За окнами лежала посеченная вертикальными жалюзи океанская гладь. Высокая по-американски кровать дарила чувство превосходства. В квартире я был один, поцеловав меня, блондинка спустилась к бассейну. Я протянул руку к планшету — здравствуй, новый день.

Где-то введен режим КТО, кого-то застукали с чужой женщиной, кто-то скоропостижно пополнил списки усопших. И вдруг в однородном месиве френд-ленты сверкнуло. Жизненные обстоятельства. Вынуждена принять решение. Легендарный дом. Продаю. И ее лицо на юзерпике.

Мне тогда было восемнадцать. Потянуло делать добро. Записался в клуб таких же желающих. Собирали для сирот и немощных игрушки, одежду, устраивали чаепития, возились с паралитиками. Там и повстречались.

Не буду вдаваться, скажу только, красотка. Фигура, рост, брюнетка. Свела с ума вчерашнего школьника. То есть меня. Ходил за ней по пятам, ловил каждый взгляд, к каждому слову прислушивался. Встречал у института, провожал до подъезда, и в подъезд, мимо старушки в кресле, по лестнице и там, между этажами, у огромного окна, мы целовались на ступеньках. И однажды ее отец, высокий, толстый, в длинном пальто, прошел мимо и посмотрел неодобрительно.

Жила она в том самом доме из романа, в доме, стены которого набрякли мемориальными досками, в знаменитой громаде на набережной. Дедуля моей избранницы занимал в былое время пост. Я не вдавался в род его деятельности, но чистки партийных рядов его миновали, может, потому что вел себя аккуратно, а может, и сам ретивость разумную проявлял. В любом случае уберегся и квадратные метры сохранил, тихо скончался в пору брежневской реабилитации эффективных сталинских управленцев, а жилплощадь дочери оставил. Ну а отец моей возлюбленной, талантливый, бойкий аспирант из Ставрополя, женился на единственной, поздней, любимой дочери и в качестве приданого получил. В пору моей любви к брюнетке он уже и сам многого достиг, управлял важной государственной службой, руководил коллективом и, судя по осанке, пальто и взгляду, ценил себя чрезвычайно.

В заветную квартиру с огромными, геометрически правильными комнатами, стеклянными дверями и набережной за окнами и красной крепостью, я попадал, только когда родители отсутствовали, и нам было так хорошо, как только в таких случаях бывает. Может, потому все подобные чувства и рушатся непременно, слишком уж хорошо. А потом я садился на троллейбус и катил долгим проспектом к себе, и всю дорогу передо мной стояла она, прижавшаяся к оконному стеклу, в вышине.

Любовь наша началась летом, расцвела осенью, приморозилась зимой, ожила весной и к годовому юбилею окончательно расстроилась. Теперь уж и не разберешь, что послужило причиной. Наша юность, ее целеустремленность, богатство ее семьи и бедность моей, как знать. Я не был Вадимом Глебовым из трифоновского романа, не просчитывал ходы, не стремился вселиться в заветный дом, конвертировав нематериальную нежность Сони Ганчук в конкретный жизненный успех. Может, любовь избавила меня от предательства наманер Глебова, от повторения его разлинованной, предсказуемой жизни, от презрения к себе, как знать, возможно, разочарования еще впереди, но мы расстались не так, как Глебов с Соней.

С тех пор прошли годы, можно было бы за это время ребенка родить и дорастить его до тех моих лет. Мы потеряли друг друга из вида, потом нашли, теперь френды. И вот в Москве зима, я на океане, а она продает квартиру, те самые окна.

И я стал думать обо всем, о нашей любви, о романе «Дом на набережной», который совсем недавно прочитал, и почему-то о прабабке Катерине, чью фотографию у деревенского дома я храню в альбоме. И вся страна встала передо мной. Я думал про крестьянских, фабричных пацанов, сделавшихся наркомами, вселившихся в заветный дом, ставший для многих склепом. Думал про таких, как Вадим Глебов, которых во все времена полно, которые не твари дрожащие, а право имеют, и лезут ввысь, лезут и долезают, и не заслуживают осуждения, а скорее понимания и жалости. Думал про Дом, изрытый тайными ходами для соглядатаев, как гнилой овощь изрыт. Думал про то окно, и оно снова и снова вставало передо мной.

Блондинка вернулась из бассейна, и был завтрак, спортзал, обед, прогулка, сон, ужин, бассейн, любовь, сон. А окно все мелькало перед внутренним зрением.

По вечерам, когда сырой банный зной сменялся душной ночью, когда стены и тротуары покрывались испариной конденсата и все паспортные, с легальной или просроченной визой, и даже нелегалы дрыхли в кондиционированных сквер фитах, из кустов, клумб и газонов вылезали тысячи черных червей и ползли к нашей жилой башне. Пересекая подъездные и садовые дорожки, они попадали под безразличные колеса и брезгливые каблуки, но продолжали путь, чтобы с наступлением утра снова спрятаться в норы, а ночью повторить восхождение. Каждый вечер, старательно обходя несчастных червей, я думал про Дом и про окно. Я думал про книгу. И я стал искать в Сети. Что-нибудь о Соне Ганчук, о ее отце и матери, о Шулепе. И ничего не нашел. И впрямь странно было бы, они ведь только персонажи.

Прошли дни, я позабыл о продаже и тем более о книге. Я был все еще молод и воспоминания не тревожили мою душу подолгу. Но однажды, спустя время, уже вернувшись в Москву, я ехал на троллейбусе. Наземный общественный транспорт моя слабость. И вдруг перед взором возникла заветная громада. Раковина кинотеатра и скала с человеческой начинкой. И я уже не мог оторваться и смотрел, мысленно притормаживая троллейбус, высчитывая этажи, вон оно, нет, другое. И я увидел его. То самое окно. И сворачивая голову, когда троллейбус взбирался на мост, я смотрел жадно, и какая-то фигура, как мне показалось, мелькнула за стеклами.