Стихи
Салимон Владимир Иванович — поэт и издатель. Родился в 1952 г. в Москве, в семье писателя и переводчика И.В. Салимона. Окончил в 1973 географо-биологический факультет МГПИ им. Ленина. Печатается с 1977 года. Автор более 15 поэтических книг, в т.ч. — "Раз и навсегда: Избранные стихотворения” (2002), "За лицевою стороной пейзажа” (2011). В 1999–2001 — гл. редактор журнала "Золотой век”, в 2001–2010 — зам. гл. редактора журнала "Вестник Европы — XXI век”. Удостоен Европейской премии Римской академии (1995), диплома премии "Московский счет” (2007), Новой Пушкинской премии (2012). Живет в Москве.
* * *
Время и место, хотя и не знаю,
кто написал стихотворные строчки,
определю,
без труда угадаю
имя того, кто родился в сорочке.
Так как поэтов не так уж и много,
чтоб нерешенной осталась задачка.
Круто спускается к морю дорога,
камнем груженная, брошена тачка.
Стены вокруг соловьиного сада
больше никто возводить не желает.
Возле воды,
там, где веет прохлада,
дремлют развалины Поэтограда.
* * *
Луна светила с левой стороны,
но было ясно, что жениться нужно,
поскольку человеку без жены
в преклонном возрасте куда как скучно.
Вдоль берега реки дорога шла,
которую снежком припорошило.
Вода в реке теперь уж не текла,
а, будто бы от ужаса, застыла.
Чтоб знать, как стынет в жилах кровь моя,
вообразил себе я для сравненья —
зубную пасту, пену для бритья,
остаток прошлогоднего варенья.
* * *
Как после отступленья армий вражеских,
открылась нам печальная картина —
в морщинах вся,
холмистых и овражистых,
под небом хмурым голая равнина.
Ее в лицо узнать не представляется
возможным
только лицам без гражданства,
прописка до поры не полагается
тем, кто в любви не знает постоянства.
* * *
Мы без кисейных занавесок
могли бы обойтись давно,
но белый свет настолько резок,
что от него в глазах темно.
А мы хотим в глаза друг другу
смотреть и, за руки держась,
скользить меж стульями по кругу,
о них споткнуться не боясь.
* * *
Из множества цветов, садовник мой,
ты простенькие флоксы выбираешь,
как будто бы увлекшись хохломой,
краснофигурных ваз не замечаешь.
Ты искушению не поддалась
лиловых орхидей и роз пурпурных.
И мне твоя понятна неприязнь.
Страх, не люблю я чересчур культурных!
* * *
Стало все на свои места
на исходе шестого дня.
Где была дыра, пустота,
сердце нежное у меня.
Днем и ночью оно стучит
непрестанно в моей груди.
Не смотри, что по швам трещит,
все еще у нас впереди.
* * *
Как если бы нас кто-то сглазил.
Густым и липким воздух стал
от запаха машинных масел,
который он в себя впитал.
Под тяжестью его во мраке,
склонивши головы, брели
с унылым видом работяги —
суть всех вещей и соль земли.
Солдат, построив по четыре
в колонну, с песней мимо нас
вели, к ногам подвесив гири,
а к поясу — противогаз.
* * *
Клеенкой был в заброшенной беседке
покрыт старообразный круглый стол.
Снег налипал на сухонькие ветки,
как сладкая пыльца на лапки пчел.
Бывало за веселым разговором,
погожим днем, сидящие в саду,
мы их с тобой ловили жадным взором,
как будто слово Божье — на лету.
* * *
Тому немало есть причин,
чтоб оставались женщины
прекрасными в глазах мужчин,
с которыми повенчаны.
Ты перестала пудрить нос.
Потом — глаза подкрашивать.
Не рано в шутку ли, всерьез
меня со счета сбрасывать!
* * *
Может, в этом нет необходимости,
чтобы мы с тобою ближе стали,
может, не хватает мне решимости —
крайне важной в сфере чувств детали.
Я переминаюсь с ноги на ногу,
будто бы, блуждая по музею,
подступиться к Дюреру и Кранаху,
к Рембранту и Рубенсу не смею.
Я держусь от них на расстоянии,
так как мне в глаза взглянуть им страшно,
так как не уверен я заранее,
важно это мне, или не важно.
* * *
Диагноз нам поставил доктор Чехов,
в ему лишь только свойственной манере
живописавший здешних печенегов.
Наш быт, уклад и отношенье к вере.
Я с мнением его привык считаться
и не оспаривать печального прогноза
течения болезни,
но, признаться,
порой смущает чеховская проза.
Его рассказы, как стихотворенья,
коротенькие пьески — без названья.
Загадочна не столько точка зренья,
сколь данные больному предписанья.
