Журнальный клуб Интелрос » Дружба Народов » №4, 2017
Медведев Владимир Николаевич — прозаик. Родился в Забайкалье, много лет прожил в Таджикистане, в настоящее время живет в Москве. Автор романа «Заххок» и книги рассказов «Охота с кукуем».
1
Сквозь сон я услышала, как мама стонет в соседней комнате, и мгновенно проснулась.
Полутемная спальня, освещенная призрачным синим светом, выглядела дико и непривычно. Потолок опустился так низко, что я могла дотянуться до него рукой. Справа от кровати я смутно различала боковым зрением неизвестно откуда взявшиеся полки, составленные в этажерки, и длинный коридор, разделенный на отсеки. Комната покачивалась и ритмично постукивала. Я поняла, что лежу в вагоне на верхнем боковом месте, и вспомнила, что мама умерла.
Закрыв глаза, попыталась уснуть, но меня не отпускало ощущение, что я обязана тотчас же что-то сделать. Не знаю что. Принести воды. Постирать. Накормить. Обмыть. Повернуть на другой бок, чтоб не было пролежней. Что?! Как я ни рылась в своем уме, будто в пустой корзине для картошки, вроде той, что стояла у нас на кухне, но нашарила лишь пустоту — никаких невыполненных дел, а только горькие воспоминания, похожие на сухие комочки глины, осыпавшиеся с картофелин. Ну и что ж! Разве это не та свобода, о которой я мечтала?! Та, конечно. Та самая. Просто цена за нее оказалась непомерно велика. На волю отпустила мамина смерть...
Сон не шел. Ночные мысли тревожны — кошки вырастают в тигров. Думала: во что ввязалась? Куда еду? Зачем?
Накануне буквально с кладбища ринулась на вокзал. От нашей Старой Бологи до Москвы рукой подать — прошло чуть более полусуток, а я уже была в столице, на Курском вокзале. Галина не встретила, хотя по телефону грозилась подхватить меня на выходе из вагона. Я несколько раз набирала ее номер, слышала, что абонент недоступен, но не особо беспокоилась. Галя — девушка надежная. Если обещала, выполнит, хоть кровь из носу.
Постояла я немного на перроне и двинулась к голове поезда. Там, где рельсы кончались, завершение пути подчеркивал барьер, облицованный черным камнем. Я примостила на него сумку и стала ждать. Мимо Галина не пройдет, место заметное. Рядом томился еще один пленник чьей-то непунктуальности — светловолосый мужчина примерно моего возраста, лет тридцати. На журнальную обложку он вряд ли бы сгодился, однако был довольно привлекателен. Аккуратно подстрижен, гладко выбрит, в руках — какой-то таблоид в яркой обложке. Явно напоказ. Несколько раз он звонил по мобильнику, то и дело смотрел на часы и уже трижды вопросительно на меня поглядывал.
Наконец решился, подошел.
— Простите, вы часом не Ольга?
Конечно, спросил на всякий случай. И так было ясно, что я — не она.
— Жаль. Такая симпатичная девушка...
Сказал, похоже, искренне. По Зодиаку он, вернее всего, Стрелец. Они очень ветрены, влюбчивы и способны даже случайную встречу на вокзале превратить в первое свидание. Меня свидания не интересовали. Не хотела себя связывать. Сразу отгородилась, обозначила отношение:
— Придет еще ваша Ольга.
Он оказался чутким. Принял послание и пояснил:
— Деловая встреча. Я для нее работу нашел такую, что пальчики хочется облизать...
Повезло какой-то бабенке. Правда, Галина тоже кое-что для меня подыскала, но это занятие не вызывало у меня негигиенических желаний и было притом скучным, скучным, скучным…
Стрелец тем временем продолжал:
— Это в общем-то не работа, а отдых в санатории. Замечательный теплый климат, чистый воздух, экология. И обязанности несложные: приготовила завтрак, обед и ужин для рабочей смены, остальное время твое. А деньги платят приличные.
Меня разобрало любопытство.
— Это где же конфеты раздают?
— Вы газеты читаете? Знаете про кавказские курорты? Ну, завод, конечно, не в самой курортной зоне расположен, а неподалеку. Но все равно. Люди в эти места приезжают, деньги платят, а тут ей самой будут платить.
— Кто же от такой работы откажется? Придет непременно.
— На сколько можно опаздывать? На десять минут, на двадцать, на полчаса... Уже час жду. И по телефону не отвечает. Ладно, простите, что гружу своими проблемами.
Он отошел в сторону.
Я вновь достала мобильный. Работа в Москве, которую нашла для меня Галя, уже не казалась мне привлекательной. На месте неизвестной Ольги я явилась бы на встречу на час раньше! С утра бы прискакала... Женский голос в трубке объявил, что Галина всё еще недоступна.
Стрелец вновь подошел ко мне. Вид у него был растерянный.
— Простите, вы, наверное, ждете кого-то?
Я кивнула.
— Еще раз извините, пожалуйста, за вопрос... Вы москвичка или приезжая?
Вопрос мне не понравился. Насторожил.
— А вам какая разница?
Он смутился:
— Понимаете, я подумал, что раз уж мы с вами вроде как познакомились... Кстати, меня Арсеном зовут...
Имя тоже настораживало. Я-то думала, он русский. Мне, конечно, абсолютно безразлично, кто человек по национальности, а досаду вызвало то, что обманулась: принимала за одного, а оказался другим.
Он, видимо, догадался, о чем я думаю.
— Мама русская, а отец... Не знаю даже. Я его никогда не видел. Только и осталось от него, что это имя...
Мне стало стыдно за глупые подозрения. Он будто не заметил моего замешательства.
— А вас как зовут?
— Татьяной.
— Я ведь, Таня, почему спросил... — сказал Арсен. — Если вы москвичка, то, возможно, знаете кого-нибудь, кто мог бы Ольгу заменить, если она все-таки не придет.
— Нет, я не москвичка.
— А ваш молодой человек?
Я удивилась:
— Какой?
— Ну тот, к которому вы приехали.
— К подруге.
Он рассеяно кивнул:
— Да, впрочем, неважно...
Свернул журнал и сунул его в стоящую рядом урну.
— Все, ухожу!
Меня подмывало спросить, не подойду ли я для этой работы, но напомнила себе, что у меня совсем другие планы. Арсен сказал в сердцах:
— Подвела меня эта Ольга дальше некуда. Я ведь не только ей работу нашел, а еще и на заводе сказал, что уже договорился. Они ждут, я им обещал, что она сегодня выезжает. Встречать будут. А я еще никогда никого не обманывал. Они мне теперь верить перестанут.
Я пробормотала:
— Сочувствую.
Он протянул руку:
— Ну что ж, Таня, счастливо вам. Удачи.
Я в ответ протянула свою. Рукопожатие было твердым, уверенным и каким-то... надежным что ли. Ну да, конечно, Стрельцы необычайно правдивы, никогда не лгут. Внезапно Арсен задержал мою руку.
— Таня, я вот что подумал... Странно, что сразу не пришло в голову. А что если вы поедете вместо Ольги?
— Да ну, какая из меня повариха?
— Ничего, научитесь. Дело-то простое. Да и народ там неприхотливый.
Заманчиво, конечно, но я не собирались связывать себя и устраиваться на постоянную работу. Планировала слегка подзаработать — немного на дорогу, немного на жизнь — и тронуться в путь. Еще не решила, куда. В Грецию или Испанию... Весь мир лежал передо мной.
— Ну, не знаю...
Арсен сжал мою руку:
— Таня, выручите меня, соглашайтесь. Между прочим, а кто вы по профессии?
— Медсестра.
Он чуть не подскочил:
— Правда?!
— Без диплома.
Но Арсен не обратил на это внимания.
— Танечка, это просто чудо. Я на медсестру и не надеялся. Она там тоже позарез нужна. Так что сразу на две ставки устроитесь — поварихой и медсестрой. Соглашайтесь.
В конце концов, Кавказ — тоже часть неизведанного мира, куда можно было ехать сразу, не тратя месяцы на скучную работу ради денег для будущих путешествий.
— Но вы еще не сказали, где это, сколько будут платить и вообще...
И в этот момент появилась Галина.
— Ой, Таня, прости! Пробки. А потом моталась по переулкам, всё забито, еле нашла, где поставить машину.
Тут она заметила Арсена и неприязненно уставились на него.
— Это Арсен, — сказала я.
— Вижу, — бросила она холодно.
Галя стала совершенной москвичкой. И одета, вроде, совсем обычно, ничего особенного, но сразу видно, что по-московски. И держится не так, как прежде, а по-особому уверенно и деловито. Тоже по-московски.
— Ладно, пошли. О, черт, мы еще и не поздоровались.
Она наскоро обняла меня.
— Нам еще надо успеть...
— Галя, — перебила я ее, — Арсен предложил мне работу.
— Какую работу?! Не говори глупостей, — вспыхнула Галина. — Я уже обо всем для тебя договорилась.
— Галочка, спасибо тебе, но... Понимаешь, я хочу подумать.
— Никаких «но» и никаких «подумать», — отрезала Галина.
Знакомые интонации! Наслушалась я их достаточно. А она продолжала тем же тоном:
— Да ты в своем уме, подруга? Ишь, он ей работу предложил! А ты знаешь, кто он такой?
Арсен достал паспорт и протянул Галине.
— Зайдите в линейный отдел милиции и проверьте, не тот ли я серийный людоед, что заманивает женщин и готовит из них шашлык.
Галина отмахнулась:
— Сами знаете, бьют не по паспорту, а по роже.
Вот этого я никогда в Галине не одобряла — она, конечно, девушка прямая и резкая, но грубить-то зачем?
— Галя, ты хоть выслушай, что он предлагает.
Она презрительно сжала губы, но я уперлась, и она молчала, пока Арсен описывал условия работы. Но как только замолк, вновь взорвалась:
— Да в тех краях теракты каждый день!
Арсен возразил:
— Не чаще, чем в Париже...
— А я ее и в Париж не пущу!
— А если серьезно, — продолжал Арсен, — Теракты сейчас могут произойти в любом городе. И хулиганов в Москве предостаточно. А там Татьяну встретят надежные люди, довезут на машине до завода, вход охраняется — хулиганам и террористам не пролезть...
Я подхватила:
— Знаешь, если поверить тому, что говорят по ящику и пишут в интернете, то все преступники и террористы скопились в Москве. Значит, на Кавказе их совсем не осталось. Выходит, жить там безопаснее, чем в Москве или Саратове.
Галина взвилась, будто я ее кнутом огрела:
— Чушь! Вздор!
Арсен глянул на меня хитрым глазом и подмигнул. Оценил. Наверняка утащит и будет щеголять
— Ну что ж, Галина, если вы за Таню решили, забирайте девушку. Отнимать не стану. Помните, что один неглупый человек сказал? Незаменимых нет. До отхода поезда есть еще время, попробую найти кандидатку без строгой подруги. Желающих найдется множество.
— Ничего она за меня не решила, — сказала я сердито.
— Татьяна, он же тебя на фу-фу берет!
— Вам виднее, — сказал Арсен. — Всего хорошего.
Он повернулся, чтобы уйти, а меня пронзило острое чувство потери. Волшебное путешествие по железной дороге и волшебная страна: снеговые горы, буйный Терек, бьющий о берег, каменные стремнины, утесов нагие громады, ущелья мрачных скал, нежные девы-горянки и лихие джигиты — все это бывшее близким и доступным минуту назад вдруг рассеялось и пропало.
— Постойте, — сказала я.
— Татьяна, не дури! — закричала Галина.
Арсен приостановился.
— Я согласна. Поеду.
— А как же...
— Я поеду.
И Галина, самоходная бронебойная установка, вдруг сникла.
— Танька, не буду я тебя провожать. Не могу. Сердце не выдержит... Ты знаешь, я баба железная, но это...
Она крепко обняла меня и тут же оттолкнула.
— Ну все! Пиши...
И сразу же ушла. Я смотрела ей вслед и видела, как она несколько раз поднесла руку к лицу. Слезы утирала, а при мне сдерживалась, показать не хотела, что плачет. От жалости или от злости?
Я и сама была в некотором остолбенении от крутого поворота событий, и машинально таскалась за Арсеном, который повел меня к кассам, помог купить билет на поезд, который отравлялся через несколько часов.
Мы отошли от кассы, он достал телефон. Ответили сразу же.
— Встречайте, — он назвал номер вагона, потом обернулся ко мне: — Таня, как вас по фамилии?
Добавил несколько слов на незнакомом мне языке и сунул телефон в карман.
— Ни о чем не беспокойтесь. Встретят, отвезут на завод... А сейчас, Танечка, простите, мне надо идти. Я из-за Ольги много времени потерял... Так что счастливого вам пути и успеха в трудовой деятельности.
Он пожал мне руку, я вновь ощутила прямоту и надежность его рукопожатия.
В вагоне я забросила сумку на верхнюю полку. Нижняя была разобрана, переломлена натрое — на столик и два сидения. Я села на правое, чтобы пейзаж за окном летел мне навстречу. Место напротив было свободным. Поезд тронулся. Roll up, roll up for the magical mystery tour, — пропел у меня в голове Павлик Маккартни. Волшебное путешествие началось.
2
Утром проснулась рано. Нижняя полка оказалась уже занята — кто-то спал, укрывшись простыней с головой. Я умылась и долго стояла в тамбуре, глядя в окно, вспоминая маму. Когда вернулась в вагон, нижняя полка была сложена, а за столиком сидела маленькая старушка и пила чай. Старушка прямо-таки эльфийская, чистенькая, ладная, чуть ли не полупрозрачная. Престарелая Дюймовочка. Острое личико, спокойные, кроткие глаза. Голосок звонкий, как у девчонки.
— О, чувствую, это вы моя попутчица.
Вообще-то все зависит от точки отсчета. У меня было полное право считать, что это она моя попутчица.
— Во всяком случае, мы, вернее всего, едем в одну сторону.
— Очень может быть, — согласилась старушка. — А если так, то это повод для знакомства. Меня зовут Вера Даниловна.
Я назвалась и села.
— А все же, в какую вам сторону? Куда путь держите? — спросила Вера Даниловна. — Нет, нет, не говорите... Я угадаю.
Закрыла глаза, склонила головку набок, подумала и произнесла торжественно:
— Вы едете... в Армавир.
Я вежливо улыбнулась. Старушка засмеялась звонко:
— Я пошутила. Пошутила. Хотела посмотреть, как вы отреагируете. И мне понравилось ваша реакция.
Я улыбнулась еще вежливее.
— А направляетесь вы, — сказала Вера Даниловна, — конечно же, в Махачкалу.
— Опять шутите?
— Нет, просто знаю, — сказала старушка. — Да это и за версту видно без всякий интуиции. В Армавир не едут с такой решительностью во взоре.
— Да в чем же разница? Города как города...
— Разница в названиях. Вам кажется, что Армавир звучит слишком обычно. Не так ли? А вы за экзотикой едете, за приключениями...
— За свободой, — сказала я неожиданно для себя.
Наверное, сработал дорожный синдром. Я читала, что в люди в дороге часто изливают душу случайному спутнику.
— Вот вы, скажем, верите в астрологию?
— Увы, — сказала Вера Даниловна, — никогда не хватало терпения одолеть.
— А я верю. Много раз убеждалась, что гороскопы подтверждаются. На себе проверила. По Зодиаку я — Водолей. И знаете, что в одной книге прочитала? Тело и мысли Водолея должны быть свободными от всяческих уз. Водолей так же неуловим, как солнечный зайчик. Ну, и еще много чего в этом роде... Это именно то, что я чувствую. Будто прямо с меня списано. С детства рвалась на свободу.
— А жить пришлось в несвободе.
Я даже не удивилась, что она угадала.
— Мама заболела. Семь лет назад. Инсульт. Я из медучилища ушла, с последнего курса, чтобы за ней ухаживать. Приковала себя к одному месту. К дому. Выходила только за покупками...
— На что же вы жили?
— Не поверите. Играла на бирже, Форексе, в интернете. Знакомый надоумил. Трудилась за компьютером, как негр на хлопковой плантации, кое-как удавалось урвать средства на жизнь, но претило мне это занятие ужасно.
— И вот теперь...
— Да, теперь только одно — хочу быть свободной, как ветер. Лететь вместе с ветром. Знаю, звучит пафосно, но иначе не выразить.
— Ах, Таня, — сказала Вера Даниловна, — вы выбрали неудачный девиз. Мало что в мире столь же далеко от свободы, как ветер. Ведь возникает-то он из несвободы и существует по принуждению.
— Верно, — сказала я иронически. — Давно подмечено. Летает на воле, да не птица...
— Это если вы застигли его в пути. А взгляните на то, как он рождается. В одном месте тепло, в другом холодно. Меж ними возникает ток воздуха, который и есть ветер. Не может не возникнуть. Разница между температурами тащит его насильно. Создать ветер сумеет даже малый ребенок, если в холодный день откроет в теплой комнате дверь или форточку.
— Но это всего лишь сквозняк!
Она поправила:
— Настоящий ветер. Правда, совсем крошечный, всего лишь дитя. Так что когда вы распахиваете форточку, можете с полным правом считаться повелитель-ницей ветров...
Вот так и бывает: открываешь человеку душу, а тебе толкуют про сквозняки. Я потеряла интерес к разговору и не помню, о чем еще говорили... Где-то по дороге эльфийская бабка сошла, ее сменила другая старушка, с ней я уже не особо общалась, так что в гордом одиночестве доехала до места назначения.
Здесь тоже, как и в Москве, не встречали! Похоже, это стало хорошей традицией. На перроне меня закрутил, как щепку, водоворот друзей и родичей, атакующих подходы к вагону, но я ухитрилась выбраться в строну.
Было все-таки слегка тревожно: а что, если Галина права? Но она, слава богу, ошибалась. Я не чувствовала в здешней атмосфере ни малейшей опасности. Энергия — да! Энергия била ключом. Толпа вырабатывала ее с мощностью атомной электростанции. Но только положительную. Никакой агрессии. Сплошная идиллия — объятия, поцелуи, смех, улыбки и веселая гортанная речь...
Ко мне подскочил запыхавшийся парнишка лет восемнадцати. Тощий, чернявый и чрезвычайно самоуверенный.
— Таня?
Я кивнула.
— С прибытием. Меня Зарип зовут. Я тебя на завод отвезу.
Он забрал сумку и начал пробиваться через суету на перроне к выходу. Я протискивалась вслед за ним. Машина у него была старая. Белая, с пятнами рыжей ржавчины.
— У меня дела в городе. Я тебя к себе домой отвезу, там подождешь, потом вечером на завод поедем.
Мне это предложение очень не понравилось.
— Нет, — сказала я решительно. — Оставлю сумку в камере хранения и погуляю по городу.
— Таня, плохого не думай, — сказал Зарип. — Дома — моя мама, сестры. Чай с ними попьёшь, отдохнешь. Гостьей будешь...
Я подумала: «Ладно, чего уж там. Все местные маньяки скопились сейчас в Москве», — и села в машину.
Улиц рассмотреть не успела. Зарип гнал машину с такой скоростью, что дома вдоль дороги сливались в пеструю ленту. Потом город внезапно снизился, будто пригнулся к земле, дорога сузилась и вдоль обочин потянулись одноэтажные частные дома. Почти такие же, как у нас в Старой Бологе. Покружив по улицам, Зарип остановился напротив зеленых ворот.
— Ну чё, выходи, — и дал длинный гудок.
Пока я раскрывала дверь, он выскочил из машины, схватил с заднего сиденья мою сумку, швырнул ее на землю, потом плюхнулся на водительское сиденье, выдал ещё пару гудков и умчался.
Я как дура осталась стоять посреди щербатой мостовой. На улице не было ни единого прохожего. Мне стало смешно. Взбалмошный мальчишка строил из себя неимоверно занятого человека.
Наконец в зеленом заборе открылась калитка и вышла женщина средних лет, полная и чрезвычайно приветливая.
— Таня, добро пожаловать! С приездом...
Она даже попыталась отнять у меня сумку, но я не отдала. Приговаривая всякую вежливую чушь: «Как доехали?» — «Вы, наверное, впервые в нашем городе?» — она провела меня через ухоженный двор в ухоженный дом, где обрушила на гостью заряд знаменитого кавказского гостеприимства мощностью в несколько мегатонн. Меня кормили, поили чаем, укладывали передохнуть с дороги, развлекали, со мной беседовали, а когда вечером появился Зарип, прощались с такой теплотой, будто расставались с родным человеком. Я была покорена и очарована. Никогда еще не встречала такой открытости и сердечности в людях, с которыми только что познакомилась...
Ехали в темноте. Зарип болтал без умолку, описывая свои деловые подвиги. Что-то он такое продавал или выменивал одно на другое, я не вникала. Вероятно, подвигов было не слишком много, потому что закончив подробный отчет, он принялся за него с начала.
— Короче, приезжаю к Зайналу. Он говорит: «Ле, ну чё, привез?» — Я говорю: «А то!» — Он говорит: «Ну тогда чётелишься? Доставай, те уже ждут…»
Отключаю звук, так и не узнав, что именно он привез и кто такие эти «те». У меня даже возникло странное ощущение, что я попала в кольцо времени. За окном — тьма. Пятно света дрожит на дороге перед автомобилем, я вечно буду сидеть в этой замкнутой капсуле, а рассказ пойдет по третьему кругу, четвертому... Не знаю, на каком витке кольцо разомкнулось.
Машина, не снижая скорости, проскочила небольшой поселок, вновь углубилась в темноту, а затем слева от шоссе в глубине черного пространства возникло смутное светлое пятнышко
— Завод?
Зарип кивнул, не прерывая рассказа.
Я уставилась на пятно, но оно, похоже, не собиралось приближаться — маячило вдали, как воображаемая точка на горизонте. Нет, оказалось, все-таки приближается, растет, становится ярче, ширится. Потом откуда-то со стороны, словно нанесло их порывом ветра, налетели из темноты собаки и с лаем помчались по обеим сторонам машины. Затем фары высветили большую вывеску на обочине:
КИРПИЧ
БЕРИ СКОЛЬКО ХОЧЕШЬ!
Влево уходило ответвление от основной дороги. Зарип свернул туда и, замолчав, погнал автомобиль по буеракам. Наконец впереди проявилась из тьмы длинная стена из красного кирпича. В сопровождении лающих собак я подкатила к железным ржавым воротам. Собаки сочли свою миссию выполненной и умчались куда-то в ночь.
Зарип выдал длинный гудок. Другой. Третий. Наконец ворота приоткрылись. Вышел пожилой человек, сухощавый, прямой, с гордой осанкой. Такими я и представляла абреков.
— Дядька мой, — с гордостью сказал Зарип и выскочил из машины.
Я устала, вымоталась, мне хотелось поскорее юркнуть в какую-нибудь норку, упасть и отключиться. Но дядюшка и племянник, освещенные ярким светом фар, присели на лавочку у ворот. Они явно собирались общаться до утра.
Я подождала минут пять, выбралась из машины, взяла с заднего сидения свою сумку и пошла к воротам. Джигиты, молодой и пожилой, — ноль внимания. Как если бы к скамейке подошла курица или собака. Я сказала, обращаясь к пожилому джигиту:
— Здравствуйте.
Он повернулся, посмотрел на меня, но ничего не ответил. Зато Зарип проговорил сердито:
— Э, Таня, дай с человеком поговорить.
И что теперь? Стоять и ждать, пока наговорятся? или сесть рядом? или вообще убраться в машину? Я сказала:
— Господа хорошие, вы мне покажите, куда идти, я уж как-нибудь сама…
Абрек махнул в сторону ворот:
— Туда иди. Там для тебя комната есть.
Огромный заводской двор был залит ярким светом прожекторов, установленных на стенах. В левом дальнем углу — там, где кончались штабели готовой продукции, длинные ряды, выстроенные из пакетов красного кирпича, виднелись небольшие строения, явно жилые. Туда я и пошла. И не ошиблась. Над стене крайней хибары были грубо намалеваны красный крест и корявая надпись: «Медпункт». На двери — замок.
Я села на ящик, стоящий под окном, и, наверное, задремала. Во всяком случае, увидела пожилого абрека только тогда, когда тот подошел. Ни слова не говоря, он достал из кармана связку ключей, отпер замок, затем молча удалился. На меня он даже не взглянул. Медпункт помещался даже не в каморке, а в какой-то собачьей будке. Лампочка под низким потолком вспыхнула неожиданно ярко — ватт на тысячу, что только подчеркивало убогость обстановки. Кушетка, застеленная голубой клеенкой. Стеклянный шкафчик для лекарств с пустыми полками. Стол и два стула. Затхлый запах. Вероятно, конуру давно не открывали — с прошлого века, со времен завоевания Кавказа.
Я заперла дверь на крючок, распахнула окно, потушила раскаленную колбу под потолком и, не раздеваясь, легла на кушетку.
Террористов можно было не опасаться. Им здесь делать нечего.
3
Кто-то снаружи ломился в дверь с такой яростью, что первое, о чем я подумала спросонок: террорист. Заблудившийся или забредший в эту глушь по ошибке .
Но крючок на двери пока держался.
В окно было видно, что на улице уже совсем светло. Дверь еще пару раз рванули, а затем террорист возник в оконном проеме.
— Открой! Зачем запираешь?
— Вы кто?
— Начальник я.
Кто бы он ни был, подождет. Я села и принялась натягивать кроссовки. Потом подошла и откинула крючок на двери.
Начальник не был похож на террориста. На начальника тоже. Во всяком случае, на тех начальников, которых мне доводилось видеть. Слишком веселая и добродушная физиономия. Комплекция, правда, вполне начальственная. Огромный сухопутный кашалот с большим животом и жировым ожерельем под подбородком.
Он довольно бесцеремонно меня разглядывал. Впрочем, и я его тоже. Естественно, ему понравилось то, что он увидел.
— Ты приехала, чтобы разбить мое сердце?
Вот так, прямо с порога.
— Оно у вас стеклянное?
— Нежное.
Не сказал, а поворковал. Наверное, и впрямь очень нежное, коли его понадобилось упаковать в несколько тонн сала. Резко перехожу на тон строгой медсестры:
— Тогда вам беречь его надо, ваше сердце. Не дай бог что-нибудь случится, а лекарств негусто, — кивок на шкафчик с медикаментами. — Сердечных препаратов вообще никаких. Давайте я список составлю, что необходимо закупить.
— Не надо список. Зачем?
— Как это «зачем»? Сердце у вас часто болит?
— Совсем не болит. Никогда.
— Все равно лекарства нужны. Не вы, кто-нибудь другой заболеет...
— Послушай, куда спешишь? Давай сначала познакомимся. Меня Казибег Адильбегович зовут. Можно просто Казибег.
— Татьяна, — назвала фамилию.
— Хорошо, Таня, составь список, только много не пиши. Ладно, идем, покажу тебе кухню, где будешь работать. Надо будет оформить. Паспорт возьми, трудовую книжку...
Он что, думает, что я так и пойду, неумытая, непричесанная?
— Подождите, приведу себя с порядок.
Он кивнул и остался стоять, глядя на меня.
— На улице.
Вышел, недовольный.
Вместо умывания протерла лицо косметическим молочком, руки — влажной гигиенической салфеткой, причесалась, сменила измятую блузку на свежую. Краситься — я никогда не крашусь.
Казибег даже не заметил, что я вышла. Он сидел на лавке и медленно перебирал четки. Наверное, очень глубоко задумался. Я окликнула, но он не сразу услышал.
— А, Таня, идем. Паспорт взяла? Давай.
Небрежно сунул мои документы в карман.
При утреннем освещении место показалось мне еще более пустынным, чем ночью. Совсем не таким представляла я завод. Ни единой живой души, кроме меня и жирного начальника.
— А люди где?
— Спят.
Я бы тоже не отказалась поспать часок-другой.
— А вы что же?
— Из-за тебя пришлось рано встать. Надо все показать, чтобы к подъему успела завтрак приготовить.
Он указал на небольшую халупку напротив медпункта. Перед кухней помещались два длинных дощатых стола — не особо чистые — с лавками. Казибегу пришлось долго уговаривать большой висячий замок, ворочая ключом, прежде, чем удалось войти.
Я прокомментировала:
— Пошлете за лекарствами, скажите, чтоб еще и новый замок купили.
Он что-то проворчал сердито. Видимо, считает, что с начальством следует держаться почтительней. Я лично считаю, что начальству следует лучше следить за комплектом лекарств и состоянием замков...
И за кухонным оборудованием, кстати. Кухня оказалась убогой даже на мой непрофессиональный взгляд. Первобытная газовая плита «Кубань», заляпанная от ножек до конфорок чем-то горелым как танк Т-34 после сражения под Курском, доисторический холодильник «Саратов», пожелтевший от старости, как бивень мамонта, страдавшего кариесом, и разделочный стол, очевидно, списанный из какой-то прозекторской... В общем, та еще обстановка.
— Там склад, — Казибег указал на дверь в правой стене. — Хлеб, чай, сахар там будешь брать.
Складской замок он отпер без затруднений.
— Возьми семь буханок хлеба, миску сахара и полпачки чая...
— И все?
— Что еще хочешь?
— Ну не знаю... Кашу какую-нибудь, масло, сыр или яйца...
— Таня, здесь что тебе, ресторан? Они всегда так утром кушают, никто не жалуется, все довольны.
— Да как же полдня на одном хлебе работать?! Или до обеда есть еще какой-нибудь перерыв.
— Таня, не надо спорить. Скоро подъем. Хлеб нарежь, чай сделай... Остальное я тебе потом объясню.
Ладно, потом так потом. Разберусь. Я нагребла из мешка в алюминиевую миску грубого сахарного песка, перенесла на прозекторский стол увесистые кирпичи из необожженной хлебной глины. Казибег запер склад.
— Ладно, работай.
У выхода он остановился и порылся в карманах.
— Слушай, Таня, я телефон дома забыл, а надо заказы делать. Дай твой на время. Вечером верну.
Вообще-то я собиралась чуть позже позвонить Галине — сейчас она еще спит — и рассказать, где и как устроилась. Ничего, позвоню вечером. Я протянула Казибегу свою древнюю «Нокию», подумав мельком, что с первой получки куплю что-нибудь посовременнее, с большим экраном. Он, не глядя, сунул трубку в карман. Уже отходил, когда я спохватилась:
— А где вода?
Он махнул рукой:
— Там.
Подхватив два цинковых ведра, я отправилась за водой. Вообще-то зданий здесь было не так уж много, чтоб заблудиться. Я миновала пару обшарпанных вагончиков, пространство перед которыми было замусорено окурками, смятыми сигаретными пачками, тряпками и прочей всякой дрянью, вникать в происхождение которой не было ни малейшего желания. Нетрудно понять, что обитали здесь мужчины. Если за ними не приглядывать, так и будут жить по-свински. Я решила: вечером потребую, чтоб убирали.
Водяной источник тоже распознавался издали. Возле кирпичной будки с торчащей из стены трубой расплылась огромная лужа. Подобраться можно было только по цепочке кирпичей, едва выступающих из жидкой глины.
Водопой был занят. Какой-то человек пил из трубы, стоя во щиколотку в воде. Я подобралась поближе.
— Привет.
Человек оторвался от струи, обернулся, и я поняла, что ошиблась. Это был не человек, а зомби. Точно такой, каким их показывают по зомбоящику в сериалах. Я, разумеется, не смотрю всю эту дрянь про нацию Зет, но очень часто, когда щелкаешь пультом и перебираешь каналы, отыскивая что-нибудь поприличнее, на экране мелькают лица, покрытые трупными пятами, и неуклюжие тела, одетые в рванье. Так что мне, как и всем, известны повадки живых мертвецов. Уверена, что сумею убежать от самого шустрого из них.
Но этот зомби не собирался ни за кем гоняться. Окинул меня равнодушным взглядом и вновь припал к струе. Потом спотыкающейся походкой двинулся прочь, волоча ноги, шлепая прямо по луже. Кран он не закрутил, вода хлестала из трубы. Я его что ли спугнула? Какие однако в этих краях робкие зомби.
Когда я с полными ведрами вернулась к кухне, зомби сидел на лавке перед пустым столом. Меня он встретил мутным, страдающим взглядом. Да, оживший мертвец с похмелья — это почище Фауста Гете. Помочь ему я ничем не могла.
— Потерпи, скоро чай будет.
Минут через пятнадцать, когда чай вскипел, я вышла к нему с двумя большими «столовскими» чайниками — решила сразу уж накрыть столы — и остолбенела. На лавках за столами сидели человек десять мужчин в грязной рабочей одежде. Все лица были повернуты в мою сторону. Все молча меня разглядывали. Я не ожидала, что окажусь объектом всеобщего внимания, и даже запнулась на пороге.
Из-за ближнего стола вскочил парень.
— Сначала чайники отдай, потом уж падай.
Я не придумала ничего остроумного. Просто пробормотала:
— Сидел бы...
Но он отобрал у меня один чайник и понес к своему столу.
— Эх, ловок Толяха, — сказал кто-то. — Без добавки не останется.
— Это он в поварята записывается...
Шутка нехитрая, но мужчины захохотали, а когда отсмеялись, тощий урод — типичный Скорпион, — сидевший рядом с зомби, бросил злобно:
— Еще одну сучку даги блядовать привезли.
Я опять совершенно потерялась и не сумела дать сдачи. Беспричинная злоба и агрессия всегда выбивают меня из равновесия. И что огорчило больше всего — никто не одернул грубияна. Все молчали, даже бойкий Толяха только пробормотал:
— Ты, Кузьма, чего-то не того...
И это все. Придется учиться самой давать отпор — не в библиотеку все-таки устроилась.
Я отнесла второй чайник на соседний стол:
— Разливайте сами. Наливайте каждый себе сам, — и пошла за хлебом.
Еще прежде, пока чайники закипали, я нарезала буханки на аккуратные ломти одинаковой толщины, потом разложила поровну на два больших пластиковых подноса. Вынесла один и поставила в центре ближнего стола.
Мой недруг Кузьма злобно вытаращился:
— Ты чего?!
Будь моя воля, я бы с ним ни единым словом не перемолвилась, но поскольку была на работе, пришлось спросить:
— Ты про что?
— Хлеб. Как его теперь делить?
Странный вопрос.
— А зачем делить? Каждый пусть берет сколько ему надо.
Тут же этот урод вскочил, отпихнул зомби и обеими руками загреб с подноса столько, сколько сумел ухватить. И все эти взрослые мужчины повскакали на ноги и принялись хватать с подноса. Честное слово, налетели со всех сторон, как куры, которым бросили горсть зерна. Повезло, конечно, тем, кто сидели рядом с кормом, а дальним ничего не досталось.
— Лариса, та пайками нарезала и сама раздавала.
Я не заметила, как рядом со мной встал ветхий дедок, сидевший прежде с краю. Он спокойно наблюдал за куриным переполохом.
— Начальник не предупредил, — начала я растерянно.
— Ничего, пусть развлекутся, — сказал дедок.
— Утренняя гимнастика, — подошедший к нам Толяха протянул дедку ломоть. — Питайся, Дед.
Интересно, как проявились характеры в битве за хлеб. Зомби, погруженный в похмельный синдром, вовсе ее не заметил. Некто мрачный, сидевший возле него, битву проигнорировал, в схватку не вступил. Молоденький парнишка с отчетливыми признаками слабоумия на лице удивленно таращился на суету старших. Ему повезло. Одна истерзанная краюшка, отлетев в сторону, приземлилась рядом. Парнишка нерешительно поднял ломоть, но Кузьма, моментально спикировав на него, выхватил добычу.
Некто мрачный неторопливо поднялся из-за стола, подошел к Кузьме и взял один из хлебных кусков, которые тот прижимал левой рукой к животу. Взял так же спокойно и непринужденно, как если бы хлеб лежал на блюде. Кузьма оскалил гнилые зубы:
— Дождешься, Андрон.
Мрачный Андрон угрозу проигнорировал. Положил ломоть перед парнишкой.
— Давай, Сенька, ешь.
На том дележ добычи закончился. Я досадовала: надо же было так опростоволоситься в первый же рабочий день.
— Теперь ведь не отнимешь у тех, кто нахапал...
Я не сознавала, что говорю вслух, пока дедок не откликнулся:
— Да кто ж добром вернет?
— Придется к начальнику идти, требовать еще пару буханок...
— Не даст, не ходи, — сказал дедок.
— Скажу, чтоб из моей зарплаты вычел.
— Объясни ей, Дед, — сказал Толяха.
— Не ходи, — повторил Дед.
Я все же пошла. Сначала, конечно, отнесла хлеб на второй стол. Пересчитала едоков, количество ломтей на подносе и раздала каждому его персональный паек.
К тому времени лавки у первого стола опустели. Один лишь зомби уныло сгорбился с краю, не в силах, думаю, подняться с места. Я вынесла из кухни две горбушки, которые оставила для себя, и положила перед ним. Зомби медленно протянул заскорузлую руку, ухватил хлеб и тем же заторможенным, механическим движением потащил ко рту...
Я отнесла на кухню чайники и пустые подносы. Ну а дальше-то что делать? Зомби все еще безучастно жевал хлебную корку.
— Где у вас начальство помещается?
На внятный ответ я особо не рассчитывала. Зомби перестал жевать мой завтрак, принялся пережевывать мой вопрос и наконец разжевал:
— Начальство?
— Да, начальство. Где оно?
Зомби потрудился еще немного, повернулся, чтобы указать рукой вдаль:
— Там начальство. Иди вдоль кирпичей, контору увидишь, потом вагончик. Там начальство, в вагончике.
Описал он верно. В конце ряда готовой продукции стояло одноэтажное строеньице из красного кирпича. Стало быть, это и есть контора, а справа от нее, как я решила, помещается в вагончике отдельный кабинет начальника.
Дверь вагончика была приоткрыта. Я постучала. Вначале негромко, потом посильнее. Начальник не откликался. Понятно! Искать его следует в конторе или где-то на заводе. И тут я различила слабый стон. Я решительно бросилась внутрь.
Какой-то абсурд! В тесной прихожей или скорее тамбуре нагромождены картонные коробки, ящики. Склад что ли? Слева переборка с полуоткрытой дверью. Я — туда. Влетела в полупустую комнатенку. Стол у окна, кровать вдоль правой стены, тумбочка в головах. Над кроватью на голой дощатой стене висели две перекрещенные шашки в богатых ножнах. На кровати лежал человек.
Я подошла. Парень лет двадцати пяти, бледный как смерть, весь в поту, прерывисто дышал. Глаза его были закрыты. По лекарствам на тумбочке я попыталась определить, что с ним. Пенициллин, эритромицин, метотрексат... Понять, чем болен, невозможно. В училище не учили ставить диагнозы, а опыта у меня никакого. Но кто-нибудь в конторе наверняка знает, чем он болен.
Застала я там одного только толстяка Казибега. Он сидел за письменным столом в комнате со шкафами и древним сейфом.
— Там в вагончике...
— Знаю.
— Что с ним?!
— Болеет, — сказал Казибег равнодушно.
— Что за болезнь? Лечит его кто-нибудь?
— Понимаешь, Таня, здоровье у него слабое, — произнес Казибег рассуди-тельно. — Это никакой врач вылечить не сможет.
Я вспылила:
— Господи, какие вы говорите глупости!
Он даже не обиделся. Я видела, что его забавляет моя горячность и вся ситуация вообще. А в ней не было ни капельки забавного.
— Надо же что-то делать. Человек умереть может.
— Таня, не бойся, еще ни разу не умер.
Следовало понимать, что болезнь проявляется приступами, и нынешний не первый из них. Однако то, что прежние кончились благополучно, не гарантирует того же для сегодняшнего. Так я и сказала Казибегу. Но у него имелся свой ответ:
— Эх, дорогая, все в руках Аллаха. Захочет, оборвет нить его жизни, захочет, дозволит жить... Оставь этого человека как он есть и положись на волю Божью.
Честное слово, я подумала бы, что он совсем не огорчится, а будет рад, если Аллах решит прервать нить жизни парня, страдающего в соседнем вагончике. Но это подозрение никак не вязалось с добродушным выражением на лице толстяка.
— Но он наверняка говорил вам, чем болен.
— Это разве болезнь? — презрительно сказал Казибег. — Молодой парень, а на ревматизм жалуется. Совсем как старик. Притворяется, наверное. Вот мой дедушка по-настоящему ревматизмом болел, он ходить не мог. А этот пацан даже не хромает, ноги у него не болят.
— Для молодых ревматизм даже опаснее, чем для старых, — сказала я. — Поразить может любой орган: сердце, суставы, нервную систему, кожу. Сердечный приступ может вызвать. Остеоартрит, ревматоидный артрит, фибромиалгии, тендинит, волчанка — это все ревматизм.
— Какие слова знаешь! — восхитился Казибег.
А мне стал понятен набор лекарств на тумбочке. Непонятно было, что делать? Попытаться помочь, начать инъекции пенициллина? А если у больного непереносимость? В лучшем случае пойдет пузырями, в худшем — разовьется анафилактический шок, а я не буду знать, как с ним бороться, и больной умрет. А умирают ли люди от ревматических приступов? Тоже не знаю. И, кроме меня, помочь некому.
— Казибег, те лекарства на тумбочке... Их колоть надо, а не глотать. Значит, есть медик, врач или сестра? Надо позвать.
— Ты сама, сказали, медик.
— Допустим. А лекарства-то откуда взялись?
— Таня, тебе какая разница? Обед надо готовить, а не вопросы задавать. А, ну ладно... Врач лекарства прописал, в городе, давно уже. Он их с собой возит, только уколы делать некому. Медсестра из поселка на завод ездить не хочет — говорит, у меня без вас много работы...
— Некоторые себе сами колют.
— Боится, — скривил губы Казибег. — Ты еще не знаешь, какой он трус. Крови боится, уколов боится...
Бедный парень!
Ничего не добившись от Казибега, я вернулась к больному. Он уже проснулся или пришел в сознание. Встретил меня воспаленным взглядом.
— Вы знаете, чем вас прежде лечили? Что врач назначал?
Он вдруг как-то странно захихикал. Будто его щекотали.
— Знаю... когда приступы — хи-хи-хи... кортизон, лидокаин... в тумбочке...
— Пенициллин кололи?
— Хи-хи-хи... Кололи...
И застонал, словно от сильной боли.
Я открыла тумбочку, где нашла целую аптеку. В общем, разобралась. Вначале лидокаин, чтобы снять боль, потом остальное — кортизон и пенициллин... Открыла пакет с одноразовыми шприцами.
— Повернитесь спиной и приспустите штаны.
— В руку коли.
Гордый! Умру, но никто не увидит мои ягодицы.
— Хорошо, но к следующему разу снимите брюки. Трусы можете оставить, буду колоть в бедро.
Он зыркнул черным глазом, однако промолчал. Снимет как миленький. Я сделала инъекции в руку.
Затем я получила инструкции от Казибега. Готовить надо особо для начальства и технарей, особо — для рабочих. Рабочие делятся на «штатных», живущих на заводе постоянно, и «вольнонаемных», которых по утрам привозят из соседнего поселка, а вечером отвозят назад. Сам Казибег живет там же и ездит на работу на своей машине. Завтракают и ужинают вольнонаемные дома. Обедают на заводе вместе со штатными. Затем я сварила два обеда — для белой кости и черной — в соответствии с инструкциями. Затем навестила больного, который к моему приходу подготовился к уколам в бедро. Затем приготовила ужин. Перед ужином Казибег вытащил из кладовки два ящика — один с водкой, другой с пустыми бутылками.
— Таня, разлей по полбутылки, раздай штатным. Сегодня хорошо работали, надо дать премию.
— А вольнонаемные без премии уехали?
— Они не пьют. Им Бог запрещает.
В дверях кухни был установлен табурет. Я села за этот импровизированный прилавок, рядом стоял Казибег с блоком сигарет. Контролировал, как я поняла. Перед кухней без объявления выстроилась очередь. Встали согласно местной иерархии. Возглавлял ее, как ни странно, слабоумный Сенька. За ним Кузьма, затем Андрон, следом — все прочие.
Я выставила на прилавок первую из наполовину наполненных бутылок, но придержала ее.
— Тебе лет-то сколько?
— Восемнадцать, — сказал Сенька. — Мне можно.
— Дай ему, — приказал Казибег.
Распечатал блок «Примы» и вручил одну пачку подростку. Сенька, приняв премию, тут же отдал бутылку и сигареты стоящему позади Кузьме. Впервые в жизни я мысленно одобрила грабеж.
Отказался от водки один только Андрон.
— Я и без водяры веселый.
Человека, угрюмее его, я еще не видывала. Сигареты он взял.
Дед, принимая премию, вздохнул:
— Эх, Танюша, не пил бы, да от скуки руки на себя наложить можно.
— А что, даже телевизора нет?
— Есть ящик, но от него на душе еще тоскливей.
Штатные, получившие премию, рассаживались за столы. Неприметный человечек средних лет громко объявил:
— Братва, слыхали? Говорят, новую повариху привезли.
Народ за столами расхохотался.
— Эй, Маяк, глаза разуй! Вон же она...
— Я-то вижу, — сказал Маяк. — Не хуже вас. А я вот сообщил, и вы теперь не только видели, но еще и знаете. Информацию имеете.
Ничто во внешности забавного человечка не напоминало о маяке. Я спросила:
— Почему его так прозвали?
— Как радио, — сказал Гамбат. — Новости рассказывает...
О чем Маяк не известил, так о том, что после ужина мне пришлось мыть котлы и кастрюли. Штатные в это время смотрели телевизор, который установили на один из столов, бросив переноску из кухни. Когда я закончила возиться с посудой, ящик уже выключили. Пора было ложиться спать. Так что насчет свободного времени Арсен слукавил. Точнее, попросту соврал.
Да, и вот еще... Перед тем как отбыть домой, Казибег сообщил:
— Таня, извини, я твой телефон потерял. Наверное, положил где-нибудь, а кто-нибудь из рабочих украл. Я потом, когда в город поеду, новый тебе куплю.
4
Несколько дней спустя Маяк начал утреннее вещание с актуальной новости:
— Гамбат выздоровел.
Комментировать не стал, а перешел к устаревшим темам: вчера на ужин были макароны, Андрон проиграл Толяхе в карты пачку сигарет и тому подобным мелочам. Народ, покончивший со скудным завтраком, выслушал сенсацию в мрачном безмолвии. Для меня сообщение новостью не стало. Гамбатом звали пациента, которого я лечила от ревматического приступа. О том, что он поправляется, я знала лучше, чем кто бы то ни было.
Позже, отправившись за водой, я столкнулась с Гамбатом. При ослепительном дневном освещении он сильно напоминал выходца с того света. Я страшно обрадовалась, что пациент уже на ногах, и, чувствуя себя домашним доктором, спросила профессиональным тоном:
— Ну, как сегодня ваше самочувствие?
Он прошел будто мимо пустого места. А мне, дурехе, было мало. Я еще и добавила, крикнула вслед:
— Вижу, вам лучше.
Он остановился, обернулся и без слов обдал таким презрительным взглядом, что лучше бы обругал. И зашагал дальше.
Я чуть не задохнулась от возмущения. Свинья неблагодарная! Да если бы не я, вообще неизвестно, был бы он сейчас жив. Не надо было лезть из кожи вон, а послушать Казибега — оставить его на волю судьбы... И сразу же опомнилась. Я ведь лечила не ради благодарности. Да и не нужна мне благодарность надменного сморчка. Какой-то мелкий начальник, а строит из себя властелина мира. А чего другого ждать от Скорпиона?!
На подходе к насосной станции я еще издали увидела странную композицию. Кто-то лежал на спине на краю лужи, растекшейся около будки. Рядом стоял на коленях человек. По-видимому, оказывал первую помощь. Точь в точьутопленник и спасатель. И хотя воды в луже по щиколотку, мелькнула дикая мысль: бедняга умирал от жажды, но не доплыл до трубы и утонул.
Спасатель поднял голову:
— Таня, помоги!
Я узнала Деда. Подошла ближе. Опознать утопленника было невозможно. Его лицо напоминало те страшные цветные фотографии, что я видела в детстве в книге по судебной медицине. Они потом целый год мучали меня, полночи не давая уснуть.
— Господи, он жив?!
— Ногами перебирал, пока я его волок, — сказал Дед. — Не узнаешь? Сенька это, пацан...
— Сеня, — позвала я.
Услышал. Ресницы задрожали, но заплывших глаз не раскрыл. Значит, в сознании.
— Давайте домой отведем. Лекарств никаких, но что-нибудь придумаю.
Кстати, в народе лечат от ушибов капустными листами или натертым картофелем. А у меня того и другого вдоволь. Вот оно преимущество, когда повариха и медсестра в одном лице.
— Погоди, дай отдышаться, — сказал Дед.
— Кто его?
— Гамбат. Кто ж еще?
Я изумилась:
— Этот дохляк?! Самого ветром шатает.
— Так у него для таких дел Кузьма имеется, — сказал Дед.
— Но за что бить такого безобидного?!
— Кирпич уронил. Он, Сенька, на ленте стоял...
За минувшие дни я успела осмотреть завод, а потому понимала, о чем говорил Дед. Производство простое — сочетание детской игры в песочные куличики с игрой в кубики. Специальный пресс выдавливает из размятой глины длинный брус, который режется поперек на бруски одинаковой толщины — кирпичи. Ленточный конвейер доставляет влажный сырец в цех, где рабочие подхватывают его с резиновой ленты и укладывают на подобия больших этажерок из деревянных рамок. Этажерки поступают в сушильные камеры, где кирпичи с них перекладывают в пирамиды для сушки. После сушки — новая перекладка, в печи для обжига. И наконец обожжённый и остывший кирпич перекладывают еще раз, чтобы вывезти из печи и доставить на склад готовой продукции. И все это кладется вручную. Не исключено, что я запуталась и пропустила одну или две перекладки.
Работа несложная, но тяжелая. Конвейер движется безостановочно, чтобы поспеть за ним, приходится хватать по два-три кирпича за раз. Упавший или смявшийся кирпич возвращают в смеситель, так что одиночный брак — не катастрофа. Потому-то я и воскликнула:
— Не поверю, чтоб избили за один кирпич.
— Если точно, за два. Сенька один уронил... Гамбат рядом ошивался, сделал замечание. А внушение кулаком — это уже за второй...
— Ну, а мужчины? Смотрели?
— А чего мужики? Они-то что могли сделать!
Десяток взрослых сильных мужчин — или сколько их на конвейере стоит — позволили хилому уроду избить до полусмерти слабоумного мальчишку. Как хотите, а у меня в голове такие пропорции не укладывались. Не должно быть такого даже в эпоху дикого капитализма.
— А Толяха? Андрон?
— Эти печь закладывали. Не было их на конвейере в тот момент. А хоть бы и присутствовали...
Выходило, я чего-то не понимаю в здешней жизни. Но я и не желала понимать.
— Так не оставлю. Пойду и разберусь, что тут за порядки такие.
Дед пришел в ужас.
— Ты девушка образованная, слышала, наверное, чего нельзя против ветра делать. Ну, этого самого...
Мы отвели Сеню к баракам. Дед кивнул на ближний: «Сюда». Одна небольшая комната. Теснота ужасная. Двухъярусные нары в три ряда. Как они здесь живут?! Дух стоял такой, что входить не хотелось примерно так же, как окунаться с головой в грязную воду. А чего ждать, если в тесном помещении обитают мужчины, не желающие о себе заботиться: стирать одежду и постельное белье, мыть полы, даже мыться самим... Спасибо, перестали мусорить около вагончиков. Я заставила — пригрозила, что буду недоливать премии. Совсем лишить их водки было не в моих силах. Начальство велело выдавать премиальные каждый вечер — способ держать штатных в хорошей спортивной форме.
Мы уложили Сеню на нижний ярус ближайшей койки, на нечистый матрас. Я расстегнула на парнишке рубаху и осторожно ощупала грудную клетку. Он вскрикнул. Думаю, одно или два ребра были сломаны, хотя без рентгена наверняка не определишь. Насчет сотрясения мозга я не сомневалась. Это ж какая злоба должна быть у человека, чтобы так измордовать парнишку. С такими кадрами в руководстве завода никаких террористов не надо.
Я ринулась к толстопузому начальнику, пусть разберется. Гамбат — явно невменяемый, с ним говорить бесполезно.Казибег сидел в конторе за своим столом, а напротив на стуле развалился этот урод, Гамбат. Оба вместе. Очень хорошо!
— Вы знаете, что вот этот самый только что сотворил?!!
Гамбат не шелохнулся, будто был глухим.
— Э, Таня, — сказал Казибег, — зачем невежливо говоришь? Нельзя так.
— Он приказал мальчишку до полусмерти избить. За пустяк.
— Ты обед приготовила? Нет? — спросил Казибег. — Иди своим делом занимайся.
— Я еще и медсестра, — отрезала я. — Так что здоровье не только начальства, но и рабочих — тоже мое дело.
— Таня, уйди. По-хорошему прошу... — я с удивлением увидела, что Казибег, огромный мужчина, начальник, как-то робко косится на сидящего пред ним подчиненного задохлика.
Гамбат медленно встал и пошел ко мне. У меня замерло сердце. Он же псих! Садист. Меня никто никогда не бил, и я просто не знала, что сделала бы, если б он меня ударил. Но отступать перед подонком — как же, ждите! Стояла как статуя Зои Космодемьянской работы скульптора Церетели. Не знаю, почему Гамбат не ударил. Остановился:
— Отойди.
— Обойди.
Ух, сколько ненависти во взгляде! Я спросила:
— Или что? Кузьме пожалуешься?
— Таня, отойди, пожалуйста, — попросил Казибег.
Гамбат грубо отшвырнул меня с пути. Я унизительно отлетела в сторону, едва не упала, но устояла на ногах. А он хлопнул дверью, будто выругался. Я все свое возмущение обрушила на Казибега:
— А вы почему под стол спряталась?! Вы же начальник, вы должны были...
Он прервал:
— Гамбат начальник, не я...
— Вы же сказали... — начала я, но не стала продолжать. И так все ясно.
— Ты, Таня, спасибо скажи, что лечишь его. Иначе...
— Пусть он говорит спасибо! Я ведь могу и не останавливать следующий приступ.
Я не давала клятвы Гиппократа или какой-то Флоры Найтингейл, но больного человека, пусть самого мерзкого и злобного, без помощи не оставлю. Казибег об этом, разумеется, не знал.
— Таня, больше так не говори! Он плохой человек.
— А вы, стало быть, хороший?
— Я работаю, Таня. В нашем деле «хорошо — плохо» не разбирают, кирпич надо делать, продавать. У меня жена, дети, я их кормлю. Здесь для меня другой работы нет. Может, скажешь, чтобы я встал к конвейеру кирпичи перекладывать?
Я покачала головой:
— Нет, не скажу.
— Ты хорошо подумай. Если Гамбату начнешь насчет лечения угрожать, он такое сделает, что страшно сказать.
Так и ушла я ни с чем. С свинцом в груди и жаждой мести. Решительно не понимала здешних порядков, они мне шибко не нравились, но мириться с ними я была не намерена.
С кем посоветоваться? С Андроном? С Дедом или Толяхой? Андрон — нелюдимый, неразговорчивый, я его почему-то немного опасалась. Толяха казался не слишком серьезным. Оставался Дед. После ужина я позвала его на кухню.
— Хочу заявить в полицию.
— Где ты ее видела?
— В поселке должен быть хотя бы участковый.
— Сначала доберись до поселка, — сказал Дед. — Махмуд не выпустит. А главное, что скажешь участковому? Он тебя слушать не станет — подрались, мол, работяги, смешно из-за пустяка дело заводить. А на заводе никто показаний не даст. Ни единая живая душа...
— На участковом свет клином не сошелся. Дальше пойду.
— Ты прежде чем шум поднимать, спроси лучше, что с Ларисой стало, что до тебя работала.
— Спрашиваю.
— А ничего не стало. Шумела деваха, а потом пропала. Была и нет ее. Вечером ужин раздавала, а утром в кухне пусто. Позвали на замену бабенку из поселка, та стряпала, пока тебя не привезли. А про Ларису ни слуху ни духу. Куда подевалась, почему исчезла — никто не знает.
Дед уставился на меня с забавной многозначительностью.
— Элементарно, Ватсон, — сказала я. — Девушка уехала, ни с кем не попрощавшись.
— Тебе, конечно, виднее...
Обиделся. Ушел. Зря я неуважительно про Ватсона брякнула.
Толяха смотрел телевизор. Я отозвала его в сторонку.
— Ты хоть объясни. Дед темнит, про Ларису, полицию и прочее...
— Тебе простым языком? — спросил Толяха. — Объясняю: рабство здесь. Поняла?
— Только без метафор, пожалуйста.
Толяха искренне удивился:
— Выходит, еще не врубилась. Думаешь, все эти мужики, — кивнул на сидящих за столами, — добровольно пашут от зари до зари. Просто уйти не могут. Рабы они, невольники.
Я не поверила. В России? В двадцать первом веке? В две тысячи шестнадцатом году? Невозможно.
— Давай, расскажу, как сам залетел, — сказал Толяха. — Короче, приехал в Москву на заработки. Подумал, подзаработаю слегка, чтоб было на что первое время жить, пока найду постоянную работу. Пришел на Ярославское шоссе, где дачники людей нанимают. Кому огород вскопать, кому дом отремонтировать. Стою в толпе. Подходит человек: «Что делать умеешь?» — Я ему с юмором: «Всё умею. Как в том анекдоте: лес валить, девок шебаршить...» — Он спрашивает: «Электрику знаешь?» — «Знаю». — «Пойдем ко мне в машину, поговорим спокойно». — Одет прилично, говорит вежливо — отчего ж не пойти? В машине договорились, он достал бутылку: «Давай по пятьдесят грамм, чтобы сделку обмыть». — Я не хотел, из вежливости согласился: «Можно чуть-чуть». — Он налил стаканчик, я выпил и потянуло в сон. Очнулся, в голове — туман, не могу понять, где я. В каком-то автобусе. Куда-то еду. Только когда приехали, начал немного соображать. Вижу, и человек уже, вроде, не тот, с которым договаривался, а кто-то другой. И вокруг все непривычное. Все чужое. Воздух иной. Люди иные. Подвели к машине: «Садись, поедем». — Я забарахтался: «Никуда не поеду!» — «Ладно, — говорят, — не хочешь, не надо. Только деньги сначала верни. Билет тебе на автобус купили? Купили. Кормили тебя в дороге? Кормили. Отдашь и иди, куда хочешь». Я — по карманам. Пусто, ни денег, ни паспорта. А те: «Ничего не знаем. Наверное, в дороге спьяну потерял. Отдай или отработай». Я их пугаю: «В милицию пойду». А сам понимаю: лучше не соваться. И те понимают, на угрозу даже не отвечают. Я туда-сюда, наконец решаю: поработаю немного, возмещу им злосчастный билет, денег на дорогу заработаю и прости-прощай... Третий год вырваться не могу. Паспорт не отдают, денег не платят. Потом узнал, тут почти все эти... невольники... таким манером оказались. Стандартный метод. Бежал я однажды. Куда там! Поймали, избили, вновь запрягли и — в борозду. Вот так-то, Танюха!
Я ведь чувствовала: что-то на этом заводе неладно.
— И что, всех здесь силой держат?
— По-разному. Кого силой, а большинству податься некуда, бездомные. На улице тяжело жить, опасно. Здесь крыша над головой, пища постоянная, общество… ну и водяра каждый день. Засасывает. Крепче любой цепи держит. Они уже и не рыпаются, остаются как бы добровольно-принудительно. Ты пойми, Татьяна, это люди слабые, безвольные...
— А полиция? Почему их не защищает?
— Прикормлена. Я когда бежал, меня участковый назад привез.
— Но местные-то — из поселка, что работают на заводе, они ведь видят, что происходит.
— Эти не вмешиваются. Не хотят конфликтов с начальством. И к штатным у них двойственное отношение. Рабства не одобряют, но и самих рабов не уважают. Кавказцы ценят людей ярких, сильных. Ты, небось, заметила — они штатных как бы не замечают. Им неприятно, что те за себя постоять не могут и, главное, что пьющие...
— Ты ведь и сам...
— Трудно удержаться. Сначала отказывался, а потом тоска стала заедать. А насчет местных... Ты, к примеру, встречаешь на улице бомжа, опустившегося, грязного, вонючего. Ты его жалеешь, сочувствуешь... А ровней себе считаешь? Бросаешься помогать? В дом зовешь? Он из другого мира, который с твоим миром не соприкасается. Вот и поставь себя на место местных...
Да, конечно, у них своя жизнь. Я вспомнила маму и сестер Зарипа, парнишки, который привез сюда. Привечали они меня как дорогого гостя и ни словом не предупредили, хотя наверняка знали, куда Зарип везет. Но я не в обиде. Для него это заработок, а я — чужой человек. Гостеприимство — их долг. Но только в стенах дома, а моя судьба за его пределами — не их забота.
— Так что делать, Толя?!
— Уходить. Иначе никак. Мы даже без вести пропавшими не считаемся. Никто не знает, где мы. Нас нет. Нигде не числимся. Попросту не существуем.
— Я существую, — сказала я твердо.
И вновь отправилась к Казибегу. За существованием.
Он недовольно нахмурился:
— Опять? Что такое?
— Уезжаю. Отдай паспорт.
— Таня, деньги сначала отдай.
— Издеваешься? Я ни копейки не должна. Это завод мне должен за то время, что работала.
— Считать умеешь? Билет на поезд тебе купили, машину наняли, чтобы сюда привезти. Кушать, ты кушала? Продукты тоже денег стоят.
Ага, значит, это у них стандартный метод. Толяху так же убеждали.
— Я давно не только на поезд, на кругосветный круиз заработала. Выкладывай расчет и паспорт!
Голос у него вдруг сделался ласковым:
— Понимаешь, Таня, сейчас денег в кассе нет. Скоро продадим кирпич, тогда с тобой рассчитаемся. До конца месяца поработай, а потом сами проводим. На вокзал отвезем, на поезд посадим...
Очень правдоподобно. Талант! В любом театре главные роли дадут. Ну, а мне как уйти без паспорта и денег? Толяху, сильного мужчину, поймали, избили и назад привезли. А со мной что сделают? Я чувствовала, что в мягких уговорах Казибега таилась какая-то скрытая суггестивная угроза. Она-то была убедительней слов. Пугала.
Наверное, я обманывала себя, однако решила: ладно, до конца июля.
5
Явилось в полдень на кухню этакое чудо в перьях. Высокий, стройный. Пепельные волосы не стрижены, но причесаны. Одет в обноски — правда, чисто выстиранные, — обут в опорки, а вид такой, будто в руке теннисная ракетка и он прямо из кухни направится на дружескую игру с принцем Чарльзом.
— Здравствуйте, Татьяна… Как вас по батюшке?
Почему-то вопрос меня рассердил. Может, потому, что сам теннисист вызывал неприязнь.
— Зовите по матушке. Татьяной Ириновной.
И тут же рассердилась — с какой радости я ему мамино имя выложила! А рассердившись на себя, еще больше обозлилась на него. И уже не безразлично, а сердито:
— Вам чего?
— Если можно, немножко хлеба.
— Вот как! А вы кто?
И вновь себя выругала. Что за идиотский вопрос! Ну кто же в разгар рабочего дня может подойти за хлебом к заводской кухне. Определенно не Обама. Но оказалось, что незнакомец, судя по ответу, и сам идиот.
— Я… ну, я, так сказать, ваш новый сотрудник.
— Тогда вот ваша зарплата, — отрезала и вручила ему ломоть. — За месяц. Или за год.
Поблагодарил с такой аристократической любезностью, что аж противно.
Ушел, а я удивилась: с чего вдруг взбрыкнула? Безо всякого повода обрушилась на незнакомого человека. Ну, предположим, он Скорпион, и что? Скорпионы тоже бывают разные. Композитор Штраус, скажем, Майя Плисецкая или Индира Ганди. Нет, дело в том, что он был очень на кого-то похож...
Вспомнила! На врача в клинике, куда я привезла маму с обширным инсультом. Другие доктора сказали: «Поздно». А он спас маму от смерти. Я его боготворила. Высокий, статный, предельно аккуратный, спокойный, уверенный в себе и, главное, неимоверно талантливый. Полубог. Небожитель.
Однажды я случайно услышала его разговор с другим врачом. Небожитель сказал: «Не понимаю, почему у нас запрещена эвтаназия. Там внутри, под кожей, и личности-то никакой не осталось. Я в таких случаях думаю, что смерть была бы лучшим вариантом». Тот, второй, возразил: «Смотря для кого». — «Для обеих. И для матери, и для дочери. По-моему, у них больше никого нет». Стояли они возле маминой кровати и говорили о ней. Хотелось ворваться в палату, и… не знаю, как бы я с ним расправилась, такое охватило возмущение. Благодарность пересилила. К тому же он был классическим Скорпионом, а они презирают человеческие правила, если те противоречат их собственным, а чувства других людей вообще ни в грош не ставят. Их не переделать.
А возненавидела я его через несколько лет — спустя целую вечность, — когда, вглядываясь в неподвижное мамино лицо, пыталась представить, каково это быть заживо погребенной, как в гробу, в неподвижном, бесчувственном теле. Те слова небожителя об эвтаназии были отравой, страшным соблазном. О нет, я и помыслить не могла о том, чтоб покуситься на мамину жизнь. Но иногда приходилось гнать мысль, что он, возможно, был прав, когда говорил о «лучшем варианте». Но это лишь в черные минуты, потому что я была готова на все, лишь бы мама оставалась со мной. Лишь бы она чувствовала, что я рядом. Если она способна чувствовать. Я терпела, смирилась с тем, что сама погребена заживо в нашем тесном старом доме на окраине Старой Бологи. Я даже не позволяла себе вспоминать о чудесных путешествиях, о которых мечтала в детстве. Для меня свобода означала мамину смерть...
Бог его знает, чем теннисист, одетый в рубище, напомнил мне врача-небожителя. Манерой держаться? Наверное, было что-то такое, потому что многие на заводе сразу его невзлюбили. В особенности Гамбат. Но мне-то что до того? С собой бы разобраться. Скучно жить в неволе. Сегодня то же, что вчера. Вчера — то же, что завтра. Круглосуточное дежавю. Хоть вой от тоски. Я старалась не поддаваться отчаянию, быть начеку, как советовал Толяха, — ждать случая. А он опять задумал бежать.
— Я с тобой! Возьмешь?
Без слов помотал головой: нет.
— Почему?!
— Танька, ты пойми, всякое может случиться. Если что, я тебя защитить не смогу.
— Преувеличиваешь.
— Преуменьшаю. По-любому не проси, не возьму.
Так и не уговорила. Мне вообще начало казаться, что выход отсюда только вперед ногами. Один из нас уже вылетел на волю таким путем.
Это чрезвычайное событие Маяк начал освещать еще до того, как оно произошло. Важно вошел на кухню и начал вещание.
— Танюха, ты слышала? — это неизменные позывные, с которыми он выходит в эфир.
— Раз спрашиваешь, значит, не слышала. У тебя ведь эксклюзив.
— Точно. Тебе всегда первой..
Уверена, то же самое он говорил всем слушателям. После позывных Маяк начал перебирать события недельной давности. Дед жидко обосрался (у того действительно началась диарея неделю назад, но мне сразу же удалось остановить ее отваром гранатовых корок, которые я подобрала с господского стола). Василий и Шпоня подрались (было это три дня назад, предложила Шпоне капустные листья как средство от гематом, но он отказался). И тому подобный мелкий вздор. Видимо, нынешняя новость умещалась в несколько слов, так что Маяк, как и все новостные каналы, добирал массу старьем. Наконец добрался до главного.
— Андрон послал Гамбата! Я только что от конвейера. Сам слышал. Короче, Андрон ему: «Да пошел ты...» Сама понимаешь, куда..
Это действительно была сенсационная новость. Никто еще не осмеливался оскорбить Гамбата — это все равно, что топтать закопанную в землю мину.
— Почему? Что у них случилось?
— Откуда я знаю! Их не поймешь, что Андрона, что Гамбата. Сначала, вроде, спокойно говорили, а потом вдруг…
— И что же Гамбат?
— А ничего. Посмотрел зверем и ушел.
— Может, обойдется.
— Ага, жди! Ты еще не знаешь, как здесь такие дела заканчиваются…
Я и не хотела знать. Но очень скоро узнала. Вечером, как всегда, раздавала водку и сигареты. Очередь, выстроившаяся слева, вдоль кухонной стены, мне обычно не видна. Но я не слышала и традиционных шуток, оживленного гогота, который вызывает у мужчин предвкушение близкой алкогольной интоксикации. Толяха, стоявший в дверях проема перед табуретом-прилавком, был непривычно молчалив и скован. Я выложила на табурет красную пачку «Примы», достала из ящика очередную бутылку, наполовину наполненную.
— Толик, ты чего застыл? Не томи очередь, народ жаждет.
Однако никто не возмущался, не подгонял Толяху, который напряженно смотрел куда-то влево.
— Что там случилось?
— Андрона убили.
Я опрокинула табурет, оттолкнула Толяху и выскочила наружу. Андрон полулежал, привалившись боком к стенке и вытянув ноги. Голову, будто пригорюнился, опустил на грудь. Самым диким было то, что очередь не распалась, а лишь слегка раздвинулась по обе стороны от Андрона. Каждый стоял, не тронувшись с места и лишь повернувшись к человеку, прикорнувшему у стены. Все молчали.
Я приложила пальцы к яремной вене. Пульса не было. Но не было и крови, а раны я не видела.
— Сзади, — сказал кто-то.
Чуть повернула тело. Слева, на уровне сердца из спины Андрона торчала деревянная ручка какого-то инструмента. Отвертка, напильник или вроде того.
— Заточка, — сказал кто-то.
Крови не было и на спине. Разве что чуть-чуть вокруг рукояти заточки. Удар в сердце. Мгновенная смерть. Мне осталось лишь закрыть Андрону глаза.
— Зачем? Пусть смотрит.
Я и не заметила, как подошел Гамбат. Оттолкнул меня, нагнулся и пощупал пульс на шее Андрона.
— Я уже проверила.
Не соизволил ответить. Всем своим тщедушным телом дал понять, что здесь он и никто другой определяет, кто жив, а кто мертв.
— Унесите. Бросьте где-нибудь.
Повернулся и ушел.
— Мужики, кто уже получил, надо бы отнести Андрона, — сказал Толяха. — Если положить на ленте, собаки не достанут. А могилу завтра выроем, не в темноте же копать…
Лентой на заводе называют конвейер.
— Силен, Толяха, — иронически сказал Кузьма, который все это время сидел в стороне, на лавке у стола. — Тебе бы в могильщики.
Толяха промолчал.
Нести тело Андрона заставили безответного Сеню и Маяка.
— Я еще не отоварился, — заканючил Маяк.
— Тогда тащи его быстрее. Может, вернешься, Татьяна еще не закроет, успеешь ухватить.
И раздача пошла прежним ходом, словно ничего не произошло. Пачка. Полбутылки. Следующий... Следующим был Дед.
— Помяну бедолагу, — проговорил, принимая бутылку, и вдруг отлетел в сторону от грубого толчка.
Кузьма.
— Пять пачек и бутыль цельную.
Я очень хорошо понимала, почему он требует лишнее, но спросила:
— Это за какие же заслуги?
— У Гамбата спроси, он велел.
Какой-то бес внутри заставлял меня тыкать палкой в медведя в клетке:
— Что ж так мало?
Кузьма равнодушно посмотрел мне в глаза. Равнодушие было искренним, непритворным.
— Дело пустяковое, больше не стоит.
Я выложила пять пачек, он сгреб их, сунул в карман бутылку, а уходя, полуобернулся:
— Смелая?
Усмехнулся и сплюнул.
Яснее ясного выразился. Я иронизировала, потому что знала — меня, личного медика Гамбата, он не осмелится тронуть. Никому другому не простил бы насмешку. Даже такую трусливую и уклончивую, как моя нынешняя. Это был предел протеста, на который я решилась. Я и живым-то с трудом могла помочь. Вступаться за мертвых сил не хватало. А кому жаловаться? К кому взывать о возмездии? Кого просить о защите?
Толяха все-таки сбежал. В один прекрасный день пропал, и его исчезновение особо не обсуждалось. У невольников память коротка. А у меня появился воздыхатель. Смех, да и только. Сквозь слезы...
Видали ль вы влюбленного кашалота? В особенности, если он по Зодиаку — Телец. Другими словами, сентиментален до чертиков, но долго не решается влюбиться по-настоящему.
Первые признаки появились пару недель назад. Не знаю, какие у водоплавающих кашалотов брачные ритуалы. Наверное, кружат в воде вокруг счастливицы, бьют хвостом и пускают фонтаны. Сухопутному сложнее — окружающая среда к фонтанам не располагает. Очень жарко. Удавалось лишь кружить, сопеть да потеть…
— Таня, я половину барана привез, на несколько дней. Сегодня шурпу приготовь, а завтра — что сама захочешь…
Это он так зарождающееся чувство выражал. В иносказательной форме. Помимо того, полностью доверил мне припасы, что вовсе не радует. Прежде отпирал кладовку и выдавал необходимое на день. Теперь ключ у меня, приходится самой вести учет. Все эти цифры вызывают дикую аллергию: 10 бух. хл. для раб.; 4 бух. хл. для техн.; 0,5 кг сах., 3 кг макарон для раб. Противно и скучно!
Несколько раз просила:
— Избавьте от писанины. Выдавайте продукты как прежде.
— Нет, Таня, я знаю, ты честная. Я тебе доверяю, сама бери, сколько надо.
И при этом глазами сверкает. Шутки шутками, но я ценила его деликатность. Другой на его месте, при том что я была невольницей, а он — хозяином, действовал бы нагло и грубо. Странные все-таки иногда складываются отношения между людьми. Он ведь с самого начала обманывал меня — с паспортом, телефоном, обещанием зарплаты. Нагло врал. И все же как человек был мне симпатичен. Безо всякого стокгольмского синдрома. Просто по-человечески нравился. Но не более того. Абсолютно не герой моего романа. Не мой тип.
А он кружил, кружил и наконец созрел.
Пришел вечером, когда стемнело. Обычно он после работы домой уезжал, а в этот день задержался. Нарочно, как я поняла. Дверь была уже заперта. Я, кстати, с самого начала потребовала, чтобы хилый крючок заменили настоящим внутренним замком. Казибек купил в поселке и велел Толяхе установить. Отпереть можно было изнутри и снаружи ключом.
Я готовилась ко сну, уже переоделась в ночную рубаху. И вдруг услышала, как щелкнул замок. Казибек вошел и сразу, без слов, обхватил, прижал к себе, поцеловал в шею. Я не вырывалась. Сказала только:
— Казибек, если тебе жизнь не дорога... Сопротивляться не стану. Но потом тебе не жить.
Женщине с кашалотом не справиться. Это только на вид — один жир. Под салом у него — я чувствовала — стальные мускулы. Но это только название. Большой кухонный нож пройдет сквозь стальные мышцы с той же легкостью, что через жировую ткань. А решимости у меня хватит. Он это почувствовал. Отпустил.
— Не любишь?
— Нет.
— А я люблю.
— Ничем не могу помочь.
— Таня, я серьезно. Очень серьезно.
— Замуж, что ли, зовешь? Так бы сразу и сказал, а то вошел — и лапать.
Я специально говорила грубо и насмешливо, чтобы у него иллюзий не оставалось. А он обрадовался:
— Конечно, замуж! А ты как думала?
— Не мели чушь. Даже если правду говоришь, я семью разбивать не стану. В жизни не допущу, чтобы какой-нибудь мужчина из-за меня от жены ушел.
— Ты не понимаешь. Я с женой расходиться не буду. Я тебя второй женой хочу взять. У нас можно. У нас разрешается.
— У вас — разрешается, а у нас запрещено. А даже если можно было бы, мне самой не подходит. Так что ничего у нас с тобой не выйдет. Ни по-плохому, ни по-хорошему. А ключ отдай.
Огорчился, но отдал и сразу же ушел. На следующий день — будто ничего не было. Не озлился, не приставал, только изредка посылал мне выразительные взгляды, но не более того. Тельцы не мстительны.
Вероятно, надеялся. Тельцы очень терпеливы.
6
Побыть в одиночестве хоть несколько минут удается только ранним утром. Поэтому меня не огорчало, что приходилось вставать раньше всех, чтобы нарезать хлеб и приготовить чай к шести часам, когда рабочие один за другим побредут к столам.
И затем уже целый день до вечера — ни минуты уединения. То и дело кто-то прибегал на кухню за хлебом. Чудно! Сидя взаперти с мамой, я мечтала о людях и представить не могла, что буду задыхаться от их присутствия. Не понимала, что полностью принадлежишь самой себе только в одиночестве.
Когда-то читала о пытке светом. Одиночная камера круглые сутки освещается яркими лампами. Не смертельно, наверное, но очень мучительно. Теперь сама оказалась в плотно населенной огромной одиночке, где дневная жара и ослепительное солнце сменялись ночью прожекторами на стенах заводской ограды, заливавших двор ослепительным электрическим светом.
Владельцы завода не экономили. Электричество было дармовое, ворованное. Как и газ, на котором работали печи, — из газопровода, проходившего неподалеку. Достаточно врезаться, и жги, сколько хочешь. И сырье не стоило ни копейки, глину брали из карьера рядом с заводом. Рабочая сила — само собой, тоже дармовая. Идеальное незатратноепроизводство. Правда, рабов все же недоставало, приходилось нанимать за плату людей из поселка. Ну, и платить технарям — механикам, технологу, водителям...
Не понимаю, зачем была нужна иллюминация по ночам. Должно быть, тратили энергию зря только потому, что за нее не надо было платить. Меня это наглое нестерпимое сияние, врывающееся в окно, мучило, не давало уснуть. Казалось зримым воплощением неволи.
Я не спала, когда услышала, что неподалеку от моей хибары остановилась машина. Застучали кулаком в дверь, голос Махмуда, охранника, сказал:
— Выйди, посмотри, что с ним.
Оделась, вышла. Грузовик уже отъехал, Махмуд ушел, а на земле лежал лицом вниз человек. Перевернула на спину. Человек застонал. С трудом узнала Толяху. Отвела его к себе. Не в вагончик же, на нары, полумертвого вести. Привела в чувство, обработала ушибы... А вскоре уже пришла пора на кухню отправляться.
Резала хлеб, а впору было зарезаться, такое острое чувство безнадежности нахлынуло. Если уж хваткий Толяха не сумел уйти, то на что мне, женщине, надеяться?
Около раскрытой двери что-то зашуршало, стукнуло. Я резко обернулась, саданув ножом по пальцу. Николай, теннисист, тянулся к двум ведрам, стоявшим наготове у короба.
— Я… за водой…
— У водокачки напейся, — голос у меня охрип от внезапного испуга.
— Я вам помочь хочу…
— В следующий раз заранее заявку подай, чтобы я ненароком руки не лишилась.
Порез был не слишком глубоким. Хорошо, что я держала на кухне аптечку. Достала бриллиантовую зелень, начала обрабатывать порез.
— Я умею бинтовать, — сунулся Николай.
— Вода, — я кивнула на ведра.
Схватил и убежал. К тому времени, как он вернулся, палец был перебинтован, а я вновь орудовала ножом. Николай затопал ногами у входа, не решаясь подать голос.
— Входи. Наполни чайники и поставь на огонь, — приказала я.
Справился. Из него вышел бы неплохой поваренок.
— Что еще?
— Все. Можешь отдыхать.
Он не уходил.
— Чего ждешь?
— Разрешите, я немного посмотрю. Знаете, всегда любил наблюдать, как мама хлопочет на кухне.
Видели вы такого дебила? Кухонный вуайерист.
— Хочешь сыночком ко мне пристроиться?
Смутился чуть ли не до судорог.
— Нет, что вы! Я просто… — не закончил, выскочил из кухни.
Смешно, к столу вместе со всеми не пришел. Сенька забрал его пайку и сказал, что передаст. Странный он какой-то, этот теннисист...
Я не заметила, как стала думать о нем. Понятно, конечно, почему — он был не похож на остальных. Какое никакое, а свежее впечатление. Нам, Водолеям, они необходимы как воздух. И кстати, о Зодиаке. Я засомневалась: а Скорпион ли теннисист? По всему — не похож. Неужели я ошиблась? Или он совсем уж нестандартный...
Подошла вечером и спросила:
— Когда ты родился?
— Подарок ко дню рождения хотите сделать? К сожалению, уже прошел. Второго июля.
Рак! Непонятно, как я могла перепутать его со Скорпионом. В первый раз так позорно ошиблась. Имелось лишь одно оправдание — оба знака держатся замкнуто, прячутся за непроницаемой внешней оболочкой.
Одолело любопытство, я принялась расспрашивать.
— Тебя каким ветром сюда занесло? Ты вообще откуда? Из страны Оз?
— Из Саратова. Приехал на курорт. И уже через две недели меня так утомила назойливая опека врачей, что я был готов, кажется, на все, лишь бы вырваться на волю. И тут вижу, тамошний фургончик собирается куда-то ехать. «А что, — думаю, — тряхну стариной...»
Я перебила его:
— И много пришлось стряхивать?
— Много. Лет пятнадцать. Сейчас мне тридцать три, а в молодые года я пару-другую раз путешествовал автостопом. «Что же, — думаю, — от Саратова до Владивостока и обратно добирался на попутных, это восемь с половиной тысяч верст в одну сторону. А здесь до Махачкалы всего триста с небольшим — пустяк». Спрашиваю у водителя: «Далеко едешь?» — «До райцентра». — «Возьмешь?» — «Садитесь». — «Подожди пять минут, соберусь». Забежал в номер, побросал вещи в сумку и выбрался, можно сказать, на свободу с чистой совестью. В райцентре мне повезло, почти сразу же остановился грузовик, идущий до городка, после которого, судя по карте, оставалось меньше половины пути. Водитель, Замидин, веселый, общительный парень, развлекал меня разговорами, шутил, расспрашивал, кто я и откуда. Километров через тридцать он сказал: «Надо в один поселок по делу заехать. Возражений не имеете?» Я не имел. Замидин свернул с шоссе. До поселка тряслись километров пять. Остановились около каких-то ворот. Замидинизвинился: «Я сейчас», постучал в ворота, вошел. Минут через пять вышел с человеком, вероятно, хозяином дома. «Надо кое-что привезти. — сообщает Замидин. — Вы пока у них посидите. Через полчаса вернусь. Сумку, хотите, заберите, хотите, в кабине оставьте». Я подумал, что нет смысла таскаться с вещами, которые мне в ближайший час не понадобятся, — бельем, дорожным несессером, бритвой, мобильным телефоном, романом Уэльбека и прочими причиндалами из джентелменского набора.
Уехал он, иду в дом и только тогда вспоминаю, что в сумке остались билеты на поезд и паспорт. Убеждаю себя, что ничего плохого не случится. Замидин — парень честный, рыться в моих вещах не станет, да и зачем ему нужны чужие документы. А я тем временем испытываю на себе все прелести кавказского гостеприимства. Хозяин угощает как на убой, к чему мой организм слабо приспособлен. Потом до меня доходит, что прошло уже часа два. Спрашиваю хозяина: «Не знаете, почему Замидин задерживается?» — Вежливое изумление: «Какой Замидин?» — «Ваш знакомый, тот, что меня привез». — Еще более вежливое изумление: «Разве это не ваш знакомый? Мы этого парня никогда раньше не видели».
И вы знаете, я вдруг страшно смутился. Как же это так! Выходит, я обманом проник в дом, люди меня привечали, угощали, потому что принимали за кого-то другого. Стыд какой! А они утешают: «Вы не волнуйтесь, он непременно вернется. Надо только немного подождать…» Жду. Время идет. Они утешают: «Ничего. У нас погостите, переночуете, а завтра видно будет».
Потом хозяин уходит, оставляет меня в комнате одного. И правда, не целый же день гостя ублажать. Соскучившись, выхожу на задний двор. Хозяин мой, любезный Абас, с сыном-подростком копают картошку на огороде. «Николай, не поможете нам?» Помогаю. Трудимся до вечера. Утром Абас будит: «Коля, вставай». Вскакиваю. «Что такое? Водитель приехал?» — «Коля, надо баранам сено натаскать». Ну, как же иначе?! Задержался в семействе — надо участвовать в общей жизни, отплатить за сочувствие и гостеприимство. Участвую. Натаскал сена, просят починить забор. Чиню как могу. «Коля, в электрике понимаешь?»
Понимаю, что так можно застрять надолго. Ждать Замидина бесполезно и глупо. Выберусь своим ходом. Как-нибудь доеду автостопом до Махачкалы, получу справку вместо паспорта, потом — на поезд и домой. Хорошо, что еще в санатории сунул в карман немного денег. На билет должно хватить. Говорю: «Огромное спасибо за приют, Абас, но мне пора в путь». И тут он меня огорошил: «Коля, в общем, так. Тот парень, Замидин, шофер, тебя продал. Я тебя у него купил. Так что придется немного поработать». Строго сказал — ни улыбки, ни любезности во взоре, так что я мгновенно поверил, что так оно и было. Однако в голове не укладывалось.
Во-первых, как это вообще можно продать человека? Люди не продаются и не покупаются. Это не скот и не товар. А во-вторых, мне по наивности казалось, что Замидин испытывал ко мне расположение. Что возникла меж нами дружеская приязнь... Впоследствии все-таки с этим разобрался. Не было ничего личного. Он и впрямь дружески относился. Не ко мне лично, а к безымянному спутнику, которым я случайно оказался. С любым другим он точно так же временно подружился бы, чтобы скоротать дорогу. Уж не говорю, что кабина, тесное пространство, создают иллюзию общности…
Насчет продажи человека тоже уразумел...
Николай даже засмеялся:
— Представьте, едете вы где-то в глуши по безлюдной дороге и видите вдруг, что по дороге идет барашек. Прямо по разделительной полосе. Ни впереди, ни позади никаких признаков человеческого жилья. А потому вы с чистой совестью имеете полное право запихать агнца в багажник. Хотите — зарежьте, хотите — продайте, а то, скажем, водите его на прогулки с голубым бантом на шее. Он ваш.
— Я бы попыталась найти владельца, — сказала я.
Николай театрально вскинул вверх глаза.
— О, женщины! До ужаса конкретное мышление. Во-первых, где его искать? А главное, Татьяна, это не живой, а метафорический барашек. Метафоры не материальны, они не имеют владельцев. Иногда, случается, у них есть авторы.
— Вы-то материальны.
— Вот именно! Так что шоферу просто подвернулся бесхозный человек на дороге. И шофер, учтите, не зарезал его, не повязал голубую ленточку. А мог бы сделать то или другое. Нет, просто продал. Он не злодей, всего лишь захотел немного подзаработать. Это я сейчас понимаю, а тогда смысл слов «тебя продали» прозвучал настолько абсурдно, что я не удивился и не возмутился, а воззвал, так сказать, к логике: «Какое он имел право продавать, если я ему не принадлежал?»
Однако мой хозяин — и это слово, кажется, начало приобретать особый смысл — не собирался вступать в абстрактные споры. «Мне все равно, кому ты раньше принадлежал. Я деньги отдал, теперь мне принадлежишь». Но я продолжал упорствовать теоретически: «Возможно, вы с Замидином заключили какую-то сделку, но ко мне она отношения не имеет. Я в ней не участвовал. Поэтому я заплачу за постой, за ночлег и питание и уйду». Абас даже огорчился. «Послушай, Коля, ты человек нездешний, обычаев не знаешь, поэтому тебя на первый раз прощаю. Но больше так никогда не поступай — за гостеприимство денег не предлагай. За такое оскорбление в другом доме сильно наказать могут. А я человек добрый — не хочешь у меня остаться, иди…»
Ситуация нелепейшая, а главное, страшно неловкая. Как после таких речей прощаться? Уместно ли протянуть руку для рукопожатия? Ограничился тем, что пробормотал: «Еще раз спасибо. Прощайте». Хозяин не встал, не ответил. Выхожу во двор, направляюсь к воротам и слышу позади себя рычание. Останавливаюсь. Громадный пес, неизвестно откуда появившийся. Понимаю — сделаю еще хоть шаг, бросится. Замираю. Выходит Абас. «Почему не уходишь?» Это юмор такой, брутальный. Одним словом, застрял я там. Собака как барана стерегла. Унизительно, но я просто оказался не в силах справиться с этой зверюгой. Соседи, к которым я пытался обратиться за помощью, попросту не видели меня, будто человека-невидимку...
И знаете, когда я прежде думал о рабстве, то представлялись драматизм, мрачное величие древней несправедливости. Строительство пирамид, римские латифундии, черные невольники на хлопковых полях, кресты с распятыми сподвижниками Спартака. А рабство, в котором я очутился, было бытовым, почти домашним. Вроде принудительных работ на семейной даче под конвоем нелюбимой тещи. Хозяева чем сами питались, тем и меня кормили. Конечно, не за своим столом. Хотя они вообще ели порознь — мужчины отдельно, женщины отдельно. И я отдельно.
Смешно, но у нас с Абасом отношения сложились наподобие дружеских. Иногда он меня пугал, в воспитательных целях, однако ни разу не ударил. Думаю, я был хорошим рабом, работал не за страх, а за совесть. Даже вспомнить стыдно...
Я поспешила его утешить:
— Вы просто не могли иначе. Таковы все Раки — труженики. Зато и вознаграждение за свой труд требуют немалое...
Николай, как мне показалось, про Зодиак не понял или пропустил мимо ушей, однако общий смысл уловил.
— Да, примерно так. Я думал, если буду усердно работать, в награду меня рано или поздно отпустят. Хозяин собирался переезжать в город, а там и прятать раба невозможно, и не нужен буду ему там. Представьте, с каким нетерпением ждал я переезда. Накануне хозяин сказал мне: «Коля, ты войди в мое положение. На новом месте много денег нужно — то купи, за это заплати... А ты хорошо работаешь, как-нибудь устроишься». Я думал, извиняется за то, что бросает меня без средств. Стал благодарить хозяина, а он, оказывается, предупреждал, что продает на завод...
Я видела, как глубоко оскорбили Николая не столько два года рабства, сколько то, что хозяин не вознаградил его искренних усилий. Для него это было моральной травмой.
Меня же поразило, как сильно его история походила на мою. Почти точное совпадение. Мы оба были наказаны за доверчивость и легкомыслие. Не знаю, каково ему жилось прежде, но я считала свою жизнь тяжелой. Видно, недостаточно тяжелой, если расслабилась настолько, что позволила завладеть моей свободой людям, которые относятся к жизни неизмеримо более серьезно, нежели я.
Как бы то ни было, после этого разговора между мной и Николаем завязалось нечто вроде дружбы, что в общем удивительно. По всем законам наши знаки совершенно не сочетаются. Нам даже следовало не замечать друг друга. Рак и Водолей мало интересуют друг друга, обоюдное притяжение между ними отсутствует.
Но на безрыбье и рак рыба. С Николаем, по крайней мере, можно было поговорить на разные темы. У себя в Саратове он работал завклубом или вроде того, так что знал много сплетен про знаменитостей, которых приглашал на гастроли. Как мужчина он меня не заинтересовал. А он, напротив, вопреки Зодиаку, начал, по-видимому, питать ко мне нежные чувства. Могла бы сказать, что на чужой сторонке и старушка — божий дар, но мне до звания старушки надо еще дожить.
Вообще-то на кухне пасутся все штатные. Но только Николай входит как в храм, разве что не крестится на пороге. Все прочие просто вваливаются и требуют чего-нибудь пожрать. Он же робко стучится, хотя кухонная дверь распахнута настежь и проще спросить, можно ли войти. Это ж надо, чтоб в обычном стуке звучало такое благоговение.
Именно так он постучал и в тот раз. О, господи! Он еще и голубенький цветочек принес, жалкий, болезненный, выросший где-нибудь в пыли у забора. Явно собрался сообщить о своих чувствах.
Нашел время! Я не поспевала с обедом, злая, потная, разгоряченная, со сбившейся на голове косынкой, в белом поварском фартуке, который следовало бы постирать еще вчера, но было недосуг... Как раз та ситуация и то настроение, в которых любая женщина мечтает выслушать любовное признание. Нет, эту затею надо было пресечь в корне. Пусть выберет более подходящий момент.
— Ты вот что, Николай, сбегай-ка за водой, — сказала я. — Вон, ведра возьми.
Николай замялся, я догадалась, что он не знает, куда пристроить цветочек, а вручить мне не решается.
— Растение можешь на столе оставить, — сказала я. — Вернешься, заберешь.
Положил, конечно, на самый краешек стола. Подхватил ведра и вышел. Я повернулась к плите и услышала снаружи крик:
— Эй, ты, куда пошел?! Сюда иди!
Голос Гамбата. И сразу же — выстрелы. Один. Другой. Третий. И дикий предсмертный вопль. Я похолодела. И вновь выстрелы: один, другой, третий и вопль.
Это каким же надо быть больным на всю голову, чтобы выбрать такой кошмарный рингтон. Выстрелы смолкли. Гамбат громко и раздраженно проговорил что-то по-своему. Замолк, слушал, что отвечают.
Я подошла к двери и встала в проеме.
Гамбат грязно выругался в трубку по-русски и сунул телефон в карман. Шагах в пяти от него топтался Николай.
— Иди сюда! — крикнул Гамбат.
Николай подошел. Я лихорадочно придумывала, как разрядить обстановку, чтобы не подтолкнуть Гамбата к какой-нибудь дикой выходке. А он грозно уставился на Николая:
— Почему от ленты ушел?
Обычно начальство не обращало внимания на то, что рабочие по очереди прибегали на кухню перехватить ломоть хлеба, пока товарищи заменяют их у конвейера. Это дешевле, чем кормить полноценным завтраком.
— Да я вот забежал хлеба перехватить, все так делают, — простодушный Николай не оправдывался, а объяснял. — Ну, а сложилось так, что заодно и помочь надо.
— А ты на хлеб заработал?
— А вы попробуйте проработать полдня на одной утренней пайке.
Я даже разозлилась на Николая. Урод докапывается до него в своей мерзкой манере, а он отвечает серьезно, будто они в самом деле беседуют на равных.
— Я на ленте не стою, — сказал Гамбат. — Я кирпич не перекладываю. Я настоящим делом занимаюсь, мужским делом. А ты даже не мужчина, гордости у тебя нет, если с ведрами ходишь. Воду только бабы носят, настоящий мужчина ведро в руки не возьмет. Ты, значит, вообще не мужчина.
— Мужчина — это тот, кто женщину бережет, тяжелую работу берет на себя, — Николай отвечал все так же серьезно.
Гамбат захохотал.
— Ты еще полы на кухне вымой, котел почисть, а потом между ног у нее полижи, если не умеешь с бабами по-мужски обращаться.
Николай поставил ведра на землю и ударил Гамбата в лицо. Вот уж чего от него не ожидала, так это сильного и ладного удара. Не думала, что он умеет драться. Гамбата даже шатнуло, но он не упал. Рванулся вперед, но остановился. Не знаю, что его остановило — трусость или гордость. Николай крупнее и сильнее. Думаю, Гамбат опасался хорошей взбучки. Схлопотать еще раз по морде —еще одно дополнительно унижение.
Лицо его за несколько мгновений словно прошло все стадии истощения при раковой опухоли — запали глаза, втянулись щеки, побледневшая кожа плотно обтянула кости черепа и безгубые зубы оскалились в злобной улыбке:
— Стой здесь. Никуда не уходи.
Удалился походкой победителя. Буквально чувствовалось, как он с каждым шагом мучительно залечивает травмированную гордость.
Я знала, куда и зачем он направляется. За себя не опасалась. Меня не тронет. Жизнь Гамбата, как у Кощея бессмертного, хранилась в иголке. В игле моего шприца.
Я схватила Николая за руку.
— Тебе надо спасаться. Он за Кузьмой пошел...
Он уперся:
— Я ни от кого бегать не собираюсь. Унизительно.
— Думаешь, Кузьма драться с тобой будет? Думаешь, просто изобьет? Нет, ножом ударит. Зарежет. За бутылку водки. За пачку сигарет.
Но Николай боялся совсем другого. Его, совсем как мальчишку, страшило, что я сочту его трусом, если он попытается бежать или прятаться. Лучше уж умереть, чем на глазах у женщины дать слабину.
Я не стала терять времени на убеждения. Сказала:
— Коля, прошу… Ради меня. Представь, как мне жить, если тебя убьют? Или гордость тебе дороже?
Обращение «Коля» вместо обычного «Николай» прошило его, как разряд электрического тока, и именно оно заставило послушаться. Он пошел за мной.
Справа, шагах в тридцати от нас, около крайнего ряда кирпича, выставленного на продажу, я увидела Казибега. Он стоял у кабины большого грузовика и разговаривал с каким-то человеком — водителем или покупателем, которого я видела со спины. Казибег стоял к нам лицом. Не знаю, видел ли он, как Николай ударил Гамбата.
Я ломала голову, как заговорить с Казибегом. Просто вклиниться в его разговор с клиентом? Он сочтет это нарушением всех норм приличия, разгневается и не захочет даже слушать меня, не то что помочь…
Должно быть, Казибег видел стычку, потому что еще издали крикнул:
— Что надо?
Я в ответ:
— Казибег, извини, на два слова. Очень важно.
С чего начать?
— Ты видел? — спросила я.
Казибег хмыкнул, понимай, дескать, как хочешь.
— Вот этот покупатель, с которым ты разговаривал... Попроси, чтобы он увез Николая с завода.
— Ты понимаешь, о чем просишь?
— Умоляю, помоги…
— Нельзя, Таня.
— Но он же убьет его!
— Ты хочешь, чтобы Гамбат убил меня вместо него? — он небрежно махнул огромной ручищей в сторону Николая.
— Ты ведь не побоишься Гамбата? Тебя он тронуть не посмеет.
— Откуда знаешь?
— Знаю. Ты такой большой и сильный мужчина, а он совсем слабый и тощий.
— Не в том дело. Как я Колю отпущу? У нас и так рабочих рук не хватает.
— Но ведь и мертвый он работать не сможет. А так доброе дело сделаешь.
Гамбат вздохнул и пошел к клиенту. Пока они разговаривали, меня дрожь колотила от страха и нетерпения. Болтают языками, а в любую минуту могут вернуться Гамбат с Кузьмой.
Наконец Казибег пошел к нам, а человек остался у машины. Я заметила, что он поглядывает в нашу сторону. Казибег двигался не спеша, с достоинством. Впрочем, при его весе не побегаешь. Подошел.
Я взмолилась:
— Казибег, миленький, пожалуйста, побыстрей..
От опять тяжело вздохнул.
— Таня, только ради тебя.
Кивнул Николаю:
— Иди за мной.
— Постой, — сказала я.
Поцеловать его на прощание на глазах у чужих людей я не могла. Но и отпустить просто так было неправильно. До свиданья, друг мой, ни руки, ни слова... Сама не знаю, как это вышло. Я неверующая, но, помимо своей воли, перекрестила Николая.
Вот и все.
Они подошли к грузовику. Николай встал на колесо, залез в кузов и скрылся за бортом. Видимо, сел на пол.
Покупатель вынул что-то из кармана и передал Казибегу. Деньги, поняла я. Казибег не просто спас Николая, он продал его. Хитрец разом избавился от конкурента и одновременно заработал кое-какую денежку… Он видел стычку и сразу смекнул, как ею воспользоваться. Договорился с покупателем еще до того, как подошел к нам. Артист! Зачем заставил меня упрашивать его? И это понятно. И все же, несмотря ни на что, я была безмерно благодарна толстяку.
Грузовик тронулся с места и, пыля, потащился к воротам. Я вернулась на кухню. Присела на табурет, не в силах чем-либо заняться. Почти сразу же ворвался Кузьма.
— Куда спрятала?
— Вон в ведре с очистками посмотри.
7
С тех пор, как отослала Николая, только и нем и думала. И относится к нему стала совсем по-новому. Прежде я видела в нем забавного чудака и вела себя с ним чуточку снисходительно. Меня ничуть не взволновало, что он мной увлекся. Слишком мы несовместимы. Но случившееся разом все изменило.
Нет, я не влюбилась в Николая задним числом, по воспоминаниям. Влюбленность — это временное помешательство, которое заставляет украшать предмет воздыхания, как новогоднюю елку, всяческими достоинствами и любоваться его явными недостатками, считать их очаровательными. Но я была виновата в том, что, забывшись, поступила легкомысленно, безответственно в условиях, где это опасно, — послала его за водой, поставила тем под удар и, наверное, поэтому полюбила его. Полюбила той любовью, которой матери любят ущербных детей, даунов или олигофренов. В ней нет радости, гордости или восхищения, а лишь горечь, жалость, чувство вины и огромной ответственности.
Несколько раз спрашивала Казибега, где живет человек, который увез Николая. Он хитрил:
— Таня, откуда я знаю. Приехал, купил кирпич, уехал. Незнакомый человек.
Наконец пришлось сказать:
— Казибег, ты вот замуж зовешь. А как мне об этом серьезно думать, если даже в такой мелочи мне отказываешь…
На рискованную тему заговорила, но я его не боялась. Он оживился:
— Если скажу, выйдешь?
— Не слишком ли много хочешь выменять за пару слов?
Сделал вид, что обиделся, зашагал прочь. Минут через пять вернулся.
— Селение Тезекент, зовут человека Камалбек. Он зоотехник.
И удалился с гордым видом. Знай, мол, нашу щедрость.
Я стала строить планы, как попасть в это селение и вызволить Николая. Понимала, что пустые мечтания, но надеялась, что рано или поздно придумаю реальный способ.
Потом в одно прекрасное утро, когда я, заливаясь слезами, крошила лук для господского обеда, примчался Толяха:
— Татьянка, с вещами на выход! Уезжаем.
Я, конечно, не поверила. Толяха рассердился:
— Бросай тесак и ходу! Ну, чего глазами лупаешь? Пока телишься, клетка захлопнется.
Он выхватил у меня нож, схватил за руку, потащил из кухни.
— Танька, на свободу едем! — тараторил на ходу, почти на бегу. — Не врубаешься? Я тоже вначале не въехал. С утра стоял на разгрузке печи. Минут двадцать назад подвалил Маяк: «Толяха, тебя начальство к себе требует». — «За коим?» — «А пес знает. Иду мимо конторы, стоят Гамбат, Казибег с каким-то ментом, и с ними еще один мужик. Дагестанец. Этот мужик зовет: «Иди сюда». — Ну, я подошел, он спрашивает: «Анатолий Вяхирев у вас работает?» — Я без понятия, что это про тебя. Говорю: «Нет здесь такого». — Казибег подтверждает: «Я же вам говорил, это ошибка какая-то. В другом месте ищите». — Мужик достает телефон, тыкает пальцами, потом мне показывает. А на телефоне твоя фотка. Я сдуру и ляпнул: «Это ж не Вяхирев, это Толяха. А Вяхирева у нас нет». — Не вкурил, что надо бы промолчать. Мужик приказывает: «Веди его сюда». — А мне что делать, раз приказывают?.. В общем, пипец тебе, Толяха. Ты чего там в бегах сотворил, раз тебя ищут?» Вот идиот! Но Маяк есть Маяк. У меня кишка выпала: ну все, мне хана. Засекли меня, пока бегал, и нашли крайнего. Хотят какой-то свой косяк или висяк — не знаю, что там у них — на меня повесить. И не спрятаться ведь, не сбежать. Представляешь, да? Поплелся как на казнь. Здесь, конечно, несладко, но по-любому лучше, чем в тюрьме. Подошел. Мужик с ходу мне в лоб: «Анатолий Михайлович, брат вас разыскивает». Я в шоке. Короче, я когда в бега уходил, мне все же удалось звякнуть брательнику — где я и что. И он, короче, нашел одну контору, типа волонтеров...
— Что за волонтеры?
— Ну, обычные... Не знаешь, что ли? Я название не запомнил. Но в общем суть в том, что они людей, вроде нас, из рабства освобождают. И этот мужик из Махачкалы специально приехал, чтобы меня увезти. Казибег и Гамбатом, конечно, на дыбы встали. «Это беспредел!» — «Какое имеешь право?! Не отпустим...» Ну и пошли танки, а за ними пехота. Махмуд, охранник, подскочил. Орут, машут кулаками. Дело к драке идет. Я смекнул: если придется с боем отходить, надо за тобой сбегать, пока не поздно. Потом ведь вернуться не получится. Крикнул этому мужику: «Подождите, я сейчас!» — и за тобой...
Я не знала, что и думать. Помнила, как закончился прошлый прорыв Толяхи на волю. Мне вовсе не улыбалось, чтоб меня приволокли назад избитую, а о том, что может еще произойти, даже и подумать было страшно... Но времени на размышления не осталось — мы подходили к конторе, около которой — это было понятно даже издали — назревала большая драка.
С одной стороны, справа стояли Казибег и Гамбат, а напротив, метрах в двух от них, — толстый грузный милиционер в форме и смуглый горбоносый парень среднего роста. С первого же взгляда по лицу и осанке я распознала в нем Овна. Огненная стихия. Твердая воля, энергичный, дружелюбный. Прирожденный борец с несправедливостью. Чуть подальше, у ворот, стояла большая черная иномарка.
Милиционер держался невозмутимо. Как я поняла, свою задачу в спасательной экспедиции он понимал просто: присутствую затем, чтобы вы могли пугать мной нехороших людей, а сам я самостоятельно никого пугать не намерен.
Между горбоносым бойцом с несправедливостью и моими начальниками как бы лежала полоса отчуждения метра в два шириной, которую обе стороны не хотели — или не решались — пересекать. Пока. Разговор шел на повышенных тонах. Говорили громко, агрессивно и все разом.
Увидев меня, замолчали. Казибег заорал:
— Ты зачем пришла?! Иди назад!
Он шагнул было в нашу сторону, однако Толяха быстро оттащил меня за спину толстого милиционера. Тот никак не отреагировал. Горбоносый борец на всякий случай предупредил противников:
— За нападение на представителя полиции — срок от пяти до десяти лет.
Представитель полиции даже не пошевелился.
Казибега можно было не пугать. Уверена, не будь рядом Гамбата, он даже отдал бы документы, хотя ему страсть как не хотелось отпускать — он до сих пор надеялся заполучить меня в любовницы или в жены.
Иное дело Гамбат. Этот психопат мог сотворить все что угодно. Что-нибудь дикое и страшное. Для него мой отъезд оборачивался катастрофой. И он пойдет на все, лишь бы удержать. Он стоял бледный как смерть, и как никогда казалось, что его лицо полностью лишено мышц, а кожа натянута на голый череп, обрисовывая все костные впадины и выступы.
А еще я увидела, что из глубины заводского двора, на подмогу — не нам с Толяхой, конечно, — бегут со стороны печи два технаря, Мукадис и Исуб, которым я про себя дала прозвища Мулинекс и Контролер.
Тот, что моложе, Мулинекс, за обедом действовал безостановочно работающими челюстями как электрический комбайн с производительностью большая миска еды в минуту. Вкус продукта его, похоже, не заботил.
Контролер был недоволен всем, что я готовила. «Пересолено». «Соли мало». «Пресно». «Слишком перца много». Его привередливость не имела ничего общего со вкусовыми предпочтениями, а объяснялась просто: до меня вместо пропавшей Ларисы временно работала его жена Азарат, так что Контролер считал, что я подло влезла на ее место. Кстати, и я до поры до времени удивлялась, зачем заводскому начальству понадобилась приезжая повариха, если имелась местная.
Подбежав, Контролер закричал, грозя мне какой-то железкой:
— Убирайся! Ты здесь не нужна.
Не разобрался с налету в сути конфликта. Гамбат бросил ему что-то резкое на своем языке. Контролер запнулся, замолчал, однако продолжал размахивать железкой, всячески показывая, что придает угрозам значение, противоположное прежнему. Потом он как-то исхитрился, обогнул милиционера, схватил меня за руку и потянул к начальству. Хорошо, Толяха не растерялся. Меня выручил, а Контролера отшвырнул в сторону. Тот даже железку уронил. Поднимать не стал, кинулся на Толяху. Но Толя — молодец, в драку не ввязался. Нельзя было драться в такой ситуации. Он толкнул меня под прикрытие милиционера и сам туда юркнул. Пришлось Контролеру отступить.
Их было больше, но уж очень грозен был милиционер, несмотря на безучастность. Битва отдыхала как пахарь.
— Понемногу отходим к тачке, — негромко скомандовал наш предводитель.
В этот момент Гамбат с каким-то диким воем заскочил в свой вагончик. Я с ужасом вспомнила скрещенные сабли на стене. Он выбежал назад с обнаженным клинком в руке почти мгновенно.
Попятился даже милиционер.
— Бегите! — крикнул наш предводитель.
Мы шарахнулись к машине. «Не убегу. Догонит», — успела я подумать.
Убежала. Дернула ручку на дверце машины, кое-как забралась на заднее сидение и только тогда осознала, что не слышала больше дикого воя. Обернулась. Гамбат, лежа в пыли лицом вниз, бился в припадке. В метре перед ним валялась сабля.
Язык себе откусит или задохнется. Внутри у меня все дрожало, ноги были как ватные, однако я заставила себя выйти наружу.
— Куда ты, дура! — Толяха выкатился следом и дернул назад.
Горбоносый предводитель уже заводил двигатель. Милиционер с достоинством устраивался с ним рядом. Я подчинилась. Толяха втащил меня в машину.
Сквозь окно с опущенным стеклом я видела, что Казибег и прочие наблюдают за нашим бегством, не пытаясь ни помешать нам, ни оказать Гамбату первую помощь.
Казибег смотрел на меня с укором, будто говорил: «Ты все-таки разбила мне сердце…»
Я мысленно ответила: «Срастется, это не смертельно».
Он в общем хороший человек. Несчастный, конечно. Тоже, как и мы, невольник. Работа, начальство, Гамбат, семья. Вынужден делать то, чего стыдится. Я мысленно сказала: «Прощай, Казибег. Как знать… может, в другой жизни…»
Машина выехала за ворота. В открытые окна ворвался горячий ветер, зашуршал в ушах. Воздух свободы полон запахов, густых, как в магазинчике, где торгуют индийскими благовониями. Только был он не сладок, а горек.
Мой горбоносый спаситель сказал, не оборачиваясь:
— Ну все, прорвались! Кстати, меня Тамерланом зовут...
В продолговатом зеркальце над ветровым стеклом я видела его глаза. Он внимательно следил за дорогой, но сквозь сосредоточенность явственно сквозили торжество и гордость. Как же — Овен! Победитель.
— Теперь надо когти рвать отсюда как можно скорее.
Меня так и ударило в сердце.
— А Николай?! Как же Николай?!
Тамерлан в досаде ударил ладонью по рулевому колесу:
— Чего ты раньше молчала? Кто такой? Где он? Как мы теперь туда вернемся?!
В зеркальце я видела, что торжествующее выражение его глаз сменилось раздражением.
— Он не на заводе! — закричала я. — Его в горы увезли.
— Далеко?
— Не знаю. Тезекент называется это место. Поселок или аул.
— Товарищ капитан, посмотрите по карте, — попросил Тамерлан.
Милиционер недовольно хмыкнул, но открыл бардачок, достал карту, развернул.
— Километров сто пятьдесят.
— Далеко, — сказал Тамерлан. — Сейчас не получится.
Еще час назад Николая отделяло от меня космическое пространство, сотни световых лет. И теперь, когда я вырвалась на волю, полторы сотни километров казались мне исчезающе малой дистанцией. Крохотным промежутком. Я не могла уехать без него, когда он был так близко.
— В следующий раз, — продолжал Тамерлан. — Приеду специально за ним... Может, ребята из других городов, из Москвы подтянутся. Командой легче работать.
Но кто знает, что может произойти до следующего раза. Когда он выдастся, этот следующий раз. Да и состоится ли вообще?
Я сказала:
— Остановите.
— Татьянка, ты чего? — встрепенулся Толяха.
— Остановите. Я без Николая не поеду.
Машина заскользила юзом по дороге, скребя шинами и волоча за собой пыльный шлейф. Встала как вкопанная. Горячий ветер, бивший в лицо, сник и исчез, как и не бывало его. Стало тихо.
— И чего, назад пойдешь? — спросил Толяха. — Поехали, Тамерлан. Не слушай ее, у бабы шок от радости... Временная утрата разума. При своевременном лечении может восстановиться. Но без гарантии...
Глаза Тамерлана в зеркальце внимательно меня изучали.
— Мы насильно никого не увозим. — Он забрал у милиционера карту и протянул мне через спинку сиденья: — Смотри, мы вот здесь... А Тезекент совсем в другой стороне, не в той, что нам нужна...
— Слышь, Тамерлан, а может, Танюха права, — сказал Толяха, заглядывая в карту, развернутую у меня на коленях. — Сейчас выедем на большак, и если свернем направо, то придется ехать через поселок, а туда уже позвонили с завода. Они все оттуда, у них там завязки и главное — менты. Я знаю, был в бегах, на своей шкуре и ребрах испробовал. Тормознут нас непременно.
— Бегал ты беспаспортный, — сказал Тамерлан, — а с нами капитан, из столицы... Прав я, товарищ капитан?
Капитан только хмыкнул. Правда, не очень уверенно.
— А им по барабану, что из столицы. Они на своей земле, — сказал Толяха. — Нет, налево надо ехать, кружным путем. Вот так...
Тамерлан перегнулся назад через спинку сиденья, а Толяха повел пальцем по карте:
— Здесь сворачиваем на запад, сюда, и тогда выйдет, что Тезекент, хотя не по пути, но ехать туда недалеко...
Тамерлан посмотрел на меня:
— Знаешь, у кого держат?
— У Камалбека, зоотехника. Я его видела, узнаю.
Он отвернулся. Понять по глазам в зеркальце, что он решил, было невозможно. Машина тронулась, ветер вновь зашуршал в ушах.
Нашли и поселок, и дом без труда. Хозяин вышел к воротам. Тот самый, что покупал кирпич. Камалбек.
— Ас салам алейкум.
— Ва алейкум…
Мужчины обменялись рукопожатиями с подчеркнутой уважительностью. В дом однако хозяин не пригласил.
— Мы хотим Николая повидать. Позовите, пожалуйста, — сказал Тамерлан.
— Ошиблись. У нас никакого Николая нет.
— Человек, который у вас работает…
— Вы, наверное, путаете что-нибудь. Я работаю, жена работает, сын, зять. Больше никто. А кто вас вообще сказал, что у нас кто-то есть?
Я не сдержалась:
— Послушайте, я лично, своими глазами видела, как вы его увозили с кирпичного завода.
Он даже не посмотрел в мою сторону.
— Может, кто-нибудь на меня зло держит, поэтому так вам сказал. Но это неправда.
Уперся, как осел.
Нет, надо иметь железные нервы, такие, как у Тамерлана, чтобы вести свою линию спокойно, доброжелательно, без намека на раздражение:
— Свидетели есть. Вот девушка видела.
Хозяин завел было свою шарманку, но внезапно вмешался полицейский капитан. Надоело, наверное, зря время терять. Как убеждал он хозяина, какими карами грозил, я понять не могла. Говорили по-своему. Потом почему-то перешли на русский.
— В горах он, баранов пасет.
— Далеко?
— Не очень.
— Надо позвать.
Хозяин пошел по новому кругу:
— Далеко идти. Времени нет.
— Мальчик пусть сбегает, — сказал Тамерлан.
— Ему уроки надо делать.
— Какие летом уроки?
— Учителя очень много задали.
В итоге капитан опять зашевелился, подал признаки жизни, и испуганный хозяин неохотно послал мальчишку за Николаем. Пришлось ему все же пригласить нас в дом. Оставить приезжих ждать в машине было, по-видимому, запредельным нарушением традиции и правил приличия. Я, конечно, пошла вместе с мальчишкой. Хотела как можно скорее увидеть Николая.
Я была так взволнована, что смутно различала сказочную красоту окружающих гор. Как бы боковым зрением. Это был прекрасный, но чужой мне мир, в который меня случайно занесло ветром судьбы и который я скоро покину, так и не разглядев по-настоящему. А настоящим было только одно — еще немного, еще несколько часов или минут, и я увезу Николая в настоящую жизнь.
Мальчик шел впереди.
— Он муж твой?
— Нет.
— А-а-а, брат, наверное. Вы все родичи, да? Хорошо, что не муж. У нас пословица есть очень старая: «Сын раба не имеет звезды». У тебя дети есть?
— Что это за звезда? — спросила я, чтобы не отвечать про детей.
— Не знаешь, да? Это у нас так говорят, что у каждого человека есть на небе… не умею сказать… здесь у человека душа, а там — звезда.
— Двойник что ли?
— Не знаю. Наверное.
Очень красивое поверье. Вот только насчет раба мне не понравилось.
— И что же, у Николая, к которому мы идем, нет звезды?
— Э, он совсем ленивый. Ничего делать не хочет. Даже мне приходится его воспитывать…
— Книжки ему читаешь?
— Бью немного.
Я ужаснулась. Представить, как этот живой, симпатичный парнишка избивает Николая, было невыносимо.
— Но он же человек! Взрослый, намного старше тебя!
— Он работать должен. Как объяснить, если не понимает?
Мне расхотелось разговаривать с ним, и я перестала слушать и отвечать, чего он, кажется, не заметил, болтая без умолку невесть о чем.
Николай лежал под кустом. Овцы паслись поодаль.
— Я же говорил, ленивый, — сказал мальчик и крикнул: — Эй!
Николай как-то неуклюже завозился, вставая.
— Почему спишь? — крикнул мальчишка, специально для меня, как я почувствовала. Похвалялся хозяйственностью. — Почему плохо работаешь?
— Только не бей! — воскликнула я.
Николай встал. За это время он оброс огромной всклокоченной бородой. Похудел. Вид был еще более неухоженный, чем прежде. Трудно было узнать, так страшно он изменился… Я вгляделась. Это вообще был не он! Какой-то дикого вида мужик, совсем не похожий на Николая.
— Ты кто такой?
— Я? Ну, это… баранов пасу.
— Вижу, что пасешь. Николай где?
— Николай? Нет его тут.
— Это я тоже вижу. Где он?
Нениколай задумался.
— Ну, это… говорю же, нет его. Тут только я…
Я была готова растерзать его за то, что он не Николай. И напустилась на мальчишку:
— Ты правильно привел? Может, есть какое-нибудь другое место?
— Смотри, наши бараны, да? Видишь. Других у нас нет. Здесь пасем.
Я набросилась на Нениколая:
— Да как же?! Хозяин сказал, что он здесь.
— Нет, никто не приходил. Я тут все время, не было никого.
Я была настолько ошеломлена, что, наверное, долго бродила бы с Нениколаем по кольцу идиотских вопросов и идиотских ответов, если б не хозяйский мальчишка.
— Коля, отец приказал, чтобы ты домой шел. С баранами я останусь.
Нениколай подумал и сказал:
— Ладно.
Мне осталось только вслед за его спиной отправиться в обратную дорогу. Идти под уклон было не то, что трудно, но как-то непривычно. Будто постоянно натыкаться на собственные ноги. Нениколай неспешно брел впереди.
— Эй, как там тебя…
— Николай, — буркнул Нениколай. — Прежде Святославом звали. Хозяин говорит, трудное имя, сложно запомнить. «Зовите, — говорю, — Славиком». — «Нет, — говорит, — мы к Николаю привыкли. Зачем менять?».
— Давно ты у него?
— Не считал. Две недели или месяц. Не знаю.
— А прежде?
— У Ибрагима работал.
— А до того?
— У Исмаила. Всех не пересчитать.
— Я про то, чем на свободе занимался.
— Бомжевал.
Я все не решалась задать главный вопрос — боялась услышать страшный ответ. Но наконец собралась с силами.
— Святослав… — начала и оборвала себя, уж слишком, пожалуй, величественное обращение. — Славик, ты встречал того Николая, ну что до тебя… работал?
— Нет, меня привезли, у них никого не было.
— Но хоть слышал что-нибудь?
— Они со мной бесед не ведут.
Тащился он, как на похороны.
— О, господи! А побыстрей идти можешь? Остановись же! Пропусти!
Я протиснулась мимо Славика на узкой тропе, побежала вниз, рискуя переломать ноги. Внизу, в поселке, односельчане с большим, должно быть, любопытством наблюдали, как незнакомая русская женщина, запыхавшись, торопится к дому Камалбека. А сам он не мог понять причину моего возмущения.
— Откуда я знал, какой Николай нужен? Вы фотографию не показывали. Николаев много.
— Где наш? Тот, которого ищем.
— А-а-а-а, вы про того... Тот уехал. Ему в нашем доме не понравилось. «Никаких, — говорит, — удобств нет. Туалет во дворе, водопровода нет. Я не привык». Уехал.
Врал на голубом глазу.
— И вы отпустили?
— Конечно, Зачем держать, если не нравится.
— Ну и куда же он отправился?
— Не знаю. С каким-то человеком поехал.
— Так вы продали его!
— Нет, зачем? Сам захотел с ним уехать. Кто такой, не знаю. Из соседнего района.
Я была твердо уверена, что он отлично знаком с покупателем Николая. Взмолилась:
— Тамерлан!
Тот пожал плечами: силком не заставишь говорить правду. Я буквально ощущала, как Камалбек облегченно вздохнул. Пронесло. В это время ворота открылись, вошел Славик. Остановился, не осмеливаясь подойти. Хозяин замахал на него руками:
— Уходи, уходи!
Славик затоптался на месте, но Тамерлан сказал:
— Подождите, пожалуйста, уважаемый, — и пошел к нему.
Камалбек шагнул было вслед, однако Тамерлан остановил:
— Извините, хочу с ним один на один поговорить.
— Право какое имеете? Здесь мой дом.
— С товарищем капитаном поговорите, он вам объяснит.
Товарищ капитан услышал, что речь о нем, подкрутил усы. Камалбек вынужден был подчиниться. Тамерлан говорил со Славиком долго, наконец вернулся и объявил:
— С нами поедет.
— Как заберете? Это беспредел, я за него деньги заплатил. Какое право имеете?
Назревала очередная схватка. Но не драка меня пугала. Я боялась, что уеду ни с чем.
— А как же Николай?!
— Потом, Таня, потом!
Тамерлан под прикрытием капитана отступил к воротам, схватил Славика на руку, потащил за собой. На его счастье в доме, по всей видимости, кроме хозяина не оказалось мужчин. Соседи не решились вмешаться. Трое малых детей замерли в стороне, глазея на свару, затеянную взрослыми, из дома выскочила старуха и с проклятиями бросилась на помощь Камалбеку. Но Тамерлан со Славиком были уже на улице. Я не стала ждать, пока бабка вцепится в меня, поспешила за ними. Товарищ капитан прикрывал наше отступление.
— Садись, Таня! — крикнул Тамерлан.
Славика он запихивал на заднее сиденье. Я села рядом с человеком, незаконно занявшим место Николая. Как ни странно, он не смердел. От Славика пахло травой, соломой, землей, навозом, овечьим духом…
Капитан с величайшей неторопливостью взгромоздился на свое место. Тронулись. Бабка застучала кулаком по дверце, но машина уже набирала скорость. Односельчане Камалбека наблюдали от своих ворот за нашим отъездом.
— Легко справились. Бывало и похуже, намного похуже, — сказал Тамерлан.
— Мы не справились.
— Не всегда удается сразу, с первого захода, — ответил Тамерлан. — Тем более, что ситуация очень неординарная, очень неопределенная. Может быть, твой друг действительно уехал с каким-то человеком из соседнего района или, что вернее, его продали. А возможно… — он замолчал.
— Заболел и умер, — закончила я. — Нет, я чувствую, что он жив.
На самом деле я ничего не чувствовала, кроме печали и опустошенности, но страшно боялась, как бы Тамерлан не решил, что искать Николая нет смысла.
— Он не продал, — сказал внезапно Славик. — Ахмаду, свояку, отдал на время. Ахмад дом строит, руки нужны.
— Почему раньше не сказал?
— Не знал, зачем ты ищешь? А если милиция или кто?
— Тамерлан, ты слышишь?! — воскликнула я.
Он отозвался:
— Почему раньше не сказал?
Славик вяло возмутился:
— А я знал, зачем она спрашивала? Пришла, требует… А если из милиции или еще откуда…
Я пихнула его локтем в бок:
— Хватит оправдываться. Тамерлан, надо вернуться..
— Молодец, — одобрил Тамерлан. — Хорошо придумала. Разворошили осиное гнездо, самое время в него сунуться.
— Надо же что-то делать!
— Надо, — согласился Тамерлан, — Выждать, пока успокоятся. Позже вернусь, расспрошу людей, где этот свояк живет, съезжу к нему.. Таня, наша работа терпения требует.
— Ты не представляешь, каково ему там.
— Представляю.
Я не видела глаз Тамерлана, сидела прямо за его спиной. Видеть мог бы Славик, помещавшийся посредине между мной и Толяхой, однако окружающее его мало интересовало.
— Татьяна, чего мрачная? Свобода! — Толяха наклонился вперед, чтобы борода Славика не мешала зрительному контакту. Сам он сиял и бурлил, как новенький электрический чайник.
Я не ответила, а то, наверное, ляпнула бы какую-нибудь грубость. Ужасно раздражает и злит, когда кто-то ликует по той же самой причине, от которой тебя одолевает чувство безысходности. Меня переполняло чувство вины. К тому же, разве это свобода, когда ты заперта в железной коробке на колесах. И сама ведь залезла в коробку. Дрогнула, побежала, спряталась, когда старуха попыталась запустить в меня когти. И везут меня помимо моей воли…
Эта мысль принесла мне облегчение. Ведь и впрямь, если помимо воли, то и вины нет. Тамерлан заставил, а он лучше знает, как надо. А главное, он обещал. Он вернется и выручит Николая. Отпустило!
— Толик, — спросила я неуверенно, — неужели это правда? Неужели мы на свободе?
— Танюха, мы прорвались!
Даже Славик завозился, заерзал и этим принял участие в торжестве.
— Дошло наконец, — сказал Тамерлан, не оборачиваясь. — Так бывает, не сразу люди оттаивают.
Я высунула руку в окно, ловя горячий ветер. Слабая иллюзия полета. Пусть даже без отрыва от земли. Пока и этому была рада.
На обочине промелькнул знак: «Река Койсу».
Машина проскочила по мосту, свернула влево и помчалась по асфальтированному шоссе.
— Все, — сказал Тамерлан, — выбрались. Теперь затопим без остановки до самой столицы.
— Далеко? — спросил Толяха.
— Часов семь. Большой крюк делаем.
Во мне будто что-то хрустнуло и отломилось. Острое чувство непоправимости сжало сердце.
— Тамерлан, останови!
— Что случилось?
— Ничего. Я дальше не поеду.
Если уеду, не вернусь никогда. И до смерти буду таскать за собой призрак Николая. Воспоминание о нем, брошенном и погибшем, будет медленно разлагаться и отравлять каждую минуту жизни трупным ядом вины. Сначала вытолкала его в горы, затем бросила на погибель. И никакие оправдания не смогут заглушить дух разложения, проникающий из подвалов подсознания, как ни замазывай щели.
— Танька, не дури, — сказал Толяха. — Любовь, она, конечно, любовью, но разум-то терять не надо.
Дело не в разуме. Давно поняла, что любовь — это железная цепь, которой добровольно приковываешь себя к человеку, которого выбрала даже не ты сама, а судьба. Любимых, как и родителей, не выбирают. Выбирает случайность, цепь причин и следствий. И эта цепь натянулась до предела. Не пускает.
— Это у тебя отходняк, — сказал Тамерлан. — Неадекватная реакция.
— Останови!
Железная коробка встала.
— Остановил. Что дальше?
— Буду искать Николая. Ждать, пока не вернется.
Толяха схватил задремавшего Славика за плечо и яростно затряс.
— Где?! Где ты собираешься ждать?
— На заводе. Где же еще?
Еще утром, несколько часов назад я представить не могла, что ненавистный завод окажется единственным местом на земле, который может стать для меня домом.
— Туда люди со всей округи за кирпичом приезжают. Буду всех расспрашивать, рано или поздно встретится человек, который что-нибудь о нем знает или слышал.
Тамерлан сказал спокойно:
— Очень плохая идея. Не так надо действовать. Я тебя на автобус посажу. Доедешь до Москвы, восстановишь паспорт. Поднимешь шум, Фейсбук, Одноклассники, Твиттер… Наши ребята помогут. Шанс есть, что сумеешь вытащить. И я начну искать.
— Нет. Мне надо быть рядом.
— Не хочешь в Москву, выбери город где-нибудь поблизости.
— Нет.
Пока Николай ходит в рабах, я не могу наслаждаться даже пятью минутами свободы. По вечерам в конце рабочего дня буду безвылазно сидеть в своей комнате, потому что могу пойти или поехать куда угодно — надо лишь выбрать, а у Николая нет никакого выбора, он прикован ко двору своего хозяина. Каждый раз, ложась в постель, буду представлять Николая, валяющегося в сарае на соломе, а садясь за стол со свежей скатертью, на которой расставлены тарелки, вилки и ложки, корзинка для хлеба, вазочка с цветком, — воображать, как Николай сидит на земле и хлебает чечевичную похлебку прямо из алюминиевой миски.
Я открыла дверцу, спрыгнула на землю и пошла в обратном направлении. Дорога в сторону завода шла под уклон. Хоть что-нибудь хорошее в качестве бонуса ко всему плохому. Я двинулась в путь, ощущая себя тем самым бесхозным барашком, о котором говорил Николай.
Черная железная коробка догнала задним ходом. Пятилась, держась со мной наравне.
— Садись, — сказал Тамерлан, приоткрыв дверцу.
— Я с вами не поеду.
— Садись. На завод повезу.
Я распахнула дверцу, пихнула Славика, который успел уже распространиться вширь, и села.
— В конце концов, что такое лишние километры? — сказал Тамерлан, словно доказывая себе, что не совершает ничего неразумного. — Пустяк. Доедем как-нибудь. Мужчина не может бросить женщину на дороге.
— Особенно такую бешеную, — добавил Толяха.
— Странно немного, — сказал, помолчав, Тамерлан. — Всегда возил оттуда, в первый раз везу туда.
Капитан не сказал ничего, но его спина выражала неодобрение всем сразу.
Ехали молча.
— Да, чудно как-то, — задумчиво сказал наконец Толяха. — Про завод не говорю. Он, вроде, каким-то бандюганампринадлежит. А вот Николай, Славик… По рукам ходили. Здесь что, все поголовно рабов держат?
— Нет, конечно, — сказал Тамерлан. — Местные люди этого не одобряют. Хотя, как ты видел, некоторым это неодобрение до лампочки. А мужикам просто не повезло, не в ту струю попали…
Я от всей души надеялась, что Тамерлан прав. Если невольники редки в здешних краях, то шанс, что кто-то запомнил Николая, повышается. Уточнять не стала, а они молчали. Так в молчании подъехали к вывеске «Кирпич». Я сказала:
— Здесь останови.
— Довезу до ворот, — сказал Тамерлан.
— Не надо. Я сама.
Хотела растянуть последний час на воле, остаться наедине с собой и ощутить на прощание горячий вольный ветер, летящий по степи и бьющий в лицо. Жалкая замена полету.
Машина остановилась. Я вышла на дорогу, будто в пропасть бросилась. Толяха и Тамерлан остались внутри. Оба молчали. И я не попрощалась. Ни руки, ни слова…
Не оглянувшись, дошла до вывески и свернула вправо, на дорогу, ведущую к заводу.