Журнальный клуб Интелрос » Дружба Народов » №3, 2017
«Книга — это не сочинительство и не заработок, а поступок».
Фраза известная, из «Зеркала» Тарковского.
Автор (так главный герой назван в сценарии) неспешно переговаривается с бывшей женой; в окне — сын, разводящий на снегу костер...
Продолжение реплики Автора: «Поэт призван вызывать душевное потрясение, а не воспитывать идолопоклонников», — казалось более банальным. Ну, да: вызывать душевное потрясение, «глаголом жечь сердца людей», «я весь мир заставил плакать»... Здесь больше сомнительной патетики — даже при остраняюще обыденной, расслабленной интонации Смоктуновского.
А вот относительно того, что книга — вероятно, поэтическая — это «не сочинительство и не заработок, а поступок»...
Сегодня, разумеется, уж точно не заработок; скорее, наоборот. Да и «сочинительство» тоже звучит двусмысленно. Вранье, небывальщина; занятие несерьезное1...
Что остается в итоге? Поступок. Поэтическая книга как поступок.
В 1974-м, когда снималось «Зеркало», знаменитая работа Бахтина «К философии поступка» еще не была опубликована — выйдет в перестроечные годы.
Но идеи, как известно, пропитывают воздух. («Прямой поступок — вот реальность / Не меньшая, чем гениальность», — это из вышедшей в том же 1974-м книги Кушнера «Письмо».)
Поступок, по Бахтину, — не просто некоторое решительное действие.
«Каждая мысль моя с ее содержанием есть мой индивидуально-ответственный поступок, один из поступков, из которых слагается вся моя единственная жизнь».
Поступком может быть мысль. Поступком может быть слово. Поступком — если продолжить намеченный Бахтиным ряд — может быть стихотворение или книга стихов.
Поступок поэта может быть социальным — и может не быть им.
Он может заключаться в том, чтобы «истину царям с улыбкой говорить», а может — в отказе от любого диалога с «царями» (если этот отказ как-то осмысленно артикулирован).
Поступок поэта может иметь вид перфоманса или акции — вроде начатого в марте 2016 года «Тихого пикета» Дарьи Серенко, ежедневно ездящей в московском метро с небольшим плакатом. Или сборника остросоциальной поэзии — как вышедший в начале года сборник «Современные антифашистские стихи» (Фанайлова, Медведев и др.). А может быть и вполне далеким от акционизма и не иметь никакого отношения к социальной поэзии. Но затрагивать (сознательно или без-) какие-то важные экзистенциальные вопросы. По отношению к которым социальные — вторичны, а порой — и несущественны.
Поэтическим поступком может быть изменение, слом собственного устоявшегося стиля (или темы); а может, напротив, — твердое следование ему (ей). Важно только, чтобы первое не было продиктовано влиянием поэтической моды, а второе — стилистической инерции.
Поступком может быть неожиданное замолкание поэта. Достигнув определенной известности, перестать публиковать стихи и выступать с ними — не перестав их писать.
Вариантов поступка множество: каждый поэт выбирает свой путь «поступания». Или, если угодно, путь выбирает себе поэта.
Единственное, чем не может себе позволить быть современный поэт — это «частным лицом»2, «сочинителем». К отдельному стихотворению применять критерий поступка я бы, конечно, поостерегся — нужны и «просто» стихи. Но вот «просто» сборник — как очередной отчет о собственном поэтическом функционировании — кажется все менее нужным, все менее внутренне оправданным. Слишком много книг, слишком мало читателей. И слишком много вопросов, на которые не то что некому ответить — которые некому формулировать.
Найти такие книги непросто. Я, собственно, не претендую на это — и сборники, о которых далее пойдет речь, не стал бы подверстывать под рубрику «поступка». Но категория книги-как-поступка мне кажется сегодня важной — как некая планка, как «затакт» для разговора о современной поэзии. И в отобранных сборниках, на мой взгляд, эта «поступочность» чувствуется сильнее, чем во многих других — пусть даже более талантливых и лучше составленных.
Далеко не все заметные сборники удалось просмотреть-прочитать. На полноту картины (это я повторяю из обзора в обзор) не претендую. Выбор субъективен; хотя старался, как и прежде, чтобы эти сборники представляли как можно более широкий спектр современной поэзии. И стилистически, и поколенчески, и географически: от классической силлаботоники— до ритмизованной прозы, от «двадцатилетних» — до «шестидесятилетних», от Севастополя — до Иркутска.
Отбирал в предыдущие годы обычно семь сборников. Цифра возникла случайно, но как-то закрепилась. В этом обзоре решил немного сломать инерцию (как рецензент, я тоже имею право на некоторые микро-поступки). Отобрано шесть. Вместо рецензии на седьмой будет краткий библиографический очерк — «И другие — не менее важные — книги». В первых обзорах я это делал в начале, до того как перейти к отобранным книгам. Потом перестал — заметив, что под(р)обные перечни в начале очерка тормозят чтение: взгляд пробуксовывает на именах, заглавиях, выходных данных... Хотя такой обзор для разговора о поэтических новинках все же нужен: чтобы был понятен фон, да и с информативной точки зрения — небесполезно. Решил на этот раз не начать им, а завершить. А сейчас — чувствуя, что и так уже несколько затоптался в предисловии — перехожу к книгам.
Екатерина БОЯРСКИХ. Народные песни дождевых червей. — New York: Ailuros Publishing, 2016. — 74 с. Тираж не указан.
...Название как-то сразу не понравилось. Напомнило другое — не менее претенциозное — «Песни северных южан» Марии Степановой. Или чуть более удачное — «Народные песни» Сергея Круглова. Все равно: чувствуется в этом какая-то филологическая игра «в фольклор».
К счастью, неудачи сборника Боярских названием и ограничиваются.
В «дружбинском» поэтическом обзоре за 2014-й я писал об «иркутской ноте» в современной поэзии. Екатерину Боярских тогда не назвал. О чем сожалею: одно из наиболее ярких имен — и не только на неблеклом фоне поэтов-иркутян.
У Боярских — не слишком частое в современной лирике долгое поэтическое дыхание. Ее стихи развертываются медленно, перетекая со страницы на страницу. Дело даже не в самой длине: длинные тексты пишут и другие современные поэты — Юлий Гуголев, Сергей Круглов, Федор Сваровский, Дмитрий Данилов... Но у них нарастание стихотворного объема происходит за счет прозаизации, появления сюжетной канвы. Стихи Екатерины Боярских длятся за счет одного только лирического напряжения, разматывания клубка сложных и неожиданных ассоциаций.
Мы на стеклянной лестнице постояли,
дрогнули и рассыпались вместе с нею,
но продолжались. Ветки заледенели.
Было темно. Стало ещё темнее.
Стихи Боярских — воспевание и оплакивание хрупкости бытия. Все ломается, рушится и разлетается вдребезги. Осколки — ранят, обжигают. «Окно сбылось, разбилось / и стало звоном. / Пламя переместилось / и встало рядом».
Разлом, распад происходит внутри и самого стиха. И в этом тоже Боярских не так чтобы одинока: распад классической формы заметен у многих стихотворцев, особенно — одного с Боярских поколения (родившихся в конце 70-х). У многих, увы, это приводит к грудам случайного словесного сора. В «Народных песнях...» — к собранию неожиданных, запоминающихся образов, многоцветных и сияющих, как галька на дне ручья.
Бабочка-раскладушка. Пестрые шляпки грибов. Вьюнок на шпалах... Лучше процитирую полностью.
...то птичье сердце.
Я говорю, то пёстрые грибы,
вьюнок на шпалах, чайки на обрыве
или рисунок — пламенные горы на сколе, на окраине скалы,
то птичье сердце дрогнет под ногой.
Открытое, истлевшее лежит,
не персть ещё, не горсть, а птичье сердце.
Ещё не безымянный прах под ветром
бездонное окно,
прозрачный мост,
то утро,
тот огонь,
то птичье сердце.
«Сердце» — самый частотный образ книги; повторяется более сорока раз (люблю поверять гармонию алгеброй). Но ощущения некой заданности, монотонности от этого не возникает. Если точнее: вся поэтика Боярских построена на повторе, на круговом движении. На перечислении далеких, но «песенно» близких слов.
«Кожа, поклажа, кража». «Инфантильно, банально, больно, ветрено». «За рекой строки, за строкой реки»...
Формат журнальной рецензии не дает возможности цитировать длинные фрагменты, в которых этот песенный, ипофонический нерв поэзии Боярских становится особенно очевидным. Прошу здесь поверить на слово — или самостоятельно набрать имя поэта в поисковике. Найдется, кстати, немало. В литературу Боярских пришла не вчера: успела выпустить несколько книг, несколько поэтических подборок — в «Урале», «Новом Береге», «Воздухе». Есть и рецензии, отклики.
«...На стихийность (думается, все-таки природную) поэтического дарования Екатерины Боярских накладывается координатная сетка филологической грамотности», — пишет в одной из них Аркадий Штыпель3.
Что касается дарования — согласен полностью. Относительно «филологической грамотности»... Пожалуй, тоже — особенно, в отношении ранних текстов Боярских. Например, ее первой книги «Dagaz» (2005) с аллюзиями к разнообразным экзотическим мифам, Граалям, рунам. С аккуратными ссылками на книги Бигля и Конвицкого. С филологическим лексиконом. «Прячусь, путаясь в перифразах»... «Вещи движутся к эпилогу»... «Метафоры растений возникают»... Нет, это не были филологические стихи — но некоторая литературность, привкус искусственности в них ощущались.
В новой книге почти нет не только этой скучноватой игры аллюзий, но и — не менее скучноватого подражания футуристической зауми4 (вроде «посреди атаки сада / шемаханская царевна / на спине лежит как снег» — из первой книги). Лишь случайно наткнешься на что-то вроде: «Голос города — иностранец, / полон птицами аберраций...» Хотя это, скорее, не футуризм — а перебарщивание звукописью.
Движение от стихотворной филологичности — к онтологичности. В этом, возможно, определенная «поступковость» поэтического движения, результатом которого и стал этот сборник.
Александр МАЛИНИН. Невод. — Санкт-Петербург: Свое издательство, 2016. — 106 с. Тираж 50 экз.
Александр Малинин — самый молодой и наименее известный среди авторов книг этого обзора, поэтому стоит начать с краткой биографической справки. Да и найти сведения о Малинине непросто: поисковик заваливает ссылками на его сладкоголосого однофамильца.
Родился в 1991 году в Мариинском Посаде (Чувашия). Живет в Петербурге. Публиковался на сайтах «Полутона», «TextOnly». В 2016-м, кроме «Невода», выпустил книгу стихов «Легкий взмах реки» (Чебоксары: «Free Poetry»).
От чувашских корней — одно из наиболее удачных стихотворений книги.
«Вот там, в зарослях чертополоха, лежит кугамай,
бабушка твоего деда».
Я жду, когда облако прервёт солнце
и сойдёт на кладбище тень.
Поросшие ограды и памятники, пляшущие даты,
солнцепёк.
Татары неподалеку безмолвны, как полумесяц.
Попробуй задуть этот одуванчик,
и он останется недвижим.
«Кугамай» (тут поисковик срабатывает быстро) — по-чувашски «бабушка».
Удивительно точно переданное ощущение залитого солнцем мусульманского кладбища5. Облако, прерывающее солнце. Безмолвные, как полумесяц, татары. «Незадуваемый» кладбищенский одуванчик.
Умирание и жизнь (вопреки умиранию) — главная, на мой взгляд, тема этой книги. «Смерть» и производные от нее — еще раз займусь подсчетами — повторяется в книге тринадцать раз.
В начале было слово. В начале.
И о конце оно возвестит,
о конце.
Я останусь в кинозале, нашёптывая свою молитву.
Наложи на меня музыку, Господи.
Я такой ненастоящий.
В титрах на неизвестном языке буду ждать
своего имени, и это будет мне знаком.
Знаком конца на чёрном непреходящем фоне.
Под шум проектора
беззвучно оно исчезнет.
Лирический герой Малинина живет «под натиском смерти». И не поддается ему. «Ангелы мои часовые: клянусь жить». (Слово «жизнь» повторяется в книге шестнадцать раз).
Смерти противостоит работа памяти. Памяти детской, памяти исторической, памяти культурной — только они, в единстве, способны удержать исчезновение имен и слов.
Память и есть невод (ставший названием книги): «Чаю часа, когда скажу: вот, в неводе моем лежит спокойно / настоящая, целая память».
Книга открывается неожиданной цитатой из пушкинской сказки: «Раз он в море закинул невод...» Неожиданной, поскольку иногда возникает чувство, что младшее поколение стихотворцев не то чтобы сбросило Пушкина с корабля современности — а где-то его случайно выронило...
Мне, впрочем, видится здесь не только знаменитый пушкинский невод, но и не менее известный — Арсения Тарковского: «И я из тех, кто выбирает сети / Когда идёт бессмертье косяком...»6 (не говоря уже о евангельских параллелях, важных для поэта). Малинин не бежит классики, в его неводе находится место и Шекспиру — в стихопрозаическом диалоге «Эй мистер эй...», и Элиоту, и Цветаевой — которой посвящен отдельный цикл (зеркалящий ее собственные стихи на смерть Блока). Вот одно стихотворение из него:
Когда умирает дерево — земли каменеет лоно
Когда умирает дерево — птицы срывают голос
Когда умирает дерево — падает волос с главы Господней
Когда умирает дерево — стынет в ладонях миро
Когда умирает дерево — обымает его воздух
Когда умирает дерево — омывает его ветер
Когда умирает дерево — молчат иссыхают воды
Когда умирает дерево — листьев нисходит пепел
Когда умирает дерево — оно принимает тело
Когда умирает дерево — смиренна Мария Дева
Когда умирает дерево — земля умирает с ним
Не ставьте памятник — посадите дерево
Эта работа с традицией — причем, классической — на поле модерна видится мне очень важной.
Поэтический голос Малинина, кажется, еще не устоялся: поэт пробует разные стили, разные регистры, разные техники. От изощренной стихопрозы — до традиционного, прозрачного лиризма. От метафорической кучерявости: «бездыханные бабочки скованы бронзовым льдом...» — до почти детской поэзии (в цикле «Псалмические песенки»).
Это нормально — становление собственного голоса у современных лириков обычно происходит к тридцати. Что важнее — эти разные регистры соединены в книге вполне естественно, подчиненные единому дыханию, единой интонации. Единому — своеобразному — восприятию мира.
Андрей ЧЕМОДАНОВ. Ручная кладь. — М.: Воймега; Творческое объединение «Алконостъ», 2016. — 128 c. Тираж 300 экз.
Большинство стихотворений, вошедших в предыдущий сборник Андрея Чемоданова «Я буду всё отрицать» (2011), были написаны верлибром — интересным, на мой взгляд. Было там даже что-то вроде манифеста — стихотворение «Эээх».
«Хорошо им/ традиционалистам// можно поднять бокал// и за ямб/ и за хорей/ и за амфибрахий...» Далее шло перечисление размеров и рифм, за которые традиционалист может выпить. Заканчивалось так: «А мне-то как быть?/ верлибр/ он верлибр и есть/ всего лишь/ один стакан».
Было в сборнике, правда, несколько текстов, написанных вполне традиционными размерами, но не они делали погоду. В 2014-м вышла подборка в «Новой Юности» — уже вся состоявшая из «ямбов-хореев». Как и вся нынешняя книга (за исключением четырех верлибров, предпосланных каждой из четырех ее частей).
Судя по всему, Андрей Чемоданов стал пить с традиционалистами.
Почему бы нет... В современной лирике челночное движение от силлаботоники к верлибру и обратно — процесс естественный. Тем более, что переход у Чемоданова произошел органично, без потерь. Тема, интонация, лирический герой остались прежними. Тема — стремительность бесплодно прожигаемой жизни. Интонация — блатной песни, с просветами то обнаженной лирики, то печальной иронии (и самоиронии). Герой — столичный полубомж-полуинтеллигент; чем-то напоми-нающий героев раннего (80-х годов) Гандлевского, но в более мизантропическом варианте.
я знал его горацио он был
того же завсегдатай магазина
его там называла свинорыл
кассирша но не зина а ирина
красивым жестом подлинная знать
и знающий как для народа лучше
обычно бравший вечные ноль-пять
а верные ноль-семь после получки
он мудрый план составил на века
имел скользящий но точнейший график
я знал его и прошептал ага
когда грузили тело в мятый рафик
Чемоданов — поздний представитель «поколения дворников и сторожей», его, пожалуй, единственный сохранившийся и звучащий голос. Остальные за смутные девяностые и мутные нулевые успели рассеяться. Разбрестись «одни — в никуда, а другие — в князья»; а чаще — ни туда и ни туда, а в бюргеров средней руки. Возле «магаза» и кабака, возле кладбищенского сарая остался один герой Чемоданова. И не собирается никуда оттуда уходить. Ни к «князьям», ни к княжеским оппонентам. «...Мне пришла эсэмэска на площадь борьбы / я её не услышал конечно»... Ключевое слово — «конечно».
Герой Чемоданова асоциален — не в силу обстоятельств, а в силу осмысленного, кинического жеста. Он бездомен. «Дом» в книге упоминается только один раз, и то — метафорически: «я вернулся домой в поэзию / уголовником и инвалидом». Этот герой много думает о смерти — иногда очень литературно, по-бродски: «Я на замоскворечье / завалюсь умереть» (нобелиат, как помним, тем же анапестом обещал вернуться для этого на Васильевский остров). Порой с этой макаберностью явно перебарщивая. Но местами — там, где «бомжовая» маска слегка сползает — возникает настоящая лирика. В замечательном стихотворении «Если выдержу зиму то ради москвы...», с которого начинается сборник. Или в этом:
биоразлагаемое тело
я ношу как старое пальто
а когда-то в садике сидели
нам читали агнию барто
грязная засаленная тряпка
и в карманах на дыре дыра
жарко в нём и в то же время зябко
расставаться нам давно пора
кто бы сомневался что летален
наш недолгий непростой союз
но люблю его и улетая
с ласковой улыбкой оглянусь
Скрытая цитатность этого стихотворения очевидна. Это и тютчевское «Как души смотрят с высоты / на ими брошенное тело...» И начало «Эвридики» Тарковского... И многое другое. Текст все же вторичным не выглядит. Не выглядит и банальным — несмотря на вроде банальные, шансонные строчки: «Расставаться нам давно пора» или «наш недолгий непростой союз»... Невольно вспоминаешь затертую — но не отмененную — фразу о поэзии как о том, что рождается из «сора». Действительно, поэзия из поэзии не рождается: в лучшем случае — подражательная. Чтобы родиться поэзии, нужен сор — переплавленный в тигле авторской воли, авторской боли... Чемоданов секретами этой алхимии, безусловно, владеет.
Дмитрий АВЕРЬЯНОВ. Стихотворения. Сост. Д.Казаков, А.Полунин; худож.-ил. О.А.Гайдаш; худож.-оформители Е.П.Лесив, М.Е.Букша. — Харьков: Фолио, 2016. —100 с. — (Лоция).
Лирический герой Аверьянова — так же как и Чемоданова (случайная рифма) — человек безбытный. Но в безбытности своей чувствующий себя довольно уютно, обустроенно.
Объясняется это, возможно, разностью поколений: Чемоданов — 1969 года, Аверьянов — 1984-го. Первый живет в неуютном мегалополисе — Москве, второй — в южном, не растерявшем провинциального обаяния Севастополе. Или, может, тем, что герой Чемоданова по своему складу — киник, а герой Аверьянова — стоик. Умеет обходиться малым, радоваться незатейливым вещам. Виду водосточной трубы, например: («...ослепляющая, / продолговатая, неправдоподобная / жестяная труба»). Или подаренному мобильному:
Дал мне телефон и говорит:
теперь и у тебя будет телефон,
теперь и ты будешь как человек.
И вот еду в электричке,
стою в тамбуре, и пар изо рта идет,
руку закоченелую засовываю в карман,
а там телефон,
тёплый.
Или — стиральной машине:
Хочется
купить стиральную машину,
просыпать на пол
голубоватый порошок
и — сидеть, глядеть,
как коловращаются себе
там, в круглом на этот раз
окне
(в тёплой воде),
простые мои вещи.
Если нет ни мобильного, ни стиральной машины — тоже не беда. В конце концов, у человека остается он сам. Он сам — и его уютные, тихие мысли.
Когда нет блютуса,
инфракрасного порта, сети
и волны не достигают,
погружаешься в мысли.
А там у тебя — голубой кит
и варёный краб.
Алексей Чипига в своем отклике на «Лиterraтуре» назвал героя Аверьянова «смиренным». Это так. Неслучайно в «Списке использованной литературы», которым (не без легкого эпатажа) завершается сборник, первое место занимает книжка Вениамина Блаженного (2005) — певца сиротства и самоумаления («Я растаю в ваших руках, как лёгкое облако, / Как трупик бабочки-однодневки»...)
Я бы только добавил: герой Аверьянова смиренный не сам по себе; он взыскующий смирения. Взыскующий принятия мира, в том несовершенном виде, в каком он дан. Об этом, собственно, — стихи этого сборника. Это тодействие, которое в них происходит. А иногда, напротив, не происходит. Как в стихотворении «Сегодня проходил мимо бассейна», где герой «представил зачем-то, что стенки нет; / увидел, как бултыхаются мужчины, / как прыгают с вышки дети, как им хорошо». И поймал себя на том, что не может порадоваться. И — «мне стало ещё хуже. И холоднее...»
Но чаще событие радости все же случается. Смирение вознаграждается; поступок раскрывания себя миру приносит неожиданные, теплые дары. Как в одном из лучших, на мой взгляд, стихотворений сборника, которым и завершу:
Чудо — это когда идёшь ты
по Симферопольскому вокзалу
и хочется тебе какой-нибудь пирожок,
<…>
и троллейбусы подкатывают бесшумно
с их фантастическими ценами
и неживыми пассажирами,
и кажется, дотронешься до кого-нибудь
в зале ожидания — а он тут же исчезнет.
И думаешь: где же Он, раз Он есть?
А к тебе подходит кто-нибудь и говорит:
хочешь какой-нибудь пирожок?
АРИСТОВ В. Открытые дворы: Стихотворения, эссе / предисловие Д.Бавильского. — М.: Новое литературное обозрение, 2016. — 408 с.
Книгу Владимира Аристова я читал как добровольно взятый на себя урок.
Более того, я сам написал автору с просьбой прислать рукопись.
Слишком много — если смотреть по частностям — в стихах Владимира Аристова того, что я привык не любить. Обилие эпиграфов и посвящений. Обилие культурных реминисценций. Поэтические травелоги — с теми же реминисценциями и привкусом туристической поверхностности. Затейливая, несколько умышленная графика стиха. Затянутость, обилие как бы случайных и «проходных» строк...
И все же — работа критика имеет смысл, когда критическая рефлексия дополняется саморефлексией. Простукиванием всех звеньев собственного инструментария. Потому временами понуждаю себя читать (и отзываться на) то, что не близко.
При чтении «Открытых дворов» все прежде очевидные для меня минусы стали менее очевидны. Или так: сочетание минусов неожиданно дало плюс. Так сочетание отдельных ощутимых недостатков чаще дает настоящую поэзию, чем сочетание мелких достоинств.
Есть поэты, мыслящие отдельной поэтической строкой или двумя. Каждая их строка выглядит как завершенное поэтическое высказывание. Цитировать их легко — такие стихи сами рвутся в цитаты.
Есть поэты, мыслящие катренами. Есть — целыми стихотворениями. Есть мастера блестящих зачинов; есть — ударных финалов, которым необходимо дойти — порой доползти на полном выдохе — до последней фразы, чтобы разродиться точным и все ставящим на свои места финальным аккордом.
Владимир Аристов мыслит сочетаниями огромных, прореженных паузами и недосказанностями стихотворных масс с редкими «точечными» фразами, в одну — реже в две-три строки, которые мгновенно организуют эти массы в живое поэтическое целое.
Дочитав книгу до конца, получил неожиданное подтверждение этому в эссе «Интимная технология стиха». Я, опять же, не любитель авторских самообъяснений — но здесь оно вполне уместно; процитирую отрывок:
«Хотелось бы сказать кратко еще об одном важном элементе поэтической структуры (он относится и к композиции произведения). Это поэтические кульминации. <…> Например, решающим трансформационным пунктом может стать важнейшая мысль, которая своей кажущейся парадоксальностью подводит некий метафизический итог и бросает свет на предыдущие строки и освещает дальнейшее. ...Это те <...> узлы стихотворения, которые связывают текст и придают ему дополнительные черты завершенности».
Цитированию стихи Аристова почти не поддаются: сами по себе эти узловые фразы, выковырянные из пористой ткани стиха, не показательны. Много ли сами по себе говорят: «Сухая зимняя земля расцветет именами» или «В комнате царило окно»? (Внутри стиха — много.) Еще меньше — остальные, «безударные», «некульми-национные» фразы.
И все же на свой риск приведу пару отрывков. Первый — из книги «Частные безумия вещей» (1985—1995):
Тихий смех в полутёмной ванной.
Женский голос без слёз.
И ещё один...
Вы прибежали с дождя
Раскрасневшиеся,
Сняв целлофановые страх-пакеты,
Уходили под воду,
Что сыпалась с потолка.
Вы стояли, смеясь, в приручённом дожде,
Но ветер иной раскачивал воду меж вами,
Ударяя в стены струнами певчей воды.
Есть что-то замедленно-сновидческое в этих строках — синтаксически незатейливых и описывающих обычную, в общем, ситуацию — купание под душем (вероятно, детей) прибежавших с дождя...
Другой — из книги «Месторождения» (2001—2008).
Вновь пахнуло речною прохладой
И над светлым июльским лугом
строки проволоки извитой
Распахнулись светлые ивы
Ну а ты лежишь от небес отвернувшись
Нет ни облака над тёмной спиной
Где в песок вонзилась сгоревшая спичка
И снова — довольно простая ситуация: человек прилег на лугу отдохнуть. «Узел», на мой взгляд, здесь именно эта сгоревшая спичка, «сцепляющая» текучий, рассыпающийся пейзаж.
Поступком поэта становится сам взгляд на мир, скользящий и пристальный одновременно.
«Ощущение осыпающейся фрески», как точно подмечено во вступительной статье Дмитрием Бавильским. И там же: «Ощущение отброшенной стихотворением тени». Точнее о зыбкой стихотворной материи Аристова, вероятно, не скажешь.
Алексей КУДРЯКОВ. Слепая верста. Вторая книга стихов. — Екатеринбург: Уральское литературное агентство, 2016. — 40 с. Тираж 200 экз.
Обложка у этой книги темная (книга оформлена замечательной графикой Марии Смольяниновой); темновато и ее название — «Слепая верста». Так, кажется, звалась у ямщиков верста, пройденная во мраке, вслепую.
Лирика Кудрякова, однако, светла и многоцветна. Даже когда он пишет о чем-то невзрачном, вроде серого мартовского дня.
Бесформенные пятна: охра и свинец,
по краю ржавчина, ряд бирюзовых линий,
два сочных розовых мазка и, наконец,
расплывчатый автограф каблуком на глине.
Богатая палитра. Вспоминаешь еще одну затертую фразу о поэзии — как словах в наилучшем порядке. Ощущение порядка, разумной гармонии сущего, его стройности — того, что греки вкладывали в слово ho kosmos — пожалуй, и есть главная тема «Слепой версты». Человек — малый мирострой — его «малый» мир, с его теплотой и многоцветьем, на зыбкой границе с миростроем большим.
...В сенях, рукой ощупывая брус,
ищу задвижку… темень… два удара:
слепой и резче, — поддается дверь.
Ступаю на пружинящую твердь —
земля, огни, мерцание стожара.
То же ощущение разлома, границы между конечным, теплым — и ледяным и бескрайним, в стихотворении «Две главы с эпилогом». Субботний день в деревне; мальчик парится в бане. В этом банном мире «всё соразмерно: лавка и тазы, / ковши и рукавицы, я и время. / Уютно, осязаемо, тепло…»
Но вот он выходит за порог — и соразмерность и уют мгновенно исчезают.
...Не ощущая тела и не помня,
как очутился за порогом, жадно
дышу; в тревожно скором темпе сердце,
сбиваясь с ритма, путается в сильных
и слабых долях. Вьющийся туман
восходит, постепенно истончаясь,
к стропилам, козырьку, холодным высям.
Открывшееся перед взором небо
ошеломляет раздроблённым блеском
и аспидной слоистой чернотой.
Противоток пульсирующей крови
и мерное вращение Земли
сливаются в одно…
То, что позволяет заполнить эту щель между двумя мирами, выстоять перед «слоистой чернотой», перед «слепой верстой по непролазной грязи» — это слово, «глагол в устах отверстых». Словом обустраивается космос, его темнота перестает быть враждебной. Иногда, правда, слово — точнее, звуковая оболочка — несколько перевешивает смысловую, подталкивая к несколько надуманной звукописи:
Осины плод — осиное гнездо:
сосредоточье зла и силы;
осоловелый взгляд, осеребрённый вздор,
тоска о Сыне…
Осанна! Осени считать до ста...
И так далее — точно автор решил собрать вместе все слова на «ос»...
Таких текстов в книге, к счастью, совсем немного. Как и текстов, несколько зависимых от, условно говоря, старших поэтов — прежде всего Бродского. Как и Малинин, Кудряков — автор молодой (1988 года рождения), хотя и успел уже стать лауреатом Новой Пушкинской премии и российско-итальянской премии «Белла». Есть куда расти; есть что обустраивать словом.
Их, надо сказать, немало7. При том, что кризис. При том, что поэтическое книгоиздание давно стало делом, мягко говоря, неприбыльным. Проще говоря — коммерческим самоубийством. Даже если автор принесет «в клюве» деньги на издание. Но, как правило, искать приходится самим издателям. К счастью, пока находят...
В «Пушкинском фонде» вышел Сергей Стратановский, «Нестройное многоголосие». К юбилею Александра Кушнера в Питере выпустили два его сборника: «Избранные стихи» («Журнал "Звезда"») и «Меж Фонтанкой и Мойкой» («Арка»).
В «Воймеге» — «Девочка с обручем» Германа Власова, «Царица Суббота» Сергея Круглова, «Turistia» Павла Лукьянова, «Дни» Геннадия Русакова, «Скит» Ольги Шиловой, «Радио скворешен» Натальи Поляковой... Из Натальи Поляковой:
Заблудились мухи в полыни сонной.
Стеклодув луны выдувает шар,
И колышется ил придонный,
И сумерничает комар.
Залетай на оклик, на свет, на трепет
Белой бабочкой чуть живой.
Тьма лепечет и контур лепит
Чёрной глиной и голубой.
Во «Времени» вышли «Шесть» Михаила Айзенберга и «Новые анафоры» Амарсаны Улзытуева. В «Русском Гулливере» — «Державин» Андрея Таврова, «Откровенность деревьев» Инги Кузнецовой, «Рыбы и реки» Валерия Шубинского.
В «АРГО-РИСК» в серии «Воздух» вышли Сергей Соловьев («Любовь. Черновики») и Светлана Копылова («Дыхательные жанры»); в серии «Поколение» — Вадим Банников, Ксения Чарыева, Оксана Васякина, Нина Ставрогина.В «НЛО» — «Пока догорает азбука» Аллы Горбуновой, «Ее имена» Сергея Соловьева, «ИноМир. Растяжка» Ильи Риссенберга и «Стихи и хоры» Олега Юрьева (неожиданно заинтересовавшие — к Юрьеву до этого относился теплохладно).
В «Арт Хаус медиа» вышел итоговый сборник Сергея Надеева «Игры на воздухе. Из пяти книг».
Подбитый дымком кострища лёгкий продрогший лес,
стужею сводит ноздри, воздух, втекая, жжёт;
лениво лиса пролает, сломится хлипкий шест,
по голенищу веткой, мокрой насквозь, хлестнёт.
В серии «Terra poetica» «Водолея» вышли сборники Светланы Кековой («Нездешний гость»), Максима Калинина («Сонеты о русских святых»), Геннадия Русакова («Увидеть ветер»), Анны Цветковой («Con Amore»)...
В несколько сомнительной серии «Поэт года» вышли сборники незаурядных поэтов Михаила Свищёва («Антифриз») и Нади Делаланд («Нужное подчеркнуть»). Из Свищёва:
Далёкая, как дача под Москвой,
дырявая, как новенький скворечник,
жизнь складывалась шахматной доской
на парковой скамейке отсыревшей...
Вне издательских поэтических серий по одной книге выпустили Эдуард Лимонов («Девочка с жёлтой мухой»; Москва, «Ад Маргинем Пресс»), Дмитрий Воденников («Пальто и собака»; Москва, «Livebook»). Отдельно хотел бы отметить «Грунт» екатеринбуржца Сергея Ивкина (Челябинск, «Издательство Марины Волковой»). Из книги Ивкина:
Как спится с бывшею женой?
Как будто умер и
вернулся в тот же самый зной
на берегу реки.
И вот над нами стрекоза,
и жук шуршит в траве,
и те же самые глаза
растут из её головы.
За пределами России, как всегда, наиболее продуктивен нью-йоркский «Айлурус» (вышли Мария Ботева, Анна Цветкова, Елена Сунцова, Дмитрий Данилов). Интересный «двойной» сборник Андрея Грицмана и Бориса Херсонского «Свитки. Библейские стихи» вышел в калифорнийском издательстве «Numina Press». Из «Свитков», Андрей Грицман:
Однако за границей жизни
начертано: есть видение без возврата.
Врата приоткрыты, запах мяты, обрывки песен,
облако пыли, горящие реки, куда-то идут солдаты.
Среди украинских новинок — новая поэтическая серия «Лоция» харьковского «Фолио». Кроме сборника Владимира Аверьянова, в ней вышли «Локатив» Дмитрия Билько, «Інша країна» Василя Лозинского, «Ходить и говорить» Антона Полунина и «Продолжение» Евгения Пивня. Как сообщается в аннотации к каждому сборнику, в серии «проявлены наиболее значимые голоса, звучащие на украинском литературном ландшафте во втором десятилетии XXI века». О книге Лозинского судить не берусь (она на украинском), что касается остальных, то, кроме книги Аверьянова, впечатление от «значимых голосов» не слишком выигрышное: вялая и водянистая стихопроза. Оформлены книги, правда, хорошо.
Стоит кратко сказать и о двух наиболее заметных антологиях прошлого года.
Первая — мемориальная: «Уйти. Остаться. Жить. Антология литературных чтений «Они ушли. Они остались» (2012—2016)» (Москва: «ЛитГОСТ»). Составлена Борисом Кутенковым, Еленой Семеновой, Ириной Медведевой и Владимиром Коркуновым. Стихи поэтов, не доживших до сорока.
Вторая, не менее массивная: «Русская поэтическая речь-2016. Антология анонимных текстов» (Челябинск:«Издательство Марины Волковой»). Составители — Виталий Кальпиди, Дмитрий Кузьмин, Марина Волкова.
Обе антологии своеобразно «зеркалят» друг друга: обе посвящены отсутствующей фигуре поэта. Только вмосковской — это поэт, отсутствующий физически, ушедший из жизни; в остальном же — что логично для мемориального сборника — о каждом авторе рассказывается довольно подробно. Краткая биография, фото, мемуарная статья...
В челябинской антологии, напротив, собраны не публиковавшиеся стихи живущих поэтов (числом 115), но о самих авторах ничего не сказано — не указаны даже их имена. Цель, как поясняют составители, — оценка поэтического текста «без учета репутационного давления, без учета социально-культурных статусов поэтов, без учета принадлежности поэтов к той или иной литературной группе, без учета шаблонов восприятия текстов и личностей, без учета личных отношений и прочего, не имеющего отношения непосредственно к текстам стихотворений».
Идея очень продуктивная — тем более что именно к этому я сам призывал почти десять лет назад в статье «Бобовые короли» («Арион», 2007, № 4). К важности взгляда, который «сосредоточен на самих стихах». «Кто и когда их написал — вторично, важнее что и как написано. Фамилия автора — скорее отвлекающая строчка, для чего-то набранная жирным шрифтом...» Говорил и о том, что такой взгляд «избавляет от ненужных споров «кто лучше?», от невроза поисков «живого классика»; с другой стороны, повышает читательскую бдительность, не давая поддаться обаянию знакомого имени или отмахнуться от незнакомого. Этот взгляд очищает поэзию от литературы, от ярмарки имен»8. Радует, что эта идея получила развитие и воплощение, пусть даже и не сразу (в тот момент на нее отреагировали — полемически — только в «Сибирских огнях»...).
На этой в целом мажорной ноте завершаю — пора читать поэтические сборники нового, 2017 года.
_______________
1 Хотя можно вспомнить и сказанное Бродским: «...Сочинительство стихов тоже есть упражнение в умирании».
2 О чем мне уже приходилось несколько лет назад писать в рецензии на одноименную («Частные лица») книгу интервью Линор Горалик («Знамя», 2013, № 10).
3 Книжная полка Аркадия Штыпеля // «Новый мир», 2010, № 3. http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2010/7/sh19.html
4 За что Боярских в предисловии к «Dagaz» хвалил Илья Кукулин («Боярских — наследница традиции не только футуризма, но и постфутуризма»); впрочем, выстраивание таксономий из «наследников» и «наследниц» авангарда является своего рода отдельным искусством, судить о котором не берусь.
5 Мне оно, к тому же, напомнило «Тутовник» Санджара Янышева — о ребенке на ташкентском мазаре («О кладбище, листвяный палимпсест...»).
6 След Тарковского чувствуется и в стихотворении «Ты трижды мне как будто снилась/ Я был поверхностью земной...» (на мой взгляд, одно из лучших стихотворений сборника — жаль, невозможно в краткой рецензии процитировать все понравившееся).
7 Книги, о которых шла речь выше, в перечень не включаю. Да и вообще — не перечисляю всего, чтобы совсем уж не выглядело, как издательский каталог. Там, где список заведомо не полон, — ставлю многоточие.
8 http://magazines.russ.ru/arion/2007/4/ab23.html
