Заочный «круглый стол»

 

В заочном «круглом столе» принимают участие:

Ирина БОГАТЫРЁВА, Алексей ВАРЛАМОВ, Николай ВЕРЁВОЧКИН, Василий ГОЛОВАНОВ, Тиркиш ДЖУМАГЕЛЬДЫЕВ,  Елена ДОЛГОПЯТ, Афанасий МАМЕДОВ, Александр МЕЛИХОВ, Роман СЕНЧИН, Юрий СЕРЕБРЯНСКИЙ, Александр СНЕГИРЁВ, Дмитрий ШЕВАРОВ, Султан ЯШУРКАЕВ

 

 

Накануне 70-летия Победы мы предложили писателям разных поколений из России и новых постсоветских государств рассказать о том, как повлияли на их личностное становление воспоминания прошедших Великую Отечественную родных и школьные встречи с ветеранами, какой из эпизодов той войны представляется им наиболее значимым и есть ли событие или личность, книга или фильм, в которых для них воплотился ее образ, а также о том, какие уроки Великой Отечественной наиболее важны для современности.

 

 

 

Василий Голованов, прозаик, г.Москва

Наша Отечественная

Сейчас мне пятьдесят четыре года: легко высчитать, что когда я родился, на календаре был год 1961-й, или, если уж быть совсем точным, декабрь 1960-го. Округлив даты, легче считать. От войны меня маленького отделяло всего пятнадцать лет: война еще у всех была на памяти, во всяком случае, она еще погромыхивала где-то в недалекой запредельности истории; в каком-то смысле война еще продолжалась, тлела болью в громадной ране деда над ключицей, куда вошла пуля от противотанкового ружья с «выходом» из левой лопатки, которую рвал надвое след, похожий на огромную сросшуюся застежку-молнию…

В детском саду, а потом в школе нам говорили, что это была последняя война, буквально последняя в истории, но наше поколение мальчишек не верило этому: что-то должно было остаться и на нашу долю. К тому же за войной тянулся такой длинный шлейф памяти взрослых, их рассказов, фильмов, книг, что мы так и жили в этой их памяти, как во сне или в кино...

 

Над дверью моей комнаты висит портрет бабушки и деда: снято в 1942 году, дед еще без погон, на воротнике гимнастерки четыре «шпалы» (бригадный комиссар). Бабушке тридцать пять, она приехала на фронт, когда дед вернулся из госпиталя под Красноярском, куда отправляли «тяжелых». Не знаю, почему я повесил фотографию именно над дверью: возможно, мое мышление слишком традиционно, и предки до конца так и не выключены из моего сознания, наряду с живыми и действующими членами семьи, как это почти повсеместно было еще недавно в каждой крестьянской семье, где в одной рамке на стене собиралась вся фамилия: и живые, и мертвые, глядящие с фотографий серьезно и ответственно перед памятью детей, внуков и правнуков…

Не раз приходилось мне, глядя бабушке и деду в глаза, просить у них прощения за какой-то нелепый, черт знает как приключившийся, внутренний проступок, который они, я знаю, никогда не совершили бы. Это были удивительно чистые и настоящие люди, которым я обязан в своей жизни даже больше, чем матери и отцу. Семья наша была, в общем, обычной советской семьей, в два с половиной года я оказался в детском саду на пятидневке — родителям надо было работать — и лучшая пора моей жизни, каникулы, лето, была связана именно с дедом и с бабушкой. Не было для меня человека добрее, заботливее, самоотверженнее и прозорливее, чем бабушка. Не было мужчины, который мог бы сравниться с дедом: он был могучий, справедливый и добрый герой, терпеливец и бессребренник, образ которого, к тому же, всегда был подсвечен героическим огнем войны. Дед-то был генерал, танкист. Мы с братом его все допытывали — что там, на войне, было-то? А он разговоров этих не любил, уходил от них, а если мы приставали — сердился, и только иногда с кем-нибудь из старых они войну вспоминали.

Спросишь его:

— Дед, а сколько ты немцев убил?

— Не знаю, — буркнет дед, и чувствуется, что продолжать ему неохота.

— Но ты стрелял?

— Стрелял.

— А они падали?

Как же он ответил? Я так и не понял, падали они или нет, или, вернее, так, что падать-то там все падали, люди, кто убитый, кто раненый, но что в гуще боя различить, кто от чего упал, нельзя, что бой — это что-то типа железного ветра, который сечет со всех сторон, да еще с завихрениями, а люди, повинуясь этому ветру, смещаются по плоскости, по укрытиям, то ползком, то бегом, то в полный рост, то за кочками, то по воронкам. И стреляют. А потом все заканчивается. И ты либо сразу чувствуешь, как тошноту, — разбиты. Либо потом приходит приказ, где говорится, что молодцы, победили, но теперь вам по-любому надо отступать, потому что противник сломил наше сопротивление на флангах и обошел вас справа и слева. И даже пожрать перед отступлением нечего. Потому что ни каши тебе, ни супу — ни хрена. Походные кухни и штаб уже отвалили. Значит, сухарь, кипяток — и ночной марш-бросок.

Мы любили трогать рану деда. Он сносил эти приставания молча, а возможно, даже любил их — как своеобразную ласку, и только когда мы переходили грань возможного восторга и почтения к этим ранам, дед стряхивал нас с плеча, тихонько ворча, как медведь. Лишь незадолго до смерти он мне рассказал, как всадили в него эту пулю, когда в 1941-м 51-я армия попала в котел под Брянском.

 

Дед всю войну до последнего дня прошел, но сорок первый год его до смерти не отпускал. Когда сколько они ни дрались — ничего не выходило. Хотя и люди были — первый сорт, и Хасан тебе прошли, и Халхин-Гол. А немцы их палили, как тараканов паяльной лампой. И на всех окруженцев — а там бригада, наверно, целая выходила — две несчастные танкетки осталось, да пушка со сбитым прицелом, из которой по немцам били прямой наводкой, глядя в ствол... Потом-то все перевернулось: и сила взялась, и танки, и штурмовики «черная смерть», а главное, упертость: победить или умереть. Но если дед и вспоминал войну, то сорок первый. Видно, круто он ему дался. Однажды, правда, когда я заболел, он танк мне нарисовал — «Пантеру». В сорок первом году у немцев еще таких не было, они на Курской дуге в 43-м появились в первый раз. Дед там был, под Прохоровкой. Помню, как раз фильм вышел, «Огненная дуга», и все мы, мальчишки, смотрели, и дед тоже пошел смотреть. Не досидел до конца, ушел. Весь вечер не разговаривал. Я его потом спросил: «Что, дед, похоже на правду?» А он сказал: «Какое — похоже? Там неба видно не было». И все. Больше ни слова. И про Курскую дугу — величайшее танковое сражение в человеческой истории — я так и не узнал от него ничего.

 

И все же я чувствовал, что там, на войне, поколению наших дедов удалось свершить по-настоящему большое дело: они победили жестокого и беспощадного врага. Сломали хребет Зверя. Сохранили для нас Родину и добыли чувство победы. Мы были внуками победителей, и все равно, с самого раннего детства тоже чувствовали себя победителями. Так что все, что я знаю о войне, вернее, то, как я ее воспринимаю и понимаю, пришло от деда. Ни отец, ни мама, ни бабушка своими рассказами про первые бомбежки Москвы и эвакуацию и половины не добавили в это понимание. То же и книги. Разумеется, в школе я читал «Сын полка» Валентина Катаева, а потом, вслед за дедом, «Живые и мертвые» Константина Симонова, но все это ни в какое сравнение не шло с тем живым опытом, который носил в себе дед. Я только сейчас, в связи с событиями на Украине, понял, что облекал он своим молчанием: там, на войне, нет и не может быть той романтики, которая так или иначе (и, наверно, даже оправданно) просачивается в книги и в кино. Там идет рубиловка не на живот, а на смерть. За отечество — насмерть. Только так добывается победа. А с нею — свобода и достоинство победителя. Именно так, через неисчислимые утраты дедов, наследуется внуками не оскверненная врагом Родина.

Каким-то образом Льву Толстому в «Севастопольских рассказах» и в «Войне и мире» удалось это показать. К сожалению, Великая Отечественная война не нашла своего гения, способного передать грозную тектонику истории и человеческих метаморфоз в тот роковой для страны час. Лишь Виктор Некрасов («В окопах Сталинграда»), да Василий Гроссман(«Жизнь и судьба») приблизились к действительному пониманию и, соответственно, выражению того, что произошло… Да! Василь еще Быков: он, как никто, понимал множественность выборов, появляющихся перед человеком на войне. Ну, например, выбор между смертью и предательством…

 

Но не это главное. В какой-то момент мне стало казаться, что время Победы почти истекло. Пришло будущее с новыми задачами, стоящими перед человечеством, а война осталась в прошлом, в вечно длящемся прошлом, как фотография деда в крестьянском доме, которую, как старое, опаленное огнем дерево, оплели новые живые ростки: внуки, правнуки, племянники… Новой жизни нужны были свои победы, а мы при Горбачеве бездарно просрали страну, которую отстояли для нас и завещали нам деды…

И все-таки жизнь, как ей и положено, шла своим чередом, другая жизнь, которая как-то резко потеряла связь с тем драгоценным наследием дедов, которое еще разделило с ними наше поколение. Появились признаки упадка: наркота, беспредел, полное отсутствие интереса к творческой, созидательной стороне жизни у молодежи…

В этом смысле бесконечное педалирование темы Победы, нагнетание пафоса, «зрелищности» и дороговизны праздника, как на 50-летии Победы в Москве, было своего рода непристойностью, которой власть стремилась прикрыть позор того, что творилось в России в 1995-м году: всевластие олигархата, проамериканский курс себе на погибель, развал экономики, образования, науки, утрату чувства родины и родства, единства народа, народов, которые там, под огнем, были братьями, а превратились в какие-то агонизирующие, враждующие племена, у которых даже вождей толковых не осталось…

 

Грянул миллениум: он резко обозначил проблему глобальной экологии, новых отношений между народами на нашей маленькой, в сущности, Земле, проблему новой духовности в новом усложнившемся мире.

Когда-то в детстве я читал журнал «Техника — молодежи». И был убежден, что уж в двадцать-то первом веке мы, люди, только и будем заниматься «чистыми» источниками энергии, элитными технологиями и углубленным внутренним совершенствованием. И что же? XXI век открылся бомбежками Сербии и хлынул магмой самых первобытных чувств, расколов, яростной борьбы за ресурсы, за наживу любой ценой, за сферы влияния, за мировое господство…

Оказалось, что ничто из арсенала Третьего Рейха не забыто: ни геббельсовская «тотальная пропаганда», ни слепой национализм, ни способ вести войну, «деморализуя» противника уничтожением мирного населения…

Соединенные Штаты в свое время тщательно изучили и, как материнское молоко, всосали опыт побежденных: все, касающееся атомной бомбы, попытки выборочного уничтожения отдельных групп населения, высококлассную фашистскую диверсионную работу, успехи в манипуляции массовым сознанием и механизм разжигания ненависти к России.

Все это в конце концов закончилось трагедией Украины, антиконституционный переворот в которой был проплачен, срежиссирован и откорректирован Америкой, которая, не раздумывая, воспользовалась дурной энергией ультраправых, чтобы начисто вышибить у страны мозги…

 

Прошлое, если оно не изжито до конца, обязательно возвращается. Часто в виде фарса. Происходящее в Киеве и вправду напоминает фарс. Но от этого не легче. Хочется, чтобы начавшиеся переговорные процессы привели к миру на Украине. Хочется, но не слишком верится. Ибо пока там шла война — казалось, что это та же война, давно, кажется, забытая и проклятая…

Что противопоставить этому? Мне стыдно за ток-шоу, подогревающие национал-патриотические чувства нашего народа. Стыдно за ура-патриотический фильм Михалкова «Цитадель». Насколько же это не то! Национализм можно подогреть и даже заставить шкварчать, как говно на сковородке, но победу это не приблизит. Ни там, в Донбассе, где ополченцы и добровольцы сражались за свое право быть, за свое достоинство, за свою Родину… За Отечество.

Ни тем более здесь, у нас. Если Россия всерьез хочет помочь им, помочь миру, задавленному амбициями и цинизмом США, ей, прежде всего, нужно изжить всю ту бездну моральной неправды, которая накопилась в нашем обществе: мы выступаем поборниками демократии, не имея демократических институтов и серьезного общественного мнения (ток-шоу — не в счет), мы хотим быть передовой страной, унизив науку и переведя высшее образование в какую-то умозрительную сферу, мы возмущаемся несправедливостью за пределами наших границ и миримся с отвратительной неправдой внутри их: вопиющим, унизительным неравенством «элиты» и «народа», загубленным и теперь уже глубоко коррумпированным здравоохранением… Само отношение «богатеньких» к «обыкновенненьким» настолько унизительно и отвратительно, что… Стыдно. Агрессивное пораженчество либералов — отвратительно и постыдно. Как и омерзительная узколобость «патриотов».

Я знаю: сейчас с меня спросят, подхватят под белы руки и повлекут к ответу: а ты, скажут, кто таков? Какого роду-племени? С кем ты? За кого?

 

Я отвечу: я — писатель. Я за ту родину, которую унаследовал от деда: не для того, чтобы до смерти своей упивался его победой, а для того, чтобы одержать для нее свою — победу над несправедливостью, над духом стяжательства, над хамством «папенькиных сынков» и бюрократов, над национальным самодовольством. Боюсь, трагедия на Украине далека от завершения. Пусть ополченцы и добровольцы армий ДНР и ЛНР одержат свою победу. Мы верим в них. И поможем им, чем сможем. Именно в желании помочь слабым, уберечь мирных жителей, повсеместно, по всей России проявились лучшие качества нашего народа, наших общественных деятелей, действующих политиков и президента. Но здесь, внутри страны, нам нужно выиграть войну совсем иного рода: победить несправедливость, воровство, ставшую обыденным явлением спекуляцию, коррупцию, вернуть себе право на образование и медицинскую помощь, а родине — науку и передовые технологии. Кто-то думает, что патриотизм сейчас заключается в пьяном распевании военных песен. Патриотизм сейчас в том, чтобы сделать жизнь в России реально привлекательной. Мы должны стать лучше. Мы должны стать чище. Здесь сейчас проходит линия фронта. Здесь — наша Великая Отечественная война…

 

 

Ирина Богатырёва, прозаик, г.Люберцы

Забыть нельзя помнить

Писать о Великой Отечественной войне, о своем отношении к ней — тяжело. Писать об этом — все равно, что балансировать на натянутой проволоке. И дело даже не в том, что об этом написано очень много и добавить практически нечего. И не в том, что до сих пор вопросов больше, нежели ответов. Дело в том, что мы до сих пор воспринимаем эту тему очень болезненно.

Хотя, если вдуматься, почему? С каждым годом все меньше людей, помнящих ту войну, но мы не перестаем чувствовать свою к ней причастность. Мы гораздо больше знаем о ней, нам известны как ошибки, приведшие к потерям и поражениям, так и наши подвиги, и все же наше отношение к войне не меняется — оно по-прежнему одностороннее, а любые попытки взглянуть под другим углом приводят к агрессии. Почему так? Почему мы до сих пор живем под тенью той войны? Живем и верим, что это тень от семейного дерева, тогда как на самом деле это плотная тень от монумента из железобетона: он и восхищает, и подавляет своей мощью, он исполнен пафоса, а не эстетики. Верим, что, сохраняя память о войне, отдаем дань уважения тем, кто воевал, кто погиб, от кого зависела победа, и не замечаем, что наша любовь и наше сострадание к дедам и родителям, воевавшим и перенесшим лишения, позволяет манипулировать нами: на этих эмоциях строится современная политика, не имеющая никакого отношения к геройскому прошлому.

Наверное, я имею возможность так рассуждать, потому что «эхо войны» почти не тяготеет над моей семьей. Вероятно, будь моя семья из Ленинграда или из оккупированных районов, я бы думала иначе. Но один мой дед был эвакуирован вместе с заводом, второй же служил, прошел всю войну, вернулся и женился на молодой девушке. У нас нет семейных историй о том времени — одной стороне моей семьи нечего было рассказывать, а второй не хотелось, как я понимаю теперь. Поэтому для меня та война — событие внешнее, историческое, известное по фильмам и книгам, а отчасти даже символическое, относящееся к неким базовым элементам этого мира. Так я привыкла относиться к самому празднику Победы. Попав на начало мая, он занял пустующую нишу праздников начала лета — с чувствами обновления, освобождения от страданий (зимы, войны), прихода новых надежд, с горечью от потерь и быстротечности юности и поры цветения, — со всеми этими важными, бытийными переживаниями, нормальными и необходимыми каждому человеку. Может, именно поэтому наша жизнь без него уже не мыслится. Праздник плотно вошел в нее, а все сопутствующее — салюты, планки с орденами, «Летят журавли» и «А зори здесь тихие», пафос парадов с бряцаньем оружия — внешние атрибуты, такие же, как застолье или хоровод.

Но если бы этот праздник нес в себе только чувство освобождения от войны и бед, он был бы другим. На деле же в нем с каждым годом все меньше меланхолической грусти ветеранов и все больше — нашей потенциальной агрессии. Это уже перевертыш, на который страшно смотреть. Как будто мы не позволяем себе забыть о подвигах и страданиях, чтобы быть злее. Человек, совершивший в своей жизни один, пусть героический, но очень давний поступок и всю оставшуюся жизнь занятый только тем, что рассказывает о нем, выглядит нелепо. Потому что совершенно очевидно, что больше ему не за что в жизни держаться — иначе и он бы понял, что в какой-то момент важно начать забывать.

Мой дед прошел всю войну и вернулся с фронта невредимым. Он не был до этого женат и взял в жены девушку, на семнадцать лет себя младше. Он взял в жены девочку, которая во время войны копала окопы и заканчивала школу. В ее памяти не было войны, какой видел ее дед. У нее были только письма с фронта, треугольники от одноклассников, которые ушли и не вернулись. Почему они писали ей, эти перепуганные мальчики? Потому что она была красивая; они вспоминали ее в том кошмаре, в котором оказались, и, наверное, в тот момент думали, непременно думали, что любят ее.

Бабушка и правда была красива — курносая, задорная, коса по голове, очень русское, чистое лицо. Я уверена, дед был счастлив видеть рядом с собой это лицо, эти глаза, не видавшие фронта.

И вместе они тоже были счастливы. О войне не говорили. Мама вспоминала, что в детстве они с сестрой играли отцовскими орденами. И все их растеряли. Фронтовые треугольники долго еще лежали на чердаке в сундуке, но потом тоже исчезли. Когда однажды в школе ко Дню победы понадобилось принести сохранившиеся в семье свидетельства войны, я недоумевала: у нас не оказалось ничего, а как же «чтобы помнили», а как же «сохраним для потомков», которые слышатся постоянно со всех сторон? Мама пожимала плечами.

Я не понимала этого отношения к войне до тех пор, пока не прочла о том же у Светланы Алексиевич: ее корреспондентки в книге «У войны не женское лицо» не хотят вспоминать войну, их приходится мучить расспросами, эта память для них тяжела, и вряд ли они хотят сохранить ее и передать своим детям. Это для исследователя, для историка, писателя, публициста — собрать и сохранить. Нормальный человек хочет забыть. Забыть и быть счастливым. Отвоевал, вернулся — и живи дальше. Бери в жены курносую девочку и мечтай о новой жизни. Будь счастлив сам и желай счастья своим детям. А зачем вспоминать о войне каждый год? Для того только, чтобы помянуть тех, кто не вернулся? Да, их поминали, но человек, живой и здоровый, хочет жить дальше, он не может и не должен нести горе через всю жизнь и тем более передавать память о нем детям.

Забыть — значит быть здоровым, счастливым и сохранить психику. Это — биологический закон.

Помнить — значит сохранить опыт истории, передать его потомкам, чтобы они не совершали тех же ошибок, чтобы осознавали свои шаги и могли предугадать их последствия. Это — социологический, исторический закон.

Соблюсти их оба — все равно, что пройтись по натянутой проволоке. Это возможно, но никак не путем установления все новых и новых монументов, как реальных, так и ментальных. Это дело анализа, понимания прошлого, а не демонстраций и громких речей ради того, чтобы напомнить всем о нашей роли в мировой истории.

Конечно, почитание подвигов прошлого важно для самосознания нации. Но отдавая дань героям прошлого, сознавая его уроки, важно продолжить жить дальше. Забыть, не забывая, помнить, не устанавливая монументов, и не совершать ошибок не потому, что боишься, а потому, что знаешь. Чтобы любовью нельзя было манипулировать, чтобы на ней нельзя было строить политическую игру. А память? Память сохранится. Настоящая память — не в орденах и медалях и даже не в старых письмах. Настоящая память в том, что дед вернулся и жил, — как и многие вернулись и жили, — что победили, и вот опять сирень цветет. И главное, чтобы ничего не повторилось.

Кроме сирени — ничего.

 

 

Султан Яшуркаев, поэт, прозаик, Бельгия

Моя горечь и мой праздник

Сегодня, когда человечество с какой-то фантастически невероятной легкостью внесло в повестку дня своего бытия третью мировую войну и называет год, месяц и чуть ли не день ее начала, надо вспоминать о Второй мировой — да и о Первой, наверное, — не просто в связи с какими-то датами и представить ее не просто в образах художественной литературы, изобразительного искусства и т. д. Надо из подлинных документов и из самого главного документа — своей памяти вытащить ужас, который несли эти войны, надо назвать поименно десятки миллионов тех, кто похоронен в безымянных могилах, одиночных и братских, назвать имена миллионов сожженных в газовых камерах, помнитьосвенцимы, аушвицы, бабьи яры, плакать над костями тех, кто не похоронен и по сей день, надо видеть, как войны искалечили миллионы тех, у кого уцелели тела, но были убиты души...  

При всем этом, войны стали издревле определять циклы жизни человечества. Каждая из них завершалась триумфальным парадом победителей и унижением побежденных, и этот акт закладывал предпосылки следующей войны, которая должна была восстановить «справедливость», порушенную предыдущей... Разум говорит нам, что в истории должна была случиться лишь одна война, после которой человечество осознало бы, что такое не должно повториться. Увы! В нашей природе есть вещи, которые сильнее разума — инстинкты... ненасытность... алчность... ненависть...

Да, обо всем этом написано множество томов — научных исследований, исторических документов, воспоминаний, которыми полны полки в архивах. Но они ли становятся для нас ориентирами? Нет. Следующее поколение воспитывается не на этих свидетельствах, а на рассказах о подвигах, совершаемых на войнах, на художественных образах героев, выведенных в романах, повестях, рассказах, кинофильмах. И я, говорящий о войне с ненавистью, на вопрос, оказали ли влияние на формирование моей личности книги и кинофильмы о войне, вынужден, сам себе противореча, ответить «да».

Я родился во время войны, сыгравшей роковую роль в моей жизни и самую трагическую роль в судьбе моего народа, оклеветанного, обвиненного в сотрудничестве с фашистами и депортированного с родины несмотря на то, что Чечня даже не была оккупирована врагом, несмотря на то, что десятки тысяч чеченцев сражались на всех фронтах, проливая кровь за большую Родину, погибая, совершая подвиги, получая награды, звания героев Советского Союза. Я рос, впитывая в себя подвиги героев этой войны, воспитывался на кинофильмах о ней. Первой книгой, которую я прочитал, была повесть «Сын полка», после которой мне и самому хотелось на войну...

Праздник ли для меня и для моего народа 9 мая? Да, праздник. Но, поистине, со слезами на глазах, с навечно неизгладимой обидой в душе. Праздник потому, что в него внес свою долю мой народ, Знамя Победы обагрено и кровью его сыновей. Чеченцы сражались в окруженном Бресте, с презрением к врагу плясали лезгинку на крепостной стене, сражались под Сталинградом. Герой Советского Союза, девятнадцатилетний парень чеченец Ханпаша Нурадилов, уничтоживший девятьсот двадцать фашистов, похоронен на Мамаевом кургане. Герой Советского Союза Хансултан Дачаев первым форсировал Днепр. Герой Советского Союза комбат Ибрахим Бейбулатов и два его брата отдали жизнь за эту победу. Герой Советского Союза снайпер Идрисов Абухаджи уничтожил более трехсот фашистов. На счету Героя Советского Союза Мухамед-Мирзаева Хаваджи — двести восемьдесят восемь уничтоженных фашистов, на счету Махмуда Амаева — двести семьдесят семь. Герой Советского Союза, командир полка Висаитов Мовлид первым встретился на Эльбе с союзниками, был награжден высшим орденом США. Чеченец Исмаилов Абдулхаким водрузил Знамя Победы над рейхстагом вместе с русским и украинцем, звание Героя получил в 1996 году (!), когда вскрылась историческая правда. Дуду Энгиноев вернулся с войны к своему депортированному народу полным кавалером ордена Славы, а ведь полных кавалеров этого ордена было менее трех тысяч человек.

Мои односельчане: Чимаев Леча, защищавший Ленинград, и Джосуев Мада, бравший Берлин, а также Эпендиев Хизир, Дулуев Бата, Ахъядов Несерсолта, Идрисов Нуру вернулись с войны в депортацию. Семеро других полегли на полях сражений. И это лишь из одного аула, наверное, самого маленького в Чечне. Жаль, не назовешь всех земляков, ковавших вместе с другими День Победы, но это их день, их горечь, их праздник, а значит, и мой день, и моя горечь, и мой праздник...

 

 

Алексей Варламов, прозаик, г.Москва

Так я столкнулся с правдой о войне

Оказало ли «эхо Великой Отечественной» влияние на ваше формирование как личности? Очень большое. И дело не  только в фильмах или книгах. В школе, где я учился, работал музей боевой славы воинской части 9903. Это была разведывательно-диверсионная часть, которой командовал знаменитый латышский красный стрелок Артур Спрогис, и в ней же сражалась Зоя Космодемьянская. То есть по сути там готовили боевые группы для заброски за линию фронта. И вот к нам в школу приходили ветераны, среди которых было много женщин, — все они пошли на войну добровольно. И рассказывали, как «партизанили» в тылу врага. Помню характерный зачин: «Вам рассказать как надо или как было на самом деле?» И учительница, этим музеем руководившая, Ольга Алексеевна Гурычева, просила их рассказывать все, как было. Так я столкнулся с правдой о войне. Был мал, глуп, мало чего запомнил, но ощущение жизни этих людей, чувство истории, несовпадение правды с официальной пропагандой и уверенность в нашей исторической правоте, в святости победы — это в памяти все осталось. Но дело не только в войне. В музее мы вообще занимались судьбами этих людей, как они прожили жизнь. К чему пришли. Иногда они приглашали нас на свои застолья, пели военные песни, иногда ходили с нами в походы по Подмосковью и рассказывали, где что было тридцать лет назад — тогда как раз отмечалось 30-летие Победы, и им было примерно столько же лет, сколько мне теперь. Вот что осталось в памяти. 

Есть ли событие или личность, в которых для вас воплотился бы образ Великой Отечественной? Одного человека или события нет, и по-моему не может быть, потому что вместить войну в какую-то одну величину, событие или судьбу невозможно в силу ее грандиозности. Войну надо воспринимать целиком: от трагических первых месяцев отступления до победы, от чудовищных жертв и преступных приказов до личного героизма и постоянного труда. Война не есть что-то однозначное, однородное, победу в ней нельзя лакировать и покрывать глянцем именно потому, что это была великая война и великая победа. И нам нужна правда о войне, а не миф в воспитательных, пусть даже благородных целях.

Какой из эпизодов Великой Отечественной представляется вам наиболее важным, значимым, символическим? Блокада Ленинграда. Каждый раз, когда я приезжаю в Петербург, иду по его улицам, набережным, мостам, я не могу отделаться от чувства, как они это пережили. О блокаде  написано много великих книг, воспоминаний, но все равно в полном объеме все это представить, осознать невозможно… И это для меня  узел той войны — память, слава, ужас, мощь, бессилие, страдание, подлость, святость,  победа — все здесь.

Есть ли художественное произведение (книга, фильм, спектакль), которое, на ваш взгляд, наиболее правдиво рассказывает об Отечественной войне? Я думаю, таких книг очень много. Начиная от военной прозы Андрея Платонова, и дальше — Виктор Некрасов, ранний Юрий Бондарев, Курочкин, Окуджава,  Василь Быков, Бакланов, Богомолов, Константин Воробьев, Астафьев, Кондратьев, Носов, Гранин. У нас была великая военная проза. А какая поэзия!  Но из произведений ключевых я бы назвал роман, написанный человеком, в войне не участвовавшим, но сумевшим сказать очень важное, объять почти необъятное. Это «Генерал и его армия» Георгия Владимова. И еще вспомнил бы про прекрасную  повесть Леонида Бородина «Ушел отряд».

Какие уроки Великой Отечественной наиболее важны для современности? Вопрос звучит немного по-школьному и просит школьный ответ: война не должна повториться. Еще одного такого испытания Россия не выдержит.

 

 

Николай Верёвочкин, прозаик, г.Алма-Ата

Лживое эхо войны

Мальчишки моего поколения росли среди фронтовиков и любили играть в войну.

Фронтовиками были наши отцы, учителя, соседи.

Они не любили, когда мы играли в войну.

Меня, шестилетнего пацана, связывала дружба с дядей Васей. Причиной тому было наше общее увлечение рыбалкой и лодка моего деда.

Дядя Вася в нашем райцентре был большим человеком. Он нес свет людям. Причем в буквальном смысле. Дядя Вася работал мотористом, и от его дизеля питалась электричеством вся заовражная часть нашей деревеньки. Поскольку днем и без дяди Васи было светло, его электростанция работала исключительно в темное время суток. Днем он был предоставлен самому себе. О нем так и говорили — свободный человек. А что делает свободный человек? Сидит с удочкой на берегу Ишима. От дяди Васи за версту несло махоркой, кожаной курткой и бензином. Он учил меня плести самоловки, изготавливать из коровьего рога приманку и выбирать удилища в зарослях тальника. Улов он честно, с моей точки зрения, делил пополам. Бабушка звала меня кормильцем.

О войне дядя Вася не любил рассказывать, потому что не умел врать. В то время я увлекался рисованием батальных полотнищ, и мне пророчили славу второго Верещагина. Сюжет моих картин был прост: наши лупили фашистов. Танки и самолеты с красными звездами, наши солдаты вели огонь изо всех видов оружия по врагу, и каждый выстрел поражал без промаха танки и самолеты со свастикой. В порыве вдохновения случалось так, что фашистский самолет загорался от пули из пистолета нашего командира. Отец говорил, что ничего веселее, чем моя война, ему видеть не приходилось. «Ничего интересного в войне нет, — сказал мне однажды дядя Вася, как взрослому, посмотрев на мои рисунки. — Дорога. На дороге шинель. А в шинели лежит раскатанный под колесами и гусеницами солдат. Человек. Это и есть война».

О войне имеют право рассказывать только фронтовики. И верить можно только им. Они, как и положено освободителям, были свободными людьми и никого не боялись. Суровая правда их не шла ни в какие сравнения с трескотней профессиональных патриотов. Я многое от них узнал. Как потом многое узнал из книг и фильмов, написанных и снятых фронтовиками. Они рассказывали не столько о войне (война — ад), сколько о том, как остаться человеком в этом аду. Но главное, чему они учили — не врать.

Когда не врешь, чувствуешь себя свободным человеком.

Это приятно.

Но небезопасно.

 

Какие уроки Великой Отечественной войны важны для современности?

Все уроки важны.

Главное, чтобы эти уроки не забывались. Главное, чтобы политики цинично не перекраивали историю под свои шкурные интересы и мелкие цели.

Но возможно ли безнаказанно перекроить историю?

Запросто.

Дождитесь, пока вымрут последние свидетели, и врите напропалую, пришивайте белые крылышки к заляпанным кровью эсэсовским мундирам.

Можно врать и при живых свидетелях.

Технология отработана. Старый фокус изощренных в перевертышах публицистов. Возьмите отъявленного негодяя и проделайте с ним ряд чудесных изменений, что происходят с гусеницей. Кто ты? По виду отвратительный, все пожирающий червяк. Но мы тебя окуклим, и, дай срок, ты будешь порхать в небесах, умиляя человечество радужной раскраской крыльев.

Вначале нужно со снисходительной усмешкой посвященного в тайны истории пробормотать скороговоркой: да, благородный, тонко воспитанный, всесторонне одаренный имярек был вынужден по тактическим соображениям облачиться в фашистскую форму. Да, он принес клятву верности фюреру. Да, он был принужден расстреливать, вешать и сжигать живьем.

А после этой преамбулы поднять просветленные, налитые слезами очи к небесам и в поэтическом экстазе взволнованно воскликнуть: «Но!»

И сделать долгую проникновенную паузу перед первым словесным кульбитом.

Но во имя чего этот аристократ духа, человек высокой культуры был вынужден пойти на эту жертву?

И вот тут-то настает время мелкими стежками пришивать белые крылышки к черному мундиру, изящными мазками, прозрачной акварелью выписывать портрет утонченного мыслителя, мученика святой идеи, который во имя свободы и независимости своего народа временно стал убивать политкомиссаров, евреев и недочеловеков.

Мерзейшая философия. Не надо делить историю и мир на белое и черное, на добро и зло. Это для быдла. А мы, люди тонкой культуры, уделяем больше внимания оттенкам. И вот огражденные мягкой броней европейской терпимости уже маршируют по булыжнику древних столиц старые эсэсовцы, а юные наследники осыпают их цветами и называют освободителями. Ах, как грубо! Ну, какие они фашисты? Может быть, чуть-чуть. Но не будь быдлом и ватником, не дели мир на черное и белое…

Когда перед выбором вернуться на родину в форме сверхчеловеков встали проживающие в эмиграции офицеры белой гвардии, они поняли, что выбора у них нет. И ушли в Сопротивление. Им была абсурдна сама мысль воевать за Бога под знаменами дьявола. Конечно, были и среди них мерзавцы. Но их так и называли мерзавцами.

Можно обелять предателей, можно искажать события. Но ложь должна хоть на чем-то основываться?

Не проблема.

Способ первый. В захолустной газете появилась первоапрельская шутка. Перепечатайте ее в серьезных изданиях, но уже не в апреле. Все. Очередь за историком, который обопрется на нее как на факт. В принципе историю можно писать по материалам юмористических журналов.

А лучше всего самому вбросить в Интернет-пространство жареную, протухшую утку, и она вернется к тебе восставшей из пепла птицей Феникс. Пользуйся. Ссылайся.

Но все еще проще и циничнее, если источник фактов — информационные войны, главное оружие которых — ложь. Причем оружие массового поражения. Да, меня терзают смутные подозрения: не базируются ли многие исторические труды на материалах информационных войн, то есть на лжи? И не становятся ли в свою очередь учебники истории, созданные на их основе, поводом для новых информационных войн?

Волнует меня также вопрос, достаточно ли в мире специалистов-акустиков по созданию лживого эха войны? Увы, но, кажется, на нашей маленькой планете довольно часто встречаются люди, которые за деньги охотно избавляются от такого пустяка, как совесть. Это наперсточники, мелкие мошенники на глазах изумленных зевак ловко подменивающие факты. Появилось много мастеров лжи, которые могут перевернуть с ног на голову не только текст, но и телевизионную картинку. Как вариант, среди них появляются особи, зомбированные ложью, которые верят, что ложь — это правда, а правда — ложь. Если историю излагает фашист, трудно ожидать от него почтения к георгиевской ленточке.

Информационные войны — самое подлое, самое грязное и мерзкое, что есть в любой войне. Специалисты по лжи не убивают. Они заняты более отвратительным делом: подстрекательством к убийству. Именно они прелюдия всякой войны.

Информационные войны опаснее отравляющих химических веществ. Они отравляют сознание народов. Их следовало бы запретить, как запрещено применение отравляющих химических веществ, а развязавших эти войны необходимо судить как военных преступников.

 

Главный урок — не забывать уроков.

Но любые самые правильные послевоенные соглашения не могут быть вечными. Они, так или иначе, соблюдаются людьми, которые прошли через войну. Их придерживаются поколения отцов и внуков ветеранов.

Потом поколение победителей уходит. Появляется соблазн снова перекроить мир. Начинают с истории.

Это легко сделать, поскольку четвертое поколение рождается на другой планете и ему свойственно со смехом расставаться с прошлым, каким бы праведным и героическим оно ни было. Для них послевоенные соглашения уже не скреплены кровью. Просто бумага, составленная ушедшим поколением.

Нам повезло жить во времена великого искушения переписать историю. Снова появляются претенденты на звание председателя Земного шара, мастера камуфлировать свои плотские геополитические поползновения романтическими соблазнами безбрежной свободы.

На постсоветском пространстве еще много молодых людей, которые пишут на своих машинах «Спасибо деду за Победу!» и носят 9 Мая георгиевские ленточки.

В других местах победителей вспоминают все реже. А если и вспоминают, то не всегда добрым словом.

Не потому, что у ребят на Западе короче память. Просто им не напоминают о неприятном прошлом. Ну а если мальчишкам и девчонкам не только не говорить правду, а еще и слегка привирать, то не следует удивляться факельным шествиям с портретами фашистов. Не следует удивляться и появлению лидера вполне демократической страны, который на невозмутимом фоне бритых лбов вдохновенно кликушествует об особой миссии избранной нации и о необходимости нового порядка.

Интересно, подозревает ли он, кого цитирует?

В общем, мотивы парней, которым не терпится пересказать историю, по-своему ясны.

Информационная война уже развязана. В воздухе пахнет порохом третьей мировой. Провокаторы трудятся в поте лица.

Необходимо любыми средствами предотвратить информационную войну и не дать ей перерасти в большую бойню. Можно решить, что честный человек в информационных войнах обречен на поражение именно потому, что не умеет врать. И не марать руки.

Но это не так. В лучшие периоды своей истории народы и страны выживали и побеждали, уверовав в то, что не в силе бог, а в правде.

Все, что нужно — не врать. И не позволять врать мерзавцам.

Извините за грубое слово, но оно извинительно для человека, учителями у которого были фронтовики.

 

 

Тиркиш Джумагельдыев, прозаик, г.Ашхабад

Для кого война Отечественная?

Советский Союз, занимавший шестую часть планеты и воспетый как нерушимая Родина, совершенно неожиданно для советского народа развалился и перестал существовать как могучая держава. Никто не сообщил народу об объективных причинах этой катастрофы, ничего не объяснил, и, думаю, вряд ли уже последуют какие-то объяснения, но если бы даже они и появились, у меня нет уверенности в том, что эти объяснения устроят живших в ту пору людей. Эти люди никак не могут оторваться от советской действительности, от ее идеалов, никакими объяснениями их не отвлечь от привычной им тогдашней жизни, и лишь ее сильное изменение в лучшую сторону сможет приблизить к пониманию данной проблемы.

Говоря об СССР, мы первым делом вспоминаем Великую Отечественную войну. Ее победное окончание стало основным аргументом советской идеологии при разъяснении преимуществ советского государства. Однако смысл, сокрытый за понятием Отечественная война, не получил должного толкования. Была ли эта война по-настоящему отечественной для народов республик, входивших в состав СССР? И вообще, как подходить к понятию «родина»? Как понимать термины «большая родина», «малая родина», бывает ли родина большой или малой? Не бывает большого народа, малого народа, народ может быть многочисленным или малочисленным — может, эту мысль следует применять и по отношению к родине? Однако для советской идеологии не было надобности заниматься поисками ответов на эти вопросы. Были только одна родина — советская и один народ — советский, иного и не могло, и не должно было быть.

Советская родина распалась, распался и советский народ. С того времени выросло целое поколение. Для него нет ни советской родины, ни советского народа. Вряд ли будет преувеличенным и мнение, что этому поколению неведома Великая Отечественная война. Чтобы обосновать его, приведу один факт.

Женщина преклонного возраста, прожившая больше восьмидесяти лет, идет в соответствующую организацию, чтобы пожаловаться на какие-то бытовые неурядицы. Молодой чиновник, не проявив ни малейшего интереса, равнодушно выслушал жалобщицу и попытался как можно скорее выпроводить ее, чем вызвал гнев посетительницы. «Мой муж ушел на фронт, погиб в бою, я хранила его очаг, берегла его память, и как у тебя хватает совести так бездушно отнестись к моей просьбе!» — возмутилась женщина. Чиновник даже не покраснел, он так же равнодушно ответил: «Уважаемая, это была не наша война». Этими словами он поставил жирный крест на женщине, всю свою жизнь хранившей верность памяти погибшего на войне мужа, страдавшей от разлуки и одиночества, на ее муже, отдавшем свою единственную жизнь за свободу родины. В своем поведении чиновник не видит ничего противоестественного. Но я-то знаю, как ранили его слова сердце старухи. В годы войны солдатские вдовы были молодыми, полными жизни женщинами. Я жил с ними в одном селе, вместе с ними трудился на колхозных полях. Хотя и были мы живыми свидетелями, не понимали тогда, что их молодая жизнь пошла прахом. На туркменской земле не рвались снаряды, мы их видели только в художественных фильмах про войну. Разрывы снарядов мы воспринимали как интересую игру, да и сами играли «в войну». Мы не умели связывать далекую от нас войну с женщинами, проводившими мужей на фронт, такие мысли нам и в голову не приходили.

 Для нас сами эти женщины были воплощением войны. Спустя короткое время они стали героинями наших произведений. Я и сам написал такую повесть. Однако наши произведения мало чем отличались от снимков, сделанных по заказу партийных газет. Наши глаза смотрели сквозь установленные соцреализмом линзы. Хотя на действительность надо было смотреть сквозь рентгеновский аппарат. Но для этого нужна внутренняя свобода, недоступная советской литературе, в том числе и туркменской. Сколько ни говорилось на темы войны, ее подлинный смысл так и остался нераскрытым. Советские писатели открывали полуправду. Казалось, если пишется объемистый роман, жизнь, связанная с войной, будет показана во всей полноте, но этого не было, потому что в таком же объеме распространялась и ложь.

Недавно в Ашхабаде из центра города на окраину перенесли монумент «Вечный огонь». В этом действе сокрыт символический смысл. Для молодого чиновника, заявившего, что «эта война не наша» здесь нет ничего удивительного. Для кого был зажжен «Вечный огонь»? Не думаю, что этот вопрос будет волновать представителей нового поколения. Получившие независимость государства увлечены написанием своей истории. Будет ли в ней место для Великой Отечественной войны? Не уверен. Нет у меня уверенности и в том, что я смогу противостоять отношению к войне как к трагедии, возникшей по вине советской империи. Говорю об этом, держа в уме конфликты, то и дело вспыхивающие на просторах бывшего Союза ССР в последние годы.

 

 

Елена Долгопят, прозаик, кинодраматург, г.Москва

Миледи Смерть, мы просим Вас…

1975 год. Зима. Я просыпаюсь от голоса Левитана:

— От советского Информбюро... Наши войска...

И я понимаю, что идет война.

Прошлое набрало силу и сдвинуло настоящее на обочину.

Я хотела крикнуть бабушку, но Левитан вдруг смолк, настала тишина, какая-то песня зазвучала, что-то остромодное. У соседей работал приемник или телевизор, они крутили ручку настройки или переключали каналы.

Прошлое не умирает, это я знала точно. Я глядела в зеркало, оно видело мою новорожденную маму и видело меня. Одновременно. Мы все смотрим друг на друга.

 

Это умел Герман, видеть прошлое. Он и другим прояснял зрение, хотя бы на время киносеанса. Один из самых эффектных его приемов — преображение пятитысячной массовки. Людей собрали для сцены митинга (фильм «Двадцать дней без войны»). Им, наверно, было любопытно сниматься, они стояли, переговаривались, посмеивались, кто-то заскучал. И вдруг из всех динамиков, с небес, обрушилось:

 

Вставай, страна огромная, 
вставай на смертный бой…

 

И люди преобразились. Они не играли в войну. Они были на войне. И этот момент войны Герман снял. Он смахнул настоящее, как налетевшую пыль.

 

Несколько лет назад я готовила к публикации фронтовые письма киноведа Ильи Вайсфельда. 5 июля 1943 года он писал жене об «Ирландской застольной» Бетховена: «Это мы пропоем, когда увидимся».

Что за песня такая, я не знала, бросилась наводить справки, нашла два упоминания.

У Ольги Берггольц, в очерке «Лето сорок третьего (Письмо за кольцо)»: «…спели эту песню, любимую в Ленинграде, так же как и на многих других фронтах».

И у Василия Гроссмана, в письме жене со Сталинградского фронта 25 декабря 1942 года: «Сидел поза­вчера в глубоком подвале разрушенного завода, шел бой за знаменитый здесь курган, красноармейцы заводили патефон, и слушал сквозь треск и гул сражения печальную величавую песню, которую люблю очень:

 

Что ж потемнели свечи вдруг,
Зажгите пунш скорей.
И девушек теснее круг
И песню веселей.

 

Помнишь «Ирландскую застольную»? И меня это взволновало и тронуло, вот где пришлось послушать бетховенскую песню. И тронуло меня, что красноармейцам она очень нравится. Раз десять они повторяли ее».

Песню эту я нашла. Сидела, слушала:

 

«…Миледи смерть, мы просим Вас
За дверью обождать…»

 

Как будто слушала вместе с ними. Времени между нами не было.

В конце семидесятых, на День Победы, моя мама пригласила в школу дедушку одной из учениц, ветерана войны, уговорила его выступить перед классом. Дед пришел, но не смог вымолвить ни слова. Стоял перед детьми и молчал. Заплакал.

 

 

Афанасий Мамедов, прозаик, г.Москва

Положение Бодлера, или Куда переедут Бранденбургские ворота

В который раз не могу не процитировать Бодлера: «Ближе всего к Богу — воины, поэты и священники». Вслед за этим бодлеровским положением в памяти всплывают кадры из «Крестного отца». Сначала Сани, старший сын дона, говорит Майклу — Аль Пачино, младшему, герою войны, единственному не втянутому на тот момент в преступный бизнес: «Это что тебе, армия, где убивают за километр? Придется подойти так близко, что их мозги испачкают тебе костюм», — а затем один из бандитов продолжает тему, начатую Сантино: «Гитлера надо было остановить еще в Мюнхене». И только вернувшийся из больницы домой дон Корлеоне понимает, какая пропасть лежит между воином и бандитом, войной и бандитскими разборками. Сын, на которого он рассчитывал, перестал быть воином, героем… Корлеоне на стороне Бодлера. На чьей стороне мы, наследники великой победы, запутавшиеся в 90-х? Где та поворотная точка, где можно еще «остановить Гитлера»? А кто и что в состоянии остановить нас, разогнавшихся, летящих на всех порах в патриотическом запале?

Прошлое? Но прошлое подвижно, оно перетекает из матрицы в матрицу в зависимости от манипуляций настоящего, от заданного направления мыслей, одного человека, группы людей, нации.

Несколько месяцев назад на Неделе памяти, приуроченной ко Дню памяти жертв Холокоста, отмечавшемуся 27 января, я побывал в Центральном музее Великой Отечественной войны на Поклонной горе. Здесь проходила выставка, посвященная самому страшному лагерю смерти, здесь министр иностранных дел Израиля Авигдор Либерманпередавал музею пятую копию списка Шиндлера. В заключительной части мероприятия гостей повели в концертный зал. И там со мной произошло то потрясение, которого, честно говоря, я ждал, но никак не предполагал, что оно случится в концертном зале. Слева и справа от сцены демонстрировалась немецкая хроника, кадры предвоенной Германии, предвоенного Берлина сменяли друг друга. Совсем по-роммовски тренькал трамвай, круто забирая в противоположную от нашего времени, от сцены сторону, крепко стоящие на ногах полновесные мужчины в тирольских шляпах прижимали к себе пышнотелых, наигранно смущающихся фрау, пивная пена вытекала из кружек… (Райх с Фроммом отдыхают в сторонке.) Это был тот самый миг, когда остановить Гитлера было уже поздно. Потому что жизнь на экране текла «без воинов, священников и поэтов». Она текла, просто потому, что когда-то разогналась… Трамвай появлялся вновь и вновь, и пивная пена вытекала из кружки, мужчины и женщины танцевали фокстрот… У него бычья в складках шея, у нее большая грудь и пышные бедра… они арийцы, им так можно, они не знают того, что психоаналитики плачут по ним…

Если долго глядеть на осколок древней фрески или хроникальный кадр, замечаешь, как на твоих глазах меняются объект изучения и история, связанная с ним. Можно, конечно, списать это на нездоровье, на чрезмерно тонкую психику и аберрацию зрения, но это было бы проще всего.

Говоря о победе над фашистской Германией, над Третьим рейхом, мы вольно или невольно вступаем в область кипящего пограничья, в то историческое варево, где кусочки правды уже не выловить без кусочков лжи. Тень со светом подменяют друг друга в случае необходимости. Необходимость напрямую связана с дележом наследующих миф. Ложь, в отличие от правды, — сложнейший из механизмов, работа которого в свою очередь связана с причинно-следственными связями, с прошлым и мифом, из которого мы все. У нас есть редкая возможность наблюдать работу этой машины. К примеру, можно сравнить «военное кино» последних лет и месяцев с теми фильмами, на которых все мы выросли. Те фильмы снимали люди, прошедшие войну, рассчитывающие на то, что и смотреть их будут в основном те, для кого слово «война» не пустой звук, но перевернутая судьба, прерванная жизнь близкого человека.

Прародители «георгиевской ленточки» отлично это понимали: сегодня ленточка и слезы умиления уцелевших ветеранов, завтра — «Спасибо деду за победу» и «На Берлин»… Не суть важно, что автомобили немецкие, что «дед» — собирательный образ героя, не важно, что Берлин сегодняшний не тот, что семьдесят лет назад, что дожившие до наших дней ветераны от той победы не поимели ничего, кроме «Малой земли», пятилеток и скоротечной деменции (в лучшем случае)… Важно, что механизм запущен, гипотетический дед встал на защиту нового мифа.

В «Необыкновенной легкости бытия» Милан Кундера написал фразу, которая заслуживает того, чтобы к ней прислушаться: «Людям не нужно прекрасное будущее. Им нужно великое прошлое».  Если мы не будем думать о прекрасном будущем, к кому переедут Бранденбургские ворота вместе с 1945 годом? А тот трамвай? А те мужчина с женщиной?..

 

 

Александр Мелихов, прозаик, г.Санкт-Петербург

Этот грустный урок

У моей бабушки, которая с нами жила, на войне «без вести пропал» сын Саша, в память о котором меня и назвали, но о нем в семье никогда не говорили. Разве лишь вспоминали что-нибудь смешное — типа, как он ругался: «Весь дом провоняли этой гусятиной!» Или как они с моей мамой ехали поступать в институт, а Саша вез с собой баян. И, чтобы не украли, где-то на пересадке он положил баян себе под голову и заснул. А мама вытащила баян у него из-под головы, а он так и не проснулся. Только такое и вспоминали.

А когда после войны к нам в дом пришел какой-то человек и рассказал, будто видел Сашу в плену, все как-то притихли и тоже больше никогда этот случай не вспоминали. Лишь однажды, уже в шестидесятых, моя мама ездила по путевке отдыхать в Литву, и в пансионате, где они жили, поселилась и немецкая группа. И немцы устроили вечеринку и пригласили к себе женщин помоложе и посимпатичнее. И мама как-то упомянула об этом с брезгливой горечью: «Ведь в этих местах Саша погиб…»

Такое вот прозвучало эхо войны через четверть века.

Предыдущий ее отзвук был намного раньше и страшнее. Мне было лет пять, мы сидели на кухоньке, и почтальонша принесла телеграмму. И бабушка сразу всплеснула руками: «От Гриши!» — и потом раз десять рассказывала, что он ей снился в эту ночь. (Что, видимо, не мудрено, потому что он вернулся с войны израненный и долго болел.) А дедушка злобно швырнул телеграмму на стол и будто выругался: «Скончался!»

Я об этом даже писал в «Исповеди еврея». Я не знал, что такое «скончался» — я знал только «умер». А когда бабушка заголосила: «Родненький мой сыночек!..» — я, перепуганный, не мог понять, откуда у бабушки взялся сыночек. Дедушка же бешено шагал взад-вперед (четыре шага туда, четыре обратно) и матерился: «Что ж она, сука, что ж она,паскуда!..» — с большим трудом я догадался, что речь идет о дядигришиной жене, милой тете Марусе, которая почему-то не вызвала их заранее. Это было по-нашенски — встретить смерть бранью. А потом снова никогда о ней не вспоминать.

Зато в кино и в мальчишеских играх эхо войны не умолкало — это было не сострадание, не злоба и не национальная гордость, а чистый азарт, как на футболе: наши туда, немцы сюда, тогда наши то, а немцы се, ну тогда наши как дадут…

В кино немцы были такими смехотворными — вечно выскакивали из окон в подштанниках,— что их было невозможно ненавидеть. Вы болван, Штюбинг! И когда мы играли в войну, мне было совершенно неинтересно убивать немцев — мне куда больше нравилось гордо переносить их пытки и погибать, красиво раскинув руки. Я иногда даже и один, когда никто не видел, падал на спину и лежал, раскинув руки и скорбно глядя в небо. Покуда кто-нибудь из взрослых на меня не набредал: «Ты что валяешься?» — тогда я проворно вскакивал.

Война как нечто ужасное и бессмысленное явилась мне только у Ремарка. А в нашей «лейтенантской прозе», которую жучили за дегероизацию, она часто представала страшной, но никогда бессмысленной: Отечественная война не породила литературы «потерянного поколения». Если ее и вспоминали со скорбью, с обидой, то никогда с разочарованием — за что, мол, боролись? Война вспоминалась как тягчайшее испытание, которое мы вынесли с честью. Такой она предстает даже у Гроссмана, такой она впечаталасьи в меня.

А вот самым трогательным ее эпизодом для меня осталась «встреча на Эльбе» — казалось, вот же она, вожделенная дружба народов! Значит она все-таки возможна!

Должно было пройти разоружение Советского Союза, чтобы открылся этот грустный урок: врагов может примирить лишь еще более страшный враг. Очень надеюсь не дожить до урока еще более тяжкого: все люди — враги.

 

 

Роман Сенчин, прозаик, г.Москва

Мы долго будем мерить испытания той войной 

Великая Отечественная для людей моего поколения — тех, кому сейчас немного за сорок — была в детстве одновременно событием и отдаленного прошлого, и в то же время близкой, живущей в каждой семье, бедой… Может быть, для тех, кто родился и вырос в тех местах, где шли бои, война оставалась и в 70-е годы рядом (бывая под Ленинградом, в Смоленской области я воочию увидел следы, язвы войны, которые не стерлись до сих пор), но я до конца 80-х жил в Сибири и войну знал по рассказам ветеранов, по семейным историям.

Хотя ветераны старались не пугать нас войной, говорили в основном о забавных случаях, а не о боях. Пиджаки с наградами они надевали очень редко — на 9 мая или когда отправлялись в какое-нибудь учреждение «ругаться с начальниками»… Фильмы о войне — там, где стреляют, — почти никто из них не смотрел, но, помню, «Балладу о солдате» ветераны хвалили и признавали.

Далеко не у всех моих сверстников были дедушки, а тем более родные дедушки. Далеко и далеко не у всех родителей моих одноклассников, друзей во дворе были отцы и матери. То, что называют связью поколений, оказалось если не утрачено, то очень ослаблено войной. И дело здесь не только в людских потерях, которые понесла страна именно во время боев, при оккупации. Во время и после войны рушились семьи, терялись родные люди…

Моего деда по отцу Петра Сенчина эвакуировали в 1943 году в один из госпиталей Красноярска со сквозным ранением груди. Он считался безнадежным. Его выходила медсестра Наталья. Они поженились, родили двух сыновей. Петр Сенчин умер, когда его старшему сыну, моему отцу, было тринадцать лет… О том, как жил Петр Сенчин до войны, откуда он родом, была ли у него семья до того, неизвестно… И таких случаев, наверное, десятки тысяч.

И две последовавшие одна за другой великие трагедии — Гражданская война и Великая Отечественная — выкосили наш народ, перепахали наши корни так, что мы еще долго по-настоящему не врастем в почву. Еще долго будем то расцветать, то чахнуть, как растение в стакане с водой…

Чуть ли не с детства меня не по-хорошему удивляли фильмы и книги о каком-нибудь отряде, который громит огромные силы противника, нарушает вражеские планы грандиозных операций. В последнее время таких изделий становится больше и больше, члены отрядов все более лихие, неуловимые, суперменистые. И, насмотревшись, начитавшись этого, невольно задаешься вопросом: «А почему было не забросить в тыл полсотни подобных отрядов? Они бы и победили».

В такой войне, какой была Великая Отечественная, участвовал без преувеличения весь народ. Огромное напряжение сил требовалось от каждого. В последние годы я чаще читаю не книги о боевых действиях, а исследования, как строились заводы в Сибири, Средней Азии, как использовалась трофейная техника, какая помощь шла, скажем, из Монголии и Тувинской народной республики (а Тува до октября 1944 года была независимым государством). И что там стало важнейшим фактором победы, например, в Сталинградской битве — героизм солдат, гений полководцев или валенки?

До самого последнего времени ожидалась эпопея — большой, настоящий роман о Великой Отечественной. О войне 1812 года, дескать, есть «Война и мир», о гражданской — «Тихий Дон», должна быть и книга об этой войне… Одно время таким романом стали называть «Прокляты и убиты» Виктора Астафьева, но голоса эти слышатся все реже. Наверное, такого романа уже не будет, и та война останется в художественной литературе в россыпи небольших по объему произведений.

«В окопах Сталинграда», «А зори здесь тихие», «Батальоны просят огня» и так далее, так далее. Список этих произведений известен, его многие приводят, и я к нему присоединяюсь…

Где-то я прочитал такую мысль: «Великие произведения искусства порождаются не победами, а поражениями». В отношении Великой Отечественной это вроде бы не так. Не должно быть так. Но, с другой стороны, большинство самых сильных произведений о войне — о первых двух ее годах. Когда наши армии медленно, но отступали. Терпели поражения…

В какой критической ситуации находилась наша страна, я осознал, прочитав в свое время «Разные дни войны» Константина Симонова. Точнее, один маленький эпизод оттуда. Утром Симонов и другие корреспонденты садятся в «эмку» в Москве, через два часа они на передовой и к вечеру сдают в столичные газеты статьи.

Сейчас то и дело возникают сомнения: а не лучше было бы сдать Ленинград, а то и Москву (приводят то ли реальные, то ли поддельные документы о спущенных водохранилищах под Москвой, когда в ледяной войне утонули не только враги, но и наши солдаты и гражданские лица). Все равно бы, мол, Гитлер проиграл, зато спасли бы сотни тысяч жизней… Как знать, что бы было. Исчезают огромные государства, народы. Что бы случилось, окажись Москва, Ленинград в руках Гитлера, гадать нельзя. После их потери на нас могли накинуться все (включая и союзников) и разделить. А как истреблять местное население, знали и японцы, и англичане, и американцы, ну и немцы, как оказалось, когда Красная Армия освободила Освенцим…

В Великой Отечественной войне наша страна одержала победу. Великую победу. Но справедливо и добавление — «огромной ценой». Изучать эту цену в литературе, анализировать, почему цена оказалась такой высокой, долгое время было попросту невозможно. Но и позднейшие попытки, критика действий Сталина, Жукова тоже как-то представлялись и представляются сомнительными даже с этической точки зрения. Они словно бы принижают значимость победы. Поэтому, наверное, и не написан тот роман о Великой Отечественной, какой бы большинство читателей приняли.

До сих пор приходится встречать возмущенные отзывы о некоторых книгах, написанных фронтовиками. Их обвиняют в сгущении красок, во лжи, в спекуляции на страданиях. То и дело возникают споры, могла ли в действительности произойти история, описанная в повести «А зори здесь тихие» Бориса Васильева. Обвиняют Василя Быкова в оправдании тех, кто хоть и поневоле, но сотрудничал с оккупантами. Как обрушились на Астафьева после «Проклятых и убитых» (быть может, поэтому он и не закончил книгу)…

Казалось бы, время должно способствовать объективности, но в отношении Великой Отечественной этого не происходит. Наоборот. Уходят ветераны, которые еще имели право высказываться о чем-то критически, ругать кого-то из руководителей того времени, а у нынешних поколений этого права, как мы понимаем, нет. Любой исследователь войны рискует быть обвиненным если не в фальсификации истории, то в чем-то подобном.

Помню времена, когда в годы всеобщего дефицита, длинных очередей раздавались возмущенные слова: «Что же это такое?! Почему за каждой мелочью мы должны давиться в очередях?» И обязательно находился кто-то из военного поколения, и он стыдил: «А в войну как?! И ничего — не роптали, понимали». В последние месяцы я два раза услышал нечто подобное. Не знаю, хорошо это или плохо, но мы, похоже, еще очень долго будем мерить выпадающие испытания той войной…

 

 

Юрий Серебрянский, прозаик, поэт, г.Гданьск

Все детство я искал доказательства

Я научился делить солдатиков на «немцев» и «наших» в чувашской деревне под Ульяновском. У нас в Алма-Ате мы делили их на две простые армии или же на индейцев и врагов индейцев.

Был муж у Бабы Шуры, дядя Коля, двоюродный, но от него в памяти осталась только пепельница, на которую, если сверху нажать, она вращением заберет окурок вовнутрь. Наподобие того, как спасательная шлюпка из жюль-верновского Наутилуса, только водоворотом внутрь.

Дядя Коля много курил на балконе, и в результате табаком пропиталась даже примыкающая к балкону кухня. Он никогда ничего не рассказывал о войне, которую прошел. Я видел только ордена. Медали моего деда были бездарно утрачены во время переездов и сопутствующих семейных дрязг. Баба Нюся отсидела в тюрьме, пообедав колосками в поле.

Вот она, моя тыловая алмаатинская война.

Как и для любого советского ребенка, эта война, ее годовщины, герои-примеры всегда сопровождали взросление, но для мальчишки важно было бы пощупать, увидеть воочию следы, а сделать это было негде. Так что здесь война была как Бог. Конечно, я горжусь тем, что Победа, что столько жизней дали мне возможность жить, я против разрушения памятников. Но все детство я искал доказательства, их не было, и все время отвлекало что-то другое.

Лет с десяти войну, сказать честно, для меня олицетворяла фигура политрука Клочкова в ушанке, поднимающегося против танка с гранатой в руке. Я специально приходил посмотреть на его передернутое лицо в наш краеведческий музей на второй этаж бывшего Свято-Вознесенского собора. Панорама — инсталляция с нарисованной колючей проволокой, переходящей в натуральную, нарисованными зловещим красным заревами над фашистскими танками, уронившими стволы на заднике. На стене церкви. Приходить и смотреть на эту панораму для меня было так же сакрально, как для Холдена Колфилда приходить в музей в Центральном парке и смотреть на индейцев. Кусок истории, которой по-настоящему не ощущаешь. Когда голос на фоне раненого Ланового затягивал «нет в России семьи такой, где не памятен свой герой», я не мог думать о ком-то конкретно, но возвышенное чувство внутри поднималось. Прочитав «Два капитана», я выдернул оттуда только романтическую составляющую. Да нам и не преподавали войну. Красные и черные стрелочки по направлению друг к другу некоторые ученики украшали танчиками, потому что карты в учебнике не имели эмоций. За это можно было схлопотать от библиотекаря, и вообще, самым главным было не ронять крошки и не выбрасывать хлеб. Никто толком не мог объяснить, почему, но это было настоящим табу. Как у индейцев.

Здесь, в Гданьске, войны и сейчас еще много. Весь соседний старый многоэтажный дом в щербинках от пуль. Я люблю ходить в супермаркет по улицам «Дольнего мяста», разглядывая подробности. Ок! Боже! Читая стены! Вот очередь из крупнокалиберного, и ствол задержался, прорубив глубокую яму на уровне второго этажа. Вот три дырочки на уровне груди, но по логике тут должна быть и четвертая, пропущенная стеной.

Если на втором этаже окно заложено кирпичами полностью, но не прямоугольником, а неровно, значит — трофейный фаустпатрон взял пулеметное гнездо.

Я бывал и в музеях в Аушвице, в Майданеке, но там тоже войны не нашел. Отвращение к людям там легко заработать. Ко всем.

Так что я — полнейшая тыловая крыса, жалкий «пиджак», «не то» поколение, я ничего об этом не знаю. Но зато страшно боюсь. Ведь боятся больше всего именно неизвестного.

 

 

Александр Снегирёв, прозаик, г.Москва

Они — это я

Из моей семьи в ВОВ участвовали семеро мужчин. 

Трое кадровых, четверо мобилизованных.

Кадровые выжили, мобилизованные — нет. 

Рассказывали мало, но кое-какие истории сохранились. Например, ба вспоминала, что дед в Эстонии клубничные грядки танком случайно подавил и ей очень неловко былоперед эстонцами. Но Эстония — это еще не ВОВ, в Эстонию дед вошел в сороковом.

Я коротко перескажу два небольших случая о тех людях. С одной стороны, случаи эти совершенно разные, с другой — связаны в самом главном.

 

В конце минувшей зимы я вдруг подумал, что почти ничего не знаю о дедушкином брате, дяде Мише, и решил пробить его по базам наградных листов.

Дядя Миша нашелся легко. Оказалось, был награжден «Красной звездой» за то, что в конце февраля 1945 года, находясь в Будапеште и возглавляя оперативно-чекистскую группу, разоблачил, задержал и ликвидировал астрономическое количество солдат противника, а также членов фашистской венгерской организации «Скрещенные стрелы». 

Про дядю Мишу я до этого дня знал три вещи: 1 — он однажды подарил моей маме золотые часики, а через неделю забрал обратно, потому что продулся в преф; 2 — он служил в НКВД, точнее, в СМЕРШе; 3 — некоторые дети, к нему как бы не относящиеся, были почему-то на него похожи. А еще на пенсии он жил с двумя женщинами. Одним словом, дядя Миша был не промах.

 

Узнав о награде, я порадовался за предка, удивился совпадению (вспомнил о нем накануне Прощеного воскресенья ровно спустя 70 лет после событий) и решил дядю Мишупрогуглить. И весьма удивился результату.

Оказалось, в 1941 году дядя Миша был младшим политруком 17-го Брестского погранотряда и, согласно воспоминаниям командира отряда майора Кузнецова, геройски погиб в бою 22 июня 1941 года.

Я без труда нашел небольшое интервью с Кузнецовым, опубликованное в 1962 году. Кузнецов сообщает, что, велев занять круговую оборону, дядя Миша отстреливался до последнего и пел «Вставай, проклятьем заклейменный». В другом источнике указано, что дядя Миша, истекающий кровью, подорвался гранатой, когда его окружили фашисты.

Однако дядя Миша погиб не совсем. За всю войну он даже не был ранен. Из-за огромного внимания ко всем, кто был в Брестской крепости, в Сети есть множество архивных данных. Они-то и сообщают, что спустя два месяца после собственной смерти дядя Миша был откомандирован в распоряжение бригадного комиссара НКВД Якова Масловского. 

Исторический детектив с налетом мистики. Командир и подчиненный спаслись из Брестской крепости, а через двадцать лет командир во всех подробностях сообщил, как подчиненный погиб. Неразбериха, конечно, была, но все-таки.

 

Классе в девятом историчка поручила нам подготовить доклады о дедушках-бабушках. Шурик Кузнецов рассказал о своем прадедушке, командире 17-го Брестского погранотряда. Я тогда еще иронично посмеивался, типа как же твой прадед спасся, если все погибли? 

Теперь мне открылось, что спасся не только Шуриков прадед, но и мой дядя Миша, а еще они хорошо знали друг друга.

 

Вторая история касается брата моей ба, фигурирующего в семье тоже как дядя, дядя Женя.

Дядя Женя был буйным. Укокошил кого-то в пьяной драке, присел на несколько лет, бежал, сел снова, участвовал в Финской кампании, в 1941 году после штыковой атаки попал в плен.

Мой отец с трудом вытягивал из дяди Жени воспоминания. Тот был молчуном, но выпив, начинал говорить, невнятно и сбивчиво, однако то, что он говорил, было так ярко, жутко и невероятно, что отец все запомнил и пересказал мне. Приведу один эпизод.

В лагере у дяди Жени был товарищ, еще с фронта, и однажды этот товарищ стал доходить. Боль в животе, непрекращающийся понос, нужны лекарства, которых нет.

В лагере, естественно, имелась помойка, куда выбрасывали объедки с немецких столов. Приближаться к помойке было запрещено под страхом смерти. Дядя Женя вспомнил деревенский метод лечения живота жженой костью и отправился на помойку.

Экспедиция прошла практически безукоризненно, дядя Женя раздобыл обглоданную куриную ножку, успел ее обсосать и уже почти скрылся с места преступления, но тут его настигла овчарка Альма.

Быть пойманным Альмой в лагере приравнивалось к смертному приговору. Любого, кого Альма хватала, ждал расстрел. Дело в том, что начальник лагеря и хозяин Альмы, недавно присланный с русского фронта офицер, считал, что она безупречно определяет коммунистов, а с коммунистами он не церемонился.

Дядя Женя попытался выдернуть у Альмы полу шинели, но тщетно. Увидев, приближающегося начальника лагеря, который уже расстегнул кобуру, дядя Женя встал на колени и пальцем показал себе в затылок — не хотел, чтобы тот стрелял в лицо.

И тут начальник лагеря спросил, зачем он рылся в помойке.

Дядя Женя, проведший к тому времени в плену уже года два, немного объяснялся по-немецки и кое-как рассказал, что искал кость — помочь фронтовому товарищу. Дядя Женя показывал кость и повторял: «Камрад, камрад».

И краем шинели тер начальнику лагеря сапог.

Тут Альма у него кость выхватила.

Дальше случилось удивительное. Начальник лагеря приказал Альме кость бросить, а дяде Жене велел подняться и следовать за ним. Когда они дошли до его дома, начальник велел ждать и вскоре вернулся с буханкой хлеба и лекарствами.

Спустя некоторое время дядя Женя с тем самым фронтовым товарищем совершили удачный побег, и им пришлось иметь дело со СМЕРШем, то есть с коллегами дяди Миши, а может, и с ним самим. Дядя Женя прожил долгую жизнь, но без права прописки в больших городах. Ему, кстати, и орден дали. «Красную звезду».

 

Сейчас, когда каждый день я читаю или слышу очередные разоблачения, когда столькие заняты выявлением врагов и предателей, я каждый раз вспоминаю овчарку Альму. Мы, люди, тоже можем вцепляться и рвать зубами, урча, пока не подойдет хозяин.

Великая Отечественная — событие для меня очень личное. Причина, скорее всего, в возрасте родителей, отец мой тридцать четвертого года, мать — сорокового.

Я вырос среди военных воспоминаний, когда слышу «Прощание славянки», плачу, на Девятое мая всегда сажаю деревья.

И вот я думаю об этих двух мужчинах. Один был чекистом, другой узником, один был плут, другой пропащий. Но кое-что, кроме ордена «Красной звезды», их объединяет. Это я. Кровь обоих течет во мне. Во мне они примирились заочно. И в этом примирении, в единении противоположностей, в прощении и принятии для меня и заключена не только Победа, но и Россия.

 

 

Дмитрий Шеваров, прозаик, г.Москва

Особый отсек памяти

Я родился всего через семнадцать лет после Победы, но среди своих детских воспоминаний мне трудно расслышать эхо Великой Отечественной войны. Возможно, потому, что взрослым было еще больно вспоминать о пережитом и 9 мая отмечалось без пафоса. А может, потому, что мое детство прошло в тыловых городах (Вологда, Свердловск). Или оттого, что оба моих деда ковали победу вдали от фронта и в детстве я не слышал от них о войне.

Но при этом я был пропитан страхом перед будущей войной. Младенчество моего поколения пришлось на Карибский кризис. С первого класса мы бегали в противогазах, а в школе нас окружали не только портреты длиннобородых классиков, но и схемы с ядерными грибами. В нашем доме было единственное на всю округу бомбоубежище. До начала семидесятых годов оно содержалось в образцовом порядке. Весной тяжелые двери бункера иногда открывали — очевидно, для того, чтобы проветрить. Тогда нам разрешали заглянуть в зияющую темноту сырого убежища. Помню, что там на столе, покрытом зеленым сукном, стоял черный телефонный аппарат.

Все мои страшные сны были связаны с войной, но это была война потенциальная, а не прошедшая. В минувшей войне мы уже не чувствовали ничего для себя опасного и с детским восторгом играли в «наших» и «немцев». Причем после фильма «Семнадцать мгновений весны» на стороне «немцев» вызывалось иногда «воевать» больше ребят, чем за «наших». Блестящее мастерство актеров сыграло с нами злую шутку. Когда вышел фильм (это было в августе 1973 года), нам было по 10—12 лет. Всю трагическую глубину фильма мы не постигали. И к недоумению взрослых Борман, Мюллер и Шелленберг сделались героями наших военных «реконструкций».

Первое понимание, что война — страшное горе, пришло ко мне лет в тринадцать. Был 1975 год, и мама много рассказывала мне о войне. 9 мая мы купили цветы, я взял лучшие значки из своей коллекции, и мы пошли в центр Свердловска, где, казалось, весь город собрался, чтобы посмотреть салют. Все улицы и переулки были заполнены народом. Заприметив фронтовика или фронтовичку, я подбегал, дарил цветы и значки. Они гладили меня по голове.

Мама смущенно стояла в сторонке.

Первое потрясение от того, что на войне гибли не только солдаты, но и дети, я пережил в Саласпилсе, где мы были с дедушкой Колей. В 1977 году я с родителями и младшей сестрой был на Мамаевом кургане. Наш теплоход пришел в Волгоград вечером, и на курган мы поднимались в полной темноте, под черным куполом неба. Сестренка устала подниматься по бесконечной лестнице, и отец понес ее на руках. Так мы дошли до самой вершины. Молча смотрели оттуда на рассыпавшиеся вдоль Волги огни. Дул свежий степной ветер. Исполинская Родина-мать терялась в небе. Лишь на кончике меча ровно светился похожий на Марс маленький красный огонек — ориентир для самолетов. На душе были какой-то пронзительный восторг, высокая скорбь и мужская солидарность с теми, кто принял смерть под этими звездами.

Через десять с небольшим лет «Комсомольская правда» пошлет меня собкором в Волгоград, и я приду на Мамаев курган со своими дочками (правда, они были тогда слишком маленькими и вряд ли что-то особенное почувствовали). За три года, проведенные в Волгограде, сталинградская эпопея обрела для меня личное измерение. Я застал фронтовиков, еще не старых детей войны, узнал многое из первых рук.

Первое впечатление от настоящей, уже не детской, военной литературы — повесть «В списках не значился» Бориса Васильева. Помню, какие были рисунки в журнале «Юность». Уже потом был «Сотников» Василя Быкова и фильм Ларисы Шепитько. Стихи Симонова. «Пастух и пастушка» Астафьева. «Усвятские шлемоносцы» Носова. Военные песни Окуджавы и Высоцкого. «Неизвестная война» Кармена (на этот фильм мы ходили всем классом в центральный кинотеатр Свердловска). «Двадцать дней без войны» Алексея Германа...

После всего, что мы пережили в бурном и трагическом 2014 году и переживаем в 2015-м, эти детские и юношеские впечатления могли бы поблекнуть, но, к счастью, они хранятся в каком-то особом отсеке памяти, недоступном даже для нынешнего девятого вала плохих новостей.

Все чаще отношу к себе строки Юрия Левитанского: «Я не участвую в войне, она участвует во мне…»

Похоже, наше поколение так и проживет весь отведенный нам срок со скрипящим на зубах словом война.

Из рассказа Василия Белова «За тремя волоками», написанного ровно 50 лет назад, в 1965 году:

«... — Дак не будет, говоришь, войны-то? — спросил старик.

— Не должно, батя...

— А то все войну сулят. Хоть и не первый дождь на голову, а не надо бы, парень... Всем крышка...»