Он хотел поздороваться, а услышал: «Прощай!»   

«Это были последние его слова. Последние звуки голоса… я навсегда сохранил в памяти по сегодняшний день…»

Чтобы понять, почему это прощанье так ранило душу, надо вспомнить, где и когда происходит действие.

Глухой ночью на 28 октября 1910 года у выезда из Ясной Поляны: живущий здесь обходчик случайно видит, что из дома выносят и укладывают в пролетку вещи; он подходит, думая помочь, и слышит от хозяина, уже сидящего в пролетке то, чего не должен слышать никто (а завтра будут обсуждать во всех краях России и Европы): владелец Ясной Поляны оставляет свое имение и покидает привычный образ бытия — навсегда.

Кто же этот Магомед, первым услышавший роковое слово?

Магомед Эфендиев, который до конца дней своих свято хранил память о годах пребывания в имении Толстого, издал в 1964 году свои записки в Дагестане под названием «Я знал Льва Толстого и его семью». Для нынешнего переиздания текст заново выверен по архивам, что исполнила теперь Евгения Брешко-Брешковская, авторитетный толстовед и вдумчивый редактор.

О последней, прощальной, фразе этой исповеди я сказал… Теперь скажу о первой фразе, которая меня поразила:

«Продолжение праздника обещало быть веселым и интересным. Но случилось несчастье: в уличной драке был убит наш зять Мисриханов. В село сразу же прибыли участковый, наиб и начальник окружной полиции с отрядом полицейских. Убийц арестовали, а с ними и меня как организатора стрельбы и нарушителя государственного спокойствия. Нас отправили под конвоем в участковую тюрьму».

И об этом — таким же тоном, как о празднике! Мое великорусское сердце сжимается от боли: ведь убили же! Это же несчастье, чье-то горе непоправимое, а тут…

А тут — с такой же непоколебимой эпичностью:

«Оказывается, в ночь моего возвращения в дом сестры отец нашего зятя с сыновьями, находящимися в селе (они были взяты сельчанами на поруки), убили кровника…»

Нет, в мое сознание это никак не укладывается: там убили, тут убили… И так эпически спокойно! С оглядкой на нас: вы там, может, сходите с ума от каждого трупа, а у нас, у горцев, это тысячелетний образ жизни! Жизни, в которой смерть — деталь векового обычая. И нечего вам лезть в наши тысячелетние традиции с вашими законами!

Так ведь лезет же российская полиция: пытается навести здесь свои порядки! И мальчишку, втянутого в вековые кроваво-родственные разборки, тащит в тюрьму как соучастника: выдернув из родного Дагестана, пускают по этапу в русскую провинцию. На исправление!

Нельзя сказать, что этот этап так ужасен, как грядущий ГУЛАГ, хотя разлука с малой родиной, естественно, переживается мальчишкой как беда! Но он к этой беде привыкает: с интересом подсчитывает, сколько кандальников в пешем строю связывают одной цепью… И следует этой вот цепью в неведомую Тульскую губернию, учась у арестантов русской разговорной речи и… проникаясь новым ощущением причастности к огромной, великой, бескрайней русской реальности.

Проникаясь этим ощущением, пятнадцатилетний лезгин добирается в Тульской губернии до Крапивинского уезда, и тут происходит эпизод, определивший всю его дальнейшую судьбу.

«…Почтовая контора была расположена от станции недалеко, на расстоянии 150-200 сажен. Я помогал Юдину грузить обширную почту. С работой мы управились быстро и уже садились в коляску, когда я увидел, что Егор Иванович смотрит куда-то вдаль, где по дороге, в клубах пыли, к станции мчались два всадника. Юдин схватил меня за локоть:

— Что такое? — спросил я.

— Ты слышал когда-нибудь на Кавказе про великого писателя Льва Николаевича Толстого?

— Да, слышал. Там его все уважают. А мне про него рассказывал в тюрьме политзаключенный Сергей.

— Вот он, с большой бородой, Лев Николаевич Толстой, — сказал Юдин.

— А кто этот юноша в кавказской форменной одежде, что стоит возле пролетки? — спросил Лев Николаевич у Юдина, указывая на меня.

— Это юноша из далекого горного аула Дагестана, — отвечал Егор Иванович.

— А как же он попал сюда?

— Сейчас он мой помощник по хозяйственным делам, а так он находится под надзором полиции.

Лев Николаевич с интересом на меня посмотрел, а затем повернулся к Юдину.

— А по какому же делу он находится под стражей? — спросил он.

— По делу за соучастие в убийстве кровника, — ответил Юдин.

— Вот как! — неопределенно произнес Толстой. — А он может говорить по-русски, если я с ним поговорю?

Егор Иванович кивнул головой и повернулся ко мне.

— Магомед! С тобой хочет поговорить великий русский писатель Лев Николаевич Толстой.

Я стоял молча. Конечно, я слышал о Льве Николаевиче Толстом. О нем много говорили политические, с которыми мне довелось сидеть, что есть такой писатель граф Толстой, который часто помогает арестантам, защищает их права.

Знал я и от тюремных стражников, что Толстой пишет книги, которые читают люди во всех странах мира. И вот теперь я растерялся и не мог вымолвить ни слова.

Тогда Лев Николаевич подошел ко мне, поздоровался за руку и спросил:

— Вы из какой местности?

— Я — из Дагестана.

— Кто вы: аварец, кумык или лезгин?

— Лезгин, — ответил я»…

Что, Толстой вот так выспрашивает обо всех, кого полиция гонит мимо Ясной Поляны? Нет, конечно: на всех внимания не хватит. Но 15-летний юнец — в горской одежде. И этого достаточно, чтобы Толстой замер, прислушиваясь к своим чувствам…

Русско-кавказская драма — тема всей его жизни. От «Казаков» застрельных — к хрестоматийному «Кавказскому пленнику» — и до многострадального «Хаджи-Мурата»…

Когда дело касается кавказцев (дополняет комментатор), Толстой замолкает и вслушивается в себя…

Что же до юного лезгина, то его Толстой немедленно извлекает из ведения полиции, оформляя на имя своего сына Андрея Львовича поручительство, и зачисляя Магомеда в штат Ясной…

Судьба определяется. Теперь он живет поочередно то у Толстого (где выполняет поручения самой графини Софьи Андреевны), то в имении Андрея Львовича (с которым находятся у него точки содружества, например в охоте).

У юного горца обнаруживается талант рисовальщика — Татьяна Львовна дает ему уроки, и он оставляет нам несколько картин, в которых увековечено его общение с Толстыми.

Главное же: он старательно записывает все встречи с великим писателем, не прибавляя ни слова и не упуская ни вздоха…

И эти записи драгоценными зернами входят в русское толстоведение.

Я воспроизведу один эпизод.

«Вдруг нам навстречу выехал на повозке яснополянский крестьянин. Он остановил свою лошадь около большой кучи сухостойного дерева, которую он собрал в толстовском лесу. Не видя нас, он начал ее грузить на свою телегу. Но груз был большим и тяжелым.

Вдруг крестьянин заметил Толстого и быстро, кланяясь, подошел к нему и стал просить прощения за порубленный сухостой.

— Простите, ваше сиятельство, — говорил он быстро и низко кланяясь.

— Ничего, ничего, Василий. Я помогу тебе погрузить, а то дрова тяжелые, — сказал Лев Николаевич и слез с лошади, и мы с доктором тоже слезли и стали помогать Василию грузить дрова на телегу.

— Скорей поезжай, чтобы управляющий тебя не увидел..

Василий постарался уехать побыстрее. А мы опять сели на своих лошадей, и, оборотясь ко мне, Толстой сказал:

— Магомед! Скажи черкесу-объездчику, пусть он не обижает крестьян за порубку сухого леса.

До самого дома Лев Николаевич не произнес больше ни слова. Около конюшни мы простились. Он поехал дальше в усадьбу».

Что же, Толстой так-таки и не знает о запрете крестьянам собирать сухостой в его роще? Если он и не был инициатором такого запрета, то уж наверняка о нем осведомлен. И что же? Толстой предпочитает, чтобы крестьяне нарушали запрет!

И то, что Толстой после этой сцены замыкается и не говорит больше ни слова, — показательно. И для характера Толстого, и для ситуации. Можно вырабатывать для человечества пути противления или непротивления злу, но когда дело доходит до конкретных лиц, интуиция немедленно берет свое.

Книга Магомеда Эфендиева неотменимо входит в круг чтения русских людей, на Толстом воспитанных. Я думаю, что каждый раз, открывая исповедь лезгина, спасенного Толстым от полицейской опеки, русский читатель ощутит не холод прощанья (с которого я начал), а тепло встречи. И скажет:

— Здравствуй, Магомед!