Журнальный клуб Интелрос » Дружба Народов » №4, 2014
— Эй, вы, глупые дурочки, сколько можно повторять: пока я жива, а вы можете писать, спрашивайте меня и записывайте! Неужели вы не видите, что все, кому не лень, лихорадочно строчат «мемуары» о вашем отце и одному Богу и мне известно, правда это или нет! — до сегодняшнего дня причитает мама, вразумляя меня и Кетино.
Маме восемьдесят три, и она боится, чтобы воспоминания, которыми полна ее голова, не потерялись с ее уходом в лучший мир. Хотя, когда я гляжу на нее, у меня перед глазами всегда возникает полный тайн бессмертный образ Урсулы из Гарсии Маркеса.
Надо сказать, что мамины упреки не совсем справедливы, так как я написала не один очерк об отце, несмотря на то, что папа, по моему мнению, исчерпывающе изложил свою биографию в своих произведениях, и не обязательно добавлять к этому что-либо еще, особенно дочерям.
Но на днях мне позвонили из телепрограммы «Профиль» и сказали, что хотят отметить день рождения спектакля и фильма «Белые флаги». В студию приглашены режиссеры, актеры и многие другие люди, имеющие отношение к этому произведению. Вместе с ними приглашены и члены семьи моего отца.
Мама вот уже несколько лет отказывается от участия в телепередачах. Моей сестры Кетино в городе нет. Значит, мне предстоит идти одной и в одиночку выступать наряду с видными деятелями культуры и искусства. Прибавьте к этому, что слушатель и зритель воспринимает меня как свидетеля и очевидца тюремного периода жизни моего отца — немногие отдают себе отчет в том, что мне тогда было два с половиной года.
И вот исполнилась мечта моей мамы: я взяла блокнот, авторучку и явилась к ней записывать «показания».
— Ну-ка расскажи, что такого произошло тогда в ресторане «Гемо», что не описано в «Белых флагах»? Говорят, это убийство тогда до конца так и не раскрыли, — готовлю я маму к подробному объяснению, и она довольно сухо, но очень точно приводит факты, которые в книге описаны весьма детально.
— Дата ареста?
— 14 апреля.
— 14 июля — его день рождения…
— А четырнадцатого сентября он скончался, и четырнадцатого октября мы расписались.
— Магическое число!
— Да, так получилось, что в его жизни самые значительные события происходили 14-го числа.
— А откуда он знал Ростома Бараташвили (по книге — Ростом Амилахвари)?
— Они были соседями и учились в одной школе. В период репрессий отца Нодара расстреляли, мать выслали в Казахстан. Детей тетки забрали в Сухуми. А через некоторое время Нодар переехал к деду в Гурию. Так что до начала студенческого периода Ростом и папа не виделись. Именно в тот проклятый день они в первый раз встретились после долгой разлуки, и Ростом пригласил отца в ресторан.
— Они были одни? Если не ошибаюсь, с ними вместе были арестованы и другие, но о них в книге ничего не сказано.
— Да, Малхаз Еганов и Чичик-старший — Андро Чичинадзе. Они были друзьями Ростома и Нодара, но в ресторане «Гемо» сидели за отдельным столиком. Чичика взяли позже, после допроса Малхаза Еганова.
— Какие персонажи во «Флагах» настоящие, а какие вымышленные?
— Выдуманы, например, дядя Исидоре, Шошия; реально существовали Тигран, Чичико Гоголь, следователь Гагуа… Помнишь, Чичико Гоголь на похоронах отца сел в похоронную машину и проводил его до Союза писателей? А Тиграна, который пришел к нам домой, помнишь?
— Как не помнить! Он же назвал тебя «сестричкой». Помню, что много смеялась тогда.
— Да, он сказал твоему папе: «Здорово, брат!», и они зашли в кабинет Нодара. Позже я занесла им чай. Тогда Тигран сказал нам, что бросил воровать, что сын у него образованный, работает на хорошем месте и он не хочет, чтобы, не дай бог, кто-нибудь сказал ему, что отец его — вор.
— А Лимон реальная личность?
— Да, Лимон жил в районе Мтацминда и был знаменитым вором. Звали его Ило Девдариани. Он не сидел в камере с отцом. Нодар просто хорошо знал этого человека и сделал прототипом Лимона. В «Законе вечности» у Нодара есть приблизительно такого же типа персонаж — симпатичный вор, который приносит Бачане Рамишвили дорогостоящие лекарства и просит поделиться ими с отцом Иорамом как с соседом по палате. Его прототипом был мтацминдский вор Како Амбокадзе.
— А как с ними обращались в тюрьме? Он не говорил о побоях или пытках?
— Нет, тогда этого не было, это было строго запрещено, — уверенно отвечает мама.
— А может он говорил, а ты забыла? — настаиваю я.
— Да нет, я же не могу приписывать ему то, чего он не говорил. Подобного не было и в его письмах. Вот только следователь Гагуа все время уговаривал меня сказать Нодару, чтобы он признался в совершении преступления, и уверял, что это сильно облегчит его наказание.
— А почему с его стороны был такой нажим? — переворачиваю вопрос.
— Потому что от Нодара он не получил никакого признания и дело затягивалось. Меня он убеждал в том, что если Нодар признается, наказание сильно облегчат, потому что у него первый арест, и выйдет он скоро. Говорил: вы ведь молодые, у вас вся жизнь впереди.
— И это все, что он предлагал?
— Нет, он еще уговаривал меня, чтобы я написала мужу письмо с советом признать вину. Я подумала и согласилась, — с особой гордостью произносит мама.
— Что ты такое говоришь?!
— Да, я согласилась, но написала такое письмо, что Гагуа собственными руками разорвал его на мелкие клочки.
— И что же такое ты ему написала?
— Я написала: «Нодар, поверь следователю, он наш человек!»
— Умница!
— Не говори! Кому бы он показал это письмо? Так я от него отделалась, но главное началось потом. Как раз в это время в Грузию приехал Голст и потребовал все дела на свое рассмотрение.
— А кто такой Голст?
— Он был главным прокурором Закавказья. Ознакомившись с делом о событиях в ресторане «Гемо», он допросил всех лично: мать Еганова, жену Ростома… В самом конце он допросил меня, и знаешь, что он мне посоветовал? «Скажите вашему мужу, чтобы он бросил ходить по ресторанам!»
— Что это значило?
— Тогда я тоже не догадалась, я так опешила, что сказала: обязательно, мол, передам это мужу и вышла с допроса в полной растерянности.
— И какой был приговор?
— А приговора не было, хотя и Нодару, и Ростому грозила расстрельная статья.
— И человеку с такой статьей советуют… не ходить по ресторанам? Что за цинизм!
— Я тоже так подумала, но в глубине души все время пыталась зацепиться за какую-нибудь соломинку, и надо сказать, после этого странного разговора у меня появился проблеск надежды. Снаружи меня ждал дядя Мамия. Он сидел на тротуаре, зажав голову между коленями. От плохих предчувствий боялся поднять глаза. Я сказала ему, что Нодара, наверное, скоро выпустят, и сама удивилась, как это у меня вырвалось. Мамия поднял голову и поинтересовался, с чего я это взяла?
— Этот человек сказал, что Нодар должен бросить ходить по ресторанам. Не понимаю, что это может значить! До самого дома мы не произнесли больше ни слова.
— А бабушка?
— А что бабушка? Она ни разу не была в тюрьме! Объявила: раз мой сын — заключенный, с этого дня я тоже заключенная. Села в угол и не покидала его. Я сходила с ума. Повсюду бегала одна: документы, подписи, характеристики, адвокаты, передачи… Все, что в книге приписано матери, делала я. Когда книга вышла, Гулико Бахтадзе даже пошутила: Нодар, мол, перепутал мать и жену!
— Ну и что? Ты удивлена? У бабушки расстреляли мужа, сама она десять лет провела в ссылке в Казахстане, чего ты от нее еще ждала? На кого или на что она должна была надеяться? Разве имело для нее смысл бегать по инстанциям или еще что-нибудь предпринимать? Ты об этом подумала? Ведь тюрьма в ее понимании уже стала ее судьбой и судьбой ее семьи… Посадили сына? Она взяла и сама устроила себе тюрьму. О том, что это был род самозащиты, ты не задумывалась?
— Времени думать у меня не было. Мне был двадцать один год, и я постоянно торчала у ворот тюрьмы: вытащить оттуда мужа стало главной целью моей жизни. По ночам я почти не спала, потому что брала заказы на шитье, а вырученные деньги тратила на то, чтобы собрать нормальную передачу. Было у меня время думать? Я крутилась как белка в колесе двадцать четыре часа в сутки.
— А то, что комсомольский секретарь отказался дать отцу характеристику, это правда?
— Да, правда, но когда Магали Тодуа пошел к Нико Кецховели (тогдашнему ректору Тбилисского государственного университета) и сказал ему: «Нодара арестовали, выручайте!», тот схватился за голову и в ужасе шепотом спросил: «Причина политическая?»Магали объяснил, что имело место убийство человека. Нико облегченно вздохнул: «Вранье все это. Нодар убийцей быть не может, и это станет ясно очень скоро». Очень помогли нам дядя Нико и Бесо Жгенти, который был тогда руководителем университетского литературного кружка. Он очень любил Нодара.
— А когда ты научилась языку жестов и азбуке глухонемых? Отец ведь сидел всего семь месяцев?
— Да тогда же и научилась. Если очень нужно, научишься всему очень быстро… С пяти до восьми часов заключенных выводили в туалет. В коридоре, через который они проходили, в одном из окон была форточка, и Нодар или махал мне оттуда платочком или рукой пытался подать знак. Эти три часа я, не сходя с места, стояла и ждала, кода он или появится в форточке или подаст из нее знак. Один раз я увидела, что он вцепился в решетку и заслонил собой форточку. Я так испугалась, что потеряла сознание. Из обморока меня вывела жена Малхаза Еганова: она, как и я, ждала сигнала от мужа. А однажды Нодар выбросил из форточки письмо, которое увидела охрана. Я моментально смяла бумажку и сунула ее за пазуху. Охрана меня схватила и затащила в комнату ожидания. Я кричала, что я обыкновенная прохожая и здесь у меня никого нет, но они мне не верили. В этот момент в ожидальне совершенно случайно появился отец Гурама Дочанашвили, батони Петре. Он работал там, в тюремной больнице. Батони Петреприложил палец к губам, давая понять, чтобы я вела себя потише: он, мол, все устроит. Я замолчала, и меня скоро выпустили, а Нодара на следующий день перевели в тюремную больницу. Это было огромное облегчение для всех.
— А сколько времени он пробыл в больнице?
— Совсем немного, но, поскольку у него побаливали почки, во время приступов его и потом переводили в больницу. Он был там и в день своего рождения. К этому дню я приготовила и передала ему богатую передачу с вином, которое сварила в виде киселя! Господи, чего я только не делала, чтобы облегчить его страдания — совершенно несправедливые!
— И как же тебе удалось собрать такую богатую передачу?
— Мне помогли мои родители, и я сама работала день и ночь: шила по заказам. Наконец я упаковала передачу и понесла ее в тюрьму, а ее не приняли. Меня чуть кондрашка не хватила… Оказывается, утром его тетя уже прислала ему обед: котлеты и картофельное пюре.
— Да, представляю себе твое положение. А что ты сделала с дорогостоящим продуктом?
— Слушай, как я выкрутилась. Помнишь, в нашем доме жил сотрудник милиции Шукура Джоджуа? Тогда он занимал какую-то высокую должность. Я заявилась к нему и сказала, что произошло недоразумение, в результате которого у меня не берут передачу, помогите, мол, пожалуйста. Шукура набрал номер телефона, который я подсмотрела, и велел взять передачу. После этого я в неделю раз звонила — видимо, секретарше — по запомненному номеру телефона и говорила: я та самая, о которой вас просил Шукура, помогите, пожалуйста…
— Ну, ты и впрямь сильна! Значит, сработало?
— Конечно, сработало. Кто посмел бы мне отказать, когда я звонила от имени такого человека! — рассмеялась мама.
— Ну, и как назвать твой поступок?
— Как назвать — не знаю, знаю одно: тогда мне был двадцать один год, и я была женой без вины виноватого. Думаю, мой поступок называется любовью, да, это называется — любовь! — сказала мама, и ее глаза наполнились слезами. — А однажды я получила из тюрьмы вызов. Идти одна я побоялась и взяла с собой Циалу Кигурадзе. Мы ждали на тротуаре у входа, когда тяжелая железная дверь медленно, со скрипом отворилась и оттуда вышел Нодар — остриженный под ноль, бледный, со скрученным и перехваченным веревкой одеялом в руках. Приговор: три года условно!
* * *
В пустой комнате холодно. Мама поставила меня на широкий парапет. Передо мной натянута тонкая сетка, она делит комнату на две части. За сеткой — пустая серая половина комнаты, в углу которой видна узкая металлическая дверь, тоже серая. Я обеими руками вцепилась в сетку и смотрю в упор на эту дверь. Она медленно, с тяжелым скрежетом открывается, и оттуда, сутулясь, выходит очень худой, серовато-бледный, наголо стриженный, небритый, неизвестный мне мужчина, одетый в какой-то бесформенный серый балахон. Он приближается ко мне. Вот он, как и я, вцепляется в сетку с другой стороны и теплыми, влажными, медового цвета глазами ласкает меня. На его глазах поблескивают слезы, в которых отражаются скудные блики солнца, проникающие в эту ужасную комнату, и почему-то у него подрагивает нижняя челюсть.
— Доченька… — слышу я. — Дочааа…
— Папаааа!.. Папа здесь не пролезет!.. Папа не сможет выйти из клетки!.. — кричу я диким голосом. — Он не сможет вылезти из этой клеткииии!..
— Уведите, уведите ее! — ревет папа и бежит к серой двери, указывая нам рукой на выход. — Зачем вы ее привели?!
Потом серая дверь захлопнулась со стонущим грохотом, который я запомнила на всю жизнь.
* * *
— Тебе было два с половиной года, когда я повела тебя на свидание с отцом, — говорит мама.
— А я помню.
— Не выдумывай. Вы оба закатили такой рев, что свидание не продлилось и полминуты.
— Хочешь, скажу почему я ревела? Я кричала: «Папа в эту клетку не пролезет!» Я все хорошо помню, все помню, во всех подробностях!
— Ничего ты не помнишь, детка. Видимо, я тебе это когда-то рассказала, а ты решила, что помнишь, — уговаривает мама.
— Нет, не рассказала! Я из этого периода ничего другого не помню — только это. Помню голос папы и свой. Как сейчас слышу: «Уведите ее отсюда, уведитеееееее!» — «Папа в эту клетку не пролезееееееееееет!»