Алексей Саломатин, литературный критик (Казань)

Вот имя культуре: умное веселие народное.

Вяч. Иванов

Мир для него хоть на миг — а иной.

Вл. Ходасевич

При всем обилии мнений, оценок и интерпретаций — порою и вовсе складывается впечатление, что Горький — едва не самый обсуждаемый русский писатель, не оставивший равнодушным никого, — образ его в глазах даже очень прилежных читателей зачастую, как та картина, — вверх ногами. Что, впрочем, объяснимо: в сознании просто не укладывается, что этот склонный к менторству суровый человек в ницшевских усах стоит на голове.

Смеховое и игровое начала в наших палестинах вообще как-то исторически не в чести. Особенно последовательно отказывают в них произведениям причисленных к отцам-учителям. Иные не смеют допустить, чтобы титаны духа унизились до прибаутки красного словца ради, иные — поверить в то, что занесённые в хрестоматии могут не быть угрюмыми резонёрами. Наряду с Горьким от такого усечённого восприятия закономерно страдают Толстой и Достоевский, отнюдь не брезговавшие хорошей шуткой.

Ведь если вдуматься, что такое «Великий Инквизитор» последнего? Развернутый пересказ ненаписанной поэмы, придуманной человеком, двух стихов, по собственному признанию, не сочинившим, с подробным автокомментарием, встраивающим эту несуществующую поэму в историческую, культурную и литературную традиции, и расстановкой акцентов, порой граничащей с автометаописанием. Подобная «ода симулякру» сделала бы честь современному постмодернистскому роману, а у иных эпизодов «Преступления и наказания» братья Коэн вполне могли бы поучиться 
(а может — и поучились) выстраивать коллизии в своих черных-пречерных криминальных комедиях. Стоит ли уточнять, что смех, даже не будучи честным и благородным лицом, обличающим пороки, вовсе не мешал авторам высказываться на всерьез волнующие их темы?

Для Горького же — на том стою и стоять буду — игровая стихия — первоэлемент творческого космоса. И если тот же Толстой, последовательный в своём отрицании искусства, и в письме ориентирован на, скажем так, доискусственныепрактики и долитературные памятники — язык Ветхого Завета с его высокими плеоназмами, эпос с его постоянными эпитетами (знакомые со школьной скамьи «ровные зубы Вронского»), но все же образцы, освященные безусловным авторитетом, то Горький — прямой наследник народной смеховой культуры.

Персонажи его пьес, если не лежат при смерти, сплошь гиперактивны: они кричат, гримасничают и топочут ногами через реплику. Кажется, что идеальным сценическим воплощением тут будет даже не скоморошье площадное действо, а ярмарочный кукольный балаган с пинками и побиванием дубинками.

Примечательно, что уловил это иноземец Куросава, чья экранизация «На дне», замешенная на эстетике японского театра с гипертрофированностью эмоций и нарочитостью жестов, возможно, лучшая из существующих.

Или — навскидку — пара примеров игры несколько иного рода из главного прозаического произведения Горького. Вот он устами одной из героинь передает своеобразный привет Ходасевичу: «Не выношу людей, которые кричат, как заплутавшиеся в лесу слепые. "Я, я, я", — кричат они». А вот, на манер Шумахера в «Криках разносчиков», монтирует разнонаправленные реплики персонажей в комический мини-диалог:

«—  Я нахожу интересных людей наименее искренними, — заговорил Клим, вдруг почувствовав, что теряет власть над собою. — Интересные люди похожи на индейцев в боевом наряде, раскрашены, в перьях. Мне всегда хочется умыть их и выщипать перья, чтоб под накожной раскраской увидать человека таким, каков он есть на самом деле.

Алина подошла к зеркалу и сказала, вздохнув:

—  Ой, какое чучело!»

Не только на бумаге, но и в повседневном поведении Горький не чурался игры. Чего стоят его тщательно выверенные моноспектакли, всякий раз выдаваемые за спонтанные импровизации, о которых вспоминает Ходасевич, ближе многих знавший писателя.

И если говорить о своего рода юродствовании Горького, а разговор напрашивается сам собой, то говорить, наверное, следует об исторической перспективе явления, уводящей к modus vivendi киников. Не блаженный, а трикстер.

Собственно, именно трикстерами и является большинство героев писателя — от Челкаша и Луки до того же Клима Самгина. Последний, пусть и будучи нетипично пассивным, именно через свою пассивность, толкуемую каждым на свой лад (добавим в горьковский комический арсенал и квипрокво), блестяще справляется с одной из основных задач трикстера— обнажением подлинной сущности явлений и людей.

Наконец, именно в пространстве игры способны мирно уживаться вселенский гуманист с буревестником и варвар-самоучка с рафинированным интеллектуалом.

Каждый выбирает по себе, а мой Горький — играющий и смеющийся. Стоящий на голове.

Как бы там ни было, а отечественной истории в чувстве юмора не откажешь: парки культуры и отдыха, остепенившиеся потомки тех самых ярмарок, по всей необъятной были наречены в честь писателя, которого тогда уже мало кто мог представить улыбающимся.