Александр Ревич. «А в небе ангелы летят»: Военные стихи и поэмы. — М.: Этерна, 2013.

Стихи с того света — именно так хочется сказать о книге Александра Ревича. И вовсе не потому, что издание это посмертное — в октябре 2012 года автор ушел из жизни, не дожив до 91 года несколько дней. Причина в другом — судьба поэта складывалась таким образом, что он никак не должен был дожить ни до 90, ни до 30. Начало войны 22 июня 1941 г., немецкий плен, побег, снова плен, «голодный лагерь», побег, Особый отдел, штрафбат, затем Сталинград, три ранения. Я не аналитик, но мой «ситуационный центр» в голове на вопрос «есть ли хоть минимальная вероятность выжить при этих условиях?» дает бодрый, уверенный ответ — «вероятность отрицательная». Чего стоит одна лишь смена немецкого лагеря на советский штрафбат.

«Все время что-то меня берегло», — говорит автор. Трудно не согласиться. «А в небе ангелы летят», — замечает поэт, рассказывая об атаке. И опять ничего не остается, как признать, что и без них, конечно, не обошлось.

Но когда человек выходит из подобных переделок, то, несмотря на формальные признаки, возникают сомнения — а выжил ли он?

«Был я ранен, возможно, убит,
может быть, угодил в Моабит
и, однако, не числился в списках
тех, кто будут потом
обозначены на обелисках».

Война вывела Ревича за пределы нашего мира, позволила бывать там, где «ничто не ширится, не длится, исчез простор, исчез предел», время от времени ощущать «ту неземную благодать, что чувствовать нельзя живому». Война стала причиной и его длительного молчания, и того, что он заговорил. Война определила и особенности его поэзии.

Прежде всего ту выстраданную нездешнюю простоту, которая вообще характерна для поэтов-фронтовиков. Перечитайте, например, ту же ваншенкинскую «Подкову» («Хоть в дому висит подкова на счастье, жизнь сложилась бестолково у Насти…») — шедевр русской военной поэзии, перечитайте «Я убит подо Ржевом…» Твардовского. Такие вещи, когда они уже кем-то написаны, очень просты.

И сюжетный аскетизм, свойственный стихам и поэмам Ревича, тоже, конечно, не отсюда. «Когда вперёд рванули танки, кроша пространство как стекло…» — прекрасное стихотворение, строчка из которого дала название книге. Великолепно сравнение «кроша пространство как стекло». Танковый двигатель, действительно, ревёт резко, надрывно, гусеницы лязгают — полная ассоциация с катком, проезжающим по битому стеклу. Но… Танковая атака — это конечно, мощно, зрелищно, это сюжет… — для гражданского человека. (Здесь трудно не вспомнить «Хромую судьбу» Стругацких: «я люблю, чтобы в кино, но только в кино!.. имела место хор-р-рошая танковая атака, желательно массированная…») Ревич прошел этот адский путь войны, но в его стихах он преображен поэтическим словом. В чем дело? Не в том же только, что, по его признанию, «вспоминать войну непереносимо». То, что болит, становится стихами в первую очередь. Дело в нас — читателях. С каким читателем Ревич мог всерьез говорить о том, что ему «непереносимо»? Его настоящая аудитория слишком быстро оказалась вне досягаемости книг и журналов. Поэтому вот вам танковая атака, а «кровь чужую» из-под ногтей мы уже выковыривали.

Тот, кто вернулся с того света, здесь, в общении с простыми смертными (в том числе в высшей форме общения — поэтической) довольно ограничен:

«Сколько лет 
я об этом забыть не могу.
Сколько лет я об этом молчать не могу.
Сколько лет хочу рассказать — 
не могу».

Именно так — забыть нельзя, рассказать невозможно и некому. Когда солдат приходит с германской, Гражданской, Отечественной, афганской, чеченской и далее, он понимает, что говорить ему не о чем даже с родителями: он уже из другого мира.

«Ты прости мне, Страна Девятнадцати Лет,
что я тебе не писал,
не вернулся к твоим голубым небесам».

Тем более, что Ревич пытается облечь для нас в «связное словесное выражение» войну не лубочную, не официальную, а настоящую, солдатскую:

«Встретились мы — не два полководца, 
не два дипломата — 
два автомата. 
Двадцатилетних два огольца. 
Но о нашей встрече писалось в сводках,
затаили дыхание материки».

И еще:

«Я города сдавал.
И брать приходилось мне».

В эссе, ставшем предисловием книги, Ревич произносит ту солдатскую правду, до которой многие не доросли до сих пор — правду о том, что «мы одолели эту силу за счет огромной территории и людских резервов, жертвуя миллионами жизней». О том, что «союзники открыли «второй фронт», чтобы не позволить большевикам захватить Европу. Они уже тогда боялись нас, нашего «варварского и азиатского» народа. (Справедливости ради надо заметить, что отчасти мы заслуживаем такое определение — как раньше говорили:«Где Иван прошел, трава не растет».) При этом Александр Ревич весьма доступно объясняет, почему у него есть право на собственное мнение:

«Мы не сдали ни земли,
ни небес,
ни развалин…
Этот город мой навсегда,
как бы его ни назвали».

Война наложила такой отпечаток на поэзию Ревича, что и вопрос к составителю книги — почему в сборник с подзаголовком «Военные стихи и поэмы» включено столько, на первый взгляд, «невоенных» вещей? — становится некорректным.

«Поэзия, увы, 
не слава — 
от сердца к сердцу переправа.
…
К тебе,
неясный и далёкий,
я перекидываю строки».

Вот стих — относящийся, безусловно, к разряду шедевров — который к войне, казалось бы, прямого отношения не имеет. Но когда знаешь биографию автора, война и здесь вполне ощутима.

Нельзя не сказать и о ясности, внятности стихов Ревича. Вот уж кто писал не просто от желания пообщаться с аудиторией, размять застоявшиеся мускулы таланта. Десятилетия переводческого труда, по праву отмеченного Государственной премией, конечно, отточили и разнообразили стиль этого поэта, особенно — ритмику. Но целью Ревича никогда не был филологический выверт. Поэтическая речь должна быть живой, а не оживленной, он это хорошо понимал.

Идея использовать в книге документальные военные фотографии, конечно, не могла не сработать. Неправдоподобно молодые лица на фоне руин, беды и дыма. Автоматы, винтовки, пулеметы — отвратительные орудия смерти. Чему тут завидовать? Я завидую. Нет уже (к счастью) ни тех развалин, ни (к сожалению) тех людей. Вот эти танки и пушки, такие большие, наверняка уже где-то перержавели. Но от войны останутся фотографии, хроника, памятники, картины, фильмы. И останется Слово о войне, что меня чрезвычайно умиротворяет.

Потому что Слово всех переживет.