С литовского. Перевод Георгия Ефремова

Загадка

 

В Российской империи начала двадцатого века эти строки были хорошо известны. Согласитесь: спустя сто лет почти невозможно понять, что они означают.

Как и бунтарское заявление двадцатилетнего Владимира Маяковского в 1914 году: “Пора знать, что для нас “быть Европой” — это не рабское подражание Западу, не хождение на помочах, перекинутых сюда через Вержболово, а напряжение СОБСТВЕННЫХ сил в той же мере, в какой это делается ТАМ!”

И, наконец, третье литературное упоминание таинственного Вержболова — датированное 1913 годом стихотворение “России”, написанное молодым, тогда жившим в Париже русским символистом Ильей Эренбургом:

 

Если я когда-нибудь увижу снова

И носильщиков, и надпись “Вержболово” (…)

Я пойму, как пред тобой я нищ и мал,

Как я много в эти годы растерял.

 

Это говорится о родине — с русской самоиронией и ностальгией. Но кто оно — это “Вержболово”, имя собственное, ставшее нарицательным, вырванное из контекста, ибо контекст, судя по всему, хорошо знаком каждому мало-мальски образованному жителю империи?

Больше не стану испытывать читательское терпение. Вержболово — железнодорожная станция в царской России. Огромная, представительная,
убранством уступавшая лишь столичному вокзалу в Петербурге, она стояла на рубеже двух империй — Российской и Германской. Станция, где прощались с Россией и заново встречались с ней цари, поэты, вольнодумцы и просто рядовые граждане исполинской империи, не оставившие по себе заметного следа, только это передаваемое из поколения в поколение русское благоговейное недовольство безграничным отечеством, смешанное с беспредельной тоской...

 

Отступление

 

Мое детство пробежало в семидесятых годах двадцатого века. Одним из главных маршрутов тогда был: Молeтай—Кибaртай. Молетай — небольшой городок в Восточной Литве. Кибартай — местечко почти такого же размера на юго-западе, возле границы с Калинингадской областью, то есть на другом
конце.

В Молетае я родился. В Кибартае жили мои дед и бабка. Обычно мы наезжали туда всем миром. Брат отца — с северного края Литвы, сестра — от моря. С трех концов мы съезжались в четвертый.

Дед, которого мы называли “папенька”, служил когда-то начальником железнодорожной станции. В мои времена он уже был только цветовод, занимавшийся своей стеклянной теплицей и привозивший побеги редчайших роз со всех цветочных выставок тогдашнего СССР. Бабушка, которую все звали “баба”, бывшая фельдшерица и заведующая железнодорожной амбулаторией, в моей памяти руководила лишь кухонной утварью.

Каменный дом, в котором они жили, стоял на улице Горького и выделялся особенно веселой расцветкой. Когда-то его оштукатуренные бока были покрыты лимонной краской. В моих воспоминаниях он остался оранжевым.

Во дворе за тепличным розарием росли яблони, груши, сливы и абрикосы. Чуть дальше — крыжовник и смородина. В кустах крыжовника я помню себя наиболее отчетливо.

Возле самого оранжевого дома была репрезентативная часть сада с небольшим бассейном, водяными лилиями и фонтаном, ухоженным газоном и декоративным кустарником. Тут росло первое и единственное в городе персиковое дерево. Иногда к калитке подходили местные граждане, просили розы, и папенька очень обижался, если за цветок предлагали деньги. Еще он гонял с этого “репрезентативного” газона меня и двоюродных братьев. Свободно ходить можно было только по дорожкам, замощенным плиткой. Он еще ругался, когда мы совали руки в бассейн, поскольку нам там было глубоко. Он вечно запаздывал, когда баба звала всех к обеду.

Иногда мы ездили в Калининградскую область за покупками. Помню только частые ряды деревьев вдоль дороги. И еще границу города, отмеченную кириллической надписью “Нестеров”, которую я, кириллицы не знавший, прочитывал как “Hectepob”. Все ужасно смеялись.

По вечерам на втором этаже оранжевого дома мы смотрели телевизор. Если показывали футбол, в комнате оставалась только мужская часть родни. Мой отец по такому случаю приносил полную миску яблок. Яблоки он любил, а в Молетае, на другом краю Литвы, сада у нас не было, только небольшая грядка на коллективном огороде. Потом все шли спать. Из стены выдвигалась двуспальная кровать, сотворенная самим папенькой. Там ложились мои родители, а меня клали в ближней комнате, с окном на проезжую улицу. Перед тем как уснуть я слушал проходящие поезда. К этому гулу рельсов было трудно привыкнуть, потому что в наших местах, на другом конце, не было никакой железной дороги.

Папенька умер в 1981-м, и дом пришлось продать. Мне тогда было девять. Потом уже мы приезжали в Кибартай только дважды в год. В день смерти папеньки и на Дзяды в ноябре, когда вся Литва неистово поминает своих мертвых. Красивый праздник. И мне вовсе не грустно. Посетив могилу, мы медленно проезжали мимо бывшего оранжевого дома, которому новые хозяева придали гранитную серость. Заглядывали к Гражине, нашей последней оставшейся в Кибартае дальней родственнице. Пили кофе с бутербродами.

Потом были 1990–1991 годы, Литва заново обрела независимость, и бывшие школьные товарищи соблазнили меня заняться контрабандой меди. Мы ездили через Кибартай в Калининград, там покупали всякие медные хреновины и в Литве продавали. Затем вся эта медь вагонами доставлялась в Германию. Металл мы перевозили тайком на поездах, на старом “Москвиче”, совали под капот двигателя. Однажды с рюкзаками, набитыми медью, прыгали через речку Лепону, отделяющую Кибартай от Калининградской области. После успешных вылазок мы ужинали в ресторане и, оставаясь ночевать у Гражины, вручали ей в подарок большую бутылку спирта “Royal”. А если на границе мы попадали впросак, тогда от бескрайней обиды пили этот “Royal” сами, даже не разводя водой.

Потом государственная граница достойно укрепилась, этот “бизнес” выдохся, и мы разбрелись кто куда. И снова я ездил в Кибартай только по двум поводам. Мы медленно проплывали мимо своего бывшего дома, заглядывали к Гражине и пили кофе с бутербродами. Как-то Гражина повела нас во двор, показала старую треснувшую мраморную ванну и сказала: это ванна русских царей. Много лет она простояла в ее деревянном доме, вдруг мы найдем покупателя.

Только тогда я понял, что все детство ездил в Вержболово и жил в полусотне метров от того места, где когда-то стоял исполинский, “репрезентативный” вокзал Российской империи. Я почувствовал себя так, будто в пруду, где я нырял всю жизнь, внезапно обнаружился “Титаник”.

 

 

Начало

 

Название “Вержболово” — чистое недоразумение. Это славянская калька с имени Вирбaлис — городка на юго-западе Литвы. Произошло оно, видимо, от раннего названия Виршбалис (Virsbalis), которое означает место, находящееся выше болота. Мало этого: почти век станция располагалась в Кибартае, то есть в пяти километрах от настоящего Вирбалиса, или Вержболова.

Есть несколько версий, почему станция Вержболово возникла так далеко от Вирбалиса. Согласно одной, местечковые власти Вирбалиса не согласились дать взятку русским чиновникам, и тогда рельсы обогнули городок. По другой, более убедительной, станция должна была быть в Вирбалисе, но, поняв, что отсюда до границы еще пять километров, то есть людей и грузы придется доставлять на повозках, инженеры-путейцы фактическую ошибку исправили, однако станцию не переименовали.

Вся эта каша заварилась в середине девятнадцатого века, когда начали прокладывать железную дорогу Петербург—Варшава. Но эту трассу мы оставим в покое, пусть себе тянется до Варшавы, а оттуда в Вену и дальше на юг Европы. К этой дороге было запроектировано ответвление в Восточную Пруссию.
В конце ветки и возник исполинский монстр — Вержболово, станция высшей категории, с огромными залами, гостиницами, ресторанами трех классов, царскими и свитскими апартаментами, гаражом для персонального царского поезда, таможнями, паровозным и вагонным депо, а также всеми прочими строениями, характерными для крупных приграничных станций, перечисление которых заняло бы уйму времени. Станцию проектировали французы, возводили немцы, первые поезда подошли к перрону в 1861 году, однако вокзал, очевидно, еще не был достроен, ибо во дворе у Гражины стоит вокзальная электростанция, а над ее дверями красным кирпичом вмурована дата “1865”.

Вержболово как символ российской границы тоже создавалось постепенно, вот и Федор Достоевский в “Идиоте” своих героев везет поездом в Петербург еще через Эйдкунен, а Эйдкунен, нынешнее Чернышевское, был таким же пограничным городком, только уже на прусской стороне, за речкой Лепоной, через которую мы с друзьями спустя сто тридцать лет будем переправлять в Литву потайную медь. Тот же Достоевский в “Зимних заметках о летних впечатлениях” 1863 года писал: “Как только все мы переваливаем за Эйдкунен, тотчас же становимся разительно похожи на тех маленьких несчастных собачек, которые бегают, потерявши своего хозяина”. Это вновь о вечном комплексе неполноценности русского, оказавшегося в Европе. Если иметь в виду, что с этой фразы Достоевского до вышеупомянутого заявления Маковского пролетит полсотни лет, видно, что русские комплексы в отношении Европы за это время не изменились. Менялись только имена. В русское сознание был вбит новый пограничный столб — Вержболово, он вытеснил немецкий, трудно произносимый и малопригодный для рифмования Эйдкунен.

 

 

Расцвет

 

Перспектива возведения станции такого масштаба довольно скоро привлекла в Кибартай множество разнообразных мошенников и деловых неудачников из глубины и других окраин Российской империи. К примеру, железнодорожник Илья Левитан прибыл в Вержболово еще до того, как тут появились первые паровозы. А в августе 1860 года у него в Кибартае родился сын Исаак, будущий классик русской живописи, гений пейзажа.

Размеры станции и ее персонала раздуло то обстоятельство, что это было не просто место досмотра паспортов и товаров. Дело в том, что русские использовали железнодорожные рельсы английского образца, с колеей более широкой, чем в остальной Европе. Поэтому пассажиры, прибывшие в Вержболово на одном поезде, русского образца, пройдя таможенный и паспортный контроль, пересаживались в другой состав, приспособленный к колее немецкого типа. Если иметь в виду, что подобным образом с поезда на поезд переносились и все товары, следовавшие из России на запад и обратно, и к тому же, что через Вержболово доставлялась десятая часть импорта и экспорта всей империи, — количество рельсов, вагонов, паровозов и складов должно было быть поистине впечатляющим. Наверное, поэтому станция Вержболово никак не могла обойтись без роскошных апартаментов, предназначенных для царя и его семейства, а также без депо для личного царского поезда, где этот поезд дожидался своего и всероссийского властелина, пока тот разъезжал по заграницам.

“Спал я великолепно, — записывал в дневнике Николай II. — Вечером в половине восьмого прибыли в Вержболово, почти два месяца проведя на чужбине. Пересели на свой поезд (Курский). Еще фельдъегерь приехал сюда с бумагами. Обедали в восемь с четвертью”.

Хотя царя по прибытии в Вержболово неотступно сопровождала личная охрана, а дорожная жандармерия тщательно оберегала его от ненужных глаз, иногда императорское семейство принималось общаться с “народом”. Так после одного из посещений станции Вержболово сын Николая II Алексей пообещал детям школу в Кибартае. Первая гимназия для мальчиков тут была открыта в 1912 году и получила имя царевича Алексея. Так что жители Кибартая во все времена были привилегированны, ибо, отбив лоб о пороги местных бюрократов, могли обратиться прямо к высочайшей инстанции, когда эта “инстанция” пребывала на их станции. Поначалу таковыми благодетелями были российские императоры, потом — президенты Литвы и, наконец, первые партийные секретари. Последним, к кому с личной просьбой обращалась местная жительница, был Никита Хрущев.

Как и на всех великих мировых распутьях, здесь наряду с легальным предпринимательством процветала и контрабанда. Мы со своими медными торбами были тут далеко не первыми.

Начало существования станции Вержболово почти совпало с вооруженным польско-литовским восстанием 1863 года, по усмирении которого российские власти применили репрессивную русификацию. Была запрещена литовская письменность и введена кириллица. Тогда литовские книги начали печатать в Восточной Пруссии. Они стали одним из наиболее распространенных контрабандных товаров (у меня, филолога, это уникальное явление вызывает определенный восторг). Когда царь Николай II в 1904-м отменил этот запрет, через Вержболово шли уже два потока книжной контрабанды, и второй — нелегальная коммунистическая литература — много серьезнее угрожал основам империи. Возможно, поэтому литовские “книгоноши” были оставлены в покое, а их “бизнес” легализован.

В.И. Ленин, еще в 1895 году прибывший через Эйдкунен в Вержболово, был тщательно обыскан таможенниками, однако никаких запретных книг либо листовок в его багаже не обнаружено. Что именно книги были главной добычей и целью вержболовских мытарей, почувствовал и поэт Александр Блок, следовавший в 1909-м из Италии: “Поздней ночью в огромном, пропитанном карболкой темном зале Вержболовской таможни пассажиров с немецкого поезда выстроили вдоль грязного прилавка и стали обыскивать. Обыскивали долго, тащили кипами чьи-то книги в какой-то участок — любезно и предупредительно. Когда операция кончилась, показалось, что выдержали последний экзамен, и на душе стало легко… Утром проснулся и смотрю из окна вагона. Дождик идет, на пашнях слякоть, чахлые кусты, и по полю трусит на кляче с ружьем за плечами одинокий стражник. Я ослепительно почувствовал, где я: это она — несчастная моя Россия, заплеванная чиновниками, грязная, забитая, слюнявая, всемирное посмешище. Здравствуй, матушка!”

Через Вержболово в Россию возвращались не только живые, но и мертвые. В июле 1904-го из немецкого вагона с надписью “Для перевозки свежих устриц” в русский товарный вагон был перенесен оцинкованный гроб. В гробу были останки Антона Чехова.

 

 

Упадок

 

В 1914 году началась Первая мировая война, и Вержболово стало станцией Wirballen. Городок Кибартай был дважды сильно разрушен: в начале войны и в ее конце. Но быстро отстроился, и уже в 1918 году, после объявления независимости, станция во второй раз поменяла хозяина и название. Так на литовской границе с Германией возникла станция Вирбалис.

Обретение независимости от России постоянно ставит перед литовцами одни и те же проблемы: что делать с наследием, с этими гигантами индустрии или просто цивилизации, которые были предназначены удовлетворять надобности исполинской России и эксплуатация которых слишком дорога для малого государства. Попросту говоря, станция Вирбалис была велика для Литвы. Но в 1918 году надо было заново овладеть не только огромной станцией, но и всей литовской железной дорогой. Поэтому первый литовский поезд медленно катил в Вирбалис и часто останавливался, ибо машинистам по дороге надо было рубить деревья для паровозной топки. Правда, дровяные котлы не были нашим изобретением, то же топливо использовали в самых роскошных поездах, колесивших по Российской империи еще до Первой мировой войны. Именно их вспоминает Владимир Набоков в автобиографическом романе “Другие берега”: “Тогдашний величественный Норд-Экспресс (после Первой мировой войны он уже был не тот), состоявший исключительно из таких же международных вагонов, ходил только два раза в неделю и доставлял пассажиров из Петербурга в Париж; я сказал бы, прямо в Париж, если бы не нужно было — о, не пересаживаться, а быть переводимым — в совершенно такой же коричневый состав на русско-немецкой границе (Вержболово—Эйдкунен), где бокастую русскую колею заменял узкий европейский путь, а березовые дрова — уголь”.

Вторую жизнь в станцию Вирбалис вдохнул и тот факт, что после оккупации Вильнюса Литва прервала дипломатические отношения с Польшей и единственный путь в Западную Европу пролег именно здесь. Бывший маршрут Петербург—Берлин сменился на маршрут Рига—Берлин, не менее важный как для литовцев, латышей и эстонцев, так и для русских, имевших разрешение курсировать между Европой и коммунистическим СССР. Одним из таких был композитор Сергей Прокофьев, которому в его первой поездке в СССР (1927 год) наиболее запомнилась медленная литовская железная дорога: “Утром Эйдкунен, бывшая русская граница, а теперь граница Германии с Литвой. Пересадка из специального вагона в обыкновенный. Зябко и мокро... Литовцы — вежливы, спокойны и говорят по-русски, будто это не Литва, а Россия. Поезд едва тащится. В прежние времена по этой линии они ездили не так. В вагоне-ресторане меня пригласил к столу Петровский (имеется в виду знаменитый тенор межвоенной Литвы Кипрас Пятраускас. — M.И.), который когда-то учился вместе со мной в консерватории. Он, оказывается, литовец и, учитывая музыкальное убожество Литвы, является первым музыкантом в своем отечестве. […] День длинный и тягостный. Поезд еле тащится. Я спросил Петровского, почему так медленно ползет наш поезд. Он ответил философски: "Видите ли, страна маленькая. Чем дольше едешь по ней, тем большее впечатление она производит"”.

Маленькая страна поступила с большим вокзалом достаточно мудро, много мудрее, чем позже с ним обошелся огромный СССР, ставший новым хозяином Вирбалиса. Станционные постройки, не нужные малой стране из-за спада в перевозках, были приспособлены к потребностям городка. В здании обосновалось множество учреждений, связанных с железной дорогой настолько, насколько вообще с ней был связан город Кибартай. В бывших царских апартаментах действовал городской суд, а в главном зале ожидания, чью крышу украшал стеклянный купол, местные жители встречали Новый год и другие важные праздники. При надобности эта зала служила и зарождавшейся в ту пору второй религии литовцев — баскетболу. Некто Ляонас, давний друг папеньки, был в 1939-м среди зрителей, наблюдавших, как сборная Литвы, дважды чемпионка Европы, по пути за границу сыграла в зале ожидания станции Вирбалис показательный матч с командой города Кибартая. Когда Пранас Лубинас, поигравший за океаном центр нападения, вложил мяч в корзину сверху, зрители от удивления ахнули. Такого чуда здесь еще никто не видел.

Для взрослого местного населения станция была главным источником существования, а для их детей — гигантским круглогодичным парком аттракционов. Босых и обутых в деревянные клумпы подростков гнали со станции жандармы, и тогда приходилось надевать “выходную” обувь, чтобы встретить скорый Берлин — Рига. Детвора облепляла вагонные окна и чертила на стекле прямо-угольники, и это означало: “Милые, чужестранцы, чьего языка мы не знаем, дайте открытку с иностранным видом”. И так вот каждый “Норд-экспресс” пополнял коллекции здешних детей все новыми и новыми европейскими город-скими картинками.

В северной части станции был роскошный парк, который местные называли Путейским садом. С теннисными кортами и даже кегельбаном. Однако главным акцентом Путейского сада был высокий, обсаженный липами помост, там вечерами играл духовой оркестр, а по площадке напротив помоста кружились пары. Зимой танцплощадку и дорожки вокруг нее заливали льдом, и Путейский сад в свете фонарей становился огромным катком.

Высшие чины государства и в дальнейшем посещали этот приграничный городок. Авторитарный президент Литвы Смятона был в Кибартае дважды, при совершенно различных обстоятельствах. Впервые он приехал, когда главная Старозамковая (Senapilлs) улица была переименована в аллею Антанаса Смятоны. Повторно — в 1940-м, когда Советы оккупировали Литву. По улице имени себя он хотел перейти на Запад, однако был задержан и вынужден бежать через речку Лепону близ кладбища, где сегодня покоятся мои папенька и баба.

 

 

Конец

 

В 1940 году на станцию Вирбалис уже с новой, советской идеологией вернулись старые хозяева — русские. А спустя еще год тут началась война. Наци заняли город без труда. Дольше всех оборонялись русские пограничники, запершиеся в комендатуре. Пулеметный огонь из комендатуры несколько дней мешал фашистским колоннам шагать по главной дороге, ведущей из Эйдкунена в Кибартай. В конце концов прибыл бронепоезд и до основания развалил комендатуру.

Через сорок восемь лет на месте взорванной комендатуры литовцы поставят памятник советским пограничникам. Монумент будет представлять собою полосатый пограничный столб. Он будет стоять всего в нескольких десятках метрах от речки Лепоны, и советская власть воспримет это как символическое отделение Литвы от СССР. Пограничье — многозначно.

Когда станция вновь стала Wirballen, жизнь в оккупированном Кибартае пошла приблизительно как и во всей Литве. Не успевшие бежать на Восток местные евреи были поголовно расстреляны. Вместе с ними — несколько литовских коммунистов. Оставшимся оккупация не принесла больших сложностей. Молодые мужчины, избегавшие призыва в нацистскую армию, искали работу на станции, ибо железнодорожники в те времена приравнивались к военным. Ляонас получил место телеграфиста. О прибывающих и убывающих поездах он сообщал азбукой Морзе в Альвиту, ближайшую станцию на востоке. Его коллега поддерживал точно такую же связь со станцией Эйдкунен. Казалось, станция переживет еще одну войну.

В 1944 году фронт двигался обратно на запад. Укрепившаяся в двадцати километрах советская артиллерия из дальнобойных пушек обстреливала Эйдкунен. Казимир, отец бывшей учительницы Геновайте и стрелочник станции Вирбалис, в тот роковой вечер был дежурным. Немец по имени или фамилии Эзе (этого уже никто никогда не узнает), не прячась от Казимира, что-то переключал и возился с проводами на станционном электроузле. Потом посоветовал Казимиру идти домой, собрать семью и ехать в Германию с последним эшелоном. Когда Казимир вернулся домой, в небе уже гремел воздушный бой. Эшелон ушел без него.

Советские летчики, участники боев над Кибартаем, не скрывали приказа об уничтожении станции Эйдкунен и других железнодорожных узлов Восточной Пруссии. О бомбардировках станции Вирбалис ни один не упоминает. Немногочисленные жители скрывались в подвалах, и никто не видел, какая участь постигла станцию.

В середине девятнадцатого столетия имперская высшей категории станция Вержболово была возведена по русскому заказу. Ее проектировали французы, а строили немцы. В середине двадцатого столетия ее разрушил то ли немец Эзе, то ли русские бомбардировщики под прикрытием французов, пилотов знаменитой истребительной эскадрильи “Нормандия–Неман”.

Станция прожила восемьдесят три года. Вполне человеческий век.

 

 

Эпоха Поствержболово

 

Советские бойцы, ворвавшиеся в Кибартай, беспрестанно спрашивали у местных, не Германия ли это. Литва в то время имела статус советской территории, оккупированной нацистами. Немецкая земля начиналась тут же, за рекой Лепоной, прыгая через которую, последний президент Литвы едва замочил ноги, а я, спустя многие годы переправлявший медь, прыгнул еще более
удачно.

Речка — узенькая, однако это не спасло живших за нею немцев. Эйдкунен стал первым немецким городком на пути Советской армии. И там была выплеснута вся ярость, которую войска накопили за три года войны.

С самого возникновения станции Вержболово Кибартай и Эйдкунен были своеобразными двойниками. Немки из Эйдкунена по утрам выстраивались возле пограничного пункта, чтобы попасть в Кибартай на рынок раньше местных женщин. Литовки отоваривались в лавках Эйдкунена. Европейские моды сначала являлись в Кибартае, а уже потом расходились по всей Литве и России.

Фронт прошел, и полупрозрачные, оборванные и оголодавшие немки с такими же призрачными, завшивевшими детьми стали тайком пробираться в Кибартай. Просили милостыню и всеми способами пристраивали своих чад. Здешние их сторонились. Деток, правда, иногда брали. Но только тех, кто повзрослее, способных пригодиться в хозяйстве.

Когда очередной советский солдат продырявил штыком игрушку, набитую сеном, и вышвырнул ее с проклятием: “Фашистская кукла”, у трехлетней Геновайте случилась истерика. Русский офицер через несколько дней пришел извиняться и подарил ей роскошную куклу-балерину, тогдашнюю барби. А маме-Анеле, супруге стрелочника Казимира, еще и комплект скатертей с вышитой датой: 1904. Когда Анеле набросилась на офицера, мол, это он ограбил кого-то на той стороне, растерянный русский объяснил, что за Лепоной все это никому не нужно.

Там была вражеская земля, и ее надо было уничтожить. Советские офицеры даже торговали в Эйдкунене домами и колодезными срубами. Бутылка водки за дом в Эйдкунене была тогда самой обычной платой. Домa разбирали и везли в Литву.

В ту пору обрушенной станции Вирбалис выпало испытать еще одно недоразумение. Сто лет простоявшая на германской границе, по ошибке названная Вержболово, хотя ничего общего не имевшая с подлинным Вирбалисом, станция снова была “перепутана”. Новые советские чиновники получили приказ уничтожить последние руины станции Эйдкунен. Вместо этого сровняли с землей Вирбалис. А говорят, не так уж он был разгромлен, требовалось не слишком много сил и желания, чтобы постройка снова оказалась в целости. Чиновники, когда приехали и обнаружили ошибку, долго цокали языками и всплескивали руками, но ложка эта была уже после обеда. Часть каменной кладки ссыпали в подвалы, часть вывезли, но фрагменты бывших стен долго еще блуждали по родной территории. Из них на старом месте позже построили небольшую станцию. Даже постарались возродить архитектурный стиль, только масштаб оказался уже не тот.

Когда мой дед стал начальником станции Вирбалис, шел уже 1950 год. Оранжевый дом начали строить в 1956-м. Строили опять же из осколков станции Вержболово. Отец с братом разбивали куски старой кладки, очищали кирпич от раствора и возводили новые стены. Так великая императорская станция Вержболово понемногу растворялась в новых городских строениях. А в 1965-м исчезло и само ее название. Великое недоразумение завершилось.

И ныне ощущается, что Кибартай стоит на обломках древности. Современная цивилизация не лучше и не хуже прежней, просто она другая. Недавно при строительстве новой таможни обнаружились старые подземелья станции
Вержболово. Каменные туннели ведут куда-то вдаль, за границу, где когда-то была Восточная Пруссия, а сегодня — Калининградская область. Непонятно, кому они служили: контрабандистам, разведке или еще кому-то. Таинственной была та цивилизация. И мир, привычный для бывшей станции Вержболово, сегодня выглядит опрокинутым с ног на голову. Раньше тут был край России, а за речкой начиналась заграница. Теперь заграница здесь, а за речкой начинается Россия. Но из той старой цивилизации, рассеянной по всему свету, иногда кто-нибудь да приедет. Так десять лет назад у калитки Гражины притормозила машина, на землю сошла старенькая еврейка из Чикаго и спросила, может ли она пройти по двору босиком. Прошла и сказала, что теперь уж точно побывала на родине.

В этом дворе она росла между великими войнами. Ее отец был начальником Вирбальской электростанции. Она вручила Гражине двадцать долларов
и уехала.

После войны электростанцией заведовал Юргис, муж Гражины. Мой папенька любил заглядывать к нему под вечер. Баба, прибегавшая через несколько дворов, гнала его домой. Когда женились мои родители, в здании электростанции они провели первую послесвадебную ночь. Утром в окно влезли гости, хотели похитить невестину фату. Мама рассердилась, потому что не знала
местных обычаев.

Юргис, как и мои дед с бабкой, уже давно на кладбище. Гражина теперь живет с Антанасом. И по-прежнему приглядывает за старой, еще царских времен электростанцией, последним реликтом станции Вержболово. А царскую ванну у нее кто-то украл. Стояла ванна во дворе, хозяев дома не было. Ночью кто-то приехал и увез. Следы колес по двору — остались. Большой был автомобиль. Грузовик, наверное.

 

 

Тоска

 

Несколько столетий проведшие близ германской границы, среди местных немцев и временами под немецким управлением, жители Кибартая усвоили одну присказку. Если у кого-нибудь что-то не в порядке, они говорят: “Нужен кривой прусак”. Потому что прямой прусак — это немецкий солдат, а кривой — штатский. “Кривой прусак”, утративший национальный и политический оттенок, теперь является обозначением порядка. Городок сегодня выглядит утомленным, и кривого прусака приходится искать среди литовских горожан. Молодежь уезжает на заработки в Ирландию или Англию. Другие и дальше живут “границей”. Нынче главный контрабандный товар — бензин. В Калининградской области он гораздо дешевле. Легально позволяется проехать через границу с полным баком. Однако, подключив к делу таможенников, получается перевезти и больше. Правда, в очередях надо стоять по полдня, кланяться всем и каждому и платить любому, носящему форму. Такая доля у контрабандиста.

Обилие разных религий и конфессий, существовавшее перед войной, понемногу возвращается, только в новом обличье. Евреев в Кибартае нет. Нет ни германских лютеран, ни реформатов, вымирают последние православные. Единственная более или менее серьезно посещаемая церковь — католическая. Но создаются и новые — апостольская, методистская. Осторожные аборигены подозревают, что это маскировка, под которой проникают в город немецкие, британские и американские спецслужбы. Переживший все войны православный храм стоит пустой. Батюшка наезжает из Клайпеды только если предстоят похороны в местной общине. По церковному двору носится пес-боксер. Храм сторожит бывший начальник здешней тюрьмы. Вот еще одно “логово” — на сей раз русской разведки, как утверждают в городке.

Со стороны все это звучит наивно, но века приграничной жизни приучили местных жителей к разным разведкам так же, как к хлебу и соли. Говорят, что построенная одновременно со станцией Вержболово раздаточная башня, из которой паровозы пополняли запас воды, слишком высока для своих прямых надобностей и, видимо, имела еще одно — разведывательное назначение. Железнодорожники, несколько лет назад приводившие в порядок территорию новой таможни, рядом с нынешней водонапорной башней нашли фундамент другой, значительно большей. Вот у нее-то и было двойное назначение.

Старая вержболовская цивилизация еще жива в местных названиях. Возле самой границы с Калининградской областью стоит массивная многоэтажка, построенная в начале прошлого века. Ее называют Парижем. Другая, ближе к станции, носит имя Берлин. Местные так и говорят: “Живу в Париже” или “Иду в Берлин”. От здешнего Парижа через местный Берлин до станции всего несколько минут пешком. В конце маршрута чувствуешь себя пассажиром знаменитого “Норд-экспресса”.

На север от станции, где когда-то был парк с духовым оркестром, — сегодня цементный завод. Далее — Задорожье. Это уже мой район. Задорожники во все времена считались вторым сортом. Не потому ли, что по пути в центр города им приходилось лезть под стоящие вагоны. Зато теперь есть мост, выше станции. Идешь и гордишься, словно ты высшего сорта.

Наша улица теперь получила имена Дарюса и Гиренаса. Захожу и я, как та старенькая еврейка из Чикаго, во двор к своим старикам. Двор мало изменился. Рядом со старой дедовской теплицей стоят еще две — и во всех цветы. Для новых владельцев цветоводство не только развлечение, но и заработок. Над забором — колючая проволока. Хозяин жалуется, что местные бродяги лазят через забор и воруют металл. Для отпугивания он даже завел сигнализацию: электронный механизм реагирует на движение, и тут же раздается лай крупной собаки. Это всего лишь запись. Хозяин долго искал собаку с подходящим тембром лая. Выбрал сенбернара.

Иду в дом. На втором этаже та же самая опускающаяся из стены кровать. Та же каморка окнами на улицу, где я когда-то спал. Столовая, в которой мы уплетали фирменный бабин бульон с лапшой, котлеты и десерт с печеными яблоками, кажется непривычно маленькой. Я даже переспрашиваю, не перестраивали ли здесь что-нибудь. Нет, ничего не трогали, оправдываются хозяева, словно этот дом принадлежит не им. Даже ведут в туалет и показывают наш старый водяной бак с рычагом и веревкой, за которую только потяни — и бежит вода: все, что наделал, смывается. Унитаз поменяли, а бачок оставили.

Благодарю и ухожу. Я исполнил своеобразный обряд. Теперь к общей ностальгии по Вержболову я могу добавить и миниатюрную свою. Для меня это теперь тоже утраченная земля. Как мы сентиментальны!

А местные железнодорожники говорят, что скоро тут будет пущен поезд Петербург—Берлин. И тогда снова кто-нибудь ностальгически зарифмует:

 

Если я когда-нибудь увижу снова

И носильщиков, и надпись “Вержболово”…

 

Но нет, уже вряд ли зарифмует. Ибо все повторяется, кроме времени.