Георгий Гратт (Георгий Борисович Воскресенский) — родился в 1954 году в Ярославле, где живет и поныне, работает учителем математики и информатики в школе. По его собственным словам, в писательстве находит исключительно способ самовыражения и занимается им лет с тридцати. В «Дружбе народов» публиковались его повести «Между августом и сентябрем» (2005, № 10), «Тула-Туле» (2006, № 4) и «Скажи мне, мама, до…» (2008, № 2), роман «Земля жаворонков» (№№ 4, 5, 2012).

 

Если вы реально замучились гуглить в нете всякие прикольные штучки типа НЛО, снежного человека или, например, историю про свинцовый дирижабль, то вам сюда — вы нашли как раз то, что искали. Но ежели вас вдруг интересует вовсе не дирижабль, а нечто совсем другое — рок-группа с одноименным названием, та самая незабвенная Led Zeppelin¹, то вам, разумеется, в другое место. Я мог бы, конечно, порекомендовать пару-тройку хороших сайтов, так ведь обвинят в рекламе. Поэтому нет, не буду.

Итак, дело за малым — ввести вас в курс тех чудесных событий, которые еще у всех на слуху, потому как случились совсем недавно, в 2008 году от Рождества Христова, аккурат после Пасхи и накануне Дня Победы. А начиналась эта история с двух старых хороших приятелей. Первый из них — Колька-историк, то есть натурально учитель истории, чтобы никаких сомнений. Для того чтоб вам легче запомнить, укажу такую его примету. После каждой фразы, где нужно и где ненужно, вставлял он одно замечательное выражение — «ёптать». Помните, одно время развлекаловка такая была: поет компания какую-нибудь всем известную песенку, а один особо одаренный, утяжеленный застольем, начинает мешать, потешаться, вставлять по ходу свою глупую присказку, например, — «в штанах — без штанов». Ну, и иногда смешно выходило:

Тучи над городом встали /в штанах/,

В воздухе пахнет грозой /без штанов/ и т.д.

Вот и у Кольки нечто подобное получалось. Разумеется, на уроках с учениками он ничего эдакого себе не позволял — вполне интеллигентный человек. Со стороны глянешь, никак не подумаешь. Ну, а промеж друзей — легко. Через предложение. «Идем мы как-то с моей невестой, ёптать, а навстречу мой будущий тесть. И, ёптать, в зюзю пьяный». А поскольку это правило выполнялось им неукоснительно, то, чтоб не тратить здесь попусту бумагу и время, я его опущу, а вы вставляйте мысленно это словечко после каждой Колькиной фразы. Так он вам быстрее запомнится.

Что же до второго действующего лица всей этой истории, так это я сам. Ко мне вам, пожалуй, так легко не привыкнуть, да и нет в моем лексиконе таких исключительно замечательных выражений. Ибо кто Колька — и кто я? Всего-то учитель физкультуры. Ему-то не привыкать язык свой оттачивать на всяких там древних греках типа Гамлета или Цицерона. А у меня что? Нормальных снарядов в зале и тех не осталось — ни те брусьев, ни перекладины, одна беззубая шведская стенка. Так чего ж вы хотите? Друзья меня кличут просто Жорик, а ученики — Юрий Иванович. Колька, что характерно, тот тоже Иванович — только Николай. Так что оба мы с ним Ивановичи, это-то нас и роднит, а так… ничего общего. Разумеется, были в этой истории еще и другие герои, но… обо всем по порядку.

Итак, как-то весной появилась в нашем городе одна любопытная афиша, из которой следовало, что знаменитые цеппелины дадут у нас единственный концерт в рамках ежегодного праздника Дня города. Ну, городок-то наш, надо сказать, так себе, заштатный весьма городишко. Не на всякой и карте сыщешь. Откуда бы, спрашивается, тут взяться британцам? Однако в прошлом центр губернии, а ныне — области, впрочем, тоже весьма не звучной. И, как всякий уважающий себя город, имеет он дату собственного рождения, правда, в достаточной мере мистическую, придуманную скорее задним числом, нежели случившуюся на самом деле. Хотя большинство законопослушных горожан в эти круглые числа верят и при случае гордо заявляют о том, что мы-де всего лишь настолько-то столетий младше Христа и почти что ровня Киеву. Ну, и раз оно так принято, то ежегодно этот день рождения и отмечается как День города в первую майскую субботу, когда зацветает черемуха и нерестится щука.

Это я к чему так подробно? Да дело в том, что с этого самого Дня города все и началось. Точнее, с концерта, который задолго до того был разрекламирован на каждом заборе. Ну, скажите, 500 рублей за старых британцев, разве это деньги? Разве не стоят того наши юношеские мечты? Наши многочасовые просиживания возле хриплого радиоприемника в надежде выудить из набитого утюгами (т.е. глушилками, кто не помнит) радиоэфира что-нибудь стоящее. К примеру, тех же «The Beatles» или «Rolling Stones»? Или, на худой конец, CCR — «Creedence Clearwater Revival», а то так и вовсе каких-нибудь третьеразрядных «The Beach Boys»? Да и найдется ли хоть одна живая душа, которая не заслушивалась в те стремные годы «враждебной» музыкой? Не распевала бы душными ночами под гитару «Well, she’s the girl in the red blue jeans…»? Уверен, таких не было! А если и попадались, так единицы — не о них речь, и читать им про все это без надобности.

И вот представьте: теплый майский вечер, первая зелень лип, солнце только что село и еще подсвечивает закат алым полотнищем. А на фоне заката пятнадцатиэтажная свечка местного небоскреба — не Лас-Вегас, конечно, но навевает… Стадион-сорокатысячник замер в сладком предвкушении, а там внизу сказка, легенда из далеко-далекого детства. И вот гитара. Еще одинокая, еще каждый щипок различим: па-па-па-па па-да-па па-па-да-па па-па-да-да… Нет, это не позывные Всесоюзного радио, если кто подумал. Не «родина слышит, родина знает…» Для сомневающихся привожу расшифровку: A_m E+/G# C/G D/F# F_maj G/H A_m. Ну конечно же, именно! Вы угадали! Это трижды благословенная, фантастически гениальная, да чего там — любых эпитетов не жалко — баллада, блюз, как хотите, «Stairway to Heaven»! «Лестница в небеса», если по-русски.

Мы с Колькой замерли, не дышим, даже уши словно локаторы повернули, хотя чего уж там — слышимость превосходная! Колька лишь шепнуть мне успел: «Чувак, а?!», а у самого по щекам слезы. И трибуны затихли, раскачались плавной волной, зажгли бенгальские огоньки. И ритм такой блюзовый вначале, текучий — «There’s a lady who’s sure…» — но постепенно нарастает, нарастает, уже дорога под гору, и тени обгоняют, и все быстрей раскачиваются огоньки. И вскипает, взрывается на пределе вскинутыми вверх руками — «To be a rock and not to roll»!

Это я так быстро рассказываю, а на самом-то деле минут десять-двенадцать звучит, колет лазерами, стекает туманом со сцены. Басы натурально до исступления заводят, до сотрясания внутренностей. С другими композициями не сравнишь — больше уже не было такого напряга. Выдохлись старички.

Всю обратную дорогу мы с Колькой проспорили.

— Видишь ли, небесная лестница это такой древний образ, — убеждал он, — еще Мухаммед по ней забирался. Это такой символ, отделяющий мирское от духовного. Ну и понятно, что купить ее невозможно. Можно лишь отыскать в своей чистой незапятнанной душе.

В общем, целую философию на эту тему развел. Нет бы лучше о музыке поговорил, о тонких смысловых нюансах. И через каждое предложение — «ептать». Не забыли еще? Я, естественно, взъелся на его занудство ученое.

— Но она-то, — говорю, — то есть эта самая леди — покупает. Значит, возможно!

Тут он мне как пошел про формы глаголов чесать, уши завяли.

— В том-то, — говорит, — и штука, что покупает, а не купила! Покупает — можно понимать как торгуется, сбивает цену. Но никогда не купит, потому что это лишь образ. Его купить невозможно. Купить лестницу в небо все равно что купить благодать.

Да уж, всем бы хороши английские песни, только б не переводить еще. Все эти смыслы и подсмыслы! Только начни — и сразу туфта!

— А вообще-то, меня больше концовка зацепила, где про рок-н-ролл, — улыбнулся Колька.

— Это про «трястись и не откручиваться»? — спрашиваю, — «To be a rock and not to roll»?

— Ну, чувак! Это уже стеб! Зачем же так прямо? Не надо поддаваться обаянию подстрочников. Уж если переводить, то лишь по смыслу. Я бы предложил так: «гнуться, но не сгибаться». Но даже и такой перевод излишен. Здесь важна суть — оставим от рок-н-ролла только рок. Как у Гребенщикова, помнишь: «рок-н-ролл мертв, а я еще нет». Короче, отправим его на помойку вместе с Элвисом Пресли, споем погребальную песенку прошедшей эпохе. Настали новые времена.

Вот такой у нас диспут вышел обратной дорогой.

В понедельник вся старшая школа натурально стояла на ушах. Половина мобильников косила под Би-би-си — ребятки прямо с трибун записывали. И разговоры все вокруг праздника да концерта. Хорошо, у меня с утра только младшие были, а Колька в столовой жаловался — у него 11«А» прямо на уроке дебаты затеял. Ни много ни мало: почему дирижабль свинцовый?

— Вот-вот! — подхватила Надежда, англичанка, — и у меня в десятом та же история!

— Странно, — пожал Колька плечами, — мы в свое время подобными глупостями не задавались. Ну, свинцовый и свинцовый, подумаешь! Это ж образ!

— Новое поколение совсем другое, — хмыкнула Наденька, — оно должно все на свой зуб попробовать.

А физичка — старая мымра Ольга Михайловна, туговатая на уши, не разобравшись в чем суть, тоже вмешалась:

— Совершенно правильно! И я говорю: что за бред?! Дирижабли, монгольфьеры, воздушные шары, да вообще все летательные аппараты всегда делали из самых легких материалов! Это же всем ясно как дважды два. Ну, какой же вам цеппелин из свинца?! Курам на смех! Даже слушать тошно, насколько же у нас безграмотное поколение подрастает!

Она, видите ли, хоть на концерте и не была — «не хватало еще всяких кривляк слушать!», но возмущена до предела. Нет бы кого из старых заслуженных музыкантов пригласили. Того же Эмиля Гилельса или Леонида Когана.

Колька не удержался прыснуть:

— А чего б не Эйнштейна сразу? Он тоже, говорят, на скрипке поигрывал.

Но Ольга Михайловна, к счастью, его не расслышала.

А на вторник 10 «Б» вызвал одиннадцатиклассников на философский бой с той же самой животрепещущей темой: «Способен ли свинцовый дирижабль подняться в небо?»

Объявление об этом красовалось в холле первого этажа вместе со скачанной из интернета фотографией знаменитой четверки.

— Меня десятый класс секундантом своим пригласил, — усмехнулся за моей спиной Колька, и непонятно, чего в его словах было больше — гордости или сарказма.

— А кто тебе оппонирует?

— Белозерцева, — хмыкнул Колька.

Тамара Сергеевна Белозерцева, завуч по воспитательной работе, славилась своим несгибаемым патриотизмом. Могла, к примеру, часами доказывать, что цивилизация зародилась в России и натурально мы лучше всех. Поэтому-то нас все и ненавидят — в смысле как первого ученика в классе. Ну и далее в том же духе. Помимо воспитательных функций несла она на своих плечах еще и неподъемную ношу русской словесности и литературы в выпускных классах. «Где бы были теперь ваши хваленые демократии, ваши Франции-Англии, — любила говаривать она, — без нашей России-матушки? Без Пушкина, без Гоголя, без Достоевского? Так бы, поди, и барахтались до сих пор в своем канале». Под каналом она, конечно же, разумела Ла-Манш, а вот какой исторический отрезок имелся в виду, понять было сложно.

Бой начался с пикировки секундантов.

— Граждане судьи, — поднялся Колька, обращаясь к высокому жюри. — Мы, то есть моя команда, намерены доказать, что свинцовый дирижабль не просто фигура речи, но вполне серьезный летательный аппарат, способный преодолевать любые высоты и расстояния. Засим разрешите откланяться и пожелать нашему противнику доказать обратное.

Как всегда, он был лаконичен. Высокое жюри, состоящее из директора школы Ромадина Льва Захаровича, его заместителя — Беллы Матвеевны Хачатурян и учителя по ОБЖ майора в отставке Петрова, одобрительно кивнуло.

Следом поднялась Мать-Тереза — Тамара Сергеевна.

Откуда к ней прилепилась такая кличка, никто уж и не помнил. Может, по созвучию с собственным ее именем, а может, по какой-то другой неведомой причине. Как обычно, она начала издалека:

— Когда-то давно у нас была огромная прекрасная страна, и все мы в ней жили дружно и весело, как одна большая семья. Но некоторые — я не снимаю вины и лично с себя — поддались тлетворным западным мифам, поддались обаянию буржуазии. И посмотрите, что с нами стало теперь.

— Давайте все-таки поближе к теме, Тамара Сергеевна, — не поморщился, а, как бы вам это сказать, несколько конфузливо улыбнулся директор.

— А я как раз и говорю близко к теме, — парировала она. — Что означают все эти свинцовые дирижабли? Игра слов и не более. Это попытка сбить нас всех с толку, заставить принять чуждые нам ценности. Спасибо, мы уже научены горьким опытом. Я уверена, мы в пух и прах разобьем сегодняшних оппонентов. Сухого места от них не останется! — тут она грозно вскинула кулачок и проскандировала: — Россия, вперед!

А ее одиннадцатый класс дружно подхватил этот клич.

Ну, надо хорошо знать нашего Кольку, чтобы понять, насколько эта бравада на него не подействовала. Мы-то с ним еще по институту пересекались, правда, в те годы дружбы особой не было. Он все больше с инязовскими толкался. Шутка у них тогда бытовала такая на центральном бульваре — Бродвей, по-ихнему — с любой дуры спесь сбивало на раз:

«Девушка, а девушка? А вы животных любите? Посмотреть не желаете?»

«Люблю! А каких?»

«Ну, у нас диковинные животные — сперматозавры!»

Представляете? И это когда даже слово «презерватив» было едва ли не под негласным запретом!

Вот и теперь, дождавшись конца скандирования, Колька насмешливо фыркнул и негромко, но вполне отчетливо произнес:

— Вперед ногами.

Признаюсь, даже меня порой он ставил в тупик своими прямолинейными высказываниями. Не забуду, как на двухсотлетие Пушкина на конференции в актовом зале, где были не только наши, но и завроно и еще другие высокие гости, он продекламировал: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше выглядим верблюдом», ну и еще что-то в эдаком духе. Я провалился в кресло, как в унитаз, а спереди один из гостей шепнул на ухо директору: «Хорошие у вас учителя, коллега, — так тонко ценят поэзию». Кажется, это был зам мэра по культуре. «Понимаешь, чувак, — объяснял мне потом Колька, — девятнадцатый век это такое притворство, что в любви, что в политике. Мир уже давным-давно живет по-другому».

Вот и теперь его ремарка зажгла аудиторию.

— Это возмутительно! — взорвалась со своего места Белозерцева. — Таким людям не место на нашем диспуте!

— Успокойтесь, — постучал своим председательским молоточком Лев Захарович. — Давайте не будем нарушать регламент. Николай Иванович просто пошутил.

Ну, и Мать-Тереза вынужденно проглотила пилюлю, хотя еще долго после этого не могла успокоиться.

На выход к барьеру Миши Смирницкого, победителя городского этапа физической олимпиады, она ответила вызовом Катеньки Лактионовой, отличницы, которую все учителя дружно тащили на золотую медаль. Миша уступал ей в росте на целую голову, но держался так, будто он как минимум маэстро Слава Зайцев, а она всего лишь очередная бестолковая модель.

— Один древний ученый убедительно доказал, что вес вытесненной телом жидкости равен весу самого тела, — безапелляционно проговорил он. — Тот же самый закон касается и газов.

— Ага, а стальной шарик при этом тонет, — гордо заявила отличница, типа — я сама знаю, как носить это платье.

— А стальной корабль плавает, — спокойно возразил Миша.

— Но корабль это как бы не совсем тело, — занервничала Катенька, — то есть я хочу сказать, он не целиком из железа.

— Он может быть целиком даже из золота, — все так же спокойно давил Миша, — и все равно будет плавать.

— Что-то я о таких кораблях не слышала. Целиком из дерева — сколько угодно! — она тряхнула копной своих роскошных волос и с победным видом повернулась к своим, заслужив аплодисменты.

— Ты когда медаль получать будешь, проверь, может, она тоже не золотая, а деревянная, — дождавшись тишины, бросил ей в спину Смирницкий.

Зал взорвался хохотом, а красавица-отличница Катенька оступилась как на подвернувшемся каблуке. Разумеется, у судей даже споров не возникло о том, кому присудить первое очко.

Следующим оппонентом Тамара Сергеевна вызвала Игоря Котляревского. Колька же, посовещавшись с командой, решил оставить на сцене Мишу. Черт его знает, но мне такое решение показалось провальным. Холеный нагловатый Игорь против щуплого маленького Смирницкого — убить не убьет, но покалечит.

Катенька закатила глазки школьному кумиру:

— Вмажь этому зазнайке, Игорек! Он меня достал, хуже некуда!

— Так, говоришь, кораблик из золота? — ухмыльнулся тот первому победителю. — А насколько рентабельна эта затея? — так начал он свою атаку.

— Разве здесь кто-то говорил о рентабельности? — пожал плечами Смирницкий.

— Да ладно, расслабься! Я и не настаиваю. Просто давай представим себе два корабля: один стальной, а другой из свинца, допустим. Оба сделаны один 
в один — одинакового размера. И допустим, свинцовый еще не тонет. Есть у него еще запас плавучести. Так вот, на стальной можно загрузить сколько-то сотен тонн груза. А свинцовый и сотня потопит. Потом, скорость. Во сколько раз стальной быстрее пойдет, чем свинцовый? Ну и наконец, стоимость. Правда, я как-то не слежу за ценами на свинец. Нефть там или золото это пожалуйста — на любой день котировки. Ну, положим, свинец чуть-чуть подороже будет. Так вот и спрашивается: на кой мне черт корабль из свинца делать, если он груза берет меньше, ходит медленней и стоит к тому же дороже? Где тут логика? Нонсенс!

— Ну, логику-то мы вроде тоже не трогали, — пожал плечами Миша. — Но если ты настаиваешь… Ладно, давай так. Скажи, твой отец на какой тачке ездит?

— «Бентли Континенталь» 2006 года, — не задумываясь, выпалил Котляревский.

— А ведь мог бы и на «мерседесе», правда? Или на «фольксвагене»? Скорость не меньше, а вместимость, пожалуй, и больше. Я уж про стоимость не говорю.

Игорек даже опешил, язык проглотил от неожиданности. Наверное, живо представил, как его папаша рассекает на «фольксвагене» на какой-нибудь там совет директоров.

В общем, второе очко тоже осталось за десятиклассниками.

Тут уж Мать-Тереза не вытерпела, сорвалась:

— Да что ж это такое, в самом-то деле?! Ну, глупость же! Глупость! Бред! Ведь все ж понимают прекрасно! Ну какой там летательный шар из свинца?! Чертовщина какая-то!

И опять ее оборвал молоточек председателя, а Колька в очередной раз поддел:

— А вы докажите!

После чего началась склока, и весь регламент натурально полетел к чертовой матери. Кто только и чего не кричал! Даже Лев Захарович вынужденно вмешался в общий гвалт, а потом и вовсе распустил собрание. «Лучше надо готовиться к мероприятиям!» — выдал он всем напоследок.

На этом, очевидно, все и закончилось бы — на носу экзамены, конец года, чего уж тут препираться о какой-то ерунде? К тому же Наденька, англичанка, ошарашила нас всех новым известием: она, видите ли, самолично в родной газете вычитала, что наши заезжие британцы — туфта, подстава! Мол, настоящие цеппелины сидели себе тихо-мирно на своем острове и знать не знали ни о каких гастролях. В общем — обычное дело. Подумаешь! А Колька, тот даже расстроился. «Что ж это, — говорит, — вы, Наденька, всю пенку сдули? В пиве ведь самое сладкое — пенка! Мечта! А вы раз — и фэйсом об тэйбл! Обломали, как сирень во дворе».

Но нашелся один «пионер», в смысле такой же упертый или упрямый, который на совете старшеклассников так прямо и заявил: а чего, мол, мы спорим? Давайте такую штуку реально отгрохаем, то-то весь мир припухнет — никто ж до сих пор не додумался!

Сперва на него как на идиота посмотрели. Одно дело — болтовня, ну, типа всякие теоретические рассуждения. Ни к чему не обязывает. И совсем другое — чего-то эдакое соорудить. Да и возиться еще… — была охота! А «пионер» этот, то есть Толька Павлычев из десятого «В», он еще с младших классов изобретательством прославился. То он движущуюся дорожку предлагал проложить в коридорах, вроде горизонтального эскалатора — из класса в класс ездить, то бассейн на крыше устроить — при случае и пожар потушить можно. В общем, много у него всяких полезных затей было. Кто знаком со школьной иерархией (да практически все), знает, что в этих «В»-классах еще и не такие самородки закопаны. И папаша его, известный всему городу Кулибин, тоже не просто так пешком ходил, а рассекал по улицам на четырехколесном велосипеде собственной конструкции.

Так вот на папашу-то он все и давил. Мол, у них в конторе — бывшем «почтовом ящике» — полным-полно всякого свинцового пластика завалялось, просто девать некуда! Как гуталина на гуталиновой фабрике. И главное, тяжелый как черт! Раньше-то заказ был для изоляции на подлодках, а теперь никому и не нужно стало. Его, мол, утилизировать — себе дороже, так и пылится на складах. Да и вообще, они с отцом давно уже все обсудили.

Ну, тут за эту идею Белозерцева ухватилась обеими руками. Она уж и забыла давно, какую точку зрения раньше отстаивала. «А что? — говорит, — и правильно! Надо охватить делом! Вот мы все: "Воспитание! Воспитание!" А оно как раз в этом и состоит! Надо, — говорит, — чтоб у всех одно общее дело было! Сбор металлолома, к примеру, или помощь старушкам». А насчет генерации разной деятельности, Тамара Сергеевна что вечный двигатель — только в столовую отлучится за винегретом, и опять как новенькая!

Одним словом, пригласили этого Кулибина в школу и нечто вроде военного совета устроили. Чтобы из этих стен ни-ни! Надо же, такое ноу-хау! При случае какие ж дивиденды можно состричь?! А то придумывать у нас — мастера, а делают почему-то у них — несправедливо! А тут такой бренд! Во-первых, ни у одной школы нет собственного дирижабля. А во-вторых, чтоб свинцового — так и вовсе ни у кого в мире! И вот что странно, вопрос — полетит, не полетит — как-то сам собою отпал. Никто уж им больше не задавался.

— Да уж!.. — многозначительно проговорил Колька, — утрем нос Керзону!

И закипела работа! До нас, то есть до школы, лишь отголоски ее долетали. Как порешили на общем собрании, каждый из старшеклассников, кроме выпускников, обязан был по пять часов отработать на общее благо в этом самом то ли НИИ, то ли КБ, то ли просто «почтовом ящике». Умные ребятишки сразу сообразили свою пользу: «А можно вместо уроков?» И добрейший Лев Захарович, конечно же, им разрешил: «Можно, если слово "вместо" заменить на "после"».

А слухи долетали самые противоречивые. Один прибежит, скажет, что там еще и конь не валялся, другой — что дело уже на мази и вот-вот полетим. И каждый по-своему красочно живописал рождающегося монстра:

«Это как футбольный мяч размером с футбольное поле!»

«Это как нильский крокодил, сожравший всех египтян!»

«Если эта штука взлетит, то во всей Европе наступит солнечное затмение!»

Лев Захарович потирал в предвкушении руки и набрасывал тезисы будущего кандидатского минимума: «Новые формы работы в воспитании школьного коллектива». Белла Матвеевна судорожно искала спонсоров и отбивалась от назойливых звонков из РОНО, типа: «Чего это вы там затеяли? Почему не согласовали? Что за несанкционированное мероприятие? Занимайтесь лучше учебной работой!» А Тамара Сергеевна мучительно листала классиков, задавшись злободневным вопросом: какой такой неведомой целью оправдано извечное стремление человечества в небо? И никто в трезвом уме не подумал: а ведь если летательный аппарат, так надо ж куда-то лететь? Ведь ни для чего другого он и не предназначен!

И вот, как-то в разговоре с Колькой я решил поднять эту тему.

— Да ладно! — отмахнулся он, — ты это всерьез, что ли? Или приколоться решил?

— Ну… как тебе сказать? Почему бы и не помечтать маленько?

— Можно, например, в Москву слетать, отвезти президенту петицию о подъеме зарплаты, — деловито предложил мой товарищ. — А что? Бывало, к Ленину тоже ходоки захаживали.

— Можно даже его самого покатать над Красной площадью, — поддакнул я.

Колька в ответ прыснул:

— Это как у Сусанина, что ли? «Пойдемте, Владимир Ильич, погуляем…»

— Наверное, у нас еще ни один президент на дирижабле не летал, как думаешь?

— Не царское это дело над площадями порхать. Ему и с мавзолея все видно.

Мы еще немного поржали над этими воздухоплавательными утопиями, а ровно через неделю та же самая тема была вынесена на педсовет для обсуждения.

— Надо лететь туда, куда еще никто никогда не летал, где ни разу не ступала нога человека, — размечталась Клавдия Ивановна, учитель географии, задав тем самым необычайно высокий градус дискуссии. — К сожалению, в наше время уже не осталось на карте белых пятен, все изучено вдоль и поперек. А вот в нашу бы молодость, да такую-то штуку! — закатила она глаза. — Сибирь! Аляска! Австралия! Антарктида! Лети, куда хочешь — в любую сторону!

— Ну, мы с вами не в русском географическом обществе, — осадил ее на грешную землю Лев Захарович. — Нам надо решить конкретную выполнимую задачу. А все эти фантазии… в общем, давайте обсуждать серьезно.

Клавдия Ивановна сложила из губ две параллели и больше не произнесла ни слова. Обиженно замолчала, присев на край стульчика.

А следом не вытерпела, вспорхнула математичка Филаретова, злобная, как бестия, и вечно незамужняя.

— Да что вы на самом-то деле, с Луны свалились?! — спустила она собак. — Какие еще полеты?! Вот вам РОНО крылья-то пообрежет! У людей экзамены, а у них прожекты одни на уме! Воздухоплаватели, тоже мне!

Лев Захарович нахмурился.

— У вас есть что сказать по существу? А если нет, так и помолчите! Как за нагрузкой, так первой бежите: дайте то, дайте се! А как общественный вопрос обсудить, сразу же отговорки. Сдадут экзамены и без вашей суеты, как всегда сдавали. Эка невидаль — экзамен! Мы сегодня поважнее дела обсуждаем. Ну… у кого есть предложения по сути дела?

— Разрешите? — поднялся майор Петров и привычным движением оправил пиджак, выровнял галстук по вертикали. — Я, это, думаю вот что. Надо, значит, по местам боевой славы. Мы вот каждый год, это, ветераны приходят, а тут, понимаешь, кого спросить: Сталинградская битва, сынок, где была? А он смотрит как на новые ворота, значит. И что ты думаешь? Ну, то есть не знает, где такой город. Вот. Я, правда, и сам по карте искал в прошлом году. И карта хорошая, за двести рублей покупал. И что б вы думали? Не мог, значит, найти. Где ж ты, думаю, пропал?! А ведь какие бои были! И ведь стыдно, понимаете, ветераны рассказывают, а этим хоть бы хны! Смеются…

— По местам боевой славы это, конечно, хорошо, — вызволил нас всех из неловкого оцепенения директор. — Только ведь надо определиться, куда именно?

— А чего это вы вдруг про войну вспомнили? — не утерпел кто-то из англичанок. — Что ни год, все одно и то же, одно и то же.

— Так ведь, это вот… праздник недавно отмечали, — смутился Петров, — а никто и не вспомнил, значит…

— Мы и Пасху еще отмечали недавно, — выкрикнула все та же англичаночка.

Вот ведь, совсем вылетело из головы ее имя. Вроде, Наташа. А может, и не Наташа. Лохматая такая, как кошка, которая устала приводить себя в порядок.

Ну, тут натурально лай поднялся меж женщинами:

— А при чем тут Пасха?!

— А при чем тут война?

— А чем вам наша победа не угодила?

И так далее…

И вдруг на защиту этой Наташи — не Наташи поднялась, вот уж никогда б не подумал, сама Белозерцева.

— А что, — говорит, — Пасха это хорошо. Мы с вами сколько лет в безверии жили? Сколько лет нашу веру топтали? Оттого и поколение такое растет — без веры, без идеалов, без любви. Вот и с победой тоже: думаете, она без веры далась? На одном атеизме далеко не уедешь. Недаром иконой Божьей Матери три города обносили — Ленинград, Москву и Сталинград, и все три так и не сдались врагу. По указу Сталина, между прочим. А вы тут спор великий устроили. Не стыдно? Нам бы вот в святые места слетать, к истинной вере приобщиться…

— В Иерусалим, к примеру, — вставил свое первое слово Николай Иванович, то бишь Колька.

Поскольку он сегодня был при параде — в пиджаке и в диагональную полоску галстуке, то и называть его Колькой язык не поворачивался. И чего бы ему Мать-Терезу задевать? Глупо ж, ей-богу! Приставал бы лучше к англичанкам, они хоть молодые, симпатичные. Но та восприняла все на полном серьезе.

— Зачем же нам чужого бога искать? В Иерусалим летать какой-то. У нас свой русский бог есть — Иисус Христос истинный и нерушимый, — возразила она.

— Правда? — усмехнулся Николай. — И что ж, он у нас какой-то особенный? Отличный от всех остальных христиан?

— Вот именно! Именно — особенный! Уж в вашем-то возрасте такие вещи пора бы и понимать! Вы посмотрите на западную культуру, чем они нас пичкают — какая музыка, какое кино?! Полнейшая вседозволенность! Они молятся дьяволу и мамоне. Истинный бог Иисус Христос остался только в нашей русской церкви.

— Ну, ладно еще кино, соглашусь. Нам хорошего-то и не показывают. А уж музыка-то чем вам не угодила?

— А вас, значит, устраивает? Все эти Мадонны… танцы вокруг шеста? Тьфу! — мне показалось, она и впрямь плюнула. — То ли дело Кобзон, Пугачева…

— Так вы это музыкой называете, что ли?! — упирая на слово «это», рассмеялся ей прямо в лицо Николай. — Вообще-то, у такого рода музыки есть более точное обозначение — попса.

— Уж не знаю, какая там попса — не попса, а только мы с детства заслушивались этой музыкой, учились на ней. И какие имена были! Клавдия Шульженко! Муслим Магомаев! Лев Лещенко!

— А как же Рахманинов? Бородин? Или тот же Чайковский? — не унимался Колька.

— Ну да, Чайковский. Я же и говорю — «Танец маленьких лебедей».

— Вы хотели сказать «Лебединое озеро»?

— И «Лебединое озеро» тоже. Мало ли у нас замечательных произведений?

— Понятно, — хмыкнул Николай, — ну а западные авторы вам, стало быть, не по душе?

Я все ломал голову, куда это он клонит? Чего добивается от Белозерцевой? И вот ведь что странно: почему-то Лев Захарович его не прервал, не сказал, что «не в тему». Иногда мне вообще казалось, он благоволил Кольке или так же как многие недолюбливал Мать-Терезу? И другие слушали, затаив дыхание, ждали, чем закончится схватка.

— Ну почему же? — смутилась Тамара Сергеевна. — Прежде у них тоже была неплохая музыка, пока эти ваши битлы не явились.

— А вот тут, Тамара Сергеевна, разрешите вам как ученому соседу запятую поставить! Музыка, чтоб вы знали, это всегда поиск бога. Я, конечно, имею в виду не попсу, не то, что раньше звалось эстрадой. Речь о серьезной музыке. Так вот, многим не нравится, как ищут бога другие. Им кажется, они единственные, кто знает к нему дорогу. В их словах, в их мыслях об этом сквозит некая зависть — «почему вы не спросите у меня?» Они никак не могут понять одного: бога не ищут толпой; у каждого к нему своя отдельная дорога…

 

— Понимаешь, — объяснял он мне уже после собрания, — двадцатый век, его и не поймешь иначе, как через Христа. Еще в начале столетия думали, — бог это такая неизменная штука вроде швейной машинки «Зингер». И вдруг обвал, лавина — все новое, новое, новое закружилось. Не успеешь приспособиться, как что-то уже поменялось. А если ты не успел, то безнадежно отстал — крутишь свою старенькую машинку. Думаешь, жили же как-то наши родители, никуда не спешили, воспитывали детей… почему и тебе не жить так же? Ан нет, что-то гложет, не дает усидеть на месте. Вдогонку бросаешься…

— А при чем тут Христос? — не понял я.

— Чего же тут непонятного? Люди вечно ищут бога. Кто-то в церкви, кто-то в вине, кто-то в искусстве. В музыке, к примеру. Смотри, девятнадцатый век, классика. Все стройно, уверенно, взвешенно. Одна нота следует из другой как из яйца птенец. И вдруг какофония: здравствуй, двадцатый век! Господь не может быть логичен. Гершвин говорит, — а попробуйте-ка теперь вот этого! И как всегда, если сперва неприятие, то уже через поколение — привычная музыка, а через два — классика. Сын просит: «Папа, сделай приемник погромче, это же "Американец в Париже"! Клевая мелодия!» А внук усмехается: «Фу! Тра-ля-ля какое-то старомодное! Разве может быть в этом господь?» И он уже ищет свое, ни на что не похожее, от которого у стариков волосы встают дыбом. Рок сменил рок-н-ролл, как сотовый телефон — обычный. А тебе говорят — танцы с шестом. Но это же совсем другая история! Есть художники, а есть «налетай, не ленись, покупай живопись». Разве можно все валить в одну кучу? Белозерцева!..

«Ёптать» в этом монологе удавалось ему особенно смачно.

Кстати, вопрос на собрании так ничем и не закончился. Чтоб уж совсем не сесть в лужу, Лев Захарович предложил под занавес проголосовать за какой-то северный монастырь (Наденька, англичанка, туда на байдарках с друзьями каталась). Ну, и как у нас принято, проголосовали единогласно.

Всю следующую неделю школу колбасило. С одной стороны — экзамены, а с другой — в конторе вовсю шли испытания: грузоподъемность, аэродинамические качества и все такое… Белозерцева металась с какими-то списками от учительской к кабинету директора и обратно, а в столовой каждую перемену шли горячие обсуждения будущего мероприятия.

— Не понимаю, что это за дирижабль такой на одиннадцать человек?! — возмущалась физичка. — Делали б сразу нормальный. А то опять только для избранных получается. Вечно у нас все не по-людски.

— Ольга Михайловна, а вы забыли, с чего началось? — вмешалась Зинаида Андреевна, наш школьный психолог. — У них и материала-то другого нет, кроме свинца. Много ли на нем увезешь? Себя бы, дай бог, доставить, любимого.

И тут же с ней сцепилась химичка:

— Ну что вы болтаете глупости! Никакой не свинец, а оксид свинца. Почувствуйте разницу! Это совершенно другое вещество!

— Оксид там или не оксид, а только людей-то он больше от этого не поднимет.

— Разве?! А вы в курсе, что у него совсем другой удельный вес? Или вас, Зиночка, только название интересует — плюмбум?

— Что вы как бабки базарные прямо! — перекричала их всех Белозерцева, заскочив на минутку за своим винегретом. — Кого выберут, тот и полетит. Не забудьте, надо еще и выпускников отличившихся взять, чтобы осталась светлая память о школе. А в следующий раз полетят другие. На всех хватит.

— А двоечников брать будете? — полюбопытствовал я. — Или опять только отличников и хорошистов?

Белозерцева сделала вид, что не расслышала, ну, а Кольке дай только повод лишний раз похахалиться.

— Непременно возьмем! — говорит. — Но только в виде балласта на случай непредвиденной аварийной ситуации. Ежели чего — сразу за борт.

А ведь уже тогда знал, редис, поименно весь список. Нет бы намекнуть хоть словечком.

И вот через пару дней вызывает меня директор. Физиономию такую скроил — мама, купи мне надувной барабан!

— Ну, что, — говорит, — Жорик, готовься в длительную командировку денька эдак на три, на четыре. Сам понимаешь, кого мне еще посылать? Не баб же? Так что на пару с Николаем Ивановичем и полетите, он за старшего. К тому же ты мужик сильный, случись чего…

— Случись чего? — спрашиваю, — на себе всех повезу, что ли?

— Да ты пойми, я бы и сам рад, так не разорваться же. А ты у нас еще и кандидат в мастера спорта к тому же.

— Так ведь по лыжам, — говорю, — не по полетам на пушечном ядре. И вообще, у меня жена, дети…

— Ну, ничего, ничего, — успокаивает, — тебе зачтется. Мы тебя как Гагарина встретим!

Ладно, думаю, черт с тобой! Попросишь у меня в следующий раз эстафету бежать за старшеклассников!

Вот так я и попал в отряд космонавтов. Полагаю, весь список не шибко вам интересен. Скажу лишь, что и Смирницкий, и Котляревский, и Катенька Лактионова в него вошли и, разумеется, Кулибин-младший, то есть Толик Павлычев из десятого «В». Об остальных — в свое время. Кстати, Мать-Тереза, которую неожиданно оставили за бортом, кляла всех последними словами. Как же, ее-то — главного инициатора миссии, главного зачинщика и не пригласили! Более того, в самый последний момент вычеркнули из списка! Особенно перепадало Льву Захаровичу. Как шутил Колька, наверное, Троцкий так костил Сталина на далеком острове Принкипо в Мраморном море.

Собирали нас, как челюскинцев прямо: изюм, шоколад, орехи… Кулибин сказал, пища должна быть калорийной и не тяжелой. Кстати, он же и за пилота летел — на все руки мастер! Одним словом, агент 007 да и только. Доставили на школьный двор и нашего монстра, разложили. Ну точно — освежеванный кит, и не простой какой-нибудь, а доисторический: белоснежное брюхо и серый верх, а по площади — аккурат всей школе построиться. И пока его еще не надули, смахивал он на опустившееся на землю облако. Вылет запланировали на следующий день после выпускного.

Что такое школьный выпускной, надеюсь, все помнят? Не корпоративная пьянка, конечно, — без мордобоя, но народ отрывается. Позволяет себе за целый год воздержания. Мы с Колькой налегали все на шефский коньяк, ну а дамы по сухому да по шампанскому ударяли. А как уж там гуляла молодежь, то есть эти самые выпускники, особо никого и не интересовало. Пыталась, было, Мать-Тереза вмешаться, наставить их на путь истинный, что-то вроде лекции о вреде курения и алкоголизма затеяла, но хватило ее ненадолго.

Она и нами пыталась дирижировать: то ей хоровое пение подавай — «Взвейтесь кострами…» или «Широка страна моя родная», то игру какую-нибудь дебильную в испорченный телефон. Но народ ее затеи явно не вдохновляли, тем более, ну чего там? — каждый выпуск одно и то же, одно и то же. Так что когда она ретировалась, все облегченно вздохнули и пьянка пошла веселее. Старички вроде Ольги Михайловны тоже долго не засиделись, потянулись следом за ней. Под конец остались лишь мы с Колькой да молоденькие англичанки. Тут уж мы во всю ширь развернулись. Для начала затянули нашу любимую застольную «Ten green bottles hanging on the wall»², потомеще «Yesterday», апослеужинепомню.

Очнулся, когда наутро поднимались на борт нашего звездолета. Я ли опирался на Колькино плечо или он на мое, но только шли мы в обнимку. Помню еще, толпа вокруг собралась, глазела, и оркестр наяривал «Прощание славянки», а может быть, «Встречный марш» — не зацепило как-то. Провалился в мягкое кресло и good buy. Успел лишь краем глаза отметить, что полетели, но больно уж низко, на уровне пятых этажей — и опять в аут.

Сколько часов продрых, не знаю, но, наверное, немало. Окончательно разбудил меня спор соседей, точнее — нелепый вопрос, про который я не мог сказать определенно: услышал ли я его наяву или же он мне приснился? Мне показалось, его задал Ленька Феклистов из 10 «А», а звучал он так:

«Знаешь, чего не хватает трехрукому Будде? Четвертой руки!»

И что это за трехрукий Будда? Ну, действительно, разве такие бывают? Согласитесь, любопытство отнюдь не праздное, учитывая мое особое, сверхчувственное состояние. Я бы, например, с удовольствием попил водички, а мне взамен предлагали поломать голову над загадками мирового бытия.

Вообще-то Ленька мне нравился. Как спортсмен, разумеется. Никто не бежал километр быстрее. Нынешнее поколение не сравнишь с нашим — хиляки! А на лыжи так прямо аллергия какая-то. А Ленька, он той еще — старой закалки. Если уж встал на лыжню — кранты! Никому не уступит!

Так значит, он еще и философ. Надо же! А спорил он, как оказалось, с Игорем Котляревским, потому что следом я услыхал его голос:

— Ладно, старик, расслабься! У папы хватает денег, чтобы о них не думать.

— Может, он и не думает, но ведь считает? — не сдавался Ленька.

— Конечно, считает! — самозабвенно проговорил Игорек. — Позавчера, например, до пятнадцати лимонов дошел и спекся. Спать завалился.

— Правильно! — упрямился Ленька. — А кто-то за то же время до ста пятидесяти сосчитал. Не может же твой папаша об этом не думать?

— Господа миллионеры! — нетерпеливо перебил я. — Кто-нибудь поможет бедному учителю не умереть от жажды? Глоток минералки очень бы не помешал…

— Разумеется! Конечно! Учитель это святое! — хором закричали те и бросились куда-то в глубь салона.

Тут я в очередной раз убедился, что мы действительно летим, а значит, все это мне не приснилось. За окошком медленно проплывали верхушки елей, таких же величественных как у нас на главной площади перед театром под Новый Год.

В салоне все сладко дрыхли. Народ отходил после вчерашнего. И даже Колька, наплевав на свои обязанности руководителя, откровенно храпел, привалившись головой к подлокотнику. Ребятки — Ленька и Игорек — при моем пробуждении смолкли, может, исчерпали тему? И от нечего делать я принялся разглядывать судно. Правда, смотреть было особенно не на что — салон чуть больше микроавтобуса. В задней части две дверцы с вполне определенными надписями: «Туалет» и «Хозблок» — вот и все интересы. Оставалась кабина пилота, и я решительно дернул ручку.

— Мое почтение гениям авиации! — как можно с большим пафосом произнес я.

Кулибин, то бишь Павлычев-старший, обернулся. Он был в очках-консервах и кожаном шлемофоне, такой а-ля Антуан Экзюпери.

— Добрый день, — кивнул он. — Уже выспались?

— Угу, — кивнул я, протягивая руку для знакомства, — Юрий Иванович.

— Сергей Ильич, — ответил он. — Можно просто — Серега.

— А меня — Жорик, — улыбнулся я. — Клевый прикид, Серый, — похвалил я его летное снаряжение. — Жена шила?

— Это дедовский еще. Он в Отечественную на «аэрокобре» воевал.

— А мой — в пехоте, — уныло проговорил я, — а там голяк… саперную лопатку тащить с собой, что ли?

— Мой еще унты домой привез и куртку кожаную. Знаешь, такая короткая, типа «аляски». Я бы надел, но она на медвежьем меху — жарко.

— Здорово! — заценил я. — Помню, девки на такие рыжие куртки косяком шли.

— Угу! — подтвердил он.

Мы еще с ним поболтали немного о войне: о достоинстве русских сапог в сравнении с американскими ботинками, о стали на армейских ножах, об амуниции, и только я собирался спросить, что он думает о форме союзников, как в кабину ввалился Колька.

— Здорово, мужики! Третьим примете? — ухмыльнулся он. — А что? — и заглянул в фонарь лобового стекла. — Вполне удачное сценическое решение: три навигатора над картой родины в натуральную величину. Кстати, а че так низенько-то? Так только крокодилы летают. Как бы брюхо себе не проткнуть!

— Не хватает тяги, — пожаловался Серега.

— А… — протянул Колька, будто бы понял чего.

Впрочем, может и понял, он же автомобилист. А вот я так ни черта не понял.

— Это как у подлодки — нулевая плавучесть, — пояснил Сергей. — Даже правильный курс держать не удается, ветерком сдувает. Что-то наши технари как всегда схалтурили.

— То есть летим не туда? — уточнил у него Колька.

— Ну… в общем да, — нехотя согласился тот, — хотя, я думаю, довернем при случае.

Колька нахмурился, замолчал минуты на три, а после махнул рукой:

— Да и черт с ним! Ладно. Туда — не туда, какая разница? Летим, главное!

— И высота подходящая, — поддержал я, — родная ПВО не достанет.

— А она у нас еще существует? — хмыкнул Колька.

Серега убедительно мотнул головой:

— На этом направлении практически нет.

— А какое у нас направление? — живо заинтересовался Колька.

— Почти северо-восток. Кстати, — спохватился он, — а знаете, куда мы прилетим, если никуда не сворачивать, если так и держать по компасу?

Тоже мне — вопрос для первоклашек! Я тут же представил себе, как величаво мы будем огибать земной шарик, и повсюду толпы любопытных высыпят на улицы, встречать наш чудесный корабль. Телевидение, пресса, интервью, фотографии на фоне местных достопримечательностей…

— Ну… наверное, на северный полюс, — обломал мои мечты Колька.

— Чего?! — я даже опешил от неожиданности. — Как это так, на северный полюс?! Я на него не подписывался! И потом, разве он на северо-востоке, а не просто на севере?

— Это обман трудящихся, камрад, — рассмеялся Колька. — У нас куда ни плюнь, везде север!

Вот в такие моменты я его недолюбливал. Нельзя разве сказать по-человечески? Вечно он со своими приколами. То ли дело Серега — нормальный чувак, сразу принялся разъяснять, что к чему. Правда, я все равно ни шиша не понял.

Ну, на северный полюс, понятно, никто не горел желанием. А куда? Сгрудились над картой, принялись выяснять. Вокруг на сотни километров одни леса. Как их до сих пор не повырубили? И никакого приличного жилья в округе!

— У нас командировка на четыре дня? — говорю. — Тогда давайте так: два дня в одну сторону, два дня — в обратную.

— Насколько я понял, чтобы вернуться обратно, попутный ветер нужен или хотя бы безветрие, — сумничал Колька.

— Естественно, — подтвердил Сергей.

Это мне и вовсе не понравилось.

— Значит, он против ветра и не попрет? — спрашиваю.

Серега пожал плечами:

— Ну, ветер ветру рознь. Сегодня хороший ветер дует, крепкий. А завтра какой задует? Черт его знает.

— Короче, полная непредсказуемость! — подытожил Колька. — А на месте хотя бы мы можем держаться?

— В принципе да, — кивнул Сергей, — бросить якорь, подтянуться лебедкой…

Колька поморщился, переспросил:

— А почему: «в принципе»? Есть какие-то нюансы?

— Просто на испытаниях никто не пробовал. Все ж — авралом!

— Так что решаем, отцы-командиры? — озадачился Колька.

— Ты у нас командиром-то выбран, тебе и решать, — вернул я ему должок.

— Значит, бросаем якоря, — скомандовал он, — а то унесет к чертовой матери на Новую Землю!

— Ну, пока-то мы еще и Урал не перелетели, — улыбнулся Сергей.

— Это шутка такая, что ли? — фыркнул Колька.

Короче, бросили якорь. Сидим, смотрим, замерла картинка. Но неуверенно как-то — напряжение нарастает. Как перед грозой прямо — вот-вот пробьет электричество!

— А чего ждем-то? — спрашиваю.

И только сказал, как — бац! — от рывка чуть на пол не повалились! Опять полетели. И елки еще быстрей замелькали!

Серега нахмурился.

— Фал отстрелило, — сообщил он, предупреждая наши расспросы.

— Как это отстрелило? Зачем? — возмутился я. — Ведь мы же заякорились?

Серега тоже нервничал.

— А ты чего хотел? Чтобы нам всю кабину разнесло к черту?! Защита сработала — автоматика!

— Сколько у нас еще якорей в запасе? — насупился Колька.

— Было три, пара попыток осталась.

— Весело, ничего не скажешь! — состроил унылую гримасу Колька. — Значит, больше пытаться не будем?

— Во всяком случае, не при таком ветре…

Да… интересная складывалась перспектива! Несет бог знает куда, и ни остановиться, ни повернуть обратно. Это даже я понял, не кончавший никаких физ-мех-техов. Спасибо Льву Захаровичу — веселенькая командировка!

Салон помаленьку просыпался, приходил в себя. Пудрила носик Кира Черкасская, по-восточному подогнув под себя ноги. Шура Леонтьев перемигнулся с Игорем и, получив от него сигарету, отправился в туалет в нарушение всех летных инструкций. Катенька пялилась в окно и поминутно охала открывающимся внизу красотам. Пока что все было спокойно и тихо.

Ленька и Игорек, конечно, заметили непредвиденную остановку и выключение двигателей, заинтересовались. Колька же ответил в своей привычной манере. Мол, натолкнулись на очень плотную тучу, ну и, такие дела — пришлось поковырять ее, повозиться. Но надолго ли хватит его юмора?

Я уныло повалился в свое кресло, прильнул к окну: елки, елки, елки… до самого горизонта одно и то же. Кому это все надо? Зачем? Прямо тоска смертельная! А ведь если верить Сергею, «еще и до Урала не долетели». Книжку бы, что ли, взять какую? Я огляделся: Колька что-то быстро строчил в блокноте, ребятки в основном слушали дебильники, заткнув микрофонами уши. Повальная летаргия!

И вдруг очнулся Игорек, заорал благим матом, чтобы донести до каждого:

— Тихо, пацаны! Вот это фишка! Только что в новостях про нас объявляли! Я как раз котировки слушал, и тут такая фигня: впервые в мире построен дирижабль из листового свинца! Типа, они в курсе! Поняли?! — прыснул он. — Сказали, что маршрут полета держится пока в тайне. А еще у них есть сведения, что нас, ну, в смысле, не нас с вами, а дирижабль собирается купить какой-то америкос. И речь идет о десятках «лимонов»! Круто?!

— Жесть! — подхватила новость Катенька. — А что нам с этого будет причитаться?

— Дырка от бублика тебе причитается, — откликнулся ей с первого ряда Миша Смирницкий.

— Это почему же? А пять часов подневольной работы?

— Ну ты-то, положим, ни часа не отработала. А остальным… баксов на двести можно наскрести по американским расценкам.

— А как насчет испытательного полета? — вмешалась Таня Ткачева, которой как выпускнице тоже не приходилось рассчитывать на заработок. — Это чего-нибудь стоит по американским расценкам?

Рядом со мной ожил Ленька Феклистов:

— Испытательный полет?! Ты в своем уме? Загородная прогулка! Все давным-давно испытано!

«Да уж, прогулка!» — хмыкнул я про себя. Не хотелось бы быть участником паники. В башку лезли всякие фильмы-катастрофы на борту какого-нибудь впавшего в кому «Боинга». Оглянулся на Кольку, он по-прежнему невозмутимо писал свою сагу. Гвалт же вокруг только усиливался. Спорили уже о том, что платить надо за саму идею, а это покруче, чем просто техническое воплощение. А чья идея? Ясен пень, чья!

И тут произошло нечто. Как говорится, — выход из-за печки. Неожиданно громко распахнулась дверца хозблока, и на пороге выросла а-натюрель, то есть как сардина в собственном соку, сама Тамара Сергеевна Белозерцева.

— Что за споры? Почему ходим с места на место? Черкасская, почему опять в кресле с ногами? И вообще, что за бардак?! Почему никакой дисциплины?! Николай Иванович! Кажется, я к вам обращаюсь!

Наверное, мне зверски повезло. Я стал свидетелем чуда. Это был тот редчайший случай, когда Колька буквально онемел, не нашелся с ответом — даже челюсть отвисла. Он стал похож на гоголевского городничего в исполнении Евгения Весника, узнавшего о приезде настоящего ревизора. Зато наперебой защебетали девчонки:

— Ой, Тамара Сергеевна! И вы с нами?! Надо же! Класс!

Но Мать-Тереза даже не моргнула в их сторону. Она явно дожидалась ответа от самого командира. И тут уж Колька вынужден был играть всерьез. Он демонстративно и неторопливо извлек из портфеля официальный список участников, водрузил на нос очки и тусклыми глазами чиновника уставился на незваную гостью:

— Так как, говорите, ваше имя? Тамара Сергеевна? Что-то я не нахожу вас в списке участников. Позвольте узнать, на каком основании вы проникли на борт? Вам следует немедленно покинуть судно! Возможно, вы даже объявлены в федеральный розыск, а за вашу голову назначена премия!

— Бросьте паясничать, Николай Иванович! Я здесь по долгу службы. А вот вы со своими обязанностями явно не справляетесь!

— Ваши долги слишком дорого всем нам обходятся и, боюсь, еще дороже обойдутся в самое ближайшее время. Вспомните беднягу Боливара, или О'Генри не входит в круг изучаемой вами классики?

Колька иногда любил так виртуозно выразиться, что даже дух захватывало, хоть я и не понимал ни слова.

— Что это вас потянуло на литературу? — хмыкнула Тамара Сергеевна. — Занимались бы лучше своей историей.

— А я и занимаюсь историей. В частности, в данное время пытаюсь предотвратить одну историю, случившуюся с героями Жюль Верна. Если вы дадите себе труд подумать, то, возможно, даже поймете, о чем идет речь. А теперь извините, я должен навестить нашего пилота. Впрочем… — он сделал весьма недвусмысленную паузу, — вы можете присоединиться.

Я тоже поднялся, решительно последовав за ними.

У Сереги все было по-прежнему, внешне никаких изменений. Такие же свинцовые типа нашего дирижабля облака да раскачивающиеся верхушки елей в лобовом стекле. В общем, как в песенке — «зеленое море тайги…»

— Что с курсом? — поинтересовался Колька.

— Все то же: норд-ост. Чуть-чуть довернули к востоку. Обычная штука в циклоне. Если так продолжится, к утру будем над Уралом.

— Какой Урал?! — опешила Тамара Сергеевна. — Мы же совсем в другую сторону договаривались! Что вы все загадками говорите?

Колька скривил подобие улыбки:

— Вот, кстати, Сергей, полюбопытствуйте: неучтенный пассажир на нашем борту — балласт. Пряталась в хозблоке. У вас есть веревочная лестница? Мы бы ее тут опустили на какое-нибудь болото.

Он произнес это на полном серьезе, будто бы вот некая служба контроля нашла безбилетника и готова сейчас же применить к нему самые суровые санкции.

Серега лишь печально хмыкнул в ответ, а Мать-Тереза буквально взорвалась от гнева:

— Да что вы себе позволяете?! Что вы тут хозяйничаете как какой-нибудь новый русский прямо? Правила свои устанавливаете? Вам куда было лететь приказано? Вы забыли?

— Отчего же? Прекрасно помню! Только вот в чем штука: ваше участие в этом полете не подразумевалось.

— Да какая разница, со мной или без меня?! Разве могла я пустить все дело на самотек? Нет, это уже ни в какие ворота! — и тут она вытащила свой телефон. — Я немедленно звоню директору! Завтра же вы будете уволены!

Я усмехнулся, потому что полчаса назад безуспешно пытался связаться с домашними.

— Без вариантов! Здесь нет никаких сетей. Вышки забыли поставить, — развел я демонстративно руками.

А Колька, тот вроде бы даже оттаял, снизошел, будто к капризному ребенку:

— Так вы хотите знать всю правду или вас устроит лишь половина?

Но Мать-Тереза отринула все компромиссы:

— Меня интересует, почему вы не выполняете принятое решение?!

— Что ж, извольте. Только запомните, что вы напросились сами. Так вот, мы находимся в неуправляемом полете. Такой ответ вас устраивает?

На лице Тамары Сергеевны проявилось выражение неподдельного ужаса. Знаете, раньше так на бумаге проявлялось — постепенно — это если кто фотографией занимался.

— Вы хотите сказать, что мы попали в катастрофу? И вы с таким спокойствием заявляете мне об этом?

— Я не заявляю, я уж битый час вам об этом твержу, — хмыкнул Колька, — только вы понять никак не соизволите.

— Так сделайте же что-нибудь! Не стойте как пень! Что вы тут все разглагольствуете?

И как только Колька язык не стер отвечать на ее назойливость?

— Все что было можно уже сделано еще до того, как вы явили себя народу, — вступился я за него. — Наша задача — ждать, пока уляжется ветер.

— А может, он никогда не уляжется? — не унималась она.

Ну, тут уж даже наш молчаливый пилот не выдержал, обернулся от своих замысловатых приборов.

— То, что мы имеем на данный момент, является управляемой катастро-фой, — назидательным тоном выговорил он. — Неприятно, но терпимо. Но если вы хоть словом обмолвитесь об этом в салоне, мы получим неуправляемую катастрофу. И тогда уже никто не поручится за нашу сохранность. Надеюсь, вас не нужно предупреждать об ответственности?

Наверное, именно этих слов ей и не хватало. Она сразу же сникла, сдулась, как воздушный розовый шарик, который прокололи хулиганы-мальчишки. Колька мог вздохнуть теперь полной грудью. Неожиданная «помеха справа», как любил он говаривать, была ликвидирована. Невдомек нам было тогда, что это еще цветочки, что случаются штуки и пострашнее. Что женщина, во что бы то ни стало возжелавшая купить благодать, это смертельно опасная угроза.

Но пока было спокойно. В салоне и не догадывались о наших трудностях, там все еще не утихал спор о том, сколько стоит идея.

— Идея это вообще самая дорогая часть любого изделия, — доказывал Игорек Котляревский. — Можно не производить ничего кроме идей и жить припеваючи.

Но в этом споре у него был весьма серьезный оппонент — Вера Сторожева.

— Идея не может являться товаром, — утверждала она. — Автор любой идеи — Господь Бог, а потому любая идея это откровение. Кощунственно торговать откровением, потому что через тебя оно принадлежит всем. Человек всего лишь проводник идеи и только.

Две такие непримиримые позиции открывали широкое поле для дискуссий.

— Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать, — подлил масла в огонь Колька, вернувшись из кабины пилота.

— Вот видишь?! — подпрыгнул Игорек. — Продать можно! Пушкин разрешает!

— Пушкин о рукописи говорит, не об идее! Рукопись еще написать надо, а это труд.

— Много ты понимаешь в рукописях! Это всего лишь воплощенная идея и только. Платят-то за идею, не за рукопись.

— А вот так и не должно быть! — горячилась Вера. — Платить надо за материалы: за бумагу, за краски, а не делать из каждого писателя-изобретателя миллионера. Гении должны трудиться за такую же, как у всех, зарплату.

— Ага! Ты это Биллу Гейтсу расскажешь, когда на ворованной винде попадешься!

Честно говоря, слушать все это было влом, и я опять уставился в окошко. Там хоть изредка показывали озерца, маленькие речушки или какие-то лесные проплешины — не «Клуб путешественников», конечно, или там «Непутевые заметки» с Димой Крыловым, но все развлечение. А еще подумалось, не дай бог, тут идти придется! Это кто же из деток выдюжит? Разве что Ленька Феклистов. Ни на кого другого я бы не положился. Да хоть и Кольку того же взять: он с виду, может, и крепок, а тоже пешком не ходит — все больше за рулем, за рулем. Короче, невеселенькая перспектива!

— Юрий Иванович, а что это вы там все разглядываете? — раздалось за моей спиной.

Я обернулся. На соседнее место подсела черноокая Кира.

— Да вот прикидываю, каково через такую тайгу пробираться. Из вас-то никто б и не смог, пожалуй. Феклистов разве что?

— Ленька-то? — хмыкнула Кира. — Леньчик сможет!

— Вот что значит спорт! Это тебе не сосиской болтаться на перекладине с накрашенными ногтями!

А она смеется:

— Да и вы, наверное, сможете, правда?

— Ну, обо мне-то, — говорю, — чего беспокоиться? Я старый солдат!

— И не знаю слов любви, — ляпнула ни с того ни с сего Кира.

— Чего-чего не знаю?! — переспросил я.

— Это из «Здравствуйте, я ваша тетя» реплика, — хихикнула она, — там ее Михаил Козаков произносит. Не помните? Правда, вы мне больше Брюса Уиллиса напоминаете.

Я усмехнулся:

— Такой же тупой то есть?

— Ну, я бы так не сказала. Хотя некоторым идет. А вы, кстати, не замужем?

— Замужем, замужем, — говорю, — за Робертино Лоретти. И даже дети имеются.

— Ой! Извините. Я не то хотела сказать! Вы женаты? А то я могла бы предложить вам свою руку.

Я хмыкнул:

— И только-то? Помнится, раньше мне посущественней предложения делали.

И тут — кому не пропасть? — эта старая ведьма влезла! Мать-Тереза, то есть.

— Как вы себе позволяете с детьми разговаривать?! — спрашивает, а саму трясет аж под двести двадцать. — А еще учитель! Безобразие!

— Как-как? — говорю. — Как меня спрашивают, так и позволяю. Вам-то себе «не позволять» без надобности.

Только фыркнула старая перечница! Тоже мне детишек нашла! Эти детки еще тебя саму поучат всяким там камасутрам. В общем, все мечты обломала мымра!

Ну а после Киры и вовсе тоскливо стало, да и нудный дождь еще зарядил по стеклам. Колька, гляжу, тоже закис от своих непонятных заметок, взял гитару. С ним это случалось порой от безделья.

«Дождусь я тепленьких денечков,

Надену старый макинтош…»

И где он только таких песенок набирался? А деткам понравилось вроде. Притихли. Даже споры свои забросили.

Вот так и летели до самого вечера. Напоследок еще солнышко из-за туч подмигнуло, чтоб не отчаивались. Мол, завтра опять на востоке взойду.

А утром гляжу, в Колькином кресле Сергей развалился — чудеса! Кто ж управляет, думаю, ну, и в кабину тотчас подался. А там уже Колька рулит вовсю, мать честная! Куда нам, с косыми-то рылами?!

Оно наутро-то все и началось, после шоколада с изюмом. Сперва пионеры дымок заметили. Потом Мать-Тереза своим наметанным глазом церковку разглядела, и давай ей непременно туда! Колька растолкал Сергея. Посовещались. Ветер, по их ученым понятиям, стих. Ну и бросили якорь. Благо, тут и полянка какая-то, и коровки невдалеке пасутся.

Серега еще какой-то хитрый маневр совершил, сыночка своего кликнул. Тот, едва до второго этажа опустились, выпрыгнул, носовой трос за дерево уцепил — встали!

Больше всех ребятишки радовались. Они хоть и не ведали наших страхов, но шутка ли — сутки в пути! В поезде-то надоест, где станции. Пляшут себе на полянке, веселятся. А пастух как нас заметил, сразу стадо в деревню погнал — неприветливый пастух оказался.

Построила Мать-Тереза всех кое-как, повела, словно бы в город на экскурсию. Народец дорогой шуточки всякие отпускает про коровьи лепешки, цветочки срывает и, конечно, дебильники на всю мочь, у кого батарейки не сели. Еще и речевку свою затеяли:

 

Если ты сегодня с нами,

Повезло тебе с друзьями,

Мы кого угодно свалим,

Город на уши поставим.

Смело!

За дело!

Бей врагов умело!

 

В общем — выход спартаковских фанов на колхозный субботник. А возле самой деревни мужичонка встречает сухонький как таракан — в чем только душа держится? — этакая соломина сгорбленная, и волосы как у Майкла Джексона по плечам. Толькоседые, не крашенные. «Кто такие? — интересуется. — Мы гостей не ждали».

— А мы, — говорит Мать-Тереза, — специально из города к вам прилетели. Так сказать, приобщиться истинной веры.

— И много ли вас будет? — прищурился тот.

— Да все тут, со мною.

Старичок удовлетворенно хмыкнул:

— Ладно. Отец Порфирий меня зовите.

— Так вы батюшка? — всплеснула руками Мать-Тереза. — Вот радость-то! Вот радость!

— Вроде того, — кашлянул старичок и ткнул скрюченным пальцем: — А почему у вас девки в портках? Непорядок! И музыка бесовская!

Это он еще мягко выразился про наш разноцветный зверинец. Особенно если учесть, что Кира принадлежала к классу млекопитающих эмо — в общем, кто не знает, с ног до головы черно-розовая, а Шурик — к готам. Нам-то уже приелось, а на свежий взгляд сельского жителя — впечатляет, наверное.

— Исправим! Исправим, батюшка! — заохала наша предводительница. — Мы ведь и прилетели за тем — приобщиться истинной веры!

И обернулась, зацыкала зло на своих бестолочей.

— Вера наша строгая! — бормотал старец: — Работа, работа и еще раз — работа! Кто работает — получает свою пайку, кто не работает — не получает. Церковь только по выходным. Пределы лагеря в одиночку не покидать, выход только строем. Шаг влево, шаг вправо… в общем, карается епитимьей.

А пока он это все выговаривал, вышагивая впереди, я едва голову не отвинтил от любопытства. Не знаю кому как, а мне эта деревушка сразу не глянулась. Забор какой-то покосившийся с воротами, надпись вырезанными из железа буквами: «Вера есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства». За ним трелевочный трактор, беспомощно ткнулся мордой в канаву. Съеденная ржавчиной покореженная рельса узкоколейки. Площадь пустая квадратом, церковка деревянная посреди, а по сторонам домики прилепились неказистые — окошки, как бойницы для пулеметов. И ни тебе зелени толковой, ни огородов. Да и народ все больше угрюмый, смотрит из-под бровей…

— А вот тут у нас клуб, — перебил свои поучения старец, — заходите, ознакомьтесь.

Внутри все оказалось так же тоскливо, как и снаружи. Дощатая некрашеная трибуна, колченогие табуреты, по стенам агитация, намалеванная от руки. Я со срочной службы, с «боевых листков» в нашей роте такого убожества не видал: «Доярка Авдотья Чалая подняла удой молока с коровы на 1,5 литра», «Конюх Евсей Переверзев в одиночку отбил табун от стаи волков». И далее в том же духе.

— Вот, смотрите, изучайте, — напутствовал нас старец, — а сестра Тамара пока пройдет со мной.

Мать-Тереза бросила на нас свой горделивый взгляд и… щелк! — дверь за ними захлопнулась на щеколду, и еще какая-то ржавая засовина проскрипела.

— Чего?! — ринулся к выходу Шурик Леонтьев, но дверь в ответ даже не дрогнула.

— Кажись, нас заперли, — хмыкнул Игорек, — интересно, на каком основании? Неплохо бы послать за адвокатом.

А Колька в ответ натужно вздохнул:

— Что ж, запасемся терпением. Пока что ничего экстраординарного не случилось. Ну, не любят местные граждане вашу музыку и ваш облик им не по душе. Так постарайтесь понять их опасения.

Ждать пришлось долго; время я не засекал, но часа два, не меньше. Народ натурально соскучился по удобствам. Туалет-то в итоге мы обнаружили в углу за печкой — доска с прорезью, а под ней здоровенное проржавевшее ведро. Непривычно, а куда денешься? Не биде же, в самом деле, тут ожидать. А вот насчет там умыться или попить, это, извините, налить забыли.

Наконец, когда терпение у всех уже иссякло и пятая точка устала протирать штаны табуретом, дверь, заскрипев, отворилась. И предстал нам, как шутил потом Колька, некий воплощенный образ Самсона, только не библейского, а на русский манер.

— Брат Иван, — представился он, глянув на нас по привычке здешних аборигенов исподлобья. — Граждане задержанные, — начал он и костяшкой указательного пальца поправил свои жесткие рыжие усы.

— Какие мы вам задержанные?! — вскочил ему навстречу Котляревский. — Это на каком основании?!

Но тот лишь легонько ткнул его пальцем в грудь, и Игорек опять повалился на свой табурет.

— Граждане задержанные, — повторил свое обращение верзила. — Отца Порфирия величать батюшкой или — гражданин начальник. Ему всяко сподобно. Всех иных — братьями либо сестрами. Праздно не шататься, блюсти порядок. Слов поганых не говорить, музыки бесовской не слушать. За ослушание епитимья. Тут будет женская половина, — ткнул он рукой, — тут мужская, чтобы сраму не имать. Старостой вашей по всем делам будет сестра Тамара, ее слушаться. Во все дни работа, по воскресеньям церковь. Крест кладут справа налево, а не наоборот, как литовцы, — поучал он…

Ну дикость же, дикость, ей-богу! — все сильней закипал я, слушая его бред. Это в двадцать-то первом веке! И чего это наша новоявленная сестра затеяла, какую еще пионерскую игру? Перед кем выслужиться хочет? Совсем с тормозов слетела! Между прочим, я с шефом только на четыре дня договаривался, а нам еще целые сутки обратно пилить, и то при попутном ветре! А если опять случится чего, какая-нибудь очередная катастрофа? Я им что, летчик-испытатель, что ли? Так я примерно рассуждал, но Колька,как оказалось, смотрел на вещи еще мрачнее.

— А позвольте спросить, — осторожно проговорил он, не вставая с места — впечатлил, наверное, пример Игорька. — Позвольте спросить, до каких пор вы собираетесь нас удерживать?

— А до таких… покуда не вразумитесь, — брат Иван вроде как даже опешил от такого смешного вопроса. — Да от нас и не уходят по доброй воле. Прежде бывало, а теперь нет. Все мы тут одной общиной живем — братья и сестры, всем нравится…

Тут на него обрушился целый град вопросов, кричали все наперебой, но звонче всех и заливистей получилось у Тани Ткачевой:

— А если мы убежим?

— Да куда ж вы побегнете?! — расплылся в улыбке брат Иван от такой ее детской наивности, даже усы в запальчивости растормошил. — Кругом тайга, звери, болота да комары! А часовой на вышке? — припомнил он самое главное, — на колокольне, то есть. Дед Митяй целит метко. Белке глаз вышибает, как я дверь кулаком.

— А мы на дирижабле!

— Энто шарик-то ваш? — хмыкнул Иван. — А мне сказывали, он сломался давеча. Мол, сестра Тамара и не нарадовалась, когда на грешную землю опять ступила!

Ребяток это известие насторожило, да чего там — просто в ступор вогнало! Кулибин-младший перекинулся многозначительным взглядом с Кулибиным-старшим, мол, как же так, батя?! И ты мне ничего не сказал?! А тот в свою очередь ответил ему таким же ученым манером, то есть многозначительно развел руками. Ну и остальные все тоже озаботились собственной неосведомленностью.

Иван же по-своему истолковал наше мычание:

— Вот видите, бежать вам некуда. Да вы и не печалуйтесь! — добродушно махнул он рукой. — Обвыкнете! Еще и благодарить за науку станете.

— Так я не понял, мы к вам в плен, что ли, попали?! — опять вскочил с табурета Игорек.

Но на сей раз брат Иван великодушно его простил.

— Зачем же в плен? — опять растянул он улыбку. — Мы ни с кем не воюем. Сестра Тамара привела вас всех добровольно.

Влипли мы, короче, в историю. А вот брат Николай (тьфу ты, черт! — Колька, конечно же!) даже заинтересовался.

— Это же настоящая древнерусская община, натуральное хозяйство! — обрадовался он словно какой-нибудь идиот, — такого больше нигде не встретишь! Прямо настоящий рай для историка!

— Ага, рай! Как же! — всполошился Шурик на его тираду. — У меня братан полтора года отсидел в таком раю у черносливов. Вернулся — кожа да кости, килограммов шестьдесят в зиндане оставил!

— Ну, тут тебе не чехи какие-то. Тут тебя черной икрой будут откармливать, — хмыкнул в ответ Ленька.

— Черная икра не для белого человека, понимаешь ли, — назидательно произнес Шурик, и как показало время, он был абсолютно прав.

Но обо всем по порядку.

Следом за Иваном явилась сестра Агафья с двумя мужиками. Те соорудили вдоль клуба перегородку, разделив его надвое, а из части табуреток сколотили нары. Сестра же увела наших девчонок с собой, набивать тюфяки соломой. Вернулись они нескоро, причем всех уже переодели в какое-то жалкое рубище, будто кино собирались снимать про Александра Невского. Может, оно у них и не рубище вовсе. Может, какое-то другое название имелось, но выглядело уж больно забавно!

Чуть позже появился и обед. Ну, еда это отдельная песня. Наверное, мяса в этой богадельне вообще не подавали. Может, правда, и сами не ели? А принесли нам постные щи, кашу непонятного происхождения и такой же невнятный кисель. После шоколадного завтрака самое то! Как стометровка на опохмелку. Наши юные леди и джентльмены, естественно, отказались, разве что ложки деревянные пустили поплавать забавы ради. А мы — трое взрослых — снизошли, оценили богатую витаминами пищу предков. И ничего… вроде даже жить захотелось и бороться против вегетарианского засилья.

О борьбе весьма кстати, потому как после обеда предполагалась работа, а про работу и того смешней получилось.

Вот вы держали в руках настоящий крестьянский инструмент? Косу там, вилы или лопату, или еще чего, может? Про себя скажу честно: пару раз привелось топором рубануть. Богатый опыт, правда? А что с наших деток спрашивать, которые ни с чем тяжелее клавиатуры и не сталкивались? И главное, как объяснить это тем, кто про эту самую клавиатуру и слыхом не слыхивал? Я бы не смог. И сам господь не смог бы, наверное.

Пришлось по этому поводу целое совещание с Колькой устроить, и Серега подключился тоже. Благо, все мы служили в армии и понимали друг дружку с полуслова.

Короче говоря, перед самым выходом на работу я объявил ребяткам:

— Сегодня принимаю зачет по ходьбе гусиным шагом. Надеюсь, никто еще не забыл упражнение? Ну, а им-то долго объяснять не надо. Дай лишний раз приколоться.

Выходили мы вперевалочку прямо из дверей клуба. Аборигены сперва за шапки схватились. «Ишь, как их бесы-то крутят!» — кричали. А потом — с детворы началось — и сами животы надорвали со смеху. Шли мы строго цепочкой, я спереди самый медленный темп задавал, так чтобы вся деревня поглазеть успела. А шли мы, надо сказать, на самую простую работу — ворошить сено, и потому у каждого на плечах были такие легкие деревянные грабельки. Должно быть, со стороны мы смахивали на компаниюполуросликов, отправившихся на поиски клада, только вряд ли вот здешние жители читали когда-нибудь Хоббита.

Местные собаки вообще пришли в неистовство, а корова, попавшаяся нам на пути, с мычанием сорвалась с привязи, когда мы неожиданно появились из травы прямо перед ее носом. После хозяйка жаловалась, что она даже доиться перестала.

То же самое повторилось и при нашем возвращении, только теперь уж крестьяне заранее собрались на потеху.

Вечером нас пришла увещевать Мать-Тереза, то бишь сестра Тамара.

— Ну… и кому нужно это ваше паясничание? Кого вы тут собрались удивить? Считаете себя самыми умными? Да поймите же, что по вашему поведению судят обо всех горожанах!

Но никто, даже Колька не счел нужным ей ответить.

— И чего б еще ждать от Белозерцевой? — ворчал он после отбоя. — Раньше на партсобрание впереди всех бежала, теперь в церковь. Представляешь, завтра опять коммунисты вернутся, бога отменят? Первой же и закричит: «Я так и знала! Так и знала! Всегда догадывалась, что они в святое причастие самогон подмешивают!» Вот хохма-то будет!

— Николай Иванович, — откликнулась из-за тонкой перегородки Вера Сторожева, — а допустимо ли потешаться над верой? Это ведь личное дело каждого. Правда?

— А кто здесь сказал слово «вера»? Это тебе послышалось через стенку.

— Ну, пусть не вера, пусть убеждения. Разве человек обязан всю жизнь придерживаться одних и тех же убеждений, разве не вправе их поменять?

— Поменять убеждения?.. Вправе. Конечно же, вправе! И убеждения может свои поменять, и даже веру! Только Тамара Сергеевна их не меняла — ни то, ни другое. Вот ведь в чем штука!

Тут даже я не выдержал, сорвался:

— Как это так, не меняла?! Что значит, не меняла? Ты уж как-нибудь это… поясни поподробнее.

А Колька заворочался, зашуршал своим тюфяком, как мышь — ну точно подвох какой-то готовил.

— Помнишь, старик, — говорит, — такой документик был в наше время — «Моральный кодекс строителя коммунизма» назывался?

Как не помнить, когда меня по нему всем райкомом гоняли?! Дело было после очередной студенческой пьянки. Мы тогда под обкомом партии здоровенными буквами вытоптали на свежем снегу: «Брежнев — босс!» — чтоб с утра товарищи прямо из окошек своих прочитали. И как нас только нашли, интересно — по почерку, что ли, вычислили?

— Ну да, — говорю, — было что-то такое…

Тут Колька подозрительно так затих, наверное, свил уже себе гнездышко из соломы, и говорит:

— Легенда такая есть. А может, и не легенда вовсе… Собрал у себя как-то на даче Хрущев политологов-пропагандистов и задание дал: прописать моральный портрет человека будущего. Такой, чтоб огнем сверкал! Чтобы ни пятнышка, ни червоточинки…

— Чтобы прямо в сироп! — пискнула из-за стенки Кира Черкасская. — Это как в рекламе про яблоко, да?

— Ну… в общем… Рекламы, правда, тогда не было. Так вот, дал им Хрущев задание, а времени — до утра. С утра уже съезд открывается. Схватились товарищи за репу: что делать? Один одно предлагает, другой — другое, и никакой цельности. И тут кого-то из них осенило — а чего, мол, париться? Возьмем за основу заветы Христа или там Моисея… не важно! Пару слов поменять да поповские интонации исправить — всех и делов-то!

— Неужто правда?! — встрепенулась Танечка.

— Истинный крест! — Колька даже опять зашуршал в углу. Перекрестился, что ли? — Так что в окончательной редакции по сути произошла лишь одна замена. Всего лишь одна, понимаете? Сможете отгадать, какая? Пятерку по истории гарантирую на вечные времена. Итак, что на что заменили?

Тут поднялся форменный переполох и у нас, и за стенкой, кто только чего не предлагал.

— Обезьяну на человека! — ляпнул первым свою версию Шурик Леонтьев.

— Скажешь тоже! — опешил от такого неожиданного варианта Колька. — Во-первых, про обезьяну в Евангелиях ничего не сказано. А во-вторых, и Дарвин тогда еще не родился.

— Иуду на Ирода? — рискнул Игорек.

— Час от часу не легче! А эти-то тут при чем?

— А может быть, бога заменили на Хрущева? — осторожно так предложила медалистка Катенька.

Колька прыснул.

— Ну, знаешь ли! Хрущев, конечно, отличался некоторым красованием, мог при случае и каблуком настучать, но не до такой же степени!

— Тогда Иисуса Христа на Маркса, — выдвинула свою гипотезу Вера Сторожева.

— А вот это уже теплее! — обрадовался Колька. — Ну… есть еще варианты? Смелее…

Но детки почему-то затихли, больше никто не спешил блеснуть эрудицией.

— Эх, вы! — осерчал Колька, — скисли! Куда уж вам супротив Белозерцевой, коли такой простоты не знаете! Да «царствие Божие» они заменили на «коммунизм» — вот и все! И вся недолга! Никите Сергеевичу уж больно это понравилось. А что? Так сказать, в русле народных чаяний. То какое-то царствие поповское, понимаешь ли, да еще после воскресения, да и будет ли? А тут — прямо на грешной земле — пожалте! Можно даже сроки его указать! Только трудитесь да ведите себя достойно, как Христос завещал — в смысле, как «Кодекс» учит.

— И что, в самом деле так просто? — откликнулся из своего угла наш авиатор.

— Ну да, — хмыкнул Колька, — разумеется. Чего ж тут сложного? А вы — вера! Православие! Убеждения! Заладили тоже… А ей и менять ничего не пришлось.

В следующий раз вести с нами душеспасительные беседы нацелился брат Иван. Очевидно, надежды на Мать-Терезу не оправдались.

— Вы бы, — говорит, — ребятки, по-доброму, тогда и к вам с любовью. Вы эту дурь-то городскую повыбросьте. От нее ваши беды.

Колька прям-таки живейший интерес проявил к его словам.

— А какие наши беды? — спрашивает.

— Бога не знаете, без Бога живете — вот какие! Сестра Тамара много чего сказывала. И про убийства, и про разбой, и про бездомных. Вся, мол, жизнь враз перевернулась, народ будто с цепи сорвался.

— Ну, а своих-то вы, видать, на цепь посадили? — поддел его Колька.

— На цепь— не на цепь, а порядок знают. Без баловства.

— Со снайпером на колокольне порядок, конечно, будет, — убедительно кивнув, согласился Колька, — без вопросов!

Брат Иван вроде даже опешил сперва, усы подергал, а после хмыкнул:

— Дед Митяй это так… для острастки больше. Мало ли кто на добро позарится. Эт-те не преждние времена, когда он на вышке кукарекал.

Колька в ответ ухмыльнулся, растянул улыбочку:

— А что, и такое бывало?

— Как не быть?! Знам дело, бывало! Тута ить прежде лагерь стоял, ну и всяко приходилось караулить. А караул, он что? Стреляет без предупреждения!

— А потом?

— А что потом? Потом, как лагеря разогнали, кто домой подался, а кто тут… к вере крестьянской припал. На земле-то у вас срам начался великий, слыхать, а тут ничего… Тут благодать, как в преждние времена, значит. Отец Порфирий сам церковку заложил, вместе рубили. Народ-то наш шибко отходчивый, зла не держит, так его и выбрали.

— Что значит выбрали? А раньше он кем был?

— Известно кем! Здешним начальником и был в энтом самом лагере. Нам, говорит, новую жизнь теперь строить, чтоб как прежде. Чтоб с Богом! Как в старые времена, значит. Первым делом все антенны срубил, чтоб срама не слушать, а потом уж и церковку вот. Нам, говорит, никто не указ кроме Бога нашего Иисуса Христа. А мы чего? — почесал он в усах. — Мы Порфирию верим.

— Да-а-а!.. — протянул Колька, даже и присвистнул от удивления. — Но мир-то ведь далеко вперед шагнул. Убежал, не догонишь.

— Знамо, куда он побежал — за Антихристом. Нам того не надобно.

— Вот поди-ка, поговори с таким! — распалился после этого разговора Колька. — У нас своя правда, и ничего ты нам не докажешь! Церковка вот своя и свой Христос, а твоего нам не надобно!

Парни молчали, не лезли в разговор. С некоторых пор они затеяли план побега и шушукались по углам, даже от нас таились, от старших. Больше всех Игорек злился. Мне, говорит, документы до первого июля успеть подать, а тут еще староверы всякие навалились! И Катенька ему поддакивала. Мол, лучше уж в петлю, чем в этой рванине ходить. Представляешь, говорит, сидеть в этой дыре до конца жизни?!

— Ну уж нет! Скажешь тоже! — бесился Игорек. — Еще день, два, и валим отсюда!

А вот Верку, ну, Сторожеву то есть, разговор заинтересовал.

— А что, — говорит, — Николай Иванович, вы им доказать хотите? Что прогресс лучше регресса? Так это недоказуемо. Cкажете, на автомобиле ездить лучше чем на коне? Или, например, в машине стирать — чем в речке? Допустим. А что при этом высвобождается? Труд и время. Так ведь? Насчет первого очень большие сомнения в полезности. Ну, освободили человека от труда, а он в фитнес-клуб побежал мышцы свои качать на всяких там тренажерах, чтобы в амебу не превратиться. В итоге те же самые физические затраты выходят! А время ему так и вообще без надобности! Он все равно его убьет где-нибудь — в боулинге том же, в казино или за бутылкой с друзьями.

Вот такую тираду она ему закатила.

— Да ничего я не собираюсь доказывать, Верочка! — взмолился он своим вкрадчивым голосом. — Но смешно же, ей-богу, топтаться на месте, когда другие вприпрыжку мимо бегут. А потом пойми, жизнь это соревнование, деточка. Так уж она устроена. Не выиграл, значит проиграл. Не первый, значит второй, третий, последний. А в хвосте цивилизации всегда одно и то же: очередь за пособием, за гуманитарной помощью, за бесплатным обедом… Можно, разумеется, обидеться на весь мир — мы, мол, такие кондовые, себе на уме, но рано или поздно тебя обнаружат и начнут помогать, к себе подтягивать, подкармливать. Обидно же, правда?

Но Вера и не думала сдаваться.

— Насколько я понимаю христианских философов, развитие человека это всегда путь к Богу, к просветлению. Но развитие цивилизации имеет совсем противоположную направленность. Оттого что бежишь вслед за ней, ближе к Богу не станешь.

— Оттого что стоишь на месте — тоже, — парировал Колька.

Нелегко было с ним спорить, тем большее восхищение вызывала Верка.

— Но они же не просто на месте стоят, они ищут истоки русской духовности, — возразила она. — Церковь, глядите, построили, о нравственности пекутся…

— А по-моему, так просто выживают. Глянем вот в воскресенье, чего они такого особенного здесь разыскивают.

Но мне-то с самого начала ясно было, что ни в какие их поиски он ни капли не верит. И ребяток настроил заранее, срежессировал, меня не предупредив даже. Хотя, чего предупреждать? Наши планы на ближайшее будущее не менялись.

— А поймут ли? — сомневалась Танечка. — Они же в английском ни бум-бум.

— Да по барабану! — крикнул Шурик.

— Вот и мне фиолетово! Поймут, не поймут? — скривила губки красавица Катенька. — Надоело уже торчать в этой дыре!

— Главное, чтобы мы понимали, — такую вот жирную точку поставил в разногласиях Колька.

Представляете себе стадион-сорокатысячник, заполненный до отказа? Ну так чтоб без фанов половина на половину, а просто пестрая толпа собралась? И особняком сидит человек триста, но сплоченных, обученных, и в какой-то момент песенку свою заводят, речевку, все такое… Да они же на уши поставят всю публику! Натурально плакать заставят, что купили билеты.

Не сказать чтобы в церкви была толчея, но народу стояло плотно. Нам как раз позади досталось, с краю, где столы для всяких там подношений: выпечка домашняя разная, яйца, масло, колбаски. Шурик Леонтьев уже, было, лапищу свою протянул — мол, не та бурда, какой нас кормят! И у меня тоже живот подтянуло. Но Колька притормозил, качнул внушительно увесистым кулаком — «Жрать мы сюда пришли, разве?!»

Не знаю, что там насчет службы — по правилам, не по правилам — старичок какой-то бубнил и по книжке читал долго. А сам Порфирий в сторонке стоял наособицу, но тоже в хламиде церковной, и смотрел не на священника больше, а поглядывал строго на собравшихся. И где-то в толпе, к алтарю поближе Мать-Тереза, смотрю, в платочке. Раз только глазом стрельнула в нашу сторону и опять отвернулась, будто вовсе не знает. Стыдно, наверное, за нас перед новым хозяином.

А священник все бубнит что-то свое, и народ поминутно крестится. Ну, мне-то чего? На мне и креста нет. Из наших лишь Колька да Вера Сторожева крестом себя осеняют, другие зевают больше. Часа два так стояли, в ногах загудело. Шурка исподтишка все колбасу норовил стырить. И Ленька тоже хорош: уставился на соседку — девчонку местную, глаз от ее груди не отводит. Аж в краску ее вогнал, бедную.

Наконец старикашка закончил, и тут Порфирий на середку выходит.

— Братья и сестры! — начал он. — Мы прожили с вами еще одну нелегкую неделю во многих трудах и молитвах. Не воровали, не сквернословили, не обижали ближнего своего и свято блюли заповеди Господа нашего Иисуса Христа. А значит, поднялись еще на одну ступеньку в постижении его бесконечной благодати. Тайна ее велика есть и не всякому дано к ней приблизиться. Многие тщатся плодов сих, не ведая, что плоды сии суть запретны. Но, не имея вкусить истины, желчь и горечь они источают тем, кто этой тайны уже приобщился. Глупцы! В помутнении своем они жаждут собрать то, что не сеяли. Они не разумеют ниспосланного нам откровения: спасемся либо все скопом, либо никто! К Господу поодиночке не ходят. Они же в гордыне своей вознамерились припасть к этому алтарю наособицу. Несть сирых и нищих, несть богатых и тучных, но есть все мы агнцы Божьи, помышляющие ниже по себе, чем по стаду.

Тут он перевел дух, кинул пылающий взор в толпу и продолжил:

— Но велика есть мудрость Божья, умом не объять. Для испытания нашего, для поверки крепости духа ниспослал он на нас воинство, о котором не знали, силу, о которой не ведали. Все вы видели новоприбывших, а кто не видел, так посмотрите. Вот они тут стоят перед вами, — и ткнул в нас пальцем, как когда-то Вий в беднягу Хому — «Вот он! Держите!»

И все, кто был в церкви, невольно обернулись, разинув рты, будто мы и впрямь стояли в шлемах и латах, готовые обрушить на них всю мощь нашего оружия. Но Колька уже успел дать знак, и вместо палашей и дротиков на их головы полились разудалые куплеты детской песенки.

— Ten green bottles hanging on the wall, — старательно выводил наш двенадцатиголосый хор.

— Ten green bottles hanging on the wall, — подхватывало эхо, отражаясь от сводов.

— And if one green bottle should accidentally fall, — звонким голоском солировала Танюша, неожиданно вставляя в конце строки незапланированное «дзинь!», как тут же снова ударял во всю мощь наш окрепший и набравший силы в паузе хор:

— There’ll be nine green bottles hanging on the wall!

Так вот и пели, не прерываясь, куплет за куплетом, покуда последовательно не упали и не разбились все десять бутылок, а отец Порфирий, не имевший ни сил перебить нас, ни возможности прекратить нашу песню, вынужден был выслушать до конца. Закончив, мы развернулись и дружно вышли из церкви как со стадиона.

Пока к выходу протискивались, пока пятились, у меня аж мурашки по телу. Ну, думаю, как взлетит сейчас Мать-Тереза вроде той панночки во гробе! Как бросится догонять! Такая вот ерунда представлялась, но ничего… обошлось. А ребятки наоборот — живо обсуждали дорогой.

— Николай Иванович, надо было песенку под двенадцать бутылок переделать, — обернулась на ходу Кира.

— Это зачем же? — удивился Колька.

— Так ведь нас-то двенадцать. Поэтому.

— Это чтоб упасть и разбиться? Нет уж, спасибо! Какие-то дурные у тебя ассоциации. Тогда уж лучше про двенадцать апостолов.

И Игорек его поддержал:

— Не… классно все получилось! Этот старикашка аж язык проглотил от горя!

Но проглотил, наверное, ненадолго, потому что и часа не прошло после службы, как он заявился на пару со своим телохранителем — братом Иваном. И даже переодеться успел во вполне цивильный костюмчик.

— Не думайте, — говорит, — я не потерплю у себя этого безобразия!

— А какого безобразия? — прикинулся дурачком Колька. — Это вы про песенку, что ли? Так это ж безобидная детская песенка: «Жил-был у бабушки серенький козлик».

— В церкви нельзя петь песен.

— Правда?! — изумился Колька. — Грустных или веселых?

— Никаких! — отрезал Порфирий.

— Тогда мы будем петь на паперти.

— И на паперти тоже нельзя, — вмешался брат Иван.

Колька хмыкнул.

— А раньше с паперти даже нищих не гоняли.

— У нас нищих нет, у нас все работой обеспечены.

А отец Порфирий отрезал:

— Больше вы не будете петь, я запрещаю. Запрещаю петь, запрещаю каким-либо иным образом веселить и потешать граждан. Вам понятно? Или вы будете жить и работать как все, или…

— Или? — перебил его Колька. — Расстреливать будете?

В ответ этот седой таракан так сощурился, что, наверное, всю злобу выдавил из себя, как из тюбика.

— Зачем же расстреливать? Я всю службу тут оттрубил — от звонка до звонка. У меня богатый опыт в перевоспитании. И не таких обламывал.

В общем, матерый волк оказался, той еще, старой закалки. Гвозди из них там, что ли, делали, как сказал, не помню какой поэт.

Говорю Кольке:

— Бесполезно все это, все наши игры. Валить надо отсюда и чем быстрее, тем лучше. А он:

— Погоди еще. Еще поборемся.

Святая наивность!

Но плохо ж я знал Кольку! Вернее сказать, я его вообще не знал. То есть я-то думал, пижон, ну, так… почудить, пофилософствовать на досуге. Всякому полезно. И вы, наверное, так про него подумали. Впрочем, и неудивительно. В школе всегда куча дел — то, да се… много ли о человеке узнаешь? А по юности мы и не пересекались почти — только что в одном институте и в одно и то же время.

Вот он мне и говорит:

— Понимаешь, строем к Богу никогда не прийти. Строем только в гальюн ходят или там в столовую для начала. Мутит их этот старик, а они и рады, уши развесили. А все потому что свой, лагерный.

— Тебе-то, — говорю, — что с того? Прийти — не прийти, какая разница? Может, это их местная особенность такая — строем ходить. Нам-то с тобой не все ли равно?

А он меня и не слышит вовсе. Запал на свою древнюю историю.

— Понимаешь, — говорит, — русского мужика упрямее нет и не было. Шуточками да песенками его не проймешь. Ухмыльнется и опять за свое. Я, мол, и неказист, а в своем деле мастер. А ты, белая кость, и к корове-то не знаешь, как подойти. Чтобы его упрямство перешибить, нужно на его поле выиграть. Тогда ты авторитет. Тогда тебя слушать станут. А иначе не суйся. И вообще, — говорит, — ближе надо к народу.

— И как же ты, — спрашиваю, — собираешься на его поле выигрывать?

— Посмотрим, — уклончиво хмыкнул Колька.

И вот на другое утро на клубе и на церкви появилось странное объявление. Яркой губной помадой на нем красовалось:

Брат Николай вызывает любого на состязание по крестьянскому искусству. Орудие /пила, топор, коса и т.д./ выбирает сам претендент.

Конечно, это были те самые «боевые листки» из клуба, перевернутые наизнанку, а помада, разумеется — Катеньки Лактионовой.

А народ собирался, подходил, вчитывался и, посмеиваясь, тыкал пальцами в нашу сторону.

— И кто это у вас умелец-то, ась? Это очкарик-то, что ли? — крикнул один рябой из толпы. — Нехай придеть, моейну козу подоит. А я евонные стекла пока подержу.

— Подoить он ее, как же! А посля она у яво в клубе пропишется, — отвечал ему другой без передних зубов и с подбитым глазом.

— Велика потеря! — хмыкнул первый. — Я яму и Клавку отдам в придачу, все одно — сносилась.

И это были еще самые безобидные шуточки.

— Вот ужо батюшка-то задаст вам, охальники! — ругалась на них хромая старуха, грозясь крючковатой палкой.

Но дальше этих хихонек дело не шло. Никто не спешил принять дерзкий вызов заезжего гастролера.

И вот в самый разгар калорийного, как всегда, обеда, в котором к щам из куриной требухи полагался насыщенный морковный чай а-ля каркаде, на пороге нашего клуба выросла знакомая фигура местного Самсона.

— Хлеб да соль! — приветствовал наше застолье брат Иван и, обернувшись к Кольке, пробасил: — Завтра с утреца косить пойдем. Выбирай себе струмент, паря!

— Косить не копать, — хмыкнул себе под нос Колька и опять уткнулся в свою тарелку.

А вечером мы с ним на пару отправились по домам выбирать косу. И вот ведь странное дело, никто не спешил поделиться с нами своим «струментом». Домах в пяти-шести нам не то чтоб отказали, а даже и разговаривать с нами не стали, и лишь в следующем сжалились.

— К Чубайсу ступайте. Он даст, — ответила нам та самая хромая старуха, что утром ругалась у церкви. Сперва-то мы с Колькой подумали, это издевательство такое изощренное — не надо ли, мол, прошлогоднего снега? К какому, мол, такому Чубайсу? Но старуха ткнула своей палкой, указывая на дом, и мы с Колькой отправились к тезке известного экономиста.

— Какой я вам Чубайс?! Семеном меня звать, — обиделся тот. — Как есть Семен Иноземцев. А они учудят глупость всякую и давай ржать, еще и других науськивают.

— А чего вдруг — Чубайс? Не рыжий вроде бы, — полюбопытствовал Колька.

— А!.. Пес их знает! — нехотя отозвался тот. — Сами-то почто явились?

Колька коротко изложил суть дела, посетовав на то, что все ему отказали.

— Жаль мне тебя, паря, — сморщил улыбку Семен. — Ты косу-то в руках держал ли?

— Приходилось как-то, — пожал плечами Колька.

— Как-то! Как-то! — ворчливо передразнил Семен. — Есть у меня одна «литовка» хорошая — бритва! Сам правил! — похвалился он. — Мы вроде бы одного росточка, так тебе сподручно. Но смотри, загадишь!

— Две верну! — побожился Колька.

— Пошто мне две? Двумя-то косить не станешь! А таких уж теперь и не сыщешь, теперь все новодел… Штамповка! — презрительно сплюнул он.

А я все на Кольку поглядывал, все поверить не мог — всерьез он это затеял, что ли? Может, опять подвох какой-нибудь?

Утро задалось гнилое, туманное. В кустах скрипела какая-то пичуга, а на опушке выстукивал мелкую дробь дятел.

— Самое то для дуэлей! — подмигнул, потянувшись, Колька. Он еще с подъема взбадривал себя такой ерундой: «…пистолетов пара, две пули — больше ничего — вдруг разрешат судьбу его» или «Он все боялся, чтоб проказник не отшутился как-нибудь, уловку выдумав и грудь отворотив от пистолета».

Вся деревня без малого высыпала на поле. И как ни пытался Порфирий их разогнать — «Нечего тут глазеть! Ишь, собрались бездельники!» — у каждого находилось поблизости какое-либо занятие: корову там подвязать или собрать зверобой для заварки. Ну, и наши, конечно же, тоже пришли поболеть за родного учителя. А брат Иван уже рядышком похаживает, Кольку в упор не замечает. И сам весь при параде — в яловых, натурально дембельских сапожках, и коса у него на плече как секира.

Кинули жребий. Зачинать выпало этому псевдо-Самсону. Колька, значит, правее встал, ждет. Тот начал. Колька выждал маленько, дал тому метра два и пошел следом. И гляжу, косит, косит — как ручкой в блокноте строчит! Не отстает! Вот мать честная! Где ж ты, думаю, выучился? А ребятишки наши визжат от радости, речевку на ходу заложили:

Коля, давай, давай!

Коля, не отставай!

Взялся!

Собрался!

Сразу оторвался!

Ну какой он им Коля, в самом-то деле? А с другой стороны, что им, Николай Иванович кричать, что ли? И крестьяне вокруг возбудились, тоже орут!

И тут смотрю — глазам не верю, гонит его Колька-то наш! Гонит! «Поберегись! — кричит. — Пятки подрежу!» А тот запыхался, сачковать стал — там не скосит, там травка торчит — а не оторваться! И косить еще метров сто, не меньше. Но упрямится, черт здоровый, не уступает. Так и пришли вместе.

Порфирий сразу же руками замахал, скомандовал, мол, все, баста! Давайте, мол, расходитесь! Но народ-то ведь не дурак, не проведешь; он все видит. Кричат — пусть теперь тот наперед станет! Ивану-то, видать, больно уж не хотелось, а куда денешься? Надо сызнова все начинать! Косу бил правилом, аж искры летели!

И вот встали опять, пошли. Тут уж наш Колька-то его и уделал по первое число, по самое некуда! Метров на тридцать вперед ушел — не догнать! Встал на конце, ухмыляется, а тот еще минут пять до него докашивал. «Коса, — говорит, — не того строя попалась, не отбитая. Заточки не держит». Ну, где ж там! Плохому танцору всегда что-то мешает! А свои посмеиваются. Обглядел, мол, тебя, Ванька, глазастый-то! Посноровистей тебя будет!

Порфирий, тот сразу сбежал, не дожидаясь развязки. Должно быть, еще какую угрозу затеял. А мужики уважительно обступили, и Чубайс вместе с ними.

— Не гадал, что ты Ваньку обскачешь, — честно признался он. — До конца овинника бы дошел, думаю.

— Коса уж больно хороша попалась, — лукаво ухмыльнулся Колька.

— К косе-то еще и руки нужны, паря, — ответил Семен.

— Ну! — согласился Колька. — А к тулову — голова! — и кивнул с усмешкой в сторону деревеньки.

Мужики оценили намек, загудели.

— Нам самим этот Порфирий во где! — резанул один ладонью по горлу, — а куды денешься?

Он плюнул, выругался и махнул безнадежно рукой.

— Прошлое лето на заготпункт нас погнал за мукою, — вступился другой, — сыру с собою дал, меду в обмен. А там семьдесят верст, да жара! Все вскипело!

— Ну, я-то тебя сразу раскусил! — подошел третий, тот, что козу предлагал подоить у церкви. — Я еще давеча Клавке своей докладывал, мол, тока очки сыми, и сейчас за трактор — нашенский! — и осклабился. — А нету ли, мужики, покурить чего? Второй год одну картофельную ботву смолю, будь она неладна!

Запасливый Серега, который один у нас и курил, вынул пачку. И опять все вокруг загалдели, потянули крючковатые пальцы.

— Я ведь ему еще давно сказывал, уходить надо отсюда! — оторвался от первой затяжки Семен. — Деловой лес свели давно, осталися так… слезы. Чего тут делать? Разбирай узкоколейку помалу да гоняй дрезиной. Тут энтого железа в тайге… на мильоны! А он мне — Чубайс! Чубайс! С той поры и повелось.

Он затянулся, уныло мотнул головой и закончил:

— А таперя чего? Заглохла вся дорога вконец и следов не сыщешь…

 

Мы сидели в клубе, слушали Колькин рассказ про его деревенское детство: про сенокос, про пасеку, про то, как ставили они с отцом новый дом, клали печку…

— Понимаешь, — говорил Колька, — косить не шибко мудреное дело — тут все в сноровке. А вот сушить, стоговать, да так чтоб не развалилось, не сгнило, чтоб до весны дотянуть, до первой зелени — тут опыт нужен! Практика! Только кому бы это теперь пригодилось? Вчерашним хлебом сегодня не насытишься…

— Как это, кому?! — спохватилась Верка. — Нам, людям и нужно! Чтобы знали! Чтоб помнили как это все было. Ну, вроде действующего музея под открытым небом.

— Разве что! — хмыкнул Колька. — Вроде нашего дирижабля. Летать-то — летает, только не знаешь, куда прилетишь.

И вот в самый разгар беседы, этих почти семейных воспоминаний вдруг бац! Дверь снаружи захлопнулась на щеколду как в наш первый приход, а в оконце просунула голову Мать-Тереза.

— Что, допрыгались?! Доигрались?! Говорила я вам, ведите себя как люди! Говорила? Вот теперь дождались! — и улыбочку такую ехидную состроила, — развели тут политику, понимаешь! Это ж надо — мужиков подбивать! Не выйдет! Посидите теперь, голуби, под арестом, подумайте! Может и поумнеете с голодухи. Узнаете как ваши деды не доедали, не допивали — жизнь счастливую строили.

Выпалила она это, значит, скороговоркой и обратно голову шасть! — как черепаха. Мало ли, мол, чего от этих школьников дожидаться? Вспомнилось, наверное, как однажды на кнопку уселась в подозрительно притихшем классе.

А мы сидим истуканами.

— Ну… и чего будем делать? — спрашиваю. — Революцию в этом колхозе дожидаться?

Ребятки молчат, насупились, а Колька с Сергеем перекинулись выразительным таким взглядом, будто все уж давно порешили.

— Как ты, Серега? Не передумал еще? — мотнул головой Колька. — Не бросать же их тут на произвол?

А тот зашептал что-то на ухо сыну, обернулся.

— Нет, — говорит, — все нормально. Останусь. Тракторок — без проблем — починим! И дорога не так уж и заросла. Выберемся!

Тут до меня наконец дошли их военные тайны, а ребятки глазами хлопают, не понимают ни слова:

— А мы как же?

— А мы с вами ту-ту… полетим нынче ночью, — заговорщически подмигнул Колька. — Кстати, и ветерок нам попутный — на запад.

— Так дирижабль же сломался?

Колька даже рассмеялся в ответ:

— Это кто ж вам сказал, что сломался? Кому вы поверили?

— Просто мы взяли на борт лишнего пассажира, — пояснил я.

— Не того пассажира, — уточнил Колька.

В общем, дождались мы темной ночки, подняли меня на плечи мужики, я потолочную доску и вышиб — недаром же Лев Захарович меня посылал. А дальше через чердак наружу и огородами, как Котовский. Ищи ветра в поле! Даже ни одна собака не тявкнула! А Мать-Тереза с носом осталась — осталась покупать свою лестницу в небо, как пошутил Колька.

И с дирижаблем проблем не возникло. Толик, то есть Кулибин-младший, Кольке во всем помогал. Да Колька и сам не дурак в технике. Сколько помню, у него всегда «копейка» была. И как дожила только до нынешних дней? Не понимаю.

Колька гений — не я! А у меня всей техники — лыжи. Друзья мне всю жизнь советуют, купи лыжероллеры, освоишь! Но там же винтики, колесики, подшипники разные, смазка… Там же думать чего-то надо. На простых-то куда привычней! Вот и жду не дождусь каждый год зимы, как манны небесной. Все в окошко поглядываю: не пошел ли уже снежок?

 

Июнь—август 2009

 

 

 ____________________

¹ Led Zeppelin — британская рок-группа, сформировавшаяся в 1968 году. Русский перевод имени — Свинцовый дирижабль.

² Английская народная песенка: «Десять зеленых бутылок висит на стене. Если одна случайно упадет и разобьется, на стене останется девять зеленых бутылок...», потом восемь, семь — и так пока не останется ни одной.