* * *

Мятутся бедные народы,
горит и небо, и земля...
Не может целью быть свобода:
она всего лишь средство для

чего-то, что её важнее.
Чему названья даже нет
или назвать я не умею.
Но должен, должен быть ответ!

И дым Отечества в натуре
невероятно горький дым
(он сладок лишь в литературе),
и в нём не видно: Рим ли, Крым,

и не видны людские лица...
И только морю всё равно —
и сколько это будет длиться,
и чьё оно, и с кем оно...

* * *

Никакая война
далеко не бывает:
пуля-дура летит —
и меня убывает.
И становится тень
на стене слишком узкой:
никакая война не бывает не русской.
Никакая земля не бывает далёко —
за полями поля,
а не око за око.

* * *

Как хорошо, что умер папа
и то, что мама умерла:
одесско-киевский растяпа
и бориславская герла.
И спят средь грохота и грома —
как только любящие спят:
не видят ни останков дома,
ни выжженный вишнёвый сад,
и им неважно, кто в ответе...
Сошлись две родины – лоб в лоб,
и нет прекраснее на свете,
чем как сойти до срока
                             в гроб.

* * *

1.

И сосед свистел по-хулигански,
и мне было пять неполных лет...
Это было в  городе Луганске.
А теперь такого места нет.

2.

Вот и сегодня так же,  как вчера,
шепчу: «Катятся ядра, свищут пули...»
и оттого ещё страшней жара:
так может быть в аду, а не в июле.
Но почему-то я ещё иду,
И жизнь великим кажется мне блатом.
— Но как мне быть в ладу с ней и в аду?
— Как в детсаду.
                     В Луганске.
                                                                      Ты была там.

* * *

Вот и всё. Севастополь в июле,
уплывает мой выросший сын,
но совру, что меня обманули:
человек не бывает один.

Севастополь в июле, а значит
не чужой он уже, не пустой:
за деревьями где-то маячит
молодой и красивый Толстой.

Это кажется только, что вымер
этот город, восьмой из чудес, —
молодой и красивый Владимир,
взявши воду, берёт Херсонес.

И «Силистрия» снова на рейде,
и Нахимов такой молодой.
И живой.
                 И вина мне налейте,
что с утра ещё было водой.

* * *

Спасибо князю-изуверу,
что принял истинную веру,
что канул в Лету мерзкий идол:
свинья не съела, Бог не выдал,
и что безмолвствовал народ,
набрав воды днепровской в рот,
и что осталось нам немного:
поверить в выбранного Бога

* * *

Что за страшная это страна:
всё, что было в ней, будет вовеки.
Впрочем, может, мне снится она?
Но тогда — поднимите мне веки:
из избы выметающей сор,
в эти хляби влюблённой и дали...
Ох, приедет ужо ревизор!
Впрочем, нас уже предупреждали...

* * *

                                             Памяти матери

Сколько б лет тебе было сегодня —
не истёк этой давности срок! —
в это жаркое лето Господне
подсказал мне упавший листок.

И сегодня их было б немного,
а назад девятнадцать-то лет!..
Ну и как там, скажи мне, у Бога?
И он есть вообще или нет?

Это шутка. Не бойся, не надо —
Я за Родину на ночь молюсь,
Как меня научила с детсада,
Ибо Киев — он всё-таки Русь.

Даже если, как блудного сына,
в никуда уведёт его путь:
есть ли Бог — помолюсь всё едино,
нет ли Бога — скажу Ему: «Будь!»

* * *

Как в морозы не верилось в оттепель,
как не верилось после в мороз,
так поверить совсем не легко теперь,
что седьмого родится Христос.

То, что в детстве так было естественно,
не сказать чтобы вовсе прошло...
Говорят, есть деревня Рождествено,
или, может быть, это село.
 
Там сейчас колядуют, наверное,
и я тоже со всеми иду...
Помню я это чудо мгновенное —
эту первую в небе звезду.

Эту старую-старую Библию,
эту белую-белую печь,
свою бабку Явдоху любимую,
украинскую ридную речь...
 
— И куда это всё задевалось-то —
мои шесть, Украина, Христос?
— Просто сжать надо веки без жалости —
сильно-сильно,
                    до боли,
                               до слёз.