Алексей Торк, прозаик (Бишкек)

Из-за Горького я провалил вступительные экзамены на филологический факультет Таджикского госуниверситета. Сочинение «Почему роман Горького “Мать” является образцом партийного искусства» получилось многословным, трескучим и с фатальным недостатком — этот роман я не читал, и не собирался. И даже не знал его примерного сюжета.

Ранее, в третьем-четвертом классе, прочитав его «Макара Чудру» и «Песню о Соколе», никакого желания продолжать знакомство с Горьким я не испытывал.

Оба рассказа слились у меня в голове. Какое-то время я был уверен, что это Горький в облике Макара Чудры«полулежал в красивой, сильной позе, лицом ко мне, методически потягивал из своей громадной трубки» и рассказывал грохочущую, недобрую историю про сверхптицу, доказавшую жалкому ужу, что он недосущество, и поддержанную хором античной драмы — песнью моря; песнью, словно списанной у Мережковского.

Все это давало ощущение, почти зрительное, холодного блеска. В этом я уверен и сейчас, прочитав большинство его рассказов, высокого ценя пьесу «На дне».

За «верой в человека», за «человек — это звучит гордо» слышится стальной хрип Сатина: «Молчать! Вы — все — скоты!»

«Рожденный ползать — летать не может!» — одна из самых жестоких, одна из наиболее античеловеческих фраз в русской литературе.

Означает ли это, что Горький лично был недобрым человеком? Разве он не был милосерден, благотворителен, вываливая ахающей публике правду о «свинцовых мерзостях», чтобы «с корнем же и выдрать ее из памяти, из души человека».

Да, милосерден, но это то милосердие, которое в средневековой Европе называлось мизерикордией — ножом для добивания поверженного противника.

Актер «удавился» после вдохновенного монолога Сатина о том, что «правда — бог свободного человека».

«Милосердие» — то же самое, что «спасение человечества — обезличенные, вываренные добродетели, ведущие свое начало от понятий “жалость” и “человек”».

Нет «спасения человечества», и «человечества» тоже нет — есть каждый конкретный человек, и жалость к нему.

Это то, чем и занимается Лука, сталкиваемый лоб в лоб с Сатиным. И он, Лука, ведь и Горький тоже, ибо трудно, невозможно представить, чтобы в Луке хотя бы немного не звучал Алеша Пешков, наблюдавший, как отчим избивал ногами его мать. Неужели Лука в своей жизни видел меньше «свинцовых мерзостей»? И он понимает, что зло — всё, что не жалость. Утешение — думает Лука — всё, что нужно человеку, остальное доделает Бог, в душе жалетеля и жалеемого.

Раздвоенность Горького — в его ужасном детстве и юности, отсюда же, из раздвоенности и выросла его вера в существование крепких универсальных решений, вера в «сокола», в науку, в Европу, в социализм… Универсальные решения просты, и Горький — прост. Такой бывает простота, рождаемая отчаянием.

В то же время неутомимо и изобретательно усложнял все на свете Мережковский, метавшийся между Аполлоном и Христом.

Русская литература живет на полюсах, лишь изредка меняя их местами.

Что посередине? Из постоянного, неизменного? Негромкая, сочувственная грусть Пушкина. А кроме — и ничего, кажется.