(Рубрика «Первые стихи»)

Детские выступления на сцене-столе
были моими первыми стихами:
свои первые стихи я писала ногами.
Впрочем нет: ногами я писала уже «вторые»,
а первые… чем-то другим,
потому что в свои пять просто не умела писать
(теперь-то я точно знаю, что стихи — дело нерукотворное):

Небо голубое,
а под небом лёд,
солнышко родное
светит и поёт.

«Как это “солнышко поёт”?» — строго спросил отец.
(Отец, как все взрослые, был инженером.)
Я виновато молчала.
«Солнышко поёт! — не унимался отец и вдруг,
сморщив лоб, изрек: — Светит на народ.
Так гораздо реалистичнее».
И с чувством глубокого удовлетворения продекламировал:

Небо голубое,
а под небом лёд,
солнышко родное
светит на народ.

(Моим первым — и последним! — цензором был отец, именно он привил моим стихам гражданственность.)

…Когда отца хоронили, мне было шесть и стоял декабрь.
Снежинки падали на его лицо и не таяли.
Мама беспомощно оглядывалась вокруг, как бы чего-то ища,
и не переставая плакала.
И тогда я подошла к ней и сказала:
«Не плачь, мама, я вырасту, рожу мальчика
и назову его Александром…»
И мама подняла на меня глаза и перестала плакать.

Зачем человеку искусство?
Будучи шестилетней, я поняла,
Что, если нельзя вернуть человека, можно повторить ИМЯ.
Слово заполняет образовавшуюся брешь.
Я потому и стихи стала писать:
всё время сквозило из мироздания.

Homo sapiens, рисующий на стене бизона,
ребёнок, рисующий карту придуманной им страны,
поэт, ищущий слова в столбик, — 
удваивают мир,
затем, что мир, данный нам изначально, слишком тонкий,
а где тонко, там и рвётся.

Когда хоронили маму, мне было тридцать один,
как отцу, когда его хоронили, и стоял июнь:

бабочки садились на мамино лицо и тут же улетали.
Теперь я знаю, что смерть —

это, когда снежинки не тают,
а бабочки улетают.

А искусство —       
это когда смерть теряет своё жало.