Илья Габай: Письма из заключения (1970—1972) / Сост., вступ. ст. и комментарии М. Харитонова. — М.: Новое литературное обозрение, 2015.

Не знаю, был ли Илья Габай (1935—1973) праведником. Но что это был человек неспокойной, «незабронированной» (его слово) совести — тут сомнения нет. Именно люди с таким пониженным болевым порогом, не способные оставаться в стороне от творящейся несправедливости, в какую-то минуту встают на путь подвижничества. Чтобы быть в согласии с собственной совестью, им необходимо жить по душе, а значит, по правде. Неслучайно любимым персонажем Габая, по свидетельству его друга, автора предисловия и составителя этой замечательной книги Марка Харитонова, был Дон Кихот. Потому и не удивительно, что Габай в середине шестидесятых годов прошлого века начинает заниматься правозащитной деятельностью.

В книге опубликовано его яркое и во многом до сих пор не утратившее своей актуальности последнее слово на суде в январе 1970 года.Обвиненный в клевете за то, что «открыто поставил свою подпись под документами», в которых выражался протест против намечающегося оправдания сталинизма и других мракобесных поветрий, в ней он более чем внятно объяснил, почему это сделал. Реабилитацию имени Сталина под видом его объективной оценки Габай справедливо назвал реабилитацией изуверства и несвободы, оправданием человеческих жертвоприношений и душегубства. Близко к сердцу он принимал огульные обвинения в адрес крымских татар, вторжение советских войск в Чехословакию, попирание свободы слова, преследование инакомыслящих. Он протестовал против этого и не собирался отступать от своих убеждений.

В лагере он много думал о своем выборе. У него была семья, подрастал маленький сын, и то, что он оказался отлученным от родных людей, рождало в нем чувство вины. Объясняя невозможность поступать по-другому, он писал, что не искал Голгофу, а просто пытался оставаться самим собой. Он осознает свой максимализм и «склонность к конечным выводам», но ни от чего не отрекается. В то же время он пишет: «А вот о чем я не жалею, но и не горжусь особенно, — так это что закружился и докружился до нынешнего своего местожительства: такой уж листочек своего времени, круга, житейских побуждений. Жалею только, что действительно в этом кружении упустил многие ценности, но и наоборот было бы, поди, тоже не без потерь. Еще и то, что в этом кружении как-то не хватало иногда места для подлинной сердечности или хотя бы для удержания старых привязанностей…»

Он не только не героизирует своего поведения, но, напротив, говорит об этом с легким оттенком иронии, лишает какого бы то ни было пафоса, акцент же делает совсем на другом — на «простых ценностях», которые теперь, в лагере, представляются ему не менее важными, и сокрушается, что не уделял им должного внимания.

Находясь в лагере, он стремится сохранить, сберечь тот круг общения, который был у него до заключения, один из главных, если не главный лейтмотив его переписки — это культ дружбы, товарищеская близость, разговор по душам, взаимопомощь. Он волнуется, что могут ослабнуть, распасться прежние связи, он упрекает оставшихся на воле друзей, если чувствует, что тех разносит в разные стороны, что редко видятся и мало что друг про друга знают. Он размышляет об отношениях между людьми, о добросердечности и открытости в противовес «неинтеллигентному фанатизму», максимализму и радикализму.

«Свинство какое-то, что обо всех вас по отдельности я не думаю так часто и настолько глубоко, как вы этого заслуживаете, — пишет Габай. — Обстоятельства меня все-таки как-то оправдывают, а еще я думаю, что в чем-то я, пожалуй, изменился: приеду — и стану ценить простые радости,а о не простых — о дружествах — и говорить нечего …»

О чем Габай почти не пишет или пишет очень кратко в своих посланиях, так это о лагерном быте, как будто вокруг нет блатных разборок, начальственных окриков и прочих лагерных мерзостей. И не потому только не пишет, что опасается цензуры (хотя наверняка и это тоже), но и потому, что не хочет жалеть себя, опасается распуститься и тем самым стать заложником мучительной для его тонкой, нервной натуры жестокой реальности. Разве что туманным намеком прозвучат слова: «Твое письмо пришло очень кстати сегодня, потому что я в последние дни в совершенной подавленности. На это есть причины — юмористические, когда все это станет воспоминанием о прошлом, но очень существенные, совершенно выбивающие из колеи — меня с моими нервишками и нестойкостью особенно». Ему не раз бывает «тошненько», но не это, подчеркнем еще раз, предмет его переписки с друзьями.

Главная тема — культура: литература в первую очередь, кино, живопись… Габай постоянно просит присылать ему произведения, которые волновали в те годы общество. Он получает и прочитывает центральные толстые литературные журналы — «Новый мир», «Иностранную литературу». Список книг, полученных им от друзей в лагере, поражает. Все это — воздух, который насущно необходим ему, без него он начинает задыхаться, ощущает себя потерянным. В письмах разговор идет о литературных событиях тех лет, о произведениях Томаса Манна, Макса Фриша, Генриха Белля, Федора Достоевского, Александра Солженицына, Юрия Трифонова, Вениамина Каверина, Александра Твардовского, других писателей… Он обсуждает их с друзьями, высказывает меткие критические замечания.

Его интересует не только художественная словесность, но и отечественная история, особенно в том ее изводе, какой близко касается его лично. «За время нашего — не краткого — перерыва в письмах я был погружен в чтение документов и книг о народовольцах, декабристах, провокаторах, жертвах, палачах, следователях и пр. Это такая пронзительная, такая скорбная и перепутанная вещь — история русской интеллигенции» — точнее, пожалуй, и не скажешь.

Он словно опасается оторваться от современной интеллектуальной жизни, отстать, выпасть. «…Многое я пропустил и пропущу за эти годы; как хочешь, но это обедняет», — делится он и почти лихорадочно наверстывает, наверстывает, наверстывает, урывая часы от сна для чтения, писем и собственного творчества (поэма «Выбранные места» вошла в этот сборник, став его вполне органичной частью).

При чтении писем Габая создается впечатление, что они обращены не только к друзьям, но и к тебе, сегодняшнему их читателю, настолько они искренни, сердечны и по-прежнему современны — как свидетельство неустанной внутренней работы человека над собой. Отдельно нужно отметить высокую культуру этого эпистолярия, как бы перекидывающего мостик из второй половины XXвека к веку XIX (вспомним хотя бы переписку Чехова). Даже затрагиваемое в письмах как бы мимоходом, намеком, приправленное юмором или грустью, оставляет ощущение внушительного затекстовогопространства, которое присуще только очень качественной прозе.

Вместе с тем не оставляет мысль о трагизме судьбы этого незаурядного, цельного и чистого человека, которому, несмотря на все усилия, не удалось выстоять в поединке с бездушной государственной машиной, так и не выпустившей его из своих тисков (новые допросы, угрозы и т.д.). Илья Габай покончил с собой в 1973 году, вскоре после освобождения. Еще одна жертва, пополнившая и без того гигантский российский мартиролог ХХ века.