Рассказы

Владимир Гуга (Гугнин Владимир Александрович) родился в 1972 в Москве, закончил музыкальное училище им.С.Прокофьева и Литературный институт им.А.М.Горького. Корреспондент и книжный обозреватель еженедельника «Труд», журналов «Читаем вместе», «Книжная индустрия». Живет в Москве. В «Дружбе народов» публикуется впервые.

 

 

Дрянь такая!

 

— Бабушка, ты можешь сделать так?

Вовик встал на правую ногу, левую ногу и туловище расположил по отношению к правой ноге под углом девяносто градусов, а руки расставил, как крылья.

— Ты обалдел? — бабушка усмехнулась. — Во мне центнер живого веса. Хочешь меня раньше срока в гроб загнать, ирод?

— Да, ладно! — не унимался Вовик. — Это же совсем не сложно. Вот бабушка Вити может, например. А ты чем хуже?

Бабушка швырнула в миску недолепленную котлету, вытерла руки полотенцем и встала посреди кухни.

— Но смотри, — предупредила она, — если я сейчас расшибусь — тебе несдобровать!

Бабушка одной рукой вцепилась в стол и принялась медленно поднимать ногу, похожую на ножку концертного рояля из музыкальной школы.

— Не держаться! — взвизгнул внук. — Так нечестно!

Бабушка опустила ногу, охнула, схватилась одной рукой за поясницу, а другой за сердце.

— Иди отсюда, окаянный! — простонала она. — Ступай, вон, к дедушке. Он точно ласточку умеет делать.

Вовик тут же шмыгнул в дедушкин «кабинет». Дед сидел за столом и занимался своим любимым делом: вырезал заметки из журнала «Здоровье» и наклеивал их на страницы толстой тетради.

— Дед, а ты, правда, умеешь делать ласточку? — спросил гость. — Покажи!

    Дедушка снял свои толстые очки-аквариумы и внимательно посмотрел на любопытного мальчика, будто ответ на его вопрос имел значение, будто Вовик спросил: «Дед, а ты, правда, дружил со Сталиным?»

— Как тебе сказать, внучек… Дело в том, что ласточку делал не я, а мне…

— Это как же?

— Ну… Хм…

Дедушка встал, подошел к окну и уставился на снег, валивший крупными хлопьями.

— Возвращался я как-то с банкета, устроенного по случаю присуждения мне почетного звания «Ветеран труда». Ну, знаешь, Вова, мы после этого торжества, как бы это сказать-то, немного веселые возвращались. И я на радостях потерял все документы и свою новую медаль впридачу. И сам потерялся, то есть, друзья мои потеряли меня. Но, тем не менее, я продолжал радоваться, уверенно приближаясь к дому. Хотя я шел не к дому, а черт знает куда, в какие-то овраги.

— Дедушка, а почему ты потерялся? Что, сильный снег шел, как сейчас?

Дед почесал затылок.

— Знаешь… — так иногда бывает. — Как бы это сказать… От радости у меня закружилась голова. В общем, когда подрастешь, узнаешь, что такое настоящий праздник. Короче, шел я, шел… и вдруг около меня остановилась милицейская машина. Вылезает из нее, значит, сотрудник правоохранительных органов и спрашивает: «Подвезти?» Я отвечаю: «Нет!» А он: «Зачем же обижаешь хорошего человека? Я же к тебе с добром. Короче, давай, давай, прыгай в машину, не разговаривай». А я ему: «Как бы не так! Отстань от меня!» Ну и обозвал его нехорошим словом…

— Каким же, дедушка?

— Ну-у-у-у… Как тебе сказать… А ты сам, Вова, какие-нибудь нехорошие слова знаешь?

— Знаю. Вот недавно я разбил банку с вареньем, и бабушка на меня крикнула: «Ах ты, дрянь такая!»

— Вот-вот… Я этому милиционеру тоже сказал: «Ах ты, дрянь такая!» Ну, он очень обиделся и на пару со своим заместителем запихнул меня в машину. Привезли в отделение и там сделали мне ласточку.

— Как это? Из пластилина что ли вылепили или из бумаги вырезали?

— Да нет… — дедушка задумчиво вздохнул, — из меня ласточку сделали. Смотри!

Дед кряхтя поднялся, отодвинул стул и вдруг лег на пол, лицом вниз. Затем он поднял руки и ноги и каким-то чудесным образом их сблизил, став похожим на парашютиста во время затяжного прыжка.

— Эх… Старость не в радость. Значит, для начала мне заломили руки за спину, приблизительно так, затем крепко связали кисти, и этой же веревкой связали щиколотки, притянув ноги к спине. Положение, признаюсь, не самое приятное. Минут через десять я взвыл от боли и стал умолять милиционеров, чтобы меня развязали. Начал просить прощения, клясться, что больше так не буду… Они меня спросили: «Точно не будешь?» Я говорю: «Честное слово!». «Ну ладно, так и быть — вали отюда».

— А вот нас воспитательница никогда не прощает, — пожаловался Вовик. — Повезло тебе.

— Конечно, повезло. Правда, я потом своими вывернутыми руками две недели ложку держать не мог… Дочка, то есть, твоя мама, и бабушка, то есть, моя жена, месяц меня кормили, как парализованного. А так, повезло, чего уж там.

Дедушка с трудом поднялся на ноги и снова вернулся к своему вырезанию-наклеиванию. Вообще, дед Вовика очень много читал и обладал богатейшим опытом. Поэтому с ним всегда было интересно. А уж когда дедушка начинал вспоминать разные удивительные случаи из жизни, Вовик буквально забывал обо всем на свете.

 

 

Давно и варенье

 

Когда бабушка готовила варенье, кухня превращалась в чистилище. Огромный таз бурлил сразу на трех конфорках, распространяя по помещению нестерпимый жар. Тучи ос, озверевших от раскаленного воздуха и сладкого аромата, угрожающе гудели. Некоторые насекомые, не выдержав пытки, кончали жизнь самоубийством, бросаясь в булькающее жерло клубничного или малинового вулкана. Бабушка тут же вынимала ложкой их сваренные останки и складывала на газетном клочке. Варенье готовилось неспешно, с расстановкой. Колдуя около чана с хлюпающей жижей, бабушка напоминала одновременно врача, ведьму и священника.

Чтобы Вовик во время этого священнодейства не путался под ногами, бабушка ставила его, если позволяла погода, в наполненную водой кадушку. Там он «купался», то есть просто стоял, изредка приседая, погружаясь в воду с головой.

Вообще-то, эту бабушку «бабушкой» Вовик называл условно. Она была то ли троюродной сестрой, то ли двоюродной тетей его родной, настоящей бабушки. Несколько лет, в смысле несколько летних сезонов, он прожил с этой одинокой, пожилой, но очень крепкой волевой женщиной в странном, потерянном городке на берегу Волги. Городок сей, этакий русский «Макондо», от мира был отрезан: широченным в девять километров водохранилищем с востока, грядой меловых гор с запада, а с юга и с севера — бескрайними полями подсолнухов. Мир волжского «Макондо» обладал сюрреалистической сумасшедшинкой: реликтовые сосны, кабаны, ястребы, гадюки, ежи, грибы размером с блюдце и огурцы размером с бидон. Не удивительно, что в этом фантастическом местечке родился и провел свое детство знаменитый на весь мир художник-модернист с неприлично праздничной фамилией. Все герои на его полотнах будто куда-то скатываются с неустойчивой округленной поверхности земли. Да и весь мир, созданный пером этого художника с откровенно разнузданной фамилией, напоминающей гармонь в руках пьяного гуляки, вроде как убегает. Странный художник, странный городок, странная бабушка…

После снятия приторной пенки, попробовать которую входило в обязанности внука, и окончания манипуляций над тазом колдовство прекращалось. Затем следовало разлитие сладкой массы по банкам и другим емкостям. Порой, вместо варенья бабушка готовила «давно», из которого зимой делался «витамин». Давно — это не наречие, а существительное. Давно — это хорошо раздавленные толкушкой или протертые ягоды, как правило, смородины. Потом, в лютый январский денек, когда за окном мела пурга, бабушкины родственники разводили несколько ложек давна с кипяченой водой, клали туда сахарку, лимончика, и получался «витамин» — полезный для здоровья кисло-сладкий напиток! Когда они пили витамин, то всегда вспоминали бабушку с Волги…

Варенье было фактически единственным доступным лакомством и в бабушкином городке, и в Москве, и в других уголках нашей необъятной страны. Если на столичных прилавках хотя бы изредка появлялись какие-нибудь кондитерские диковины, типа шоколадных конфет, то в магазинах волжского «Макондо» всегда предлагались исключительно сахар, крупы и пряники. Впрочем, сахар тоже иногда исчезал из продажи.

В мясном отделе колхозного рынка, над пустым металлическим прилавком, висело изображение говяжьей туши — оно очень сильно напоминало карту Советского Союза, разделенную линиями на сегменты-республики.

«Мясник смотрит на эту картинку и рубит корову или быка, как надо, — объяснил бабушка, заметив любопытный взгляд Вовика, направленный на расчлененную «державу». — Правда, рубить некого: всех наших коров и быков увозят в ваши московские магазины».

Иногда к пристани городка причаливал огромный трехпалубный теплоход с былинным названием «Алёша Попович». Являлся водоплавающий чудо-богатырь ночью, сияя окнами кают и палубными прожекторами. «Если самый хилый персонаж на известной картине выглядит как огромный дом,— думал Вовик, глядя на утопающего в праздничной музыке речного гиганта, — то каким же должен быть "Илья Муромец"?»

Когда фантастический теплоход причаливал к берегу, его тут же пытались взять на абордаж все активные жители городка. Стоянка «Алёши Поповича» продолжалась всего десять минут. За это время надо было успеть пробраться на палубу, влететь в один из корабельных буфетов, а их на судне было немало, и «отхватить» что-нибудь ценное, например, несколько плиток шоколада, бутылку шампанского, пачку прибалтийского печенья (такая диковина тоже иногда проплывала мимо городка), бутерброд с икрой. Конечно, на борт местных жителей не пускали, матросы обороняли теплоход, как могли, но все-таки отдельные особенно ловкие личности на палубу прорывались и ловко просачивались в недра «богатыря».

Вовик видел, как Димка, соседский паренек лет шестнадцати, умудрился перепрыгнуть страшную черную пропасть между бортом и краем пристани и уцепиться за перегородку. Затем он легко подтянулся и ловко, как настоящий пират, перемахнул на палубу, пробежал по ней и скрылся за дверью, отделяющей сияющую сказку от скучноватой были.

— Димка! — крикнула вслед «пирату» его мама. — Две возьми!

И Димка выполнил ее просьбу — вернулся на берег с двумя бутылками «Советского шампанского».

Однажды и Вовику перепало счастье очутиться внутри богатырского теплохода и действительно испытать счастье или нечто похожее на это чувство. Никогда прежде ему не приходилось видеть, чтобы стены помещения были покрыты мебельной накладкой, а пол — настоящим ковром. Чудо.

На исходе лета бабушка доставала из своих запасов пачку небольших целлофановых пакетов и начинала их продувать, чтобы пакеты превратились из двухмерных прозрачных прямоугольников в объемные прозрачные емкости. После продувания пакетов происходило следующее: внук брал один мешок и растопыривал его. Троюродная бабуля половником заполняла пластиковую оболочку вареньем. Но не под завязку. Чуток свободного места требовалось для того, чтобы завязать пакет узелком. Затем, на пакет со сладкой начинкой она надевала сверху колпак другого пакета. Внук переворачивал «оформленное» варенье, после чего следовало надевание еще одного целлофана. Постепенно «матрешка» покрывалась все новыми и новыми слоями пластика… Чем больше пакетов шло в дело, тем бледнее становился цвет варенья. Когда красный цвет менялся на серо-розовый, троюродная бабушка решала, что пора остановиться и прекратить оборачивать лакомство целлофаном. Она делала последний, финальный узел на последнем пакете и аккуратно заворачивала варенье в жесткую бумагу с опилками. Бабушка знала какой-то секрет заворачивания кулька. Её упаковки держались надежно, как фантики на конфетах.

Процедура несколько раз повторялась: внук брал пакет, растопыривал его, бабушка плюхала в него варенье и так далее. В итоге на столе появлялось три-четыре невзрачных с виду упаковки. Немного передохнув и выкурив болгарскую сигаретку «Опал», бабушка говорила: «О-хохоюшки-хохо!», клала коконы с вареньем в сумку, брала внука и двигала по жаре на почту.

В конторке, пропахшей горячим сургучом, дозы варенья упаковывались в еще одну бумагу — теперь уже специальную, почтовую, взвешивались, облеплялись выпуклыми печатями, обвязывались шпагатом, и бросались в угол, в кучу других бандеролей. Одну порцию варенья бабушка отправляла в Киев, другую в Ленинград, третью в Москву. Почтальонша подписывала бандероль толстым тупым карандашом, то и дело, слюнявя грифель. А вот, бланк заказа посылки, наоборот, оформлялся острым казенным пером, надетым на круглую красную палочку. Чернильница, в которую следовало макнуть перо, была вся как-то неряшливо залита чернилами. Хорошо, что бандероль подписывалась тупым карандашом, а не острым пером. А то бы до Киева, Москвы и Ленинграда вместо бандеролей доехали бы одни сплющенные продырявленые упаковки. То-то удивились бы родственники, получив такие посылки! Но варенье всегда доходило до адресатов в целости и невредимости: бабушкины бандероли не пропадали и не прокалывались.

Как-то раз бабушка умерла. Случилось это зимним вечером во время игры в карты с соседскими старушками. Она играла, курила, пила чай, а потом вдруг —  раз! — выронила карты, ударилась головой об стол, и всё. Случилось кровоизлияние в мозг — молниеносное, обильное, безнадежное. Когда она умерла, Вовик плескался в ванной, в московской квартире, за несколько сотен километров от картежного стола, за которым неожиданно простилась с жизнью бабушка.

После этого события посылки с вареньем, разумеется, перестали рассылаться. Но ближе к лету родителям Вовиканеожиданно принесли извещение — пришла бандероль из далекого волжского городка. Оказывается, почтовые работники чего-то там напутали, и бабушкина посылка с вареньем пропутешествовала полгода  по каким-то далеким местам. На ней были печати Вильнюса, Душанбе, Тбилиси, Иркутска. Если сложить весь путь, проделанный бабушкиным вареньем, его линия, наверно, обогнула бы планету по экватору несколько раз. Но оно все-таки нашло своего адресата, потому что раньше, в советские времена, ничего не пропадало. Якобы.

 

 

Ругательство

 

Однажды роясь в семейном секретере, Вовик обнаружил дедушкин паспорт. В графе «национальность» красовалось выведенное каллиграфическим почерком изощренное ругательство.

«Не может быть! — подумал он ошарашено. — Как это? Почему? Зачем?»

Закрыл паспорт. Постоял немного около стола. Открыл паспорт. Ругательство не исчезло.

«Если это — чья-то злая шутка, — начал размышлять Вовик, — то почему дед не обратил на нее внимания? Может, он просто не видит эту гадость из-за рассеянности или плохого зрения? Надо ему все рассказать… Ведь нечестно, зная о том, что с человеком случилась беда, не рассказать ему о ней. Вот так же, когда на спину однокласснице Марине кто-то повесил записку «Ищу жениха», разве можно было молчать? А я промолчал… И хихикал со всеми. А теперь молчать не буду».

Это открытие изменило не только вовикино отношение к деду, но и вообще к жизни. Объяснить наличие ругательства в паспорте, да еще запечатленное так безупречно, он не мог. Но и поговорить с дедом о загадочной записи тоже не решался. Так и жил несколько дней, словно пыльным мешком пришибленный. В итоге все же пришлось раскрыть страшную тайну Витьке, считавшемуся его лучшим другом. Вовику нужен был совет. Для важного признания он утащил друга в сырой, темный и вонючий подвал пятиэтажки.

— Знаешь, — прошептал Вовик, — а мой дедушка, оказывается, еврей… Только не говори никому, ладно?

— Ничего себе! — выпучил глаза Витька и тут же успокоился: — Хотя, Гера Марковна из четвертого подъезда тоже — еврей. Вернее, еврейка. Мне об этом моя бабушка рассказала.

Известие о неожиданном сходстве деда и Геры Марковны с одной стороны Вовика успокоило, а с другой как-то по-особому расстроило: выходило, что дедушка был не единственным, в чей паспорт неизвестный вредитель вписал гадость. То есть, его исключительность исключалась. Да и эта Гера Марковна, похожая на Бабу-Ягу старуха, как-то совсем не впечатляла Вовика… Ему совсем не хотелось, чтобы дедушка был ее товарищем по несчастью. В общем, вопрос ругательства в паспорте остался актуальным, но разговор с Витькой заставил Вовика на какое-то время забыть о неприятной теме. Правда, через пару дней проблема снова всплыла.

Вовик и Витя гуляли около старых заброшенных гаражей (любимейшее место) и вдруг жарко поспорили о каком-то пустяке, типа, «Кто сильнее, слон или танк?» Как водится, пустяковый спор обернулся серьезной руганью с оскорблениями и угрозами. Исчерпав все незамысловатые ругательства, Витька крикнул:

— И, вообше, твой дедушка — еврей!

— А твой дедушка — х.й! — машинально ответил Вовик и тут же машинально получил по носу, за что машинально ответил ударом в глаз. Завязалась бестолковая драка с катанием по пыльной земле.

Разнял их пробегавший мимо Генка.

— Около «Овощного», — крикнул он на ходу, — ящики!

Через полчаса на пустыре уже пылала пирамида, сложенная из двадцати деревянных ящиков, освобожденных от апельсинов, вмиг разобранных голодными покупателями. Ящики горели прекрасно, словно Рейхстаг. Загипнотизированные чудесным зрелищем, поджигатели и не заметили, как неподалеку возникла их одноклассница Марина, идущая под ручку со своей бабушкой, Герой Марковной. Бабушка эта сначала наорала на пироманов, а потом взяла и позвонила их дедушкам. И тем же вечером и Вовик, и Витя получили от дедов по хорошей затрещине. Дедушка Вовика, конечно, поступил непедагогично, но логично. Если бы у него с Витей были папы, а не дедушки, как у всех нормальных детей, наказание одной затрещиной не ограничилось бы. Бабушки и дедушки лупят как-то не очень сильно. Они, ведь, уже старенькие.

 

 

Неформат

 

Класс писал сочинение, посвященное стопятнадцатилетию Ильича. Это была очень ответственная, торжественная и серьезная работа. Перед уроком Витя рассказал Вовику, что в редчайших случаях некоторые талантливые и умные дети пишут сочинения в стихах. И добавил, что одна девочка, круглая отличница, разумеется (отличницы, как правило, всегда были круглыми, и в буквальном, и в переносных смыслах), написала упоительное стихотворение про красоту русской природы со всякими «чу!», «багрянцами» и «прощальными лучами». Работа чудо-девочки вызвала одобрение «наверху» в РУНО или в ГУНО, и ее учительнице объявили благодарность.

Для Вовика, выслушавшего эту удивительную историю, главная привлекательность стихотворного сочинения заключалось в том, что оно могло быть гораздо короче обычного, прозаического. То есть, если писать сочинение в строчку, текст должен был занимать как минимум один лист с двух сторон и одну половинку следующего листочка. Однако, если рискнешь написать в столбик, от тебя уже не требовалось писать от края страницы до полей, а только посередке. И общий объем в этом случае мог не превышать одну сторону листа. «Материал на полосу», как говорят журналисты.

Для отличной оценки необходимо было выдать три, максимум четыре четверостишия. Конечно, стихотворное сочинение должно было увенчаться только пятеркой. Других вариантов не было: либо «Отлично», либо скандал, с вызовом родителей. Как говорится, ва-банк.

    Интуитивно Вовик понимал, что никаких вольностей, типа, белого стиха или верлибра и никаких архаичностей, типа, гомеровского гекзаметра или былинного размера допускать нельзя. Он это понимал, даже не зная упомянутых выше страшных слов: только пушкинский квадратно-гнездовой размер, и все. Без вариантов.

Стихотворение Вовик написал. Но его таланта хватило лишь на двустишие. Впрочем, у Вовика было оправдание: к тому времени он уже краем уха слышал, что японцы вообще пишут очень короткие стихи. Кроме того, он подозревал, что лаконичность — самое лучшее блюдо мысли.

    Результат его стараний был воспринят как неумышленное хулиганство с политическим душком. Сочинение оказалось настолько преступным, что учительница даже не отругала Вовика, а просто прошептала ему в ухо, скорее, даже, прошипела, чтобы он забыл о написанном, собрался и накропал нормальное сочинение в формате «Как положено». А Вовик, ведь, вполне искренне хотел воспеть одно качество Ильича, которому очень завидовал — трудолюбие. Он знал, что его тезка Ленин был очень умен, добр, сверхэнергичен и очень ответственен. Но больше всего его восхищало умение Ильича трудиться с утра до вечера. Причем с самого детства и до Горок. Сам-то Вовик был ленивым и понимал, что до Ленина ему никогда не допрыгнуть.

    Учительница очень испугалась этого стиха, так как речь в нем шла не о березках и бескрайних колосистых полях, а о предмете возможного уголовного расследования. Кроме того, руссичка, скорее всего, просто не поняла странного грамматического выверта, в котором Вовик замаскировал глубокий смысл:

 

Ленин — не ленен.

Труд, а не лень он.

 

 

 

Начитанность

 

Ребята обступили Вовика, прижав к стене старой бытовки.

— Почему ты, паскуда, убежал, когда нас принялись метелить? –спросил Серёга.

— Не убежал, — ответил Вовик, вцепившись ногтями в трухлявую доску, — а совершил тактическое действие. Я просто хотел увести гопников за сарай, туда, где куча строительного мусора. Я думал разделаться с ними по одному. Первый бы получил куском кирпича по репе. Неожиданно и сильно. Из-за угла. Потом бы я бросился к бойлерной, а там, вы знаете, старый колодец, зачем-то прикрытый листом фанеры. Кто-нибудь из них обязательно бы в него провалился. Чего вы на меня наезжаете? Я не знаю, почему они не погнались за мной.

Пацаны безмолвствовали.

— Как-то читал у Василия Яна, — продолжил Вовик, — что так действовали передовые отряды татаро-монгол. Они, значит, атаковали русскую дружину и быстро уходили в степь. К сожалению, иногда дружинники велись на этот развод и пускались в погоню за неприятелем. А у монголо-татар лошадки были очень быстрыми, просто реактивными. Дружина их не догоняла, но зато растягивалась на несколько километров. В нужный момент из засады выходили тяжелые татарские конники и рубили по частям рассеянное княжеское войско почем зря. Сами видите, моя тактика была абсолютно верной.

Гробовую тишину нарушил кровавый плевок, выпущенный из свежеразбитого рта Серёги. Пустой двор как-то очень быстро затягивался сумерками. На скамеечке мирно кемарила бабушка. Дядя Миша вышел покурить на балкон, а президент Рейган бережно протер красную кнопку в своем чемоданчике.

   

 

Первая работа

 

Когда-то очень давно, еще при Брежневе, Вовик достал олимпийский рубль из толчка. Его туда уронил Павлик, мальчик из группы. Вовик, крупный ребенок, смог дотянутся до монеты, лежащей на самом дне черной дырки. Владелец рубля щедро заплатил ему за работу... Этим же самым рублем. А потом долго стоял в недоумении, не в состоянии логически свести воедино ценность, которую он вернул, проделанную работу и оплату труда, лишившую его этой ценности. Эту экономическую головоломку не смогла распутать даже нянечка, к которой он со слезами побежал за помощью. Рубль с Лениным остался у Вовика. И наверно, это — справедливо. Или нет?