Рассказ

Кулешова Сюзанна Марковнародилась в Ленинграде. Окончила Горный институт по специальности «Палеонтология». Печаталась в журналах «Нева», «Аврора» и др. Лауреат литературных конкурсов. Живет в Санкт-Петербурге. В «Дружбе народов» публикуется впервые.

 

 

Начнем с того, что мы с Мадлен возненавидели друг друга, поставив наши подписи на заявлении о вступлении в брак. Мадлен — это не настоящее имя, но то, что в паспорте, — еще хуже. Не знаю, кому в наши дни может прийти в голову назвать дочь Наташей? Это же не имя, это — ярлык. Впрочем, я и сам пользуюсь ником, почему и каким, — неважно.

Пожениться нас заставили предки с обеих сторон. Мы спьяну перепихнулись на какой-то угарной вечеринке. Она что-то там не рассчитала и залетела. К этому времени на ней, как говориться, некуда было ставить клейма. Наверное, любой, кого она, как принято в нашей тусовке, называла братиком, мог рассказать о ней много забавного и даже анатомического. Вот и я тоже. Но влипнуть так любой, конечно, не мог.

Ее маман решила поставить точку в бесконечном беспределе дочери. И мои с ней согласились. Типа, я должен нести ответственность за свои поступки. Типа, им ужасно не повезло с сыном. Словно я товар, который они приобрели на распродаже, — он не соответствует заявленному качеству, но вернуть его нельзя по условиям акции.

Нам было по семнадцать.

Мы только что закончили школу. То есть это я закончил кое-как экстернат, а Мадлен требовалось сдать, наконец, эти чертовы ЕГЭ, на которые у нее просто не хватало времени. Почему, думаю, понятно.

Итак, без нудных торжеств и белых платьев, что, впрочем, нас обоих устроило, мы оказались вдвоем на съемной квартире, аренду которой в качестве свадебного подарка проплатила маман новобрачной. За три месяца. Пока мне не стукнет восемнадцать. А дальше я должен буду сам справляться с проблемой.

— Мы можем ничего не менять в своей жизни, — заявила мне жена, бросив в какой-то ящик ненавистное свидетельство нашей неловкости.

Я не был уверен в этом, но ее слова зародили надежду. Впрочем, напрасно. Уже на следующий день я застал ее в сортире, обнимающей унитаз. Нет, мы не нарезались накануне. Она вообще оставалась дома, сославшись на недомогание, а я бегал по друзьям, не поверите, в поисках работы. Скажете, что за идиотизм и кто так ищет работу?! Да откуда я знал, как ее искать вообще! Я не думал об этом никогда. Некоторые как раз и просветили, и рассказали про резюме и всякие сайты знакомств с работодателями.

Я пришел порыться в интернете, а она блевала и была не в силах ничего объяснить.

— Что вы хотите? — усмехнулся врач «скорой», которую я вызвал, испугавшись не на шутку. — Обычный токсикоз.

Ну, ничего себе — «обычный». Я, конечно, не совсем лох и знал, что баб тошнит от детей внутри, но чтобы так, словно она нажралась какой-то отравы или палёнки?! И, главное, это все вообще не проходило.

— Если так будет продолжаться, сдайте анализы. Быть может, придется прервать беременность, — ободрил меня доктор, прощаясь в прихожей.

Я возликовал!

Зря. Анализы были настолько ужасны, что врачи аборт делать запретили. Типа, это, может быть, вообще единственный шанс в ее жизни родить ребенка. Да и фиг бы с ним! Мне-то что! Но Мадлен была несовершеннолетней, хоть и замужней, и всем рулила маман. Кажется, она и мной рулила.

— Хорошо, — вялый голос супруги меня раздражал. — Я его, может быть, выношу. А потом заживем, как хотим.

Эти слова меня просто взбесили:

— Что ты лепишь?! Куда ты денешь своего выродка?! Ты будешь сидеть с ним день и ночь, потому что они не спят! Никогда! Они орут, жрут и гадят под себя!

Я уже все прочел в интернете и знал, что нас ждет. И меня волновало только одно — какого черта я не сбежал сразу, как узнал про беременность? Я вообще был, как во сне, но не мог прервать этот кошмар! Быть может, я думал, что предки будут меня по-прежнему содержать: кормить, одевать, давать карманные деньги? Ничего подобного! Я не думал ни о чем! Плыл, как говорится, по течению. А теперь орал на эту дурочку от нашей общей боли, от того, что все, что с нами произошло, это — правда, и мы больше себе не принадлежим. И нельзя просто встать и уйти, обо всем забыв. Я, по крайней мере, не мог.

— Ты понимаешь, что все деньги, которые я заработаю, если заработаю, мы будем тратить не на бухло, не на кино!Кино вообще забудь! Только по телику! Мы будем гулять в гребаном садике с долбаной коляской! И ты будешь толстеть и дурнеть!

Она вдруг заплакала. Я это видел в первый раз. Ее все за это и любили. В смысле всем нравилось с ней, потому что она никогда не устраивала этих бабских истерик. Всегда находила повод поржать, что бы ни случилось. А теперь вдруг зашмыгала носом и залилась слезами. Молча.

— Ладно. Не реви, — я отвернулся, не в силах это видеть, преодолевая желание обнять ее.

— Не могу, — всхлипнула она. — Я пытаюсь. Не получается. Прости.

Некоторое время я сидел, уставившись в стенку, готовый зареветь сам от безысходности и непонимания, почему все так. Слушал ее всхлипы.

— Мы его продадим! — вдруг выпалила она.

— Кого? — я не сразу понял.

— Выродка, как ты сказал, — она уже улыбалась и даже казалась хорошенькой.

У меня возникла мысль провести с ней веселенький вечерок. Ну, вы понимаете. Жена она мне или как?!

— Чудесная идея! — заорал я. — За это стоит выпить!

Она не успела отреагировать на мое предложение, у нее снова начался приступ рвоты.

— Никогда, слышишь, — шипела она минут двадцать спустя. — Не говори мне про выпить.

Ее снова рвало.

Тем не менее некоторое подобие романтического вечера мы все-таки провели, и Мадлен увезли на скорой с угрозой прерывания беременности.

Я сидел в приемном покое, раздираемый тремя чувствами: надеждой — она выкинет, и мы спокойно разведемся и забудем, по крайней мере я, это все; ребенок, если здоровый, реально стоит денег, которые мы с ней можем поделить пополам, мне бы хватило на подержанную иномарку — я уже все узнал; и мне было, не поверите, жалко Мадлен! Я вдруг почувствовал, как ей больно сейчас и страшно, мне самому стало жутко.

Когда врач вышел, я бросился к нему, вероятно без лица, или как там это выглядит.

— Спокойно, папаша, — доктор отшатнулся.

Я, впрочем, тоже. Слово, которое он произнес, шарахнуло меня своей непонятностью — это что? Уважение? Оскорбление? Обещание? Что?

— Ей придется полежать у нас некоторое время, чтобы угроза совсем миновала. Не переживайте. Все будет хорошо! А вы молодец! Обычно в вашем возрасте боятся иметь детей. А вы так беспокоитесь о жене и ребенке. Но потом, когда выпишем, будьте поосторожней, — он захихикал.

А я стоял и ничего не говорил в ответ. А что я мог? Начать ему объяснять, что я не просто боюсь — что у меня паника! Фобия! Мания! И шизофрения! Потому что я ужасно не хочу этого ребенка! И боюсь потерять его потому, что хочу получить за него бабло. Или не хочу?! Голова шла кругом.

Но на следующий день я был предоставлен сам себе и не пошел на назначенное собеседование. Мне даже показалось, что свобода вернулась. Да еще и не в квартире с предками, а на съемной. За которую я должен буду платить через несколько дней. Я позвонил потенциальному работодателю и слезно умолял перенести собеседование в связи с тем, что отвозил жену на «скорой». Меня послали. Я снова искал работу.

Когда через три недели нужно было забирать Мадлен из больницы, пришлось обратиться за помощью к ее матери. Слава богу, она привезла дочь домой, то есть к нам на съемную хату, и даже накормила чем-то.

Я стал курьером в какой-то фирме, особо не вникая в то, чем она занимается, и, чтобы заработать на аренду квартиры и жратву с витаминами для беременной, вынужден был брать как можно больше заказов. Целыми днями, иногда без выходных, я носился по городу и благодарил не знаю кого, что работа была! И мне уже было просто не до переживаний. В другом месте, где зарплата повыше, меня не взяли из-за незнания английского. И теперь я вставил наушники и слушал скачанный самоучитель. Мне казалось, что думать я уже тоже начинаю не на русском. Но, с другой стороны, я заметил, что занятые мозги успокаивают. Я как будто примирялся с произошедшим. К тому же впереди маячило бабло.

— Потрогай, — проворковала Мадлен однажды ранним утром, когда я пытался продрать глаза и мчаться на заработки.

— Что? — не понял я.

— Он толкается.

Больше всего меня удивила блаженная улыбка, расползшаяся по ее лицу, как недошитый разрез. Чему она так радуется? Но руку к ее животу протянул. С той стороны ее плоти, из ее нутра, что-то уперлось в мою ладонь. И это было ужасно! Я тут же вспомнил фильм «Чужой». Мне показалось, что сейчас ее живот разорвется и из него полезет на свет какая-то тварь. Я отдернул руку, подавляя тошноту.

— Клево, правда? — продолжала улыбаться Мадлен.

Я кивнул, чтобы не обижать ее, и как можно скорее удрал из дома.

Ее раздувало, как мне казалось, с каждым днем все больше. И у меня почти не возникало желания проводить с ней романтические ночи. Не понимаю, почему я перестал называть вещи своими именами? Почему я все больше старался подбирать слова и выражения, словно этот «чужой» внутри Мадлен мог меня слышать и это все могло ему навредить. Да если и так?! Кроме того, я пахал, и мне было не до романтики. И почему-то никак не получалось найти клиентов продать ребенка. Мне некогда, а Мадлен не искала. Когда я спрашивал: «Почему?» — улыбалась! И все!

— Может, ты вообще решила оставить его себе? — мой вопрос мне казался более чем уместным на сроке 32 недели. Я уже разбирался во всех этих подсчетах.

— Может, — потупилась она.

Это был реально удар грома среди ясного неба.

— Не понял?! А деньги?! — я пытался быть спокойным.

— Заработаем, — продолжала улыбаться Мадлен

Мне хотелось вывернуть ее наизнанку через эту улыбку, но я продолжал сдержанно:

— Кто, прости, заработает? Я? То есть ты хочешь сказать, что мы вот так и будем жить? Семьей с ребенком?! Я пахать, как мерин, а ты нянькаться со своим выродком?! Только не говори, что он и мой тоже! Мой, это если деньги делить!

Я специально старался ее оскорбить, чтобы согнать с лица ненавистную улыбочку, чтобы она обиделась, наговорила мне в ответ гадостей, дала повод не знаю к чему. Но она не изменила выражения лица, а только пожала плечами:

— Ты можешь уйти. Правда.

— Ну конечно! — все-таки сорвался я. — Я сейчас соберу свой шмот, выпорхну на улицу, исчезну, а ты будешь всем рассказывать, какая я сволочь, чтобы тебя жалели! Маменька разжалобится, домой заберет. Мои только и ждут, чтобы я оправдал их надежды быть скотиной! Наши все… — что наши все, я еще не придумал.

Она улыбалась:

— Нет. Я скажу, что прогнала тебя, что надоел, ну или как хочешь, я не знаю.

— А ему? — я указал рукой на огромный живот. — Что ты ему скажешь? Потом?

— Тебе не все равно? — она снова пожала своими равнодушными плечами.

— Все равно! — рявкнул я и стал собирать сумку.

Я пробежал два квартала, вспотел, замерз, снова вспотел и вернулся обратно.

Она сидела на диване, поджав под себя ноги, и вытирала заплаканное лицо ладонями, но снова улыбалась!

— Что ты хочешь? Просто скажи, что ты хочешь? — я действительно хотел это знать.

Мне это было важнее всего на свете сейчас.

И тут она не выдержала и захлебнулась навзрыд, как маленькая.

Не знаю, почему я вдруг кинулся к ней и прижал к себе, а этот, внутри нее, словно старался меня обнять. Оттуда. И, черт возьми, я сам разрыдался. Мы так и стояли. Втроем. Она всхлипывала, а я повторял:

— Хрен с ним, пусть будет наш. Хрен с ним.

А он тихонько жался ко мне.

— Знаешь, — вдруг прошептала она. — Сегодня меня первый раз в жизни спросили, чего я хочу. По-настоящему. И это был ты. И это важно для меня, оказывается. Я думала, что мне все равно. А мне не все равно. Но ты не думай, что я хочу привязать тебя или как. Я не знаю. Я хочу… — она замялась.

— Ну, чего? — поторопил я. — Я же спрашивал. Да скажи ты, наконец!

— Только не смейся. И не злись. Я хочу, чтобы мы были семьей. Не думай, что я заранее все спланировала. Я захотела потом, когда на сохранении была, когда чуть его не потеряла. Я видела, как там, в палате, у одной девчонки мертвый родился, прямо в кровать, и у меня все перевернулось внутри. Но ты, если что, — свободен. Я придумаю потом что-нибудь ему про папу.

— Да?! — я еще не знал, что делать с этой информацией. — А что твоя маман тебе про отца говорила? Ты ведь не знаешь его?

— Ну что она могла говорить? Что он козел, конечно.

— Ты веришь? — это ведь не вопрос вовсе, а попытка оправдания всего мужского рода, она и ответила:

— Я не думаю об этом. Я ведь правду никогда не узнаю.

 Я боялся, что она спросит про моего отца, который у меня как раз был. Что я смог бы рассказать ей? Что я для него пустое место? Побочный продукт даже не любви, а так, как у всех? Непредвиденные расходы? Несбывшиеся ожидания? Повод для разочарований? Предмет для манипуляций? Я не знал, кто я для него! Но он не бросил мою мать, обрюхатив, а жил с ней. По долгу? По привычке? Почему?!

Она не спросила.

 

Мне говорили, что все младенцы отвратительные. Не то слово! Маленький сморщенный червяк! Креветка! В ту его первую ночь дома я снова не понимал, зачем остался с Мадлен и ее ребенком. То, что он и мой, никак не укладывалось в голове. Этот багроватый засранец все время теребил ее грудь, которая, надо сказать, стала чертовски соблазнительной. Но не для меня! Мне не разрешалось притрагиваться! И да, все оказалось правдой: он орал, жрал и гадил под себя. Я спал на полу на кухне, чтобы высыпаться и зарабатывать на прокорм этого чудовища и его мамаши. Но теперь я был связан собственными обещаниями, и у меня не осталось никакой надежды на будущее. Кроме одной. Однажды они вырастают. И когда я отбуду этот срок, мы отбудем, и откинемся, будем еще достаточно молоды, чтобы жить.

Потом он заболел, я думал, что это конец света! Он не брал грудь, орал и был горячий, как батарея. Казалось, в квартире от него стало жарко. Один раз у меня промелькнула мысль: если он умрет, я не выживу. Я прогнал ее. Не полностью.

Врач сказал, ОРЗ. Ничего страшного. Абсолютно. Он касался маленького брюшка стетоскопом, а засранцу было щекотно, и он ржал. Я поймал себя на том, что мне обидно. Потому что, можно сказать, первый раз слышал такое ржание. И оно было не для меня. Когда врач ушел, я подошел к кроватке и специально стал в нее улыбаться. Сначала меня изучали, но недолго. А потом эта рожица разорвалась такой улыбищей, что я понял: этот миг буду помнить, что бы ни произошло.

— Скажи «папа», — тихо попросил я и оглянулся, не слышит ли меня Мадлен.

Она что-то готовила на кухне, и я повторил попытку:

— Скажи «папа».

Он издал какой-то звук и смешно задергал руками и ногами, словно танцевал на спине. Ну конечно, подумал я, прошу назвать себя отцом, но даже в мыслях не называю засранца сыном.

— Сын, — прошептал я и снова оглянулся на кухню.

Малыш что-то взвизгнул и заржал. Но не так, как доктору. Особенно. Так можно только мне. Это было персональное ржание.

Через три недели он ползал по квартире и орал:

— Па-па-па-па!

— Слышишь?! — торжествовал я.

Мадлен улыбалась.

Я забыл купить молока, чертовски устал, и она решила сходить сама в круглосуточный за углом. Мелкий спал, я мог спокойно уставиться в телевизор.

Утром я позвонил ее матери:

— Мадлен, то есть Наташа, пропала, — прохрипел я.

— Вот сучка! Вся в отца! — проорали в трубку.

У меня не было сил ответить, как положено, я снова не понимал, что происходит.

— Надо заявить в полицию, что-то случилось, — продолжал я спокойным или даже отрешенным тоном.

— Пусть твоя мать сегодня берет отгул, я не могу! Я работаю, в отличие от вас! — рявкнула эта баба и отрубила вызов.

— Да, сынок. Испортил ты жизнь и себе, и нам, — начала моя мать.

Она уже второй год так со мной здоровалась. Отец не здоровался вообще.

— Ты придешь? — спросил я. — Мне нужно в полицию. Надо же искать.

— Возьми отгул! — повысила голос мать. — У меня дела!

С малым сидели по очереди наши девчонки из тусовки. Я не знаю, откуда, но они умели его и накормить, и успокоить. Но спал он только со мной.

Мамаша Мадлен забеспокоилась только через неделю, когда я уже перестал быть человеком. Человек что-то чувствует, хотя бы боль и усталость. Или страх. Я пахал, берег сына, искал жену, как мог. И был никем. И это меня спасло, когда нашли ее тело. Недалеко. В подвале. С зажатой в руке пластиковой бутылкой молока. «Не выпустила бутылку», — единственная мысль, которая вытеснила все остальные, застряла в голове надолго.

На поминках обе бабушки протянули руки к внуку, проговорили дуэтом:

— Давай сюда. Воспитаем.

— Навоспитывались уже, — отрезал я, прижимая к себе сына покрепче.

 

— Все началось с того, что мы с твоей мамой безумно полюбили друг друга, — начал я свою историю.

Он легко под нее засыпал.