Рассказ

Панкратова Татьяна Борисовна родилась в 1985 году в городе Долгопрудный Московской области. Окончила Литературный институт им.А.М.Горького. Член Союза писателей Москвы. Живет в Мытищах. В «Дружбе народов» публикуется впервые.

 

 

Погода с плюса на минус. Снег то выпадает, то тает, ветер противный, холодный, обжигает по лицу, и солнца совсем нет, все небо серое, такое же, как асфальт, и днем сижу со светом. Мама что-то рассказывает, я почти ее не слышу. А, да, про участки что-то.

— Теперь новое придумали, надо уточнять, подписывать границы дачи. А они у всех не сходятся. Еще и никого не найдешь. Кучу бумаг надо. Юлька-соседка ищет Лёшку Вознесенского. Мы ей подписали, этот мужик слева тоже, а Вознесенские же не приезжают совсем.

— Разве она с ними граничит?

— Я тоже удивилась, да, оказывается, полметра за нашей кухней.

Ей сказали в регистрационной палате, что если она не сможет найти соседа, надо дать объявление в газету, и если и тогда нет, то приложить копию объявления…

— Ну что за ерунда. У нас же был их домашний телефон. В той книжке старой, бордовой.

— Да где она, я и не помню. А потом, Юлька дурная же, она уже дала объявление. А еще, если она его найдет, хочет участок их купить.

— А они что, продают?

— Да нет, но она почему-то считает, что если будут продавать, то обязательно ей.

— С какой стати? Тогда уж нам. Мы же ближе, сто лет их знаем.

— Да ну ее. Я не стала ничего говорить. Но нам ведь все равно Лёшку надо искать, тоже на свой участок подписывать границы. А они, может, вообще за границей.

— Да нет, Лёшка-то здесь вроде. Это Женька где-то в Америке работает, он ведь МГИМО закончил. Я его видела, то ли в контакте, то ли в одноклассниках.

— Поищи его тогда.

 

Я нахожу его сразу, как сто лет назад находила в прятки. Он в Сан-Франциско, вице-консул в нашем консульстве, и интернет пестрит его заявлениями, какими-то интервью. Я пишу ему про участок, как сказала мама, он отвечает, добавляет в друзья. И смотрю тысячу его фоток, наверное, накопилось за полжизни. И те, что в Москве, и в нашем маленьком мире — Протасово, и те, что там, в Америке, другая какая-то жизнь. Сиэтл и вегасовские казино. И тут же Германия, Мюнхен, Венеция, Чехия, Париж, американские пляжи, Манхэттен-бич и океан глубокий, бескрайний, как пропасть между нами, восход в Орегоне, Бруклинский мост, Нью-Йорк, пляж Санта-Моники, Голливуд, Дисней, Лос-Анджелес, Родео-драйв, калифорнийский закат, Спейс-Нидл, строительство новой мемориальной башни вместо сбитых 11-го, Эмпайр- стейт-билдинг, Уолл-стрит и статуя Свободы, Майами, Гавайи и праздники, друзья-компании, путешествия, выпивка, много друзей и выпивки, вечеринок, гулянок, как будто вся жизнь из них. И жена, где-то кольнуло, зовут, как и меня. И дочка. Я уже знаю, как зовут, я даже могу не читать подписи. У них так принято, называть в честь родных и самых близких, он в честь папы Евгений, а свою дочь назвал Ниной, в честь мамы. Когда мы играли с ним в семью, нашу дочку-куклу тоже звали Ниной, мы не сговаривались, это было понятно без слов.

Тетя Нина, его мама, с черными волосами и светло-голубыми глазами, как и у него теперь. Кажется, она преподавала испанский в МГИМО всю жизнь. Ее отец-министр, интеллигент в третьем поколении, а мать, Женькина бабушка Людмила Ивановна, вроде из простых, дородная русская женщина. И эта дородность, и какая-то почти необъяснимая русскость у них у всех. Наверное, потому на Женьке смокинг все равно не смотрится, как на русском здоровом мужике-крестьянине, собирается в сборку, перекашивается и будто сейчас разойдется по швам. Когда написала ему под фотографией, чего такой печальный взгляд в шикарном баре в Нью-Йорке, он говорил, это православная грусть, должно быть, та самая извечная русская тоска.

Тетя Нина всегда сажала цветы, только цветы и больше ничего, еще иногда клубнику детям, у них у первых был газон и все на европейский манер: ровные маленькие грядочки и никаких парников, выгребных и перегнойных ям, бочек, оврагов, ничего такого, чего полно было у нас. У них все было по-другому еще тогда. И сажала она в перчатках, и выглядела всегда, как с картинки: идеально уложенные волосы до плеч, шарфик на шее, всегда спокойная, всегда с улыбкой, добрая, веселая, она любила нас, детей. Придумывала нам игры. Всегда говорила с нами, как со взрослыми. «Ой, Аня, какие у тебя красивые брюки». Это про сиреневые лосины с металликом, было модно. Она на грядках, наклонившись. Я краснею: «Спасибо. А Женя дома?» Она кивает: «Наверху». И я иду в старый двухэтажный дом, со страшной винтовой лестницей без перил, у них и дом был не такой. Женька наверху играет в приставку, «Супер Марио» или «Танки», тогда только появились. Я могла бы не спрашивать. Наши дома стоят близко-близко, и в окна все видно. Он дает мне второй джойстик, и мы играем.

Их четверо в семье. Старшая Люся встречалась с моим братом, они собирались пожениться, и вдруг не сложилось, как-то глупо вышло, и отношения все оборвались, они купили дачу на Волге и сюда больше не приезжали, разве что Лёшка, второй после Люси ребенок в семье, привозил компании, построил баню. Он никогда не любил моего брата, ревновал Люсю к нему, подкалывал его, но нас, детей — меня, Женьку, Наташку — это их младшая девочка, — нас любил. Нам были и страшилки у костра, и песни под гитару, и шашлыки, и мороженое — тогда тоже только у них было, из-за границы в пакетиках, надо было замешивать и разводить с молоком. И нам казалось вкусно-вкусно. А еще был «Форт Боярд». Тетя Нина с Лёшей прятали подсказки, и надо было по ним найти ключ от буфета со сладостями. Женька был капитаном, мы носились по всему дому и ссорились лишь из-за того, кому достанется «Тик-так».

Отца их почему-то почти не помню, да, Женька в честь него Евгений, а отчество его никак не вспомню, он был полноватый, тихий, с небольшой залысиной на лбу, как бывает у мужчин в возрасте, а потом инсульт, его парализовало, и он почти все время сидел в кресле-качалке, накрывшись пледом, совсем тихо, мы носились по участку, бегали, кричали и как-то не замечали ничего, а он сидел и, мне казалось, немного с грустью улыбался, глядя на нас. А потом его не стало. Это было тяжело. Тетя Нина стала ходить в церковь. И, наверное, Бог помог ей все это пережить.

У них всегда такая дружная семья, самая дружная из всех, что я когда-либо знала. Когда Люся жила у нас, перед сном она всегда звонила домой, долго говорила с мамой и всеми по очереди, желала спокойной ночи, хоть и по телефону, но так тепло, искренне: спокойной ночи, Женечка, спокойной ночи, Наташенька, спокойной ночи, Лёшенька, спокойной ночи, папочка, спокойной ночи, мамочка. Всем, и даже собаке, ризеншнауцеру Нике, они всегда ее Никушей звали, доброй, с мокрой лохматой мордой и уже почти седой черной шерстью. Я так завидовала им, у них настоящая семья, где все друг друга любят, не то что мои разведенные, разъединенные, вечно обиженные, говорящие друг о друге только плохо. Мы с Женькой мечтали, что Люся выйдет замуж за моего брата и мы тоже поженимся. А мне казалось, что если они будут с нами, то и у нас будет такая же семья.

Они мне были как родные. Люся научила меня не бояться темноты, укладывала спать и говорила, что каждый раз мне будет сниться новая сказка. А Женька был принцем. Тогда у него были светлые волосы с выпрыгивающей челкой, озорная улыбка, прищуренный взгляд голубых глаз, и он сам был как из сказки, которую я сочинила сама для себя. И мы, конечно, должны быть вместе, мы вместе выросли, впервые влюбились. Разве может быть иначе? Казалось, все понятно без слов. В детстве все просто.

Мой брат и его сестра объявили о свадьбе, мы с Женькой обнялись крепко-крепко и сказали, что мы тоже поженимся, нам было, наверное, лет по шесть-семь. Они посмотрели на нас и засмеялись. Теперь все вместе ходили на наше лесное озеро, переплывали с Люсей его даже вдоль. У нас медвежьи озера в лесу, недалеко от участков по высоковольтной линии, километра четыре пешком, черное озеро и голубое, чистые, прозрачные, в окружении сосен, на машине раньше было не проехать, сейчас проезжают на джипах, стало грязнее, но тоже непросто добраться. А мы даже не на велосипеде, мы пешком. Туда приезжают с палатками, но местные налегке, с покрывалом и бутербродами. Мы сидим так вчетвером на голубом озере, и Люся говорит мне — переплывем вдоль, я еле переплыла вширь, но тут же подхватываю, соглашаюсь, но мне страшно. Брат любил пугать меня в детстве, когда заплывала на глубину, где темная вода и не видать дна, он говорил, там чудовище, которое схватит за ногу, и я уплывала на невероятной скорости. Говорила себе, да нет там нечего, а где-то внутри голос, а что же там тогда, вдруг там утопленник или огромная рыба, и было так жутко, что перехватывало дыхание. Мы плывем, нас подбадривают из лодок, кричат с берега. Уже на середине я ложусь на спину и смотрю на небо, голубое озеро, потому что небо в нем отражается, и облака плывут, и на спине совсем не страшно. На том берегу нам дают полотенца, какие-то незнакомые веселые ребята с палатками, гитарами и костром, а Люсе предлагают рюмку водки, она смеется и соглашается, выпивает залпом. Они зовут остаться. Но мы уходим к нашим обратно, по берегу. Холодно, ноги не слушаются от усталости, и пошатывает в разные стороны. Брат ругается на Люсю, Женька тоже надулся на меня.

По вечерам играем вчетвером в разные игры, в карты два на два, девчонки против мальчишек, первый же кон мы с Люсей проигрываем. Играли на желание, и Женька, хихикая, говорит: скачите на одной ножке до калитки, мы честно прыгаем. Второй кон выигрываем. Я говорю: пусть они тоже скачут, но у Люси другое желание, тогда мне совсем непонятное. Она говорит, надо посмотреть на себя в зеркало и сказать, какой я красивый и хороший. Женька смеется: «И все? Да запросто». А брат отказывается наотрез. Теперь я понимаю, почему она придумала тогда это желание, хотела, чтобы он был увереннее в себе, но ему не с чего было быть увереннее, отец нас бросил. Мы уговариваем его сказать, но он не соглашается ни в какую, и Женька отдувается за него один. Нам все равно весело.

Вечером костер и страшилки. Теперь почему-то не помню ни одной, но было страшно, и мы сидели обнявшись под Женькиной курткой, и он, провожая, шутил — резко вскрикивал или как-нибудь пугал.

Обычно с нами ходила Наташа, его младшая сестра, она была пухленькая девочка, добрая, но еще маленькая, она не очень понимала наших игр и не могла за нами угнаться. Поэтому она часто где-нибудь застревала. Любила конфеты и могла умять их все одна. Мой дедушка ругался, но Наташу это и не смущало, и не останавливало. Поэтому мы чаще были одни. Я говорю: «Давай играть в мужа и жену».

— Давай, — соглашается Женька. — А как?

— Не знаю.

Я и правда не знаю, мои ведь развелись, когда мне было три. Но в фильмах я видела, что муж ходит на работу, а жена ждет его дома. И я говорю Женьке: «Ты иди на работу, а потом приходи». Он приходит.

— А что я должен делать?

— Ну, ты вздыхай!

И Женька старается, вздыхает. Я кормлю его ужином из крыжовника, смородины и ревеня. Он ест и вздыхает: «Я так устал!»

— Что-то мне уже надоело так играть.

— Мне тоже.

— Наверное, мы как-то не так играем.

— А давай, я буду убегать, а ты меня догоняй.

— Давай.

И мы уносимся в круговорот вокруг нашего старого дома, тогда еще покрашенного желтой потрескавшейся краской. Женька меня поймал, и мы обнимаемся случайно, нечаянно прислоняемся щеками. Смеемся.

Женька рассказывает мне что-то интересное, должно быть, только вчера прочел в энциклопедии, он всегда так, с серьезным видом, и ему кажется, что это очень важно, я не понимаю, но делаю вид, что слушаю. И он все рассказывает мне о чем-то… Сейчас совсем не вспомню, о чем. Какие-то далекие страны, в которых никогда не буду, а он уже знал, что будет. Я тебе должен рассказать что-то важное, говорил он. Я выходила на крыльцо и слушала невероятные факты про Австралию и Южную Америку. А вечерами смотрели «Что? Где? Когда?», болели за Максима Поташёва, нашего любимого, он тогда был молодой и нам с Женькой нравился, а еще за Блинова, «Брейн-ринг» тогда тоже шел почти одновременно, мы щелкали с канала на канал. Они шли поздно, но нам с Женькой разрешали. Все уже спали, а мы сидели у него наверху, там почти не было мебели, большой матрас на полу, несколько стульев, телевизор на низкой подставке или даже без нее и маленькая лампа, то ли торшер, то ли ночник, не помню, мне кажется, тоже на полу, но нам всего хватало, и даже можно было бегать, скакать по этажу. Смотрели до самого конца и темноты, а потом Женька провожал до дома. Наверное, смешно — провожал, если дома на расстоянии вытянутой руки, но фонарей нет, не видать ничего, и только на стыке участков возле мисок с молоком о чем-то фырчат ежики, мы боимся, чтобы не наступить на них, у сложенных дров между нашими домами Женька светит фонариком, но ежики не обращают на него внимания, у них серьезный разговор, несколько с одной стороны и несколько с другой, фырчат, ругаются, чуть не дерутся. Я забегаю в кухню, тогда они у всех у нас были отдельно от дома, открываю в темноте холодильник и в крышку лью холодное молоко, деревенское, из трехлитровой банки, за которым ходили с бабушкой вечером. Ежики пьют, больше не ссорятся, должно быть, хватило.

Идем спать. Я пробираюсь к бабушке, она не спит, ворчит, ты что так долго. Ложусь рядом и тут же засыпаю, даже про ежиков не успеваю ей рассказать.

Утро солнечное, радостное, почему-то там, в детстве, все утра на даче такие, по комнате скачет солнечный зайчик, за открытым окном бабочки порхают разноцветные, яркие, усердные пчелы садятся на свежие только раскрывшиеся розовые бабушкины пионы, а стрекозы с синими и фиолетовыми брюшками жужжат, словно маленькие моторчики, кружат. Я выхожу на теплое рассохшееся крыльцо босиком.

На улице стол, покрытый клеенкой, на нем большая трехлитровая банка, это дедушка поймал крота и посадил его туда вместе с землей. А вокруг банки Женька с Наташкой. Крот раскапывает розовыми лапками землю и утыкается розовым носом-пяточком в стекло банки. Мы трогаем пальцами сверху его бархатную шерсть. Женька отстраняет нас с Наташкой. Смотрите, откусит палец. Женька всегда капитан, всегда наш главный, он старше меня на год, Наташки — на четыре.

Мы все время с ним соперничаем, соревнуемся, кто главнее. Он считал, что он мужчина и этим все сказано, я с ним спорить ни в коем случае не должна. Но потом мы мирились мизинчиками «мирись, мирись, мирись и больше не дерись, а если будешь драться, то я буду кусаться, а кусаться не при чем, будем драться кирпичом…»

Каждое лето я ждала его приезда. Ждала, пока он отбудет лагерь с английским уклоном и свой спортивный по плаванию. Приходили девчонки и ребята с других участков, звали меня гулять, но я не шла. Вдруг уйду, а он приедет. Он возвращался после своих лагерей, загорелый, уставший, и говорил, там было так скучно. Я хотел поскорее сюда.

У нас много лет, наших, счастливых, очень теплых, с всегда хорошей погодой, и еще немного осени. Когда уже прохладно, красивые мокрые листья и нет комаров.

Но потом мой брат поссорился с Люсей, он сам был виноват, он слишком ревновал, а она его все равно любила, он же — слишком гордый. В тот день приехал еще один сосед, Серёжка, он их возраста, в детстве дружили, он был с компанией, позвал их на шашлыки, брат отказался наотрез и ей запретил, а Люся пошла, он обиделся. Не спал всю ночь, заставил меня играть с ним в карты, выходило с попеременным успехом, а он все прислушивался и украдкой глядел в окно, что там происходит за участком Вознесенских, но от нас все равно не видать. К утру я уснула за столом. Люся уехала. И между нашими участками появился забор, которого никогда не было. И больше всего переживали мы с Женькой.

 

* * *

— Вот Лёшкин мобильный... Я сам еду в отпуск в Россию в середине июня, готов подключиться к этому вопросу, — он пишет мне по поводу участка.

Тон официально-деловой, профессиональный дипломатический, должно быть, он всегда так отвечает теперь.

Курсор мигает на экране, я открываю и закрываю окно сообщений. Я не хочу писать ничего. Но ведь что-то надо, хотя бы из вежливости, хотя бы из дипломатии.

Он другой, он совсем не принц, поправился сильно, и волосы потемнели. Это не мой Женька, с которым можно было бегать весь день, который плавал на скорость, был лучшим в спортивной школе и всегда обгонял меня кролем. Почти весь год школа с английским уклоном, потом лагеря с английским и плавание, нам оставался всего лишь месяц, но это была целая жизнь.

Мне хочется ответить: разве ты не помнишь, разве ты все забыл? В середине июня в Россию, в отпуск. Зачем? Ведь я же знаю, 16 июня у тебя день рождения, ты едешь к маме, к брату и сестрам, вы всегда дни рождения отмечаете вместе. Помнишь, как было весело тогда, в детстве?

— Да, конечно, спасибо. Я тоже в июне буду на даче. Вот мой телефон… Звоните. — Наконец-то выдавила из себя.

А хотелось обнять его, прижаться крепко-крепко, чтобы чувствовать его запах, родной, неповторимый, и как будто больше нет никаких проблем, ничего не страшно, Женька со мной рядом.

— Ой, это Женька, что ли? Нашла его, да? Где это он? — мама заглядывает в монитор.

— Да, вот Лёшин телефон дал. В Сан-Франциско он, консулом работает.

— Ну вот видишь, за кого надо было замуж выходить! А ты! Ой, там фотографии, дай посмотрю, очки сейчас надену.

— Да нечего там смотреть, мам. Всё, мне надо работать. Давай потом.

 

* * *

Они приехали в Протасово после обеда, и от них, как всегда, много шума. И мама в маленькое окошко кухни смотрит, кто там приехал. Говорит, Лёшка с компанией, как обычно.

— Мам, ну что ты все подсматриваешь? Не стыдно?

— А что, я просто посмотрела, кто там. Если Лёшка, пойду с ним поздороваюсь, поговорю, он к нам в прошлый раз приходил и в гости звал.

 

Я иду укладывать ребенка, работы много и дел невпроворот. Ну, приехали, и что, небось, будут всю ночь гулять. К вечеру распогодилось, последние годы лето всегда какое-то дождливое, холодное. В детстве почему-то так не было. Нам даже под проливным дождем было жарко, и бегали босиком, и целовались в шалаше. Наверное, нам было лет по десять-одиннадцать. Шли с озера, мокрые, уставшие, слепни облепляли и комары. Когда же уже этот дом? Мой брат несет Люсю на руках, а Женька несет мой пакет с полотенцами, едой и покрывалом, и немножко меня, я полулежу на нем, идемобнявшись, от усталости и говорить не хочется. И тут ливень, теплый, летний. Достаем покрывало, прячемся под него. Брат с Люсей бегут, кричат, догоняйте. Перескакиваем по старому гнилому бревну через ручей. И Женька говорит, переждем в шалаше. Мы недавно построили его из еловых веток. Лёшка нам помог, он в походы часто ходил и умел и шалаши строить, и костер разводить, и нас учил. Забегаем, там почти не капает, места мало, но так хорошо. «Замерзла?» Женька обнимает меня, растирает руками, пытаясь согреть, накручивает сверху полотенце. Сидим, прижавшись, сейчас кончится, говорит он, а дождь все шуршит. Теперь тепло и клонит в сон. Женька целует меня в губы, тихонько, осторожно, я целую его в ответ, просто по-детски, без всяких там языков и засосов, мы не умели тогда так, это был первый. Молчим и ничего не говорим. Дождь прошел и снова солнце, идем как ни в чем не бывало. Я рву малину, а он дарит цветы. Такие синие, похожие на васильки. И мне кажется, теперь я даже слышу этот звук леса, кукующую кукушку, вдалеке стук дятла, свежесть травы, воду в лужах и маленьких прыгающих в траве лягушат, чувствую запах ели после дождя, и на шлепанцах мокрая грязь. Мы держимся за руки и улыбаемся. Нашли под елкой большой-большой белый гриб, один, но весь наш, не червивый. Бабушка сварит суп.

Бывают ли дожди у тебя в Сан-Франциско? Должно быть, там всегда светит солнце.

 

* * *

Сын с бабушкой, моей мамой, во что-то играют в саду. По работе доделала верстку. Муж звонил, сегодня останется в городе, у него четыре через два, чего каждый день сюда по пробкам мотаться, завтра приедет. Я иду пройтись по дороге к лесу. Моя бабушка раньше каждый вечер так ходила прогуляться. Не жарко, хорошо, еще солнышко, комаров нет или я уже их не чувствую. А может, я просто перестала быть для них вкусной. Раньше, в детстве, облепляли, и сына теперь, только выйдет, несмотря ни на какие брызгалки, едят, как долгожданное лакомство. Клещей я и вовсе не боюсь. Кристина научила меня их дергать, и я с тех пор дергаю и у бабушки, и у Женьки, и у собак. Главное, ногти подлиннее. Кристина — моя первая подруга, самая близкая, с крайнего участка, нам было по четыре года, мы тогда все вместе дружили. Я, Женька, она и ее сосед Вовка. А потом ее родители переехали в Израиль, и мы больше не виделись. Может быть, Женька мог бы ее найти по своим каналам. Я ему говорила, но мы не знаем фамилии, дедушки ее фамилию помним, а у нее же другая, по отцу.

Останавливаюсь у муравейника, у нас при входе в лес два. Один маленький, и там муравьи мелкие коричневые, а подальше большой с черными крупными. Они все время воюют, раньше мы любили смотреть на них. Трудятся, спешат, не замечают никого. Брали прутик, цепляли муравьишку и переносили его на траву, но он все равно бежал к своим. Мох мягкий, как бархат, на нем черника, еще не обобрали, собираю не себе, ребенку. А когда-то мы только в рот собирали, губы в чернилах и под ногтями. Земляники тоже полно. Сажусь на срубленную или упавшую сосну. Теперь таких деревьев много и мусора тоже. Лесников нет, и за лесом некому следить. По тропинке кто-то идет, шаги быстрые, такие знакомые, что боюсь обернуться.

— Привет.

Он говорит как ни в чем не бывало, как будто и не было этих двадцати лет.

Оборачиваюсь, смотрю на него, худой, не то что на фото, взъерошенный, в темных очках, дорогие джинсы и футболка, и куртка известной американской марки, и, как везде на фото, легкий шарф вокруг шеи на европейский манер. Модно. Зачем? На высоком русском Женьке он все равно смотрится, как ленточка.

— Здравствуй. Ты приехал? — глупо говорю я.

Должно быть, он шел с другой стороны. С его участка можно через лес тоже выйти на эту поляну. Только дорога там меж сосен петляет, легко заблудиться, мы раньше боялись, говорили, тропинка лешего.

— Да, на несколько дней.

— А где твои? — я имею в виду жену и дочь. Я видела их на фотографиях в интернете.

Но вместо этого он отвечает:

— Лёшка с ребятами на участке. За щепками послал. Шашлык хочет.

— А жена с дочкой? У тебя же дочка?

— Да. Нина заболела, решили остаться. Я только к маме и с друзьями день рождения отметить.

Я даже знаю без всяких вопросов. Он не хотел ехать один, сказал Ане, она ведь тоже Аня, как и я, что не поедет. А она уговорила, когда еще такая возможность. Хоть маму увидеть, ведь целый день на работе. И ночью и в выходные могут вызвать в консульство, из-за обеда выдернуть и даже из-под одеяла. Там и без одеяла спать можно, жарко. Но мы почему-то привыкли под, пусть простынь, или пододеяльник, или покрывало, но под.

— А ты как? В отпуске?

— Да нет, работаю просто из дома пока. Редактирую, верстаю.

— А, ну да, у тебя же по русскому всегда пятерки были.

Да, у меня пять по русскому и стертый до крови на сочинениях палец. А у него безупречный английский, который я никак. И говорить не могу, за что-то не люблю английский, может, за него.

— Ты чего в очках?

В нашем лесу во всем этом он будто не родной, какой-то чужой господин из Сан-Франциско.

— Привык. Извини, — снимает очки. — Лёшка говорит, что я к ним приклеился. Там без них никак. Я сначала обгорал сильно, а сейчас вроде уже не берет.

Да куда нам, он такой же белокожий, как я, и тут же весь красный, мы по-другому и не загорали никогда. Но тут, дома, такого солнца и не было. Это там пляжи.

— Как ты там?

— Хорошо.

Не будет же он мне говорить, как плохо, как устал и хочет домой, и что и дома теперь как будто чужой, и там чужой. Нет, все у него хорошо, у него всегда так. И я рада, что так. И жена идеальная, вместе учились, и сколько ждала, в Нью-Йорке ведь долго был один. Командировки, звонки по скайпу. А теперь вот в чужой стране, работы нет, пока нет, но он ведь найдет что-то для нее, вот только Нина постарше станет, а пока сиди жди, куда пошлют. И никаких выкрутасов. Все всё знают. В Нью-Йорке сначала была тесная маленькая квартирка, но и в ней им было хорошо, а теперь домик, и вице-консул, уже привыкла. Ради него. Как образцовая жена дипломата. И он, конечно, любящий, заботливый, для него семья всегда важнее всего.

— А ты?

— Да тоже вроде все нормально.

Что сказать тебе, когда хочется рассказать обо всем, что даже закипает внутри. Слишком много. И не могу ничего, кроме этих холодных отвлеченных слов, будто не о нем и не для нас. И он такой же. Мы больше молчим, наверное, наговорились слишком. Ты помнишь свой любимый фильм про Штирлица и разговор глазами, больше нам нельзя, больше нам не светит. Здесь совсем другое солнце. Это все у тебя там.

— Странно, сто лет не виделись. А встретились здесь, в лесу. Я вообще-то редко хожу сюда, даже не знаю, с чего вдруг сегодня. Лёшка тебя не хватится? Наверное, уже ищет. А щепки или что он там просил?

— Да нет, они там пьяные уже вдрызг, и без меня справятся. Лёшка, если надо, и трением костер разожжет, что, ты его не знаешь?

— А ты чего не пьешь?

— Вчера пил дома на дне рождения, а сегодня уже смысла нет, завтра самолет днем, да и за рулем я. Пойдем, до озера пройдемся.

Я хочу сказать, что до озера далеко, не могу, не дойдем, но ничего не говорю. Беремся за руки, как-то на автомате, по привычке. Я даже не понимаю, как…

— Как хорошо, что ты меня нашла.

Я хочу сказать, да это ведь не я, ты меня нашел, но, может, он имел в виду интернет…

— Здорово здесь. Как будто в детство вернулся.

— Лето какое-то хреновое. Уже несколько лет подряд. Холодное, дождливое.

— Ты еще хреновое лето не видела. В Циско хуже гораздо. Правильно Твен говорил, что самая холодная зима — это лето в Сан-Франциско.

Марк Твен его любимый. Или нет. В детстве был любимый, когда запоем читали с ним «Тома Сойера», и он все хотел быть на него похожим.

— Я думала, там жарко.

— Да, жарко тоже. Но океан холодный, и ветер с него ледяной, купаться нельзя, туманы все время, а в центре жара. Такая смесь непредсказуемая. Долго не мог привыкнуть. А теперь вроде уже все равно.

Да, куртка, очки и шарф поэтому, не столько даже из-за моды. И теперь ему все, что без леденящего ветра, — отличная погода.

— Но там красиво. Я видела фотографии. Морские котики, пляжи, кукольные домики, мост…

— Да, много есть красивых мест. Когда выходные, стараемся ездить.

Конечно, что же еще делать там. Смотреть страну, изучать особенности, колорит, местных… Можно и в Европу рвануть, и куда захочется. Чтобы сказать потом, как хорошо здесь в Протасово, в самом обычном лесу, местами замусоренном.

Только когда они у тебя, эти выходные? Говорит, сейчас редко. И мне не хочется больше ничего у него спрашивать. Хочется стоять просто так на мостике над ручьем, смотреть в глаза и обнять крепко-крепко. Мне кажется, я все про тебя знаю, и ты можешь не говорить ничего. Наверное, ты там наговорился на тысячу лет вперед.

Она красивая, худенькая, невысокая, с вьющимися волосами, загорелая, должно быть, там. На приеме в черном элегантном, идеально с тобой рядом. Добрая, терпеливая, с улыбкой. Тебе повезло.

Он прижимает меня крепко-крепко, будто боится, что убегу, исчезну, растворюсь в сан-францисском тумане.

— Странно, комаров нет. А раньше…

— У них просто пакт о ненападении с твоими американскими комарами. А потом, у тебя же неприкосновенность.

Улыбается, первый раз. Все та же непобедимая улыбка дипломата, всех примиряющая, которую надо носить каждый день, всегда. А у него она с детства, и главное, неподдельная, от души такая, искренняя. По нему сразу было понятно, что будет дипломатом. Не потому, что мама в МГИМО и дядя тоже, бывший и посол и посланник, участвовал в переговорах по разоружению и был переводчиком у Горбачёва с Рейганом, и кем только ни был, а дедушка министр, не потому что мамина надежда и способности к языкам. Он еще с детства налаживал дипломатические отношения, умел договариваться, добрый, справедливый, честный, кто же еще, если не ты. Тебя любили все соседи по даче, ты со всеми находил общий язык.

— Тебе ничего за это не будет?

— Нет.

— Или здесь они не узнают? Здесь даже связь не ловит, надо бежать на гору и подпрыгивать.

— Там всё уже знают.

— Тяжело так жить?

— Ко всему привыкаешь.

Он не скажет лишнего, я всё читаю по глазам, светло-голубым, как будто с наивным взглядом, с каким-то восторгом, как в детстве. Все самое трудное у тебя еще впереди, выборы, высылки и прочие дипломатические игры, скрытая война. Тебя не коснется, но переживать, улаживать, решать тебе. Я не буду тебе писать, буду смотреть на твои странички в сетях, и если ты ничего не пишешь, значит, все плохо, очень плохо.

— Ты знаешь, я думаю, скоро все изменится…

Он хочет сказать, и у нас здесь, но вместо этого выходит: «И у вас здесь».

Он там надолго. А без меня навсегда.

Целуемся, теперь по-взрослому, но так же тихо и нежно, как тогда.

Лёшка идет к нам навстречу. Кричит издалека: «Ну вот, мы его там ждем, а он здесь, день рождения без именинника все равно что брачная ночь без невесты. Где ветки? Тебя только за смертью посылать, — повернувшись ко мне: — Привет, Ань».

— День рождения у меня был вчера. Проваливай! — кричит в ответ Женька.

— Вот так со старшим братом, где твои дипломатические манеры?! — возмущается Лёшка в полушутку.

— Проваливай, пожалуйста.

— Обалдеть, я вам скажу.

Лёшка уходит, но долго еще будет подкалывать, до самого утра, говорить что-то вроде: «Здорово устроился. Если любовницу зовут так же, как жену, то и не перепутаешь». Но Женька привык, не будет отвечать, пошлет его мысленно куда подальше.

— Это как-то неблагородно.

— Из благородного у меня давно только имя осталось.

И правда, Евгений ведь означает «благородный». Улыбаюсь.

— Прости, что так вышло.

— Мне пора идти. Я даже телефон не брала, мама с Ванькой будут искать.

— Это сын?

— Да.

Он смотрит с тоской.

— Я провожу.

— Не надо. Иди, как пришел. Так лучше.

Я оборачиваюсь уже у муравейника, он стоит, смотрит, солнце садится, и он словно светится в лучах, будто нереальный, будто призрак, привидение, мечта из прошлого. Мне хочется побежать, обнять его и не отпускать. Мы могли бы быть… Но этого не будет никогда.

 

* * *

Я ухожу. Желаю тебе счастья там, ты там сейчас нужен и всегда будешь нужен, больше, чем мне. А у меня свое счастье, любимый муж и сын. И все, как всегда. Хорошо.

В Сан-Франциско сегодня малооблачно, без осадков, плюс 22. Самолет прилетит вовремя.

 

Все совпадения с реальными людьми случайны.