* * * 
Под токованье птицам отдан сад,
но силу тока не назвать в амперах.
Пуская за разрядом вновь разряд,
искрит гортань, оправленная в перья.
Рукоплеща без устали, с утра
звенит бузинник, музыкой пронизан,
орешника пульсирует кора,
внимает дом, вибрируя карнизом.

Колоратур и трелей череда — 
куда там окарине и гобою — 
свиваются над крепостью гнезда,
короне уподобившись; любое
гнездо — отчасти нимб, венец, кольцо
из тёрна с дёрном, символ постоянства.
На дне его покоится яйцо
округлой оккупацией пространства.

Под замкнутой сферической кривой,
слабей луча и звука невесомей,
колышется и спит под скорлупой
одна из самых странных анатомий.
В укромном уголке, где все углы
закруглены, лежит и дремлет, зрея,
не смерть Кощея на конце иглы,
но маленькая певчая трахея.

И как постичь, что этот сонный плод,
набор сырья — желток, белок, канатик, 
немногим позже бойко запоёт,
вспорхнув на клён в какой-нибудь Канаде,
что вызреет таинственная связь
меж вязкостью и связками, сквозь стенку
проклюнется, взлетит, оборотясь
миниатюрной кузницей акцентов:

мембрана, наковальня, язычок,
удары молоточка, блеск и россыпь.
И если он когда-то на плечо
доверчиво присядет и попросит
за чик-чирик в туннеле декабря,
подай ему, — всего-то крошки грошик.
Пусть свищет вечно, воздух серебря,
пернатый бессеребреник-художник.

Блажен, кто подаянье близ фрамуг
смиренно собирает на кормушках,
отдаривая музыкой, кто звук
даёт увидеть в росписях воздушных.
Им всем завещан заповедный сад,
а в нём, как шёлком, щёлканьем расшитом,
щеглы порхают, иволги царят,
и зёрнышками Хлебников рассыпан.

* * *

Сыну

Несчастья происходят в тишине. 
Неслышно разверзается ловушка.
В открытую, с другими наравне 
живёт в лесу напёрсточник, кукушка.

В каком гнезде — вовек не угадать — 
окажется яйца чужого шарик, 
кому свой жребий телом согревать, 
не ведая о будущем кошмаре.

Ты сам взрастишь в гнезде среди дерев
с обычной слепотою очевидца
свой фатум и спохватишься, прозрев,
когда придёт пора птенца лишиться.

* * *

Сухие обмылки пригодятся при нанесении выкроек на ткань. 
«Советы по домоводству». 1960

Здесь пропуск в анкете, там припуск на швы.
Убористым шрифтом теснясь
в строю, со свободою слова на «вы»,
заученный текст повторяли годами.
Врастал, натирая, наложенный жгут,
бинта заскорузлая бязь,
а ветер и раны — что в сумме дадут
парадному глянцу казённых изданий?

Копили обмылки, хранили лицо
вещей, наизнанку сложив.
Ложились безропотно заподлицо
в печатный набор вереницами литер.
Сквозь сито терпенья, дуршлаг дистрофий,
оставив детей на разжив,
просыпались просом в сухую цифирь,
которою всех уравнял аналитик.

На лампочке штопали старый носок,
из швов выпускали запас,
глухими согласными сгинули в срок
в параграфах сносок, синодиках ссылок,
и свежего сленга пружинистый мох
разросся поверх, не скупясь.  
Не нужен для выкроек новых эпох
истраченный временем старый обмылок.

* * *
Не отзывайся, если позову.
И я на пересвист манка не двинусь
из дома, что во сне и наяву
неспешно превратился в домовину,

не сдамся на голосовой подлог,
когда зальётся соловей в черешнях,
затягивая в сеть своих морок.
Ведь это веселится пересмешник.

Под крышкой крыши зиму зимовать.
Оцепенев, в ушко иголки вдеться,
нырнуть в канву, ступать стежками вспять — 
куда течёт река, впадая в детство,

сквозь жизни истончившейся плеву,
по тёмному течению с развальцей.
Не отзывайся, если позову.
А я не позову. Не отзывайся.