* * *
О Грузия, — нам слёзы вытирая,
ты — русской музы колыбель вторая.

О Грузии забыв неосторожно,
в России быть поэтом невозможно.

Чиковани

С каждым днём Чиковани всё более слеп.
Он рукой находил неуверенно хлеб,
неуверенно стискивал зыбкий стакан,
но лицо обращал без ошибки к стихам,
потому что, когда их читает поэт,
для другого поэта — 
                        незримого нет.

Лимонад Лагидзе

Всегда есть неразгаданность в провидце
и в мастере любом — 
                        таков закон.
Секрет своей воды унёс Лагидзе,
как тайну языка Галактион.
Теперь стихи, как лимонад шипучи.
Промышленность работает хитро,
и почему-то жидкие шампуни
сегодня называются «ситро».
Что вкус для мира, слишком занятого!
Но помню, от безвкусицы устав,
то ощущенье чуда золотого,
шипевшего когда-то на устах.
И лимонад не терпит равнодушья…
Как прыгали пьянящие слегка
лимонов бывших крошечные души,
смеясь внутри любого пузырька!

Старик Лагидзе умирал, как надо,
бесслёзно смерть приняв, как благодать.
С ним умирала тайна лимонада,
и мастер знал — 
                        её не передать.
А юноша, рискнув над ним склониться,
«В чём ваш секрет? — 
                        спросил у старика,
и высунул, смеясь, язык Лагидзе
и показал на кончик языка.

Сваны

Каждый сван подобен сванской башне,
будто сердце — в каменной рубашке.

В сдержанности, замкнутости свана
скрыта историческая рана.

Сколько было крови здесь и боли, — 
так что башней станешь поневоле.

Броня

Слава прошлого — в будущей славе,
вот и выпало в час роковой
быть великому Моурави
в бронепоезде под Москвой.

Сквозь пожарища и туманы
трепыхалась на сквозняках
книга женщины русской — Анны
у солдата-грузина в руках.

Гимнастёрку суровейшей ниткой
он заштопал, прилёг, покурил,
а когда задремалось, то книгой,
как историей, сердце прикрыл.

И страницы её защитили
от осколка, летевшего в грудь,
рядового Мнатобишвили,
понадеявшегося вздремнуть.

Значит, могут эпохи смыкаться,
если сына грузинской земли
Антоновская и Саакадзе
в сорок первом от смерти спасли.

В этой книге — глубокая рана,
и она до того глубока,
что просвечивают сохранно
в ней спасённые ею века.

Как спасенье искусство понявший,
я скажу, если спросят меня:
наши книги — для Родины нашей
дополнительная броня.

Грузинская застольная

Я не люблю всех тех, кто пьёт
и дни, и ночи напролёт,
но если дружба соберёт
нас всех из ям или с высот,
друг другу скажем без длиннот:
«Аба давльот! Аба давльот!»1

Мы знали всё — и кровь, и пот,
турецкий гнет, и прочий гнёт,
и сжатый голодом живот,
и слёзы горькие взаглот,
и в нас огнём плюющий дот,
и перелёт, и недолёт,
и лёд вершин, и грязь болот…
Достоин чаши только тот,
кто свой народ не предаёт.
«Аба давльот! Аба давльот!»

Учителя фальшивых нот
нам наливали яд, как мёд,
решив: «Кто выпьет — не поймёт».
Но вышло всё наоборот.
Нам обожгло навеки рот.
Но понял, кто не раб, не скот,
что яд — совсем не мёд из сот.
Пусть бог нас ядом обнесёт…
«Аба давльот! Аба давльот!»

Пусть будет изгнан трус и жмот,
кто в чашу дружбы наплюёт.
Плыви, как в море бурном плот,
наш стол — наш маленький оплот.
Пусть самый страшный поворот
тебя в щепу не разнесёт.
Рука нальёт, судьба дольёт…
«Аба давльот! Аба давльот!»

«ДН», 1978, № 7