Фигура Владимира Петровича Савича поражает цельностью, сбалансированностью его творчества живописца и человеческой личности. Это тем более удивительно, что Савич — художник современный. Для не очень посвященных в предмет читателей стоит пояснить, что в нынешней художественной ситуации, сложившейся в России, выражение “современный художник” означает не столько “живущий сегодня”, сколько принадлежность к определенному кругу художников, синонимически маркируемых и как актуальные.

Дело, конечно, не в терминах, а в том особом контексте, в котором ощущает себя и позиционирует тот или иной художник. И если среди нынешних российских художников заметна весьма внятная автономность, а порой и некий антагонизм “традиционалистов” и “актуальщиков”, то в мире и в некоторых странах ближнего зарубежья ситуация иная. Трудно выявить истоки этого явления, но очевидно, что в современном белорусском изобразительном искусстве преобладают тенденции синтеза. Сочетания своих самобытных, бережно сохраняемых, а порой и возрождаемых традиций и чуткого внимания к современным средствам выразительности, поисков художественного языка, соразмерного нынешним зрительским запросам и возможностям.

Лучшие полотна Владимира Савича являют собой примеры своего рода “золотого сечения” — настолько гармоничен в них баланс традиционной, узнаваемой художественной образности и такой авторской разомкнутости, которая втягивает зрителя в сотворчество, мягко навязывает ему соучастие в формировании образного строя картины. Столь же соразмерными оказываются в его работах философское, эпическое и лирическое начала. Обращаясь к вечным вопросам бытия, к культурным истокам и нравственным опорам своего народа, художник добивается удивительного эффекта смещения времени, когда, скажем, жившая в этих краях в 16 веке полулегендарная красавица и особа королевских кровей Барбара Радзивилл предстает живым, доступным к общению обаятельным человеком.

Может быть в том и состоит трудный для воплощения, но возможный, судя по творчеству Владимира Савича, талант быть современным художником в его сущностном смысле, который, отвергая крайности эпатажа и объективистского дистанцирования, настойчиво и последовательно встраивается в художественную традицию — общемировую и собственную белорусскую, — но при этом не копирует ее, а развивает соразмерными времени способами воздействия, соотнося свое творчество с взыскательным зрителем, несущим в своем эстетическом багаже историю искусства и обладающим современной свободой восприятия художественных явлений. Да, сочный рубенсовский колорит некоторых полотен Савича воспринимается всего лишь культурной ассоциацией, основой и каналом зрительской настройки, но при этом обеспечивает столь важный уровень зрительского доверия, за которым возникает желание отважно следовать за автором по едва намеченной им стилистической или интонационной подсказке.

Пространство живописного полотна у Савича порой расширяется, когда изображенное “в свету”, то есть в пределах рамы, захватывает и ее, но при этом рама записывается иногда просто живописными пятнами, а иногда отчетливо намекает на житийную повествовательность иконы. И тогда напряженность колористической экспрессии словно усмиряется нарративом устоявшейся в веках вечной формы.

Что ж, вопросы о буквальных и фигуральных границах искусства и его устройстве, о диалоге художника и зрителя в процессе восприятия художественного произведения обсуждаются в профессиональном художественном сообществе и за его пределами уже более ста лет, и конца тому полилогу не предвидится. А голос живописи Владимира Савича звучит в этом многоголосье внятно и звучно, уважая правила художественной гармонии и взрываясь яркими образными модуляциями.