аккуратные интерьеры деревенского дома, такого же, как был у семьи матери под Невелем. Десять минут до остановки на Владимир и Судогду, колодец на участке, газ в перспективе.

Он приехал скоростным в одиннадцать утра в последнюю апрельскую субботу. Улыбчивая агентша встретила Беляева на вокзале во Владимире, посадила в синий, словно искрящийся на солнце, корейский автомобиль и повезла узкими улицами города мимо уютных небольших домов. Она, не умолкая, нахваливала этот «хороший крепкий дом», говорила, что большая удача и редкость найти в столь популярных у москвичей местах такой «хороший крепкий дом за такие смешные деньги».

— Налево наша гордость, Успенский собор, он был перестроен при Екатерине, тогда добавили колокольню. А это бывшее здание городской думы, далее, справа, торговые ряды.

Беляев смотрел, куда она велела. Ему нравилось. Красиво. Он приезжал сюда в детстве с классом на экскурсию из Ленинграда. В первый же вечер у него схватило живот, и все три дня, что одноклассникам показывали Суздаль и Муром, он провалялся в спортивном зале школы, где их поселили, то и дело выбегая в туалет, поэтому помнил мало. Почти ничего. Но собор помнил. Он же был знаком Беляеву по многочисленным репродукциям и фотографиям. Автомобиль свернул вправо, потом еще раз, проехал под проспектом и покатил по длинному мосту через Клязьму.

— Если обратить взгляд назад, то открывается величественный вид на левый берег реки, ансамбль Успенского собора, смотровую площадку со скульптурным портретом Князя Владимира и далее зданием бывшего Дворянского собрания в классическом стиле, за которым ясно различим купол Андреевского храма, — произнесла агентша с интонацией заправского экскурсовода и улыбнулась во весь рот.

— Я до того, как стать риелтором, группы водила, — добавила она уже обычным голосом, — деньги хорошие, но суеты много.

Они ехали по шоссе, куда-то поворачивали. Олег думал, что не мешало бы запомнить дорогу, но, убаюканный солнечным дребезгом в ветвях деревьев по краям шоссе, закемарил. Проснулся, когда агентша заложила руль вправо, мелькнул щит  с указателем «Трухачево—Исаково» и маленький корейский автомобильчик затрясся по плохому асфальту, рыская из стороны в сторону, объезжая выбоины с острыми краями. Навстречу то и дело попадались лесовозы.

— Тут вырубки что ли?

— Воруют, — кивнула риелторша, — начальство оформилось как фермеры, получили делянки в окрестных лесах, пилят, рубят, возят. У вас не так?

Беляев не знал, как «у нас». Он не очень понимал, где именно это его «у нас». Этого его уже вроде и не было. Только могилы родных на погостах да квартиры, оставленные бывшим женам. Только и есть всего его, что купленный гараж в гаражном кооперативе на юго-западе Москвы, где свален весь беляевский немногочисленный скарб: остатки мебели от расформированного офиса фирмы, пять компьютеров, коробки с документами, несколько вязанок книг, собственный икеевский диван, тумбочка, разборный кухонный стол, торшер и самокат. Еще два чемодана с одеждой, которая уже либо вышла из моды, либо стала мала. Беляев вдруг начал полнеть после сорока.

По узкому мосту пересекли небольшую реку, и дорога резко пошла по дуге, взбираясь на холм. Церковь возникла неожиданно. Из-за деревьев на склоне ее куполов было не видно. Белые стены в недавней побелке, кое-где установленные свежие леса, высокая колокольня с крестом, увенчанным короной. Вдоль ограды аккуратные клумбы с цветами. Агентшана мгновение притормозила и широко перекрестилась.

— Там источник внизу, со святой водой. Говорят, на опорно-двигательный аппарат хорошо влияет. У меня в колене хрустеть перестало.

После храма дорога делала очередной поворот и, наконец, выпрямлялась, как физкультурник после сложного упражнения. Они проехали строительный магазин, Олег заметил небольшой мемориал, почту. По обе стороны дороги, нахмурив резные деревянные брови очелий, стояли крепкие большие дома некогда зажиточных жителей деревни, огороженные глухими жестяными и деревянными заборами. Большинство уже были отремонтированы новыми хозяевами, с яркими добротными крышами и тарелками параболических антенн. После магазина из белого кирпича с вычурной башенкой автомобиль свернул на разбитую лесовозами бетонку, где из щербин торчали то тут, то там гнутые прутья арматуры.

— Это уже Селядино, Чмарево кончается после канавы, а там за пилорамой Фомичево. Но там богатые живут, я в прошлом году сделку вела. Дом, как квартира в Москве, стоил. И купили! Все потому, что хорошие места тут.

Беляев кивнул, в этот миг машину тряхнуло, и он услышал, как металлически лязгнули зубы у агентши. Он почему-то подумал про протез. И дальше, пока они пробирались по лужам, царапали с жестяным шорохом о края огромных ям днищем, он думал только о том, что агентша улыбается не потому, что у нее хорошее настроение или хорошее воспитание, а потому, что хочет показать свои ровные керамические зубы. «А вот возьмут и треснут», — подумал он, кажется, вслух, потому как агентша переспросила, кто это треснет. Беляев ответил, что имеет в виду рулевые тяги.

— У нас в области дороги неважнецкие. У БМВ, например, подвеска совсем недолго ходит, сайлентблоки летят, рулевые тяги опять же, а корейцы ничего, крепкие.

Автомобиль, казалось, с недоверием к водителю выбрался из очередной глубокой лужи и покатил по хорошо укатанному проселку между двух рядов аккуратных домов.

— Здесь дорога грунтовая, она такой всегда была, но зимой чистят. Каждый день трактор проходит.

— Зимой чистят, это хорошо, — согласился Беляев.

Они выехали на небольшой пригорок и остановились напротив знакомого по картинке в объявлении светло-зеленого дома столетней постройки за синим забором. Вокруг дома, несмотря на весну, трава стояла уже почти по колено, но перед забором, от дороги и до калитки кто-то прокосил. На тропинке, не по-собачьи раскинув задние лапы, сидела большая белая псина, метис лабрадора и кого-то неузнаваемого.

— Это соседа. Она не кусается. Я позвонила, попросила, чтобы привел в порядок, покосил. Кинула двести рублей на телефонный номер. Теперь это удобно, — агентша заглушила мотор и вынула ключи из замка зажигания. — Ну, пойдем смотреть ваши, очень надеюсь, что ваши, хоромы.

Оказался дом таким же, как представлялся по фотографиям в сети. Крыльцо, правда, совсем покосилось. Однако добротные бревна, из которых дом когда-то был сложен, более чем за сотню лет высохли до звона. Длинные глубокие трещины расчертили внешнюю их сторону от калитки и до огромной клети с провалившейся крышей, но в сенях агентшаотодвинула кусок обоев и показала Беляеву аккуратный шлифованный бок, похожий на недавно испеченную булку, на которой еще остались следы муки:

— Сто лет простоит, не сомневайтесь. Триста тысяч для такого дома — хорошая цена. Тут один участок двадцать пять соток.

Внутри Беляеву тоже понравилось. Две большие комнаты с русской и голландской печами, крашенные суриком широкие доски пола, которые не прогибались под его тучным телом, буфеты с чашками и рюмками, белые подоконники с прошлогодними трупиками мух и ос, календарь за две тысячи второй год на стене, в мушиных пятнышках.

— Все хозяйство остается. Приезжай — живи. Продавцу ничего не нужно.

— И это? — Беляев показал рукой на стоящий в углу холодильник «Саратов».

— Все. В сенях инструменты, в клети лопаты, садовый инвентарь, на кухне плита, в ящике на улице баллон на пятьдесят литров заправлен. Холодильник рабочий, только вилку заменить надо. Говорю же, дом готов к заселению.

Беляев почувствовал вдруг необычное вдохновение хозяина. Покосившееся крыльцо можно было поправить, доски пола в сенях заменить. Беляеву мнилось, что ему все по плечу, по силам, да так, что захотелось вот прямо сейчас переодеться в старые джинсы и футболку, поддомкратить крыльцо и заменить сгнивший нижний венец. Ему казалось, что он уже чувствует запах опилок, слышит скрип, с которым саморез входит в свежеоструганную доску. Если бы так же можно было починить саму Беляевскую жизнь! Заменить, ошкурить, смазать, наладить по-новой. Авось получится.

Агентша еще нахваливала дом, предлагала выйти в сад, посмотреть на яблони, но Беляев уже решил, что покупает. Так бывает, покажется что-то сразу, и нет более надобности в убеждении. В тот же день в Судогде у нотариуса оформили документы и сдали на регистрацию. Хозяйка, срочно вызванная из Владимира на сделку, оказалась нервной, глупой теткой лет шестидесяти. Увидав Беляева, она прямо в кабинете нотариуса вдруг заломила цену на треть поверх указанного в объявлении.

— У нас места целебные, москвичи едут. Тут такой воздух! Курорт! Источник святой есть. На опорно-двигательный аппарат влияет. Скоро газ проведут. За бесценок отдаю. Москвичи покупают, строят, — все повторяла она, рассчитывая, наверное, что у покупателя проснется совесть и он вдруг раскошелится.

Наконец агентша извинилась, отвела тетку в сторону, и после минутного разговора конфликт был улажен.

Обратно Беляев ехал в приподнятом настроении. Еще из электрички он позвонил квартирной хозяйке и предупредил, что через две недели съезжает, полистал в сети объявления о продаже машин, приценился к пятилетней длиннобазной«Ниве». Глянул, сколько стоит электрорубанок, болгарка, шуроповерт, нашел, где выгоднее взять стометровую бухту провода вэ-вэ-ге три на два с половиной и пятидесятиметровую три на полтора, проводку в доме следовало заменить.

Прямо с вокзала он не вытерпел и отправился в строительный магазин. Долго ходил там между стеллажей, разглядывая инструмент, трогал, брал, чтобы почувствовать, как ложится в руку, записывал на листочек названия того, что понравилось. Денег после покупки дома оставалось еще много, но Беляев планировал экономить. Купил только болгарку по акции и к ней абразивные круги.

До своего съемного жилья на Ленинском проспекте добрался, когда почти стемнело. Поздоровался с консьержкой, поднялся на лифте на десятый и замешкался перед дверью в свое крыло. Ключ проворачивался в замке, но механизм не двигал собачку. Только с десятой попытки Беляев догадался, что замок сменили. Он чертыхнулся и собрался уже звонить соседу Лёхе, бывшему питерскому менту, с которым приятельствовал, как тот сам вышел из лифта, держа на поводке рвущегося облизать Беляева мопса.

— Это я поменял. Какие-то сволочи набезобразили. Тебе свою дверь оттирать предстоит. И это пригодится, — сосед кивнул на коробку с болгаркой.

Он отпер замок и пропустил Беляева вперед.

— Думал, по телефону брякнуть, а потом решил, что расстраивать человека?

Квартира Беляева находилась в конце коридора. Еще издалека были видны белые бородавки монтажной пены, выросшие поверх металла.

— И по периметру залили. Видать, кому-то крепко насолил. Как в старые добрые времена! — в голосе соседа послышался азарт. — Помощь нужна? У меня в таких делах опыт. Порешаю, если скажешь.

— Вряд ли, — Беляев провел пальцем по гладкой целлулоидной поверхности монтажной пены. — Разве что удлинитель понадобится, да и молоток не помешает.

Сосед завел мопса в квартиру, размотал удлинитель, раскрыл перед Беляевым ящик с инструментами и уселся тут же на табуретке.

— На кого думаешь?

— А что думать? — Беляев распаковал болгарку, прикрутил к ней отрезной круг и теперь аккуратно ножиком срезал пену, чтобы добраться до замка. — Коллекторы. Понабрали шпаны, вот и безобразят.

— Жаль, меня дома не было, — сосед мечтательно зажмурился. — А что, много должен?

— Много — не много, отдавать не с чего.

— Вот и не отдавай. Придет время, всех этих ростовщиков из страны выметем, всю плесень английскую выжгем. Дурят буржуи, как при Адаме Смите. Слова другие изобрели, а как не было в мире справедливости, так нет ее, и похоже, если не русский человек с его терпением, так и не предвидится. Какой йогурт не купи, какую шоколадку, либо Ротшильды, либо Рокфеллеры, либо Морганы какие-нибудь. Те еще суки. Сосут с людей кровь. Упыри!

Чувствовалось, что сосед сел на любимого конька. Беляев включил болгарку. Искры красивым фонтаном ахнули из-под звенящего круга, и в тонкой жестянке китайской двери появилась аккуратная прорезь, через которую можно было разглядеть белую сталь задвижки.

— Как считаешь, болгарка возьмет?

Сосед встал с табурета и подошел ближе.

— Должна. Там ригель сколько?

— Миллиметров восемь-девять.

— Девять — не девятнадцать. Если сто двадцать пятый круг достанет, должна взять. Повезло еще, что фланец резать не придется.

Беляев хмыкнул, поправил очки, и круг с визгом вошел в сталь щеколды. Болгарка справилась с кованой сталью меньше чем за минуту. Не дожидаясь, пока щель застынет, Беляев дернул за ручку, хрустнуло, полетели хлопья монтажной пены, и дверь открылась.

— Ну, заходи, что сидишь, — позвал он соседа.

Потом, когда уже выпили по стакану водки и вышли курить на балкон, Беляев признался, что переезжает.

— А речка на твоей ферме есть или озеро?

— Есть, — Беляев вспомнил мост, через который они переезжали. — Есть речка. И еще в середине деревни, за огородами, не то озеро, не то пруд.

— Вот и хорошо, караси, наверное, есть. В этом году я без отпуска, а  к следующему маю скоплю недельку отгулов, приеду. Что у вас там еще хорошего?

— Источник святой есть. Говорят, на опорно-двигательный аппарат влияет.

Беляев заулыбался. Ему вдруг стало хорошо. И от того, что вот так здорово он придумал с домом, и от того, что Лёха приедет к нему и они вместе пойдут на рыбалку, и просто от водки.

 

2

 

Первым делом Беляев занялся огородом. Купил электрическую косу, удлинитель и три дня косил уже высокую, почти в пояс, набравшую к середине мая силу траву. Участок оказался узким и длинным. В первый приезд Беляев его особо не рассмотрел, а тут уже закончился пятидесятиметровый кабель, а до опушки леса, где стояла покосившаяся, с дырявой крышей и ржавой трубой банька, оставалось еще изрядно. Выручил Пухов, предложив запитаться от розетки на столбе в своем огороде.

— Я смотрю, круто взялся. Сажать что будешь или просто? Если картошку, дам тебе два ведра пророщенной, у меня осталось.

Беляев не отказался. Следующие пять дней с самого спозаранку, когда только-только начинала звенеть в хрустале летнего утра за высоким серым забором пилорама, и до позднего вечера, когда зажигалось вдоль единственной деревенской улицы электричество, терзал он лопатой одичавшую без любви и ухода землю, почти целину. Руки и спина болели. По утрам вставал он с оказавшейся неудобной кровати с трудом, охал, молол кофе, ставил на плиту старый итальянский кофейник с оплавленной ручкой, умывался во дворе из рукомойника, наскоро завтракал и вновь спешил на огород.

Как обленившихся толстых щенят за шкирку, поднимал Олег за спутанную прошлогоднюю траву мохнатые тяжелые комья дерна и тряс, оббивал о лопату, сорил жирными земляными комками, сеял землю в землю. Наконец перекопал получившийся огород, тяпкой разбил крупные куски глины, перемешал с песком и землей. Вспомнил бабкины уроки, натянул между колышками бечеву. Устроил канавку на полштыка, примостил в землю аккуратные соседовы клубни с белыми длинными усами, тяпкой выровнял, переставил колышки, прорыл следующую канавку, потом еще одну, еще. За неделю получилось у него неплохое картофельное поле двадцать пять на двадцать метров и еще, чуть в стороне, несколько грядок под зелень.

Пухов иной раз посматривал из-за забора и качал головой.

— Что ли трактор пригнать? Вон, у меня брательник на нем на пилораме ездит. Он тебе тут заборонует поперед, а потом уже в распашку. Что руками целину мучить?

— Трактор неспортивно, мне для физкультуры, в форму надо прийти.

— Как знаешь, мое дело предложить, — Пухов опять качал головой и уходил к себе.

Хозяйство пуховское было большое. Огород с картошкой полз длинными серыми червями вниз по склону до самого пруда, соток на пятнадцать. Вдоль картошки росли кусты смородины и крыжовника, за ними, на границе с участком Олега, яблони и сливы. Все это обихоженное, по уму устроенное, с белыми коробами теплиц,  с крашенной в яркие цвета сарайкой, срубом над колодцем, расписными беседками и цветочными клумбами вызывало в Беляеве искреннюю зависть, желание если не добиться подобного порядка, то хотя бы не ударить перед соседями в грязь лицом. Только как городской человек перед деревенским не пыжится, все болваном выглядит, пусть и при деньгах. С такого дурака за учебу свой рубль деревня сдерет. До тех пор как зиму со всеми не перезимуешь, не вымерзнешь знобливой осенью на утренней остановке в ожидании автобуса до райцентра да не посидишь трое суток без света, когда снег оборвет провода на трассе, будешь считаться за дачника, а с тех и сотню просят.

Это первое лето пребывал Беляев в азарте и вдохновении переселенца. Спал мало, работал много. Мышцы и суставы вначале болели, особенно по утрам, когда, морщась, вставал он с кровати, но потом привыкли. Он скинул пяток килограммов, таская воду с источника в низинке за домом Леонида, у колодца на участке давно обвалились стенки. После огорода занялся проводкой в доме, потом баней. Проведя ревизию всего доставшегося ему хозяйства, собрал в чулане позади клети многочисленные ржавые пилы, косы, серпы, приблуды-приспособы и вовсе неизвестного современному городскому человеку назначения. Что еще годилось в хозяйстве, разложил по полкам, остальное сгрузил в большой ящик и задвинул за кадку. Настало время заняться баней. Все эти дни мылся он на заднем дворе, обливаясь из ковшика, укрытый от соседей с одной стороны тем же чуланом, а со стороны пуховского участка примостив лист шифера.

Баня на участке имелась. Стояла она покосившаяся, с дырявой жестяной крышей, вросшая в землю у самой опушки леса. На дверях бани сверкал новый замок, ключа от прошлых хозяев не осталось. Да Беляев и не стал искать, просто поддел топором петельку и аккуратно вынул вместе с длинными гвоздями. Дощатый пол предбанника, расчерченный тенями переплетов от двух окон с мутными треснувшими стеклами, тем ни менее оказался подметен. Да и в мыльной, где стояла печь и свет попадал через узкое слуховое окошко, было прибрано, на полке дном вверх лежала жестяная шайка.

Беляев выгреб два ведра золы и углей из старой банной печки, сложенной из камней, с узкой топкой и ржавым баком, установленным поверх чугунной плиты, залепил трещины в кладке смесью глины, цемента и соли, как делали в деревне  у родителей матери, и только после этого решился протопить. В сарае от прошлых хозяев оставалось изрядно наколотых дров. Огонь занялся хорошо, но сразу попер дым из невидимых доселе трещин, да такой густой и едкий, что Олег выскочил наружу и чуть не столкнулся с Пуховым. Тот пришел через калитку между участками, через которую обычно появлялась Пуховская собака. Сейчас она сидела в ногах хозяина и чесала задней лапой ухо.

— Подпалить меня собрался?

— В мыслях не было, — Беляев снял очки и закашлялся.

— Ты взгляни на трубу, жестянка в дырьях. Я еще с Галиной ругался, когда она пачкотню затевала. Печь мало что из дерьма сделана, так еще и сложена абы как.

Труба действительно была худая. Через бесчисленные отверстия валил дым.

— Толик-мечтатель клал, бабы Мани бывший муж, — Пухов махнул в сторону дома соседки, участок которой примыкал к Беляевскому с противоположной от Пухова стороны.

— Известный халтурщик, что б ему на том свете икалось. Даже себе толком ничего сделать не мог. Я его не помню, позже родился. Но про Толикову криворукость аж до Судогды рассказывали. Понаделал делов по всем деревням. Много где за ним переделывал, знаю его работу. Печи, что он ложил, чадят, проводку тянул, пробки шибает, крыльцо ставил, отъехало от дома. Бракодел, мать его.

— Странный мастер. Как не побили!

— Бивали. И не раз бивали. Да ты не менжуйся, — Пухов посмотрел на заметно погрустневшего Олега и легонько толкнул соседа кулаком в грудь. — Печь я тебе помогу переложить. О цене договоримся. Много не возьму. Но глину надо другую. Эта сухая, бедная, не подходит она. Там у озера, что посередь деревни, закапушка есть. Из нее все и берут для печей. Хорошая глина, жирная, самое то. Но тут я тебе не пособник. У меня, сам знаешь, спина.

Спину Пухов, может быть, застудил, может быть, надорвал и время от времени приходил к Беляеву то за таблеткой, то за мазью. Беляеву, впрочем, казалось, что Пухов симулирует для жены, которая заставляла его строить пристройку к дому. Сейчас он сходил в сарай за тачкой и прутиком в пыли нарисовал схему прохода к озеру.

— На машине не проедешь, уже дожди пошли, развезло, завязнешь. Лучше пешком с тачкой, через пилораму. Дом с шиферной крышей увидишь, перед ним качеля из покрышки на ветле. Вот, за ветлой той щель между заборами и тропа. Но по тропе тачку не прокатить, узко. Ты тачку спрячь в кустах, ветками закидай, никто не возьмет. А глину будешь на улицу таскать в рюкзаке или в сумках. Тропа тебя к мосткам выведет, с которых белье полощут, и пойдет вправо к другому берегу. Вот, тебе туда и надо. Люди там ходят, тропа видна, мимо не проскочишь. Закапушку тоже не пропустишь, она у самого берега.

— А что, в озере караси есть? — вспомнил вдруг Беляев разговор с Лёхой.

— Шут его знает, что там есть. Ловят. А что ловят, не говорят. Может, русалок. Кто на флоте служил, пресноводную рыбу не ест. Извини, сосед.

Беляев перебрал оставшийся от прежних хозяев инструмент, выбрал лопату чуть больше саперной, с узким штыком и толстым черенком, взял с вешалки замеченный еще при покупке дома рюкзак-абалак и, чуть помешкав, споро накопал совком червей в мягкой земле под кустом смородины. Снаряженная складная удочка без дела уже третий месяц в багажнике беляевской «Нивы».

Пока собирался, пока толкал тачку вкрест окаменевших ребер тракторной колеи во дворе лесопилки, небо затянуло. Вначале накрапывало, затем прыснуло слепо,  а только дошел он до описанной соседом ветлы, застучало в пыль крупными каплями. Беляев примостил тачку в кустах, закидал сверху ветками, накинул на голову капюшон куртки и поспешил по узкой тропе, то и дело задевая локтями серые некрашеные доски заборов.

Берег озера с той стороны, с которой пришел Беляев, густо порос ивняком, далеко заползающим в воду. В ивняке прорубленная местными жителями короткая просека заканчивалась мостками. А вправо, вдоль берега действительно петляла протоптанная в осоке и сныти тропа. Вначале тропа тянулась по задам огородов, но потом резко сворачивала в нещадно замусоренный лес и метров через сто уже уверенно выбиралась к противоположному берегу под соснами. У края озера, в месте выхода тропы было устроено кострище, обложенное камнями. По сторонам от кострища три серых от времени бревна. По внушительной горе пустых бутылок и пивных банок рядом Беляев понял, что место популярно. Закапушка с глиной нашлась чуть поодаль. Беляев снял рюкзак, вынул удочку, банку с червями и кусок плотного полиэтилена. Снасти примостил у ствола ближайшей сосны, а полиэтилен расстелил.

Следующие два часа Олег набрасывал глину в полиэтилен, сворачивал, закатывал тюк в рюкзак, относил по тропе к тачке, снимал ветки, выгружал глину в тачку, вновь закрывал ветками и так пока тачка не наполнилась. Дождь не прекращался. Беляев промок. Несколько раз, поскользнувшись, он падал на колени, потому его старые рабочие джинсы, впитавшие воду по самые карманы, оказались еще и щедро перепачканы глиной и травяной зеленью. Когда Беляев пошел к закапушке в последний раз, места в тачке еще хватало, но Олег опасался, что не сможет ее даже поднять, не то что толкать.

Дождь вдруг перестал, и стволы рыжих сосен осветило закатное солнце. По поверхности пруда расходились крупные круги. Пару раз раздался сочный плеск рыбы. А может, то жаба спрыгнула в воду.

Беляев набрал еще чуток глины, завязал тесемки абалака и размотал леску. На веко ему примостился комар, но Беляев только мотнул головой. Он сосредоточенно вязал узел на крючке. Пальцы после долгой работы чуть дрожали. Со стороны дороги слышался грохот пустых фур, срезающих здесь крюк на Муромскую трассу. Где-то между дорогой и озером, во дворах, отчаянно брехали собаки.

— Ну вот, — тихо сказал вслух Беляев, забрасывая леску в воду, — ловись рыбка большая и очень большая.

Поплавок лег на воду. Беляев чертыхнулся, что не хватило тяжести грузила, потянул удочку, крючок за что-то зацепился. Он дернул посильнее, и в воздух взлетела крупная темная рыба. Олег поймал колеблющуюся леску и поднял рыбу к глазам. Рыба оказалась размером с хорошего окуня, на окуня чем-то похожая, но черно-зеленая, с пятнами, как у щуки, с огромным животом, широкой пастью, полной мелких зубов. Олег на рыбалку ходить любил, но в Ленобласти ловилась красноперка да плотва, на блесну приходилось брать щуку и судака, и рыб средней полосы он не знал. Вряд ли смог бы отличить язя от голавля или жереха. А эта ни на что, ему известное, не походила, да и выглядела неаппетитно.

Беляев оглянулся по сторонам. Но на озере он по-прежнему был один.

— Да чтоб тебя. Хрен разберешь, что за рыба. Вроде окунь, но не окунь. Склизкая какая-то. Ну, на фиг. Пожалуй, отпущу я тебя. А ты мне за это три желания исполнишь. Договорились?

Беляев держал рыбу под жабры. Та судорожно открывала пасть.

— Пусть эти суки из банка к едреням отстанут, пусть дети у меня появятся и пусть печка не дымит. Или нет, — Олег на миг задумался, потом широко улыбнулся. — Сделай так, чтобы мир во всем мире и все такое прочее. Хрен с этой печкой, сам как-нибудь переложу.

Он опустился на корточки и аккуратно выпустил рыбу в воду.

— Давай, шуруй к своим чудищам.

Тачку толкать оказалось совсем тяжело. Беляев сделал несчетное число остановок, последнюю уже у самого дома, на границе пилорамы. Поставил тачку, сел на уже подсохшие на ветерке и солнце бревна и задымил электронной сигаретой. Тут его  и нашел Пухов, направлявшийся по этой же дороге в чмаревский магазин.

— Набрал?

Беляев кивнул на тачку. Пухов поднял полиэтилен, отщипнул от глины и помял между пальцами.

— Самое то. Слушай, а по отчеству тебя как?

— Ярославович.

Беляев удивился вопросу.

— Тебе зачем?

— Сам не знаю. Пока без надобности, но вдруг пригодится, — осклабился сосед.

Он хлопнул Беляева по плечу и пошагал по дороге. Сзади трусила собака.  Ее донимали блохи. То и дело она плюхалась прямо в глину и начинала их яростно выкусывать.

 

3

 

Однажды вторая жена Беляева в равнодушии ссоры выдохнула вместе с кислым дымом из тонкой сигареты: «Не поверю, чтобы никто от тебя не залетал. Вы же все без гондонов резвились». Он вдруг обратил внимание на эту фразу, хотя привычно все сказанное пропускал мимо ушей, не забыл и со временем оформил в навязчивую идею.

Много раз, прежде чем заснуть, Беляев мусолил между век прошлое, тщась увидеть случайную беременность, чей-то скрытый от него залет. И так и эдак примерял к фантазии и время, и женщин, с коими набралось к сорока пяти годам не более трех десятков случайных или отчаянных связей. Но уже мерещилось ему, что была Она! Не то ведьма, не то русалка, не то просто пьяная дурочка-студентка, начитавшаяся Ричарда Баха. Только завлекла, заморочила однажды, запутала, а после оставила, бросила сама, поселив в сердце шипящее, словно радиопомеха, эхо влюбленности, а то и вовсе такой большой любви, которую кардиологи спустя годы приняли за незакрытое овальное окно и выписали Беляеву блокаторыкальциевых каналов. Ему даже чудился теплый можжевеловый запах ее макушки. И знал он, что родился от той лесной любви сын. Родился и рос без отца где-то в далеком городе или даже в самой Петербурго-Москве, в зеркальном самому себе спальном районе, куда ходит трамвай по широкому проспекту, упирающемуся в Финский залив или Теплостанскуювозвышенность.

Часто теперь Беляеву снилось, что они с повзрослевшим уже сыном в разрушенном доме, вокруг кипит бой, а они отстреливаются короткими очередями. И перекидывают друг дружке подсумок с еще полными магазинами. С одной стороны белые прут, с другой — не то красные, не то вовсе какие душманы. Впрочем, не ждать пощады ни от первых, ни от вторых, ни от третьих. И лица сына не различить, на нем «горка» с капюшоном, такая же, как была когда-то у него самого. И уже вот-вот и вспомнит Беляев, кто же была мать, но вдруг разбивается о ночь брошенная небесным пьяницей во двор бутылка, вопит сигнализация, и сна уже нет.

Как-то весенним днем, через неделю как Беляев ненароком сломал забор,  в окошко постучался Леонид. На этот раз вместе с «Судогодским вестником» и квитанцией за электричество почтальон принес письмо. Узкий конверт с напечатанной типографским способом маркой и картинкой «вид Енисея». Легкий, уверенный почерк. Вместо данных отправителя «от Ярослава». На штемпеле номер Красноярского почтового отделения.

— С почином, Олег! Первое письмо тебе почти за год. Это дело надо запить.

— Надо, — Беляев растерянно вертел в руках конверт. Он стоял на крыльце в калошах на босу ногу, домашних штанах и ватнике, накинутом на голое тело.

— Так как? Я уже закончил.

Беляев сделал вид, что не заметил предложение почтальона.

 — От кого письмо-то? — Леонид вынул из кармана форменной куртки сигарету и покатал между пальцами.

Беляев пожал плечами.

— Фиг знает.

— Так подписано же!

— Подписано, но я никакого Ярослава из Красноярска не знаю.

— А он тебя знает, — хохотнул Леонид, — да ты вскрой.

Беляев поежился от острого весеннего ветерка, сунул руки в рукава ватника  и застегнулся. После нашарил в кармане лезвие от старых ножниц, которым по осени скоблил краску с оконных рам в сенях, и взрезал конверт. Леонид обошел Беляева и заглянул за плечо, вытянув шею. В конверте были письмо и цветная фотография.  На фотографии оказался сам Беляев, совсем молодой, с дурацкой прической, какую носил он сразу перед службой, в дымчатых очках и в кожаной жилетке поверх красной клетчатой ковбойки. Беляев на фотографии одной рукой держал рюмку, а другой обнимал кого-то за столом. Кого-то, от кого в кадр попала только рука. Но судя по тонкому запястью с узкой золотой браслеткой, была это девушка или, вернее, молодая женщина.

— Ты, что ли? Похож, — Леонид сказал это прямо на ухо Беляеву, от чего тот вздрогнул.

В письме, как показалось Беляеву, ждало его какое-то важное известие. Потому, к недовольству Леонида, Беляев листок разворачивать на улице не стал, скоро попрощался и ушел в дом.

— Так, может, раздавим полбанки? — крикнул Леонид, когда дверь за Беляевым уже почти закрылась.

Олег не ответил и почему-то задвинул щеколду, что обычно делал, только когда запирал дом на ночь.

В доме Беляев положил письмо на обеденный стол и для начала поставил вариться кофе. Зачем-то подмел пол и протер пыль на тумбочке перед зеркалом. Пошарил на печи, достал пачку пересушенных сигарет «Оптима», которые нашел при уборке дома. Сам давно уже курил только электронные, но сейчас захотелось крепкого табака. Все это время письмо лежало на вытертой клеенке обеденного стола. Нет-нет, Беляев украдкой бросал на него короткий взгляд. Забулькал-засопел гейзерный кофейник на плите, кукушка выскочила из часов и сипло прокуковала четыре, зазнобил старый холодильник «Саратов». Беляев налил кофе в чашку, сел на табурет, чиркнул зажигалкой, закурил, сглотнул, выпустил из ноздрей дым и с ленцой, словно бы делал одолжение кому-то, кого в комнате либо не было, либо было не видать, но кто тем ни менее следил за каждым его жестом, развернул листок.

Письмо было коротким, начиналось словами «Здравствуй отец!» и заканчивалось пожеланиями скорейшей встречи. Автор вскользь упоминал мать, которая «после переезда в Красноярск (откуда, кстати?) совсем сдала», и два абзаца посвящал описанию собственного одиночества и страстного желания увидеть родного отца.

Олег был ошеломлен, так одновременно вдохновлен и обескуражен, что не мог усидеть на месте. Встал, прошелся несколько раз по комнате, потрогал ребристый бок голландской печки, заглянул в топку, закрыл, опять потрогал бок, шагнул до плиты, поднял и поставил обратно кофейник и вновь вернулся к печке, чтобы открыть и закрыть топку.

Кого же он пропустил? Кого не различил в долгой своей борьбе с памятью?  Что за девушка из тех, кого обнимал он под одеялом, оказалась настолько хитра или, наоборот, настолько добра и деликатна? Беляев еще раз пробежался по строчкам письма. Вот же: «Мне сейчас двадцать пять лет»! Двадцать пять!

«Значит, мне было двадцать. Нет. Еще меньше, потому что беременность. Значит, девятнадцать. Это еще до армии. Это перед самой армией!» — задыхались в беге мысли Беляева.

Олег почти не помнил, что с ним было в последние два месяца перед армией. Что-то происходило, начиналось без надежды на окончание, бросалось, обрывалось, схлопывалось. Он катался на электричках в Москву и обратно, жил в столице на каких-то флэтах, пел на Арбате, возвращался договариваться с преподавателями о зачетах, неделями зависал в общаге у друзей или в дворницкой у знакомого барда. Часто он приходил ночевать не один. Провожал однокурсниц на практику, много пил сухого вина, всякий раз напивался пьяным. Если кто и мог быть потерян и забыт, только в лабиринте тех дней среди случайных собутыльников и кислого дыма смолистых папирос с травой. Потом уже была армия, Кавказ, госпиталь, длинноногая, грудастая сестричка Нина Фоменко, в которую были влюблены все на отделении и про которую в курилке парни с перебинтованными конечностями делились самыми скабрезными фантазиями. Эти фантазии затмевали все. Они закрывали прошлое и будущее плотной завесой яркого и горячего тумана.

На ответное письмо Беляев решился только к середине апреля. Написал нечто сумбурное, путаное, радостное. Пригласил сына в гости. Заклеил конверт и как-то утром отдал спешащему мимо на службу Леониду. К тому времени снег уже стаял. Кое-где вдоль заборов лежали покуда терпеливыми снайперами пятнистые сугробы. Один такой, словно раненый лыжник-диверсант, прошитый черной дробью, в рыжих пятнах крови рябиновых ягод, прятался с северной стороны дома у входа в погреб. Стволом автомата торчал из него в сторону дороги черенок от лопаты. Дважды в день, утром и вечером, он выцеливал почтальона, уже вновь оседлавшего синий казенный велосипед. Но патронов, чтобы отстреливаться от весны, уже не осталось. И десант зимы помирал тихо, слушая сочный клекот падающих в бочку капель и разухабистую музыкальную раскидайку беляевского телефона.

Каждое день еще до полудня телефон обязательно звонил, и на экране выписывалось все то же: «коллекторы». Звонил телефон словно нехотя, секунд двадцать. На том конце нажимали «отбой», но через минуту звонок повторялся. Потом еще через минуту, и так пять раз. Но где-то в конце апреля звонки неожиданно прекратились. Наверное, решил Беляев, на него все же махнули рукой. Он выиграл. Перетерпел.

Как-то в воскресенье после завтрака Беляев раскидывал под яблони то, что осталось от последнего сугроба. Телефон теперь молчал сутками, и когда вдруг снова зазвонил, Олег бросился из сада в дом, откинув в сторону лопату и снимая на бегу рабочие перчатки. Это был Лёха. И вот уже веселый голос приятеля и бывшего соседа радостно кричал ему в ухо:

— С понедельника у тебя. Найдешь, куда положить? Да! На все праздники! Еще отгулы взял. Так что до двенадцатого мая.

 

4

 

Кто-то подергивал, кто-то ходил в толще воды рядом с наживкой, тянул за леску, но не ловился. Наконец поплавок резко ушел под воду, Лёха подсек, и в воздухе сверкнула темная патина чешуи.

Рыба была такая же, как попалась по осени Беляеву: черно-зеленая в пятнах, пузатая, с большой зубатой пастью и растопыренными в стороны плавниками.

— Ух ты! Ротан! Мировая вещь, если правильно приготовить. Его разные дураки сорным считают, а это самый класс. Деликатес!

Лёха аккуратно высвободил крючок из рыбьей губы и бросил ротана в ведро.

— А ты говоришь, фигово с рыбалкой! Сейчас наловим с десяток, покажу, как их запекают. Духовка у тебя работает?

Про духовку Беляев не знал. Всю осень и зиму готовил он в печи, чтобы не тратить зря газ.

— В печи еще лучше, — обрадовался Лёха, вытер руки о тряпицу и насадил свежего червя.

Но клев как отрубило. Сколько ни забрасывал приятель поплавок, сколько ни менял глубину, сколько ни плевал на наживку, ни капал чесночным рыболовным соусом, ни заменял червяка опарышем, а опарыш тестом, не клевало.

Беляев сидел на бревне, прижимал ко лбу банку с пивом и смотрел, как приятель переходит с места на место, меняет глубину и наживку. Накануне они крепко выпили за Лёхин приезд, ходили уже вместе с Пуховым в магазин за добавкой, пели, сидя в огороде, пока пуховская жена не погнала их матом.

Лёха приехал на поезде. Олег встретил его на вокзале во Владимире и до самого поворота на Трухачево слушал горячий монолог про то, что превращают Москву «черт знает во что» и про то, что «никто не хочет работать». Пока жили они в соседних квартирах, Беляев от бесед про политику порядком устал. Но тут, соскучившись за год по запыхающейся Лёхиной скороговорке, слушал с радостью, даже кивал и поддакивал. Стоило, впрочем, свернуть с трассы и покатить солнечной петляющей дорогой мимо деревень со старыми темными избами, мимо соснового бора, мимо заросших березняком покосов, и на приятеля снизошло умиротворение. Он вдруг улыбнулся, сказал:  «Да и хер с ними», — опустил стекло со своей стороны и дальше задумчиво то и дело повторял: «Красота какая! Красота!»

 

— Что же ты будешь делать! — кипятился Лёха, в очередной раз перебросив удочку. — Прав почтальон твой, надо ехать на Клязьму. Тут, похоже, мы единственного ротана поймали.

Леонида приятели встретили утром, когда, тяжело вздыхая, шли через пилораму в магазин, прихватив удочки. Он догнал их на велосипеде.

— На Войнингу что ли?

— Не, вон, на наше озерцо.

— Бог в помощь. Но это не рыбалка.

— Куда ехать-то? Научи!

— На Клязьму поезжайте, за Боголюбово, где Нерль впадает. Нерль холодный, Клязьма — теплая. На границе температур мелюзга кормится, потому вся щука там. Хочешь на спиннинг, хочешь на фидер. Это уже, к чему привык.

Беляев с трудом сдерживал икоту. Вчера он уже обещал отвезти Лёху на Клязьму, но утром понял, что за руль не сядет.

— Это, кстати, тебе, — Леонид вручил Беляеву конверт, — опять из Красноярска. Кто пишет-то, выяснил?

— Да так, — промямлил Беляев, — сын.

— Ты же говорил, бездетный.

Беляев развел руками.

— Оказалось, не совсем.

— Ну, поздравляю!

Беляев пожал протянутую ему почтальоном руку.

— Бывай, папаша, но от проставы не отвертишься. С тебя причитается.

Леонид вскочил на велосипед и резво покатил по бетонным плитам бывшего тока.

— Ого! — присвистнул Лёха. — Какие новости. И от кого ребенок?

— Кабы знать. Да и неудобно спрашивать. Не ребенок уже. Взрослый человек. Вот приедет…

— Уже приедет?

— Пригласил. Если приедет, спрошу как-нибудь поделикатней.

Он сунул пока письмо во внутренний карман, а теперь, слушая как Лёха чертыхается, меняя наживку, вспомнил про него, достал и вскрыл ножом конверт. Ярослав писал, что отпросился с работы на несколько дней и прилетает третьего числа. Встречать не просил, мол, доберется сам.

Третье — было сегодня.

«А ну как он уже тут, а мы на рыбалку уперлись, — подумал Беляев. — Хорошо, что на Клязьму не поехали и на Судогду не пошли».

— Ну, как там у тебя? — окликнул он приятеля.

Лёха не ответил. Беляев заглянул в ведро. Единственный ротан завис, расправив плавники, посередине круга, в котором отражалось небо. Олегу вдруг померещилось, что это была та самая рыба, которую поймал он в прошлый раз. Та, которой нашептал всякие глупости куда-то за левую жабру, прежде чем отпустить в озеро.

— И что же, есть тебя теперь, что ли? — пробормотал Беляев, взял ведро обеими руками, прошел с ним за куст и аккуратно, чтобы не плеснуть, выпустил рыбку в воду.

— У тебя кошка есть? — Крикнул Лёха из-за куста.

В голосе звучала досада.

— У Пухова есть. Вообще, много кошек по участку бродит.

— Придется им отдать. Или вон, собаке Пуховской отдадим. Уже полдень. Клева не будет. Из-за одного нечего возиться. Где ведро-то?

— Ведро вот, — Беляев показал пустое ведро, — а ротана выпустил, не надо собаку баловать, гадить от сырой рыбы будет. Пойдем, что ли? Сын, оказывается, сегодня приезжает.

Лёха присвистнул и принялся собирать удочку.

На обратном пути опять сделали крюк до чмаревского магазина. К одиннадцати часам в винный отдел уже выстроились деревенские мужики и дачники с трудными лицами. Беляев набрал всякой еды для торжественного обеда по случаю приезда сына, тут подошла очередь в винный. Олег взял водки, а Лёха заказал пять литров разливного «лидского». Пока улыбчивая продавщица наливала в пластиковые бутылки пиво, Беляев смотрел на прилавок с детскими игрушками, леденцами и жевательной резинкой. Невозможно было представить сына взрослым. Только маленьким. Таким, который будет рад шоколадному яйцу с игрушкой внутри или тюбику мыльных пузырей. Кто-то другой, возможно, дарил мальчику эти подарки. Сам Беляев тоже несколько раз приносил игрушки детям. Это были дети знакомых. Он всегда покупал подарок в том же магазине, в котором коньяк, и когда открывалась дверь, вручал коньяк родителям, а игрушку ребенку, спросив «как тебя зовут?», и, не расслышав ответа, шел к столу.

Теперь его сын пишет взрослым аккуратным почерком, и покупает билет, и летит через половину страны, из далекого сибирского Красноярска. Пусть он совсем самостоятельный, но ведь был маленьким. Некий мужчина, но не Беляев, водил его в детский сад по утрам, потом в школу. Кто-то другой проверял дневник и делал вместе с ним домашние задания. А может быть, и не было никого? Только мать-одиночка, от которой всего и осталось для Беляева в памяти — тонкое запястье с браслетом на фотографии.

Назад Беляев повел Лёху другой дорогой, через поле, мимо сеносушильни, вдоль забора коровьего выпаса по тропе, проложенной вдоль двух тракторных колей. Когда, миновав огромные терриконы из обрезков пилорамы, они по еще не успевшей до конца высохнуть дороге поднялись на холм к коровникам, то сразу увидали стоящий перед Беляевским домом незнакомый черный шевроле. Вдоль дома, заглядывая в окна, ходил мужчина.

— Это Ярослав! Мой сын! Приехал на такси! — Обрадовался Беляев.

— Эгей! — Беляев замахал рукой.

Они ускорились. Наконец Олег побежал. Сзади поспевал Лёха, звеня бутылками в пакетах.

Мужчина заметил приближающихся к нему, но двигаться навстречу не спешил. Уже шагах в пятидесяти от дома Беляев понял, что это не может быть сын. На вид мужчине было лет сорок или даже чуть больше, был он крепкого телосложения, одет в светлые джинсы и застегнутую на молнию короткую куртку из черной плащевки.

— Здравствуйте, вы кого-то ищете? — Беляев остановился, не доходя до шевроле, согнулся, уперев руки в колени и пытался отдышаться, в то время как Лёха с пакетами, мрачно взглянув на мужика, прошел сразу в дом.

— Мне Беляева, Олега Ярославовича, — голос мужчины был до хруста официальный.

— Это я, — улыбнулся Олег.

— Ну, что же, Олег Ярославович? Проблемы у вас.

Беляев выпрямился и растерянно посмотрел на мужика.

— Как же так, деньги у банка заняли, а отдавать не собираетесь? У вас уже  и проценты под пол-миллионанакопились. Надо решать это дело по-хорошему. Когда будете оплачивать?

— А в чем собственно дело? — начал было Беляев, но тут с крыльца спустился Лёха и отстранил Олега рукой в сторону.

— Как зовут тебя, убогий? — Лёха нехорошо улыбался.

— Павел Евгеньевич, а вы собственно кто?

— Паша-коллектор, стало быть, — Лёха сплюнул в песок. — Откуда ты к нам, Паша-коллектор?

Тот неразборчиво назвал агентство. Лёха показал пальцем на ухо и попросил повторить. Коллектор повторил.

— Сейчас я тебя, Паша-коллектор, буду уму-разуму учить.

Без лишних слов Лёха поднял с земли штакетину от забора, размахнулся и разбил левую фару шевроле.

— Любезный, что вы себе позволяете?!

Коллектор попытался поймать руку Лёхи, но тот легко оттолкнул его и разбил вторую фару. На звук выбежал со своего двора Пухов. Быстро оценил обстановку, выдрал из колоды топор, подскочил к машине сзади и с радостным криком «бей блядей!» разбил вдребезги правый габаритный фонарь. Запертая на веранде пуховская собака зашлась в лае. Снизу, от источника уже спешил Леонид, на ходу заталкивая патроны в ружье.

— Да я вас всех! — Коллектор расстегнул молнию на куртке, чтобы нападавшие увидели рукоятку травматического пистолета в наплечной кобуре.

— Лучше бы ты этого не делал, — Лёха коротко выматерился и вдруг резко провел серию из трех ударов. Первые два в висок, третий снизу в подбородок.

Паша-коллектор упал, тут же попытался встать, снова упал, потряс головой  и поднялся, уже держась за дверь автомобиля. В это время Леонид, который достиг уже забора пуховского участка, пальнул дуплетом в воздух. Эхо прокатилось по крышам и оттолкнулось от ржавой громады тока.

— Мудаки! — Коллектор взвыл этим «У», прыгнул на водительское сиденье  и завел двигатель.

— Куда собрался? — неожиданно высоким голосом заверещал Пухов. — Я тебя еще не отпускал.

Он ухватил мужика за воротник и попытался вытащить из машины, но тот оттолкнул нападавшего и резко дал задний ход, захлопывая дверь на ходу. Машина дернулась и со всего маху снесла последний, одиноко стоящий среди покошенной лужайки синий столб бывшего забора. Водитель переключил передачи, шевроле с проворотом стартанул со двора, выдрав из глины коротко стриженную траву, выбрался на дорогу и попылил вверх к бывшим коровникам, туда, откуда пришли Беляев с Лёхой. Выпрыгнувшая из окна собака мчалась следом, отчаянно лая.

— Ах, ты! Не успел, — Леонид запыхался и сглатывал вместе со слюной гласные.

Пухов поднял руку вверх и потряс топором, как индеец томагавком.

— Это кто хоть был-то?

— Коллектор, — Беляев стоял ошарашенный произошедшим.

— Коллектор — на херу инжектор, — заржал Лёха. Давно я такого ждал. Как же хорошо! Жаль, гад удрапал быстро, не дал размяться. Не, ты видел? Волына у него  в кобуре торчит. Совсем совесть потеряли. Сейчас не девяностые. Скоро-скоро мразь из страны попрем. Ссудный процент у них! Гниды! Тянут с православного человека жилы, дерут три шкуры. Запустили козлов в огород.

— Теперь, Олег, от проставы не отвертишься, — Леонид, широко улыбнувшись, переломил двустволку, вынул гильзы, дунул в стволы и посмотрел сквозь них на трубу Беляевского дома.

Через час они уже прикончили пиво и водку и, взбудораженные, всей компанией отправились в магазин. С самого утра дрейфующие туда-сюда над Мещерой облака собрались наконец в серую губку и выжали вдруг на Селядино удалой майский ливень. Подгулявшие приятели успели добежать до навеса, где обнялись и грянули «Варшавянку». Собака, увязавшаяся за ними, удивленно смотрела на поющих и трясла мордой, вокруг которой вилась мошка. До магазина шли бодро, поскальзываясь на глине, поддерживая друг друга. Лёха провалился в особо глубокую лужу, съехав по краю, потянул сухожилие, но только выбрались на бетонку, все перешли на марш и лихо затянули: «Ладога, родная Ладога. Метели, штормы, грозная волна».

Пока дошли до магазина, Лёха уже сильно хромал и морщился.

— Тебя надо в источнике купнуть, — со знанием дела сказал Пухов. — Целебный источник, на опорно-двигательноевлияет.

— Тут вообще целебные места, — неожиданно для себя изрек Беляев, —  из Москвы приезжают.

Забив сумки и рюкзаки водкой, они проскочили свежеасфальтированным тротуаром мимо желтых пней спиленных по указу начальства и отвезенных на пилораму двухсотлетних сосен, перешли дорогу и срезали тропой вдоль Храма. Оказавшись рядом с аккуратно беленой кладбищенской оградой, чуть примолкли  в почтении. Беляеву почудилось, что каждый готов был остановиться и осенить себя знамением, но постеснялся остальных. Да и ладно бы с тем. В молчании спустились они по каменным ступеням к Войнинге, к небольшой часовне, воздвигнутой над источником.

— Тут пьяным нельзя, — веско замети Леонид. Так что только Беляев и ты, — он указал на Лёху.

— А мы что, трезвые? — Лёха уже расстегивал рубашку.

— Вы болящие. Ты хромый, а сосед наш душой неспокоен.

— За психа держите? — скривился Олег.

— Не митингуй. Лезь в воду. Тебе в самый раз.

Приятели перекрестились, скинули одежду на скамью и по узким деревянным ступенькам один за другим спустились в купель.

Вода показалась холодной до густоты. Беляев почувствовал ногой последнюю ступеньку, охнул, скоро перекрестился, зажал нос пальцами и рухнул в воду купели, как в вязкий кисель.

Пронзенный тысячами игл в пене и пузырях вынырнул, выжал с горячих альвеол слова молитвы и ахнул: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного и помоги мне, недостойному рабу Твоему Олегу! Избави мя от всех навет вражьих, от всякаго колдовства, волшебства, чародейства и от лукавых человек, да не возмогут они причинить мне некоего зла!» — и вновь погрузился с головой в купель.

 

5

 

Возвращались по дороге, ведущей через чмаревский лес до Подола. Не доходя крайних дворов, свернули наискосок вверх по полю к тому месту, где насупившийся березняком холм сжимал кулаки из отходов лесопилки. Лёха, идущийперед Беляевым, почти не хромал, в его рюкзаке уютно постукивали бутылки с водкой. «Хорошо для опорно-двигательного», — пробормотал под нос Беляев.

Солнце застряло где-то за водонапорной башней и не решалось, то ли закатиться, то ли остаться до утра. Пухов с Леонидом, оторвавшиеся далеко вперед, вдруг остановились на середине подъема, там, где дорога делала петлю, и теперь что-то обсуждали, размашисто жестикулируя. Когда Беляев и Лёха поравнялись с ними, за огромной, в трехэтажный дом, горой обрезков увидели давешний черный шевроле, увязший в грязи по самые оси, в кабине пусто, двери закрыты. Видно было, что водитель долго и тщетно боролся, подкладывал доски, их много валялось вокруг запачканных и со следами протектора.

— На пилораму, наверное, пошел, за трактором, — Пухов наклонился  и попытался заглянуть под днище. — На брюхе сидит.

— Что его сюда понесло? Дорога непроезжая, — Леонид закурил.

— А ему откуда знать? Вон, этот, — Пухов показал на Лёху, — как врезал, тот и усигал. Ты еще палить начал. У человека, может, чуть разрыв сердца не случился.

— Не случился. Я в командировках под пулеметные очереди спал, — коллектор появился из-за досок, на ходу застегивая штаны.

Губа его была разбита и сочилась кровью. На лбу расцветала большая неровная гематома.

— Увяз? — Беляев кивнул на машину.

— Сами не видите, Олег Ярославович?

— Вижу.

— Зачем спрашиваете? Еще хотите побезобразить с друзьями? Теперь мишень легкая. Можете стекла побить или дверь прострелить. Не стесняйтесь, приступайте.

Беляев промолчал. Ему стало стыдно. Их такая неожиданная победа вдруг показалась расправой гопоты над случайным прохожим, когда вчетвером на одного.

— Обиделся, что ли? — Тут Лёха снял с плеча рюкзак с бутылками и аккуратно поставил рядом с собой на землю. — Это ты зря. Сам виноват. Работа у тебя собачья, вот и отношение, как к собаке.

— В ментах не лучше было. И стреляли в меня, и били, и прокуратуру натравливали.

— Где служил, коллега?

— Саратовский СОБР, потом ОМОН после реформы. Уволился капитаном.

— А в коллекторы тебя что понесло?

— Двое девок маленьких, зарабатывать надо. Садик, школа, музыкалка, кружки, костюмы на праздники. А это деньги. Да и психованные вроде вас редко попадаются. Обычно несчастные, запутавшиеся люди. От хорошей жизни, да от жадности в долги не залезают. Ты, что ли, тоже мент?

— Алексей, — Лёха протянул руку, — Питерский ОМОН. Майор. Извини за это. Давай, вытолкаем тебя.

Но даже впятером, матерясь, поскальзываясь и попеременно меняясь за рулем, сдернуть машину не получилось. Сидела она плотно, как приклеенная.

— Тут трактор нужен, — веско сказал Пухов.

— Так иди, — Леонид кивнул головой в сторону видневшихся коровников,  за которыми жужжала пилорама. — Там твой брательник.

— Так это поллитра.

— Я заплачу, — Паша-коллектор достал из кошелька триста рублей.

— Жирно ему будет, неча баловать, — Пухов двести рублей сунул в карман,  а сотку вернул.

— Ну, я пошел.

Пока ждали трактор, Паша-коллектор сидел на корточках и гладил пуховскую собаку. Та завалилась на спину и расставила лапы, подставляя розовое пузо.

 — У меня первая должность была «милиционер-кинолог». Потом ОМОН, Кавказ, а потом и в участковые подался. А как пошли очередные реформы, ушел сам, не дожидаясь, что выпрут. Вначале пытался в охрану устроиться, но в Москве без блата нет шансов. Можно подумать, что вся страна сюда ездит охранять. А если присмотреться, не работа это, да и не деньги. Вот и устроился в агентство. Шесть лет как. Старожил.

— А я устроился агентом по продажам, в коллекторы не пошел, хотя звали, — Лёха задумчиво потер подбородок. — Зачем мне это? Я человеком хочу остаться.

— Будто я не хочу, — обиделся Паша-коллектор и посмотрел почему-то на Беляева.

— У тебя, капитан, отговорки да оправдания, — Лёха сел на доски, снял сапог и вытряхнул из него всякую труху. — Сам в глубине души знаешь, что на зло работаешь, не за справедливость.

— Все по закону, майор. При чем тут зло?

— При том, что закон, как мне говорил один умный человек, которого я на десять лет закрыл, это описанное в юридических терминах понятие народа о справедливости. А какая справедливость, если людей до крайности доводят? И кто доводит? Да те, кто, когда остальные голодают, жрут черную икру и копченую севрюгу, а деньги отправляют по проводам в свою заграницу.

— Я не голодаю, — вставил слово Беляев, — но деньги не отдам. Потому что если отдам, то вынужден буду продать все, что у меня есть, и пойти побираться. Не отдам, хоть убивайте. Мне все равно.

— А ему все равно, что с тобой станет, — Лёха надел сапоги, встал на ноги и потянулся, разминая спину. — Ему надо на платья дочкам к отчетному концерту в музыкальной школе заработать.

— А ты меня, майор, не стыди! Я сам знаю, что делать.

Беляев посмотрел в сторону, в которую ушел Пухов. Там, за холмом послышалась перегазовка мощного тракторного мотора.

— Олег Ярославович, папку с вашим делом положу в середину стопки, где полный тухляк. А в базе электронной укажу, что по адресу этому в деревне Селядино Судогодского района Владимирской губернии проживает полный тезка клиента. Не заслуживаете вы такого, конечно, но раз мы с вами в одной жиже глиняной толчемся, грех мне с вас деньги требовать. Рано или поздно все равно кто-нибудь из новичков эту папку откопает и начнет заново.

— Может и не откопать?

— Всякое бывает. А вы свечку поставьте. Говорят, помогает.

Трактор зацепил шевроле тросом за фаркоп, рыкнул, выпустив в прозрачный вечерний воздух облако дыма и сажи, и аккуратно попятился на холм. На самом верху у раскидистой старой ветлы трос отцепили, и дальше автомобиль уже своим ходом вскарабкался на лужайку перед домом Беляева.

— Ну, вы как? Посидите с нами? — Беляев подошел к машине с водительской стороны. Он чувствовал себя виноватым.

Паша-коллектор вылез из кабины, стукнул Беляева кулаком в плечо.

— Веди.

 

— Ко мне же сын сегодня должен был приехать! — вспомнил вдруг Беляев через пару часов сидения за столом и захлопал руками по карманам в поисках телефона.

— Олег Ярославович, вы прямо как дите малое, даже неловко за вас. — Коллектор поставил на стол рюмку, макнул в нее уголок платка и приложил к разбитой губе. — Ну, какой сын? Это я вам письма писал. А фотографию в социальной сети взял у вашей однокурсницы. Нельзя быть таким легковерным.

— Вот же сука ты, Паша-коллектор, мало я тебе врезал, — Лёха показал коллектору кулак. — Человек понадеялся, что не одинок, а ты... Ничего святого.

— Работа такая. Как рыбак. Насадил червяка, закинул в сеть. Вот, я дал объявление, дескать, такой-то и такой-то, ищу своего отца, который покинул нас с матерью девятнадцать лет назад. Мать больна, почти при смерти, а сам вот-вот останусь совсем один. Помогите найти Беляева Олега Ярославовича, тысяча девятьсот семьдесят пятого года рождения. Месяц только повисело, а мне уже адрес и номер телефона Олега Ярославовича прислали сердобольные его товарищи.

Беляев растерянно посмотрел на Лёху, но тот недоуменно развел руками.

— Вот ведь, — крякнул Пухов, — выходит, я виноват. Прости, сосед. Сам же говорил, что жалеешь, что детей вовремя не родил, но думаешь, авось есть где-то у тебя ребенок, только сам просто не знаешь. Говорил же?

Беляев кивнул. Ему стало зябко на душе.

— Ну вот. Весной еще было. Танька моя, дочка, в интернете увидела  фотокарточку эту, — он кивнул на стоящую на столике у зеркала фотографию Беляева с ребенком. — И там еще имя-отчество-фамилия. Ну, я в тот же день у тебя отчество спросил и написал в интернет. Здравствуйте, мол, живет тут такой. Вот, мол, телефон и адрес. Кто же знал, что этот проходимец заявится?

Все, что Беляев себе то ли от простоты душевной, то ли от душевной усталости нафантазировал, все оказалось ерундой. Глупой ерундой по случайному совпадению или по воле зеленой склизкой рыбы. И было это одновременно обидно, смешно, горько, стыдно и почему-то приносило облегчение. Беляев потянулся к столу, разлил всем по стопке.

— Я перед тем, как ты меня про отчество спросил, в нашем озере ротана поймал, загадал три желания и отпустил. Первое, чтобы вот эти суки из банка отвязались,  а второе, чтобы дети у меня появились. Ну, не родились чтобы, а типа нашлись.

Мужики выпили, поморщились и с сочувствием посмотрели на Беляева.

— А сегодня вон он, — Беляев бутербродом указал на Лёху, — ротана этого опять поймал. А я его опять выпустил.

 — Думаешь, тот же? — Лёха повертел в руках пустую рюмку и посмотрел  в окно. — Вот же чудик. А третье желаниекакое?

— Не поверишь, — Беляев смутился, — чтобы войны не было.

Все почему-то притихли. Стало слышно, как на том краю деревни кто-то стрижет электрической косилкой траву.

    — Да ну тебя! — махнул рукой Пухов. — Дурак какой-то. С чего ей быть-то, войне? Не, не будет никакой войны.

    — Да уж, Олег Ярославович, — коллектор взглянул из-под ладони, которой прижимал ко лбу мокрую тряпку. — Святая душа! От таких святых душ одни неприятности. Нет, чтоб денег попросить. Ну, не появились у тебя деньги, не появятся никогда, да и фиг с ними, и с тобой. А тут нервничать начинаешь. У меня же, в отличие от тебя, дети.

 — Не будет войны, — уверенно констатировал Леонид, — пятый год, что  в Чмареве, что в Судогде только девочки родятся.

— А в Селядино? — зачем-то спросил Беляев.

— В Селядино одни колдыри да пенсионеры, куда им рожать-то? — ответил за почтальона Пухов. Только моя Танька в девках. Так ей еще два класса школы.

— Правильно, — кивнул Леонид, — ты, Пухов, конечно, не расслабляйся. Видел я твою Таньку на сеносушильне в субботу, после танцев, с каким-то чмаревским орлом. Но если девочка родится, то войны точно не будет.

Все, кроме Пухова, заржали в голос.

— И нормального урожая белых грибов давно нет, — как ни в чем ни бывало, продолжил Леонид, когда присутствующие отсмеялись, — лисички до осени собираем. Какая война-то? Ты с кем воевать собрался, Олег?

— Ни с кем. Вот и попросил мир во всем мире, — Беляеву стало совсем неловко.

— Приду домой, всыплю зассыхе, — Пухов хлопнул ладонью о колено.

— Городские люди, а такие дураки, — Леонид сунул руку в сумку и достал очередную бутылку. — Да и мы, Пухов, не лучше. Вы чего, всерьез решили, что ротан волшебный? Вроде водку пьете, а не бабы Маши самогон. Да я в том озерце по юности мотоцикл отцовский утопил. Звездюлей мне отец тогда волшебных отвесил. До сих пор вспоминаю. Серьезное было волшебство, когда он меня аккурат на Рождество в одних трусах до Фомичева ремнем гнал и не догнал. Догнал бы, убил к эдакой матери. Мы потом тот мотоцикл всем классом доставали.

Все вдруг загомонили, зазвенели стаканами и рюмками, заскрипели стульями.

Беляев выбрался из-за стола и вышел во двор. Перед домом у единственного столбика, оставшегося от забора, стоял шевроле Паши-коллектора. С разбитыми фарами он был похож на понурую привязанную лошадь. Уютно гудела пилорама. За Судогдой ухали басы дискотеки на базе отдыха. Под фонарем стукались о пластиковый кожух мотыльки. Из-под листа шифера, накрывающего дровник, виднелся нос пуховской собаки. Войны пока не было.

 

 

Май-октябрь, 2017

Кронштадт