Шесть записных книжек

Публикация и вступительная заметка Павла Нерлера

Я все решительно забыл, что приходило в голову по дороге — нужно книжку записную буквально держать в руке — единственное средство борьбы со склерозом.

А.Цыбулевский. Шарк-шарк

 

В последние дни нахлынула на меня Средняя Азия: мне хочется сидеть в чайхане — тянуть зеленый чай — смотреть, смотреть на эти царственные позы халатов, потом оказывающиеся жалкими... как тогда. — Помнишь? — И писать главное — там единственное место, где можно спокойно писать — где помогают, мешая.

А.Цыбулевский. Из записной книжки № 32.

2 февраля 1967 года

 

В издательстве «Новое литературное обозрение» выходит книга А.С. Цыбулевского «Поэтика доподлинности: Критическая проза. Записные книжки. Фотографии» (редактор-составитель П.Нерлер). Это имя говорит многое знатокам русской и грузинской культуры. Поэт, прозаик и литературовед Александр Семенович Цыбулевский (1928—1975), номинально — уроженец Ростова-на-Дону, но коренной де-факто тифлисец. Вместе с Гией Маргвелашвили он был чем-то вроде «посла доброй воли» ее величества Русской Поэзии в поэтолюбивой Грузии. Тот, кто знакомился с ним, навсегда оставался под обаянием его тонкой и мягкой личности. Цыбулевский во всем был поэтом — и когда писал стихи, и когда прозу (принципиально лирическую), и когда фотографировал, и даже когда писал квалификационный филологический текст — кандидатскую диссертацию о русских переводах поэм Важа Пшавела (и сегодня поражающую — в том числе неакадемичной раскованностью формы^1 ).

«Поэтика подлинности…» сконцентрирована на критической прозе Цыбулевского и в особенности на записных книжках, причем большинство материалов публикуется впервые.

«Нужно научиться отходить от записной книжки. Как? Найти час, когда ты можешь со стороны прислушиваться к тому, что ритмически возникает изнутри. И взвешивать слова и фразы, произнося их про себя на слух.

Дай бог, чтоб это стало страстью (как раньше маниакальное фотографирование), и тоже из 36 кадров если получается 2, то это удачная пленка; так и тут, если 3 книжки — 36 кадров и 2—3 листка или даже три строчки стоящие, то это можно считать удачей — но вообще математика эта грустная. Так хочется писать без отказа! Как охотнику бить по цели».

В настоящую подборку вошло шесть записных книжек А.Ц. (№ с 10 по 15), охватывающих очень короткий — трехнедельный — период (с 21 апреля по 14 мая 1966 года). Их объединяет путешествие поэта, вместе с Кирой, его женой, в Среднюю Азию — по маршруту Тбилиси — Баку — Красноводск — Ашхабад — Ташауз — Ургенч — Хива — Ташкент (практически сразу же после катастрофического землетрясения!) — Душанбе — Вардзобское ущелье — Самарканд — Бухара — Красноводск — Баку — Тбилиси.

Это путешествие оказалось необычайно продуктивным, отозвавшись замечательной прозой («Шарк-шарк») и циклом стихотворений («Среднеазиатское»).

«…И уже тогда, еще в Хиве, постепенно обнаружилось, что путешествия вовсе не открывают что-то дотоле не виденное — а просто возвращают к уже виденному в далеком детстве — все, что я увидел в Средней Азии — все невиданное, — было в моем детстве в Тбилиси, по улице Ново-Арсенальной, № 18. Все это было в маленьком пространстве. И росли те же кусты с какими-то несъедобными висюльками — мы называли их огурцами… И не Среднюю Азию видишь, а вид из окна «детской» с ковром и двумя зайчиками — солнечным и матерчатым в углу, из которого осыпаются опилки… И все рассветы среднеазиатские: розовый короткий всплеск по окружающим Тбилиси горам, и каменистое делается песчаным. И двор, залитый солнцем…» («Шарк-шарк»).

Оказалось, что Тбилиси, город детства Цыбулевского, — это маленькое шальное пространство с несъедобными висюльками — это не только материнская, питательная среда поэта Цыбулевского, но и эквивалент Средней Азии и всего остального мира.

Путешествие и путевые книжки позволили Цыбулевскому сформулировать ни много ни мало как собственную оригинальную поэтику — поэтику доподлинности: «…я сумел бы не отвлеченно, а конкретно решить мучившую меня дилемму: что не важно для литератора, следует ли писать под диктовку того, что перед глазами, гнаться, как я гонюсь, за подлинностью, точнее доподлинностью, то есть чем-то таким, чего придумать нельзя. Или же ничего не нужно, ничего — кроме четырех стен и чистого листа бумаги. Пример доподлинности, которую чту: как-то в Средней Азии в автобусе коса узбечки, сидевшей впереди меня, гляжу — лежит на моих запылённых туфлях — придумать такое невозможно… Я затеял своего рода гаданье — какая выпадет карта? Если им не нужен Казбек, то литератору ничего не нужно, значит, я не существую как литератор. А если им нужен Казбек, то я — рабский переписчик, эксплуатирующий собственную впечатлительность, все же чего-то стою и мой метод тоже неплох и хорош, хотя литература, конечно, не протокол, составленный на месте происшествия» («Казбек»).

И вот эта же коса, а с нею — и эта же поэтика — вдруг обнаруживается и в стихах:

 

Описания вне описанья,

Видно, этим стихи хороши.

И пьянят, будоражат названья —

Скажем, город какой-то Карши.

Тут автобус набит до отказа,

И чадит перегретый мотор.

В тесноте — для стиха и рассказа

Открывается скрытый простор.

В незнакомом знакомые грани,

И реальность разит не разя.

Чту доподлинность — ту, что заране

Предсказать и придумать нельзя:

Не средь трав и растений спалённых

Мавзолеи небесной красы,

А на туфлях моих запылённых

Две сплетенные туго косы.

Две сплетенные туго косы...

До свиданья, подросток, узбечка.

Я заветное знаю местечко

У запретной почти полосы.

Близ базара торговля ножами,

Что, как бритва, преступно остры.

Дождь акаций и плов над кострами.

Устилают веранду ковры.

Уголовники ходят, хмелея

От объятий неверных подруг.

Чёрный ворон кружит по аллее,

Замыкая назначенный круг.

 

Читая записные книжки Александра Цыбулевского, читатель получает возможность заглянуть в авторскую лабораторию и самостоятельно прогуляться по цокольному уровню его словесности, тесно связанному лестницами и переходами с его прозой и его поэзией.

П.Н.

 

 

ЗАПИСНАЯ КНИЖКА № 10

[Тбилиси, Баку, Красноводск, Ашхабад: 21 — около 24 апреля 1966 г.]

 

21/IV 1966  г. [День отъезда. Поезд Тбилиси—Баку]

Поезд идет среди поля — потому что ночь, полная тьма, ничего не видно, а в темноте всегда — воображается поле. И странные ощущения, когда перепуталось — с какой стороны слышался разговор и кто-то болтал в коридоре, а показалось, что за окном, за окном движущегося поезда, пересекающего пустынное ночное поле. И вдруг за окном разговор — он как издевательство над нашими представлениями. Тот разговор: надуты щеки, будто трубят в трубу и звуки вылетают изобразительно, представляемые как на каких-то, не вспомнить, изображениях.

Как странно, что пар приводит в движение такую махину, как паровоз, и кто-то водит до сих пор эти допотопные чудища.

И как они мягко и прекрасно движутся. Мимо вокзала, точно в танце настоящие танцоры, не чувствуется усилие, и он совсем не пыхтит. Идет сам, а пар ни при чем, как ни при чем танцор — а важно танец — он источник движений. Он независим...

Военный на перроне. Дождь. Задворки вокзала. Светящийся буфет. Шинель длиннополая.

Закрытый безнадежно буфет пристанционный на ночь.

И снова в темноту уходит поезд. Нельзя представить, что днем тут все зеленое, настолько все черною замазано краской. Я никогда не ехал так охотно и умиротворенно. Происходит успокоение неизвестностью.

Предстоящая неизвестность. Какой суматошный был день. И все же, как было много. И как прекрасно. Например, Г.Антелава²  — суетящийся и пунктуальный. И Лия³ , что подошла на костыле, но в движении было что-то мягкое. Движение соединилось с улыбкой на лице. И было создано что-то отдельное.

Как был самостоятельным кусочек подъезда машинистки.

Что там было у машинистки, что он упрямо помнил и сохранял?

И базар. Сыр бараний, стреляющий во рту. Сыр с порохом.

И вежливый буфетчик базара, сказавший только, чтобы не очень мы выставляли напоказ принесенное вино, а положили бы его под стол. И в буфете мы взяли только хлеб. А все остальное занесли. Впрочем, кроме сыра — был только тархун. Уже немного староватый, с твердыми стебельками — но листики были все равно молодые. А в начале весны какие мягкие у него стебли! Что случается потом со стебельками?

А Кирилла Зданевича⁴  не оказалось дома. И я положил вино сбоку от двери и вложил записку, что прощаюсь с ним двумя бутылками Гурджаани⁵ .

 

Он приходит на вокзал задолго до отхода поезда. Приходит, когда еще не подан состав — и даже стоит чужой. На него продолжается посадка, и нужно ждать, когда он отправится с какого-то пути и путь очистится. И потом маневровый паровоз медленно подает его к перрону, но самого его не будет видно. Вагоны вкатятся как будто сами, их будет толкать и т.д.

Привокзальный колокол.

Какой все-таки большой этот маленький день и как за что бы ты ни уцепился, то вытянет из глубины такую цепь.

С чего бы ты ни начинал.

Кафе «Метро» проходил. Сколько тут возможно вспомнить, начиная от мужа Джуны (совсем не курдянка-девочка, хотя и речь о ней в гениальном стихотворении Межирова^6 ).

Мужа Джуны, которого никто никогда не видел. Этот злодей ни разу не появился на сцене. «Или будешь со мной жить, или дай 10 000, или получай нож», — что-то в этом роде.

Но ведь и в кафе «Метро», — как я его ни хаял сегодня перед Гией⁷ , — мне были отпущены прекрасные минуты, не отравленные высокими тарифами-расценками кафе. Помнится, в какой-то день — фуникулер под вечер. Черная громада на розовом небе и меланхолично снующие вагончики дороги подвесной.

Распахнутые окна и веранда — и люди, идущие по улице внизу и ждущие троллейбуса.

Тот неповторимый день ушел и не вернется. И от него, в конце концов, ничего не осталось — не осталось даже воспоминаний. Того воспоминания, которое готово придти по первому твоему вызову, — нет, но приходит какой-то маленький кусочек. Каждый раз другой по каким-то с ним не сцепленным поводам, но представляются колеса с зубчиками.

Да, говорит маленькая. Жалко заснуть и сразу потом проснуться под утро, а мы давно так не ехали.

Но все же клонит ко сну.

Очень часто желание спать вытягивает образ предэкзаменационных недосыпаний.

Я ухожу от дня. Или, вернее, вот так кружусь вокруг него. Так много в нем осталось, что никогда не впишется и канет навеки в бездну, из которой его не вытянут, как рыбку магнитиком, — подковкой, привязанной к леске и шарящей, как та шарящая удочка игры — забытой в детстве.

Я был очень плохим в том дне, — например, — жестоким по отношению к тетке...⁸ 

В этом дне были и предвкушения дней предстоящих. Все эти мысли о Средней Азии и, например, оправдание собственного невежества — превращение его в методу. Способ, оказывается, <заключен в том, что> нужно знать как можно меньше о тех местах, куда отправляешься, предварительно не следует ни о чем читать. Только — после. Что ж, резон тут есть.

И вдруг полоснуло ощущение счастья. Что ж, может быть, пора мне получить за все, что я «пережил»?

Но, может быть, получаешь, чтоб ощутимее был ответ на содеянное тобой?

Отдельные капли дождевые на стекле внезапно срываются, словно <белые> метеоры-кометы на черном небе.

И, в общем, это все картина звездного неба, потому что капельки мерцают и блестят.

Удивительный этот поезд и поездка. Бесчеловечное обращение с расстояниями. Шура⁹ , столько раз ездивший в Среднюю Азию, запомнил пустыню, только когда один раз <проезжал> поездом.

Грустно будет покинуть это купе завтра утром.

 

22/IV 1966  г. [Баку] [Паром] [Хозяин — ветер]

Итак, из чего же у меня составляется Баку? Первое, что поразило мальчика: пустыня и верблюд. 2) Очень много чистильщиков-мальчишек на бульваре. 3) Лифт впервые в жизни — казалось: вот можно кататься, не переставая. 4) Павлинье перо. И мальчик уже пионер, и девочка еще нет. 5) И моторная лодочка в тазу с горящей свечей. Тарахтит.

На горизонте силуэты «возвышенностей» сизые, как набитые или надувные мешки. К ним шагают по грязи через редкие кусты, широко топыря ноги, рабочие.

Вдалеке стоит ожидающий их автобус, и странно видеть белое среди непролазной жижи. Из той же жижи построены дома. Все это пока глазами пасмурного дня — категории не эстетические.

Вчерашние названия отпели.

~| ~| ~| буровые вышки

................... газ

    (излишки)

.................... и в жиже

    (плывут) (кусты)

Быть может низменности ниже

И чище грязь

Входят тени листьев. Скрипучие ворота мертвого города.

Восток впрыскивают как инъекцию. Что-то делается во лбу. Входят в тебя пропорции.

Судилище Диван-Хане¹⁰ . Прекрасное с ужасным. И буквы, словно шеи фламинго.

Хозяин — ветер.

Великое собрание обломков. Комплекс Ширваншахов¹¹ .

И, конечно, в этих переулках важен шелк, игра ткани его на ветру и солнце. Шелк, понятие ткани — тут становится восточным, вот для чего шаровары.

И длинные волосы нужны в таких переулках.

Ведь ветер тут хозяин. И шелк живет и дышит тут.

Первый среднеазиатский тип в черной чалме с красной верхушкой в автобусе, а за спиною море и суда на рейде. И солнце. Но все это ерунда перед дворцом Ширваншахов.

Тяга к замкнутым водоемам — преподнести воду, оправленную как драгоценность.

В чем-то неуловимом присутствие Персии. В том типе и в том, что стоял в порту возле так называемого морского парома. И вот морской паром. Автобус.

 

Каспийская пучина

Каспийская стихия

Каспийское море — не море

(морской)

паром не паром

 

Нужно научиться отходить от записной книжки. Как? Найти час, когда ты можешь со стороны прислушиваться к тому, что ритмически возникает изнутри. И взвешивать слова и фразы, произнося их про себя на слух.

Говорят, Азия улетучивается с каждым приездом. Улетучивается Азия.

Как сохранить этот увиденный нами «Мертвый город»? Но что значит мертвый? Ничего. Мы говорим «узенькие улочки» — и это ничего не говорит. Узенькие, узкие. Их узость — живая. Есть мертвая широта. Я знаю, что жить там уже невозможно, но...

А пока здорово качает пароход. Итак, впервые пересекаем Каспийское море.

Но как же быть с теми улочками? Как передать словами их существование (висящее сейчас на волоске)? Ведь когда осуществится Макет Застройки (увиденный в музее) — все забудется. Дома исчезают в тот же день, как только сносятся. Это смешно звучит. В самом деле, а как же иначе? Это глупее любой тавтологии. Но только эвфонически. На самом деле тут другое. Домов не было никогда. Вот что происходит в день разрушения дома. И врут те, кто, вздыхая, стоит и ахает: «Мол, тут стоял дом». Неправда: Домов тут не было никогда. Что делать, как сохранить те улочки? Ведь произойдет двойное разрушение. Как передать капризы переходов и дворов, так чутко подчинившихся холму. Любому бугорку и выемке.

Стучалки в ворота деревянные. Стучалки-кольца. Стучалки-скобы и наконец стучалка-рука. Рука живая, медная с кольцом и манжетом, держащая шарик. Живая медная рука.

Собака, которая лежала на середине дворца. И собака, которая рычала через щелку. И звук калиток скрипящих. И ветер хозяин. И хозяин ветер.

Саида! Саида! — зовет девочка — так было и много лет назад. Бульдозер надвигается.

 

1966 г.22/IV-1 [Паром Баку—Красноводск^12 ]

Господи! Спасибо, что ты придумал записную книжку. Дай бог, чтоб это стало страстью (как раньше маниакальное фотографирование) и тоже из 36 кадров если получается 2, то это удачная пленка, так и тут, если 3 книжки — 36 кадров и 2—3 листка или даже три строчки стоящие, то это можно считать удачей — но вообще математика эта грустная. Так хочется писать без отказа! Как охотнику бить по цели.

 

В буфете-ресторане

[Рейс — [Прага—Смихов]]

 

Рыбка и чешское пиво в буфете-ресторане парохода-парома, везущего в чреве вагоны.

Культура чая. Пьет буфетчик, пьет официантка, пьют те два типа (после пива!). Культура, потому что это опьянение — не алкоголическими средствами. Именно за чаем, когда он дымится, откусывая сахар, они говорят то ли о бессмертии души, то ли о ценах на рынке.

Высшая ступень опьянения — опьяненность.

Тот русский оказался среднеазиатом. Другой таджик или узбек наливает, угощает-подливает. Очень интересный разговор идет о погоде, о снегах, о холодах, о жаре и о службе в армии.

Глаза раскосые добры. [Жестокость выдумала история.] Это там они носились на конях, а теперь почти женственные жесты. И каждый жест — застенчивость и скромность, и уважение к собеседнику.

Пью и пью пиво чешское Прага–Смихов–Старопрамен¹³ . 12⁰. Хорошо, как все подлинное. Конечно, градусы липовые, но все же...

А те все пьют чай. Пьют те два типа и буфетчик — он же директор ресторана, в ковбойской рубахе. ... «И хороший командир батареи» — разговор о погоде иссяк — перечислено все возможное. Снег, ветер, ураган.

Есть типы, напоминающие, может быть, бродяг — по призванию.

Но все это пока не интересно. Ни он ни брат его, о котором мельком услышал, что он работает на танкере.

Нужно писать лишь о том, что не поддается собственно письму.

Итак, нет секрета заварки чая.

Нет секрета заварки чая, как секрета (и у) Лагидзе¹⁴  нет.

Теперь разговор о компостировании¹⁵ . Кто из нас произносит правильно это слово?

Все опьяняются. Но опьяненность недостижима.

Прага—Смихов, Прага—Смихов... А море успокоилось. — Море? Разве Каспий — море?

Вот Прага—Смихов — это пиво. Официантку зовут Соня.

Все ушли — Вот это и называется жизнь — прорвался — сиди, и тебя не выгонят. Не успел — не впустят.

...Как хлопали двери от качки в шторм, и это никому не мешало из обслуги.

Хорошо, что перед отплытием была команда прикрепить вагоны в трюме по-штормовому.

И я представил по хлопанью этой двери — будь совершена <ошибка>, как летают в чреве в темном трюме парома-парохода вагоны, <как котята>, вслепую. Как бой быков. И кто-то с засученными (Прага—Смихов) рукавами выходит на расправу — с вагонами-быками — Откуда этот образ тореадора? Когда я шел 4 часа назад по коридору (не путать с корридой), передавали арию тореадора.

А в зеркале глядит действительно незнакомое отражение — не беспокоящего меня двойника.

Буфет закрыт. Меня обратно не впустят. Вышел — упустил.

Остановись, мгновенье, — ты прекрасно. Слева на подставках графин с водой и бутылочка с лекарством, с желтым шлейфом рецепта — Почему это прекрасно? Почему?

И вдруг не то чтобы не уступает дворцу Ширваншахов, а наоборот, не претендуя на роль и увековеченье, — прекрасно.

Смотри на него — уйдет, уйдет, как гвоздик малый, и будто не было его.

Прекрасна зубная щетка голубого цвета, пересекающая тонкий стакан. А мыльница мне неприятна? Странный натюрморт. Прощайся-кланяйся. Кланяйся.

Пока мы едем по Каспийскому, кто-то едет вдоль Черного, кто-то, кого не знаю я, в это же время пересекает, быть может, Тихий Океан. И если б нас вместе всех собрать, мы б убедились, как земля мала. Как тесен свет и прочие пошлости, которые не смогли бы омрачить радость встречи, а просто были бы подспорьем, пока не пришли бы настоящие слова.

А вы заметили, как современный транспорт приспособился в смысле окон, дверей, кондиционированного воздуха, герметичности и занавесок к пренебрежению ко всему, около чего он мчится? Он пренебрегает всем, — главное — бесчеловечная скорость. Воздух — ну, батеньки, если бы при такой скорости так же бы открывались окна, как в вагонах тридцатых годов, то это <было бы опасно>.

Просто для этого транспорта важен он сам. Он почти обратил фары внутрь себя — и он влип <бы> в катастрофу, если бы было, на что смотреть вне.

Ночью прислушиваюсь к звукам пароходика.

А может быть, внутри этого парома-парохода, кроме вагонов, есть и паровоз, и это он сейчас гудит и мчится?

Конечно, я был прав вначале. Это с самого начала не морское море. И штормило оно лишь для отвода глаз, а вообще это поезд, и все звуки его подтверждают это.

И больше не качается авоська. И рейс не Баку—Красноводск. А Прага—Смихов.

Нет, все-таки эти звуки полны такого напряжения и устремленья, которые могут принадлежать только пароходу. Пусть даже ему приставлен несвойственный гудок. Ты узнаешь его по дрожи внутренней. Он тот же, что вез тебя некогда из Сочи до Сухуми.

Но почему же он гудит так, как будто он пересекает поле (то ночное), а не море? И звук откуда-то изнутри.

Какое издевательство — дать пароходу — гудок паровозный. Лозунг «ничего не надо знать заранее» (Рене). Итак, ничего не знать заранее. Путь, конечно, прекрасен и неосуществим, в нем есть секрет, как в заварке чая.

Я единственный на всем его пути писал его. Даже переписал и описывал. В этом что-то древнее, помимо маниакальности моей рапсоды, эпос <миннезингеры> и прочее.

 

Середина Каспийского моря

Неусловно как..............центр

.........................................круг

В каюте запахло Сухумом

у старика

 

Что нужно для этого — насморк. Случайно, чтоб вдруг ощутить Сухуми беспричинно.

Опять гудит проклятый пароход как поезд.

 

24/IV-1 [Ашхабад]

[Заплаканный]

И даже записывать кощунство.

Мальчики раздевшиеся.

Зеленое поле, верблюды и верблюжонок — это в Ашхабаде, и дорога, вырубленная в скале в Красноводском аэропорту.

Стоило лететь и оставаться даже, чтобы только увидеть, как чистили и выбивали от пыли ковер две туркменки — красная и синяя (синяя и красная туркменки).

А как в первый момент мы ели плов и шашлык на веранде, открытой возле аэродрома, где невдалеке два верблюда, не реагирующие на садящиеся над их горбами самолеты. И Кира к ним бежать не поленилась.

И то, как женщина готовила плов в очаге (выкопанная ямка) и котелок –

До плова оставалось два часа, — но мы не ждали его — уехали в город искать гостиницу и объехали их все, но все оказались занятыми. Вез нас армянин, который имеет знакомых в каждом городе, и он удивился, что как это мы без знакомства надеемся получить тут номер. И я сказал «будем знакомы», и он привез нас обратно в аэропорт. Как раз у Сони (так зовут туркменку) подоспел плов. И мы его ели, несмотря на то, что были сыты. И это был прекрасный плов, который мы запивали зеленым чаем.

Зеленый плов — но не этот плов явится — «воспоминанием об узбекском плове».

И неправдоподобная девочка — неправдоподобно одетая по-национальному.

И как возлежат за столом, и это является удобной позой, и как это красочно.

Сидят на корточках.

Игрушечные дети. Девочки в шароварах и юбках.

— Целый баран, наверно, пошел на шапку.

— А найти такого черного барана не хочешь?

— Их, наверно, специально выводят на шапки.

 

Как шевелились шапки-клоки в автобусе на неподвижной голове. Все это придает странно величественное.

Туркмен — старик-сапожник под деревом на площади базарной. <Живой> или из сказки о Молле Насреддине?

Конечно, Ашхабад — зрелище безотрадное, если не ставить целью все перерабатывать творчески.

Все жуют мясо. Не все, а женщина за всех — взялась собою дать общий портрет — жующего человека.

Хорошее или плохое — жуют, а ты все принюхиваешься и прислушиваешься.

Гастрономический максимализм. Жди, и приходит настоящий образ.

Дождь. Дождь с утра. Оплакан Ашхабад. И тот в шапке туркменской. Завитой, вьющейся — живая копия портретов ассиро-вавилонских.

Они полулежат — не потому что сибаритство — а потому что низкие дома — отсюда привычка эта.

Дождь. Дождь. И тот же, но теперь оплаканный, аэропорт. Теперь без верблюдов. Грустный, дождливый день.

Но ведь был <толчок> рынок — это нокаутирующее зрелище. Да, был, но лучше его перенести <перенесем> во вчерашний день, когда паслись верблюды. Замшевые верблюды. (Или плюшевые?)

Переносить дни. Соединять их друг с другом — прекрасный произвол. Пусть тот воскресный базар <очутится> окажется в субботу.

<Мы прилетели в субботу>

Мы видим одинокого туркмена, выделяющегося в нашей толпе. Я помню такого в Москве, гордого.

А там все было наоборот. Оказались в толпе туркменов. (Помнишь себя среди воров в толпе — перед объявлением пришедших на свидание в Рустави?^16 )

Таким путем возможно перенестись из Ашхабада в Рустави — город на Куре. И вспомнить надпись внутри скрипки «Рустав апо» старики? И рассказать всю историю создания скрипки и таким путем прийти в эпоху Возрождения.

Я что-то забыл, была в чем-то Брэдбериевщина¹⁷ .

Великим радостям путешествий сопутствуют мелкие раздражители — эмоции, которые могут все заслонить. История с промокшими ногами.

Нужно быть очень точным. Сейчас улетим в Ташауз.

Дождь — дождь — дождь.

Прощай, заплаканный Ашхабад.

Соня, — до свиданья. Без нас ты будешь подкладывать щепки-лучины...

 

24/IV. Аэродром.

Когда-нибудь произнесу Аэродром и возникнут два аэродрома — один Красноводский на плоскогорье (на плоской горе) (все время наглядные географические пособия) вплоть до тумана, спустившегося на Красноводский холм.

Скажу Аэродром и вспомню солдата в Красноводске с национальным инструментом, струны на длинной деке, а главное над сферой обтянутой кожей, и захотелось иметь какой-нибудь такой инструмент и пальцем его касаться — не струн, а барабана.

И многое возникает при слове «Аэродром» — если их ограничить двумя среднеазиатскими аэродромами и в Красноводский аэродром войдет вокзал рассветный, два тепловоза с надписью САЖД¹⁸  и слева море...

А как выносилось море навстречу кораблю-парому, как мигали десятки фонарей. И как было плоско и тихо недавно грозившее свирепым ураганом.

И вспомню пароход, как в нем качало — и как можно было не пить.

И розы распускались на глазах в заведении стеклянном возле аэропорта Ашхабада.

Хорошие настоящие матерчатые матерые махровые. Старушка бегает, подбирает со столов бутылки и чем-то очень недовольна.

И самолет, и облака. И вновь и вновь прекрасные дети.

И кошка сытая в кафе, и женские коленки со смущенным женским лицом, заслоненным тремя бутылками пива.

Гулы аэродрома.

 

1966. Апрель.

....Новелла 1-я из Среднеазиатских. Вот именно этот путь — Тбилиси—Красноводск, даже без Красноводска.

 

 

ЗАПИСНАЯ КНИЖКА № 11

[Ташауз, Ургенч, Хива: 24 — 28 апреля 1966 г.]

 

Начата 24/IV.1966 [Самолет Ашхабад—Ташауз]

[Рисунки пустыни] Пустыня-художник

Внизу пустыня. Солончаки (видимо они) образуют причудливые картины — парашютист — с отчетливо нарисованными стропами. Животные доисторические в основном.

Горшок с цветком (кактусом). Несущийся конь. Смеющаяся лошадиная морда. Барсук, сапожок.

А вот как негатив причудливых облаков — отпечатался естественно на песке. Мертвая пустыня. Когда она живая? Знает ли ее пилот? Что если прыгнуть с парашютом и переночевать одному наедине с пустыней? Быть может, пустыня — существо, как женщина-планета в рассказе Брэдбери¹⁹ .

Зародыши. И еще животные, как это делал Киплинг с рисунком внутренностей.

Туркмения — откуда твои халаты — может быть, они борьба с пустыней? В пустыне нет орнаментов твоих на шароварах и носках и панелях ресторана в аэропорту.

Я вижу только карту сверху. <В> Пасмурный день пустыня отдыхает от себя раскаленной.

Неужели это тропа верблюжья — эта чинная прямая, а тут она сплелась подобно венам в бессмысленный для караванов узел? Каменные человечки с острова Пасхи или еще откуда-то.

Вот так летают и над великой пустыней Гоби в креслах мягких и после об этом небрежно роняют, не вынимая сигары изо рта в гостиной.

А там внизу — бедуины. Копье и палица. Пингвин и кенгуру. И много оторванных голов.

А вот ажурная решетка ограды.

Меняются рисунки. Нет однообразия ни в чем, и даже пустыня, если присмотреться, меняется неуловимо (наверное, так же, как и полюс).

Со всех сторон приходишь к отправным истинам. Что заставляло исследователей пересекать пустыни?

 

Рука с шестью лапами.

Пустыня — художник.

 

Был самолет Ашхабад—Ташауз

Была пустыня под его крылом

Скучный видит одно и то же

.....................пустынных равнин

.....................пустыня-художник

И с другим ее миг несравним.

 

Подумать только — я в столовой-ресторане. Усталая женщина, вернее, усталыми движениями включающая свет и вентиляторы в среднеазиатском ресторане Ташауза.

Я нигде не ел такого шашлыка.

Ташауз. Все это и арыки вдоль дороги, конечно, бесконечно <меньше>, чем вотчина Омара Карсанидзе²⁰  — беру вещи, схожие отдаленно.

Пестрый халат, мелькнувший, мелькавший за деревьями — вот образ, наверное, приевшийся в поэзии восточной.

Московский говорок в Ташаузе, как метро в Тбилиси.

Целую пыль и прах обуви, конечно, выражение среднеазиатское.

Дома-усадьбы. — Огромное колесо телеги — есть в этом нечто очень привлекательное.

Может быть, поэтому так безболезненно перенимали мусульманскую культуру в Греми древние грузины²¹ .

Халаты, пестрые платки — конечно, только тут ткань является тканью.

 

Стержень наблюдений: могли остаться в гостинице, и это все осталось бы за бортом.

Мы всегда от всего за пять минут. И сколько же у нас не состоялось.

Кричат ослы не тревожно.

Бараки — гениальные постройки — они учились у ласточек.

 

Поле, бежит собака к собаке, и дверь, открытая в ханагу²² , и горит внутри свеча и что-то освещает. Прекрасно! Но жить ты там бы не хотел. А почему? Значит, прекрасное и «нежилое» — синонимы — вернее, место, где нам бы не хотелось жить.

Опять неточность, вот так нанизываем одну неточность на другую мы потихоньку...

Как надо идти осторожно, чтоб ничего не нарушить...

Арык — вам не в гранит закованная речка. Русло его прихотливо и соединяет в данный момент в моем представлении Голландию с Японией.

 

А дальше начинается музыка невыразимая: земляные печи и люди. И дома-ханаги.

 

Последовательность? Но возможна ли тут последовательность...

Слепцы — несчастные.

Гулят голуби, и призрак смерти с косою бродит.

 

25/IV 1966

Двукрылый самолет Ташауз — Ургенч. Впервые ощущение полета. И кабина с кнопками, которую пилоты не закрыли. И вспоминаешь опять Экзюпери — Икар поэтов.

Это, конечно, зрелище умиротворяющее — лететь невысоко над возделываемыми полями на «кукурузнике»²³ . Увы, человечество, освоив поезда — и создав романтику дорог железнодорожных, слишком быстро стало развивать авиацию, и вот эти «кукурузники» — единственные самолеты, на которых возможно ощущение полета и зрелищ... — перестали быть средством связи, уступили всяким ТУ, на которых можно, конечно, видеть великие и грандиозные зрелища облаков, но земля, в общем-то, не участвует в игре...

Дверца «кукурузника» с иллюминатором.

Вспомнить солнечное утро и полет над шумящими тополями. Тихий полет — шум мотора куда-то уходит и остается одно скольжение в голубом.

На одном крыле (видимом). Невидимое не существует. И все надежно. И потом идти опять по полю и летчику говорить приятные вещи по поводу его машины и оказаться в странных городках с названиями такими, как Ургенч, Хива, Ташауз, Турткуль, Али-Аул, Бируни, Нукус, Чарджоу.

 

25/IV-66 [Хива]

Никто не взял петушков, все только звездочки и пистолеты в автобусе Ургенч — Хива. Стоило, конечно, не поехать на такси, чтобы увидеть, как заулыбались лица леденцам и как, не глядя щедро, всыпал в шапку мелочь из вывернутых карманов парень, напротив меня сидевший, — и его улыбка.

А этот приспособился к Ургенчу и продает цветные леденцы, не без юмора пересыпая бормотанье узбекскими словами.

И не представляю себе тут плохого человека.

Даже собаки дружелюбны.

 

И вдруг забрели на базар прямо из караван-сарая в караван-сарай²⁴ , и мне нравится пыль — которая мела, мела во все пределы²⁵  базара.

И то, что мне чистит обувь хивинец-узбек у входа опустевшего базара.

Сапожники — носители основ жизни — как и все ремесленники.

По базару шныряют велосипеды, и на ишаках проехали вдали.

Как все это длить? Какая благоухающая пыль, благоухающая и очищающая тут пыль вместо воды.

Пыль базара Хивского и вообще всей Хивы, которую должны вдыхать всею грудью (во всяком случае, в апреле). Она целебна — как целебны, наверно, грязи.

Двери, двери, двери, двери — симфония — симфония дверей. Резьба их. Никто не помнит, кто и когда их делал.

Вот новая — та куплена, он помнит, в 56 году и пока что простояла 10 лет. А эти двери — никто не знает, кто их смастерил.

Кто изукрасил жилище — под стать ханскому дворцу. Изразцы, изразцы мечетей.

И чайхана, ковры и дерево, растущее внутри, прекрасное огромное дерево.

Здесь привыкли и любят, чтобы дерево росло внутри дома. Родился — и щупаешь его и ползаешь вокруг.

И дерево-столб — тоже живое, конечно дерево — живое по другой статье. Когда мертвое дерево вдруг оживает и живет под резцом резчика и начинает петь, и это, собственно, — загробный мир дерева, его потусторонняя страна.

Итак, почему пыль Хивы благоухает и целебна, во всяком случае, в апреле? Во-первых, потому что эта пыль древности, смешанная с цветеньем акации.

А в чайхане на чай, на голову и на стволы слетали с дерева, чей ствол внутри дома, соцветья.

Не соцветья, а семена в оправе, чтоб оно летело.

Дерево прошло сквозь потолок (потолок пропустил дерево), но кажется, что оно его поддерживает. (Дерево с пятью мощнейшими ответвлениями ствола.)

И три картины одинаковые, с чуть разным расположением предметов в натюрморте. Наивные и <может быть прекрасные>, выказывающие идею «изобилия» в ее ресторанном <выражении>. (Ведерко с шампанским, охлажденное в магазинной упаковке.)

Сыр и пачка сахара, перевязанная лентой, и ваза с фруктами, и сыр ноздреватый швейцарский. И бокал, и фрукты узбекские — все повторяется в каждой, но только чуть передвинуто.

Он сохраняет верность выбранным предметам.

Но он не жалок, он велик, быть может. И, как Матисс²⁶ , не признает тени.

На вопрос, кто делал картины, официантка — «Был кто-то десять лет назад».

Центр картины — арбуз с двумя ломтями. — Все парадно и листья у правильного винограда — настоящие.

Пить чай зеленый на ветерочке. Под шумящими тополями — среди узбеков или туркмен, не обращающих на тебя никакого внимания, хотя ты так выделяешься, перед тем как уйти в «древний зной и нежность».

И так легко (рисуется) и пишется при людях настоящих, не выражающих любопытства. Тут только дети подкрадываются и смотрят из-за спины. И в них есть что-то от «новоарсенальных»²⁷ .

Новоарсенальная — будет термин?

Дерево со всех сторон стиснуто асфальтом. Но корни его уходят далеко в глубоководный арык, опоясывающий «заведенье».

Тут мог бы с утра до ночи заседать Гоген, и как же не влюбиться в детей природы, тружеников земли и не наблюдать за всем с радостью и меланхолией. Меланхолией. Да, меланхолией. Запнулся я на этом слове, как пластинка...

А дальше заснули — вычеркнули, провели черной густой краской. Только серпик сверхвосточного месяца и звезды отделяют просвет во сне.

 

26/IV-66. [Хива]

Утро. Первые лучи солнца на земляной стене крепости. Прохлада. Снова старый город.

Пустой-пустой базар.

Чаепитие с хранителем медресе. Крыша — крыши. (Они иногда мягкие и страшно.)

Голуби — голуби. Голубь на решетке под стеклянной крышей.

И купола крыш, и звук из-под низа. Гулкий, соединяющий этот крытый проход караван-сарая к базару с тбилисскими банями, где также слышны голоса моющихся женщин и детей. Звуки жизни текут под ними, подобно реке. Я заглянул через крышу и увидел дворик внутренний, что скрыт от глаз, обычно там сидел его хозяин в чем-то теплом, из-под которого выглядывали белые подштанники.

Он был, видимо, болен. И он глядел на одну из стен внутреннего дворика. Тут бедность — сочеталась с чем-то бессмертно прекрасным. И если не обратить внимания, не концентрироваться на бедности и убожестве, то увидишь прислоненные вилы к стене, дающие прекрасную тень, и, конечно, если закрыть на что-то глаза, то только в этом случае увидишь растущие посредине дворика заботливо ухоженные две виноградные подрезанные лозы.

И столб высокий, тщательно орнаментированный. Бедность и искусство. Богатство и злодейство — вот о чем говорят сегодняшние старые дома и история — нежилые дворцы.

Вот мы сидим на крыше в прохладе и фактически ежесекундно теряем столько — что себе и представить невозможно. Вот первое, что тут приходит в голову.

Тут невозможны находки — здесь царство потерь невозвратимых. Тут улочки разветвляются, и пока ты находишься, как кажется тебе на этой, ты теряешь на ста других. А по всем им пройти невозможно, и это <не> в масштабе одной только Хивы, — а мира целого. Где звук тамтама и плеск реки.

Но я увижу звезды над мечетью и полумесяц, и в меня войдет счастье, что этот чуждый мир и чуждое искусство вошли в меня, в состав моей крови, не отдалив от меня ни Европы, ни Византии, ни России, ни Грузии. Я слышу, как в меня вошла та музыка. И я трогаю мысленно струны.

Прощай-прощай, крыша. Я тебя не увижу больше.

Что делать? Что делать?

А за куполом тбилисские женщины моют детей, и мыло попадает им в глаза.

Приехать бы сюда ночью и, например, на той же крыше дождаться рассвета, глядеть, как постепенно проявлялись бы мечети.

Соединить мечеть в стихе с дорожкой лунной в море.

 

И пыль................. благоухает

....................................мечте

...............................возникает

С голубою водою.......мечеть

 

И нас закрыли в медресе и выпустили...

И вновь поэма земляных домов, дверей непостижимых.

Голуби разговаривают. А голуби гулят, похоже на их инструмент.

И снова пыль благоухает. А иногда это становится плывущими кораблями в море-небе и голуби — чайками, сопровождающими их в пути.

Но где-то, где-то в глубине тревожное ощущение пресыщения.

Вино — село, село — вино.

Побыть и пить не суждено.

Не то что бы тянуло бы к другому, но к другому такому же отсюда.

Неужели исчерпывается Хива, и двое суток было достаточно?

Неправда это. Просто тут включается иное.

Когда вживаешься в Азию, вдруг становится страшно того знания жизни, которое она дает — в ней все светотени. Рядом со зрячими она обязательно дает крупным планом лицо слепого, рядом с богатством — нищету.

С каким достоинством мальчик попросил, да не попросил, а взял редиску и снова за нею приехал...

С горделивой осанкой — скрюченную фигуру калеки. Рядом с пестротой базарной толпы — узкий колодец заключенного.

Включиться в Азию — это ведь во многом по сегодняшним приметам входить в историю, в позавчерашнее столетие, и слышишь стоны заключенных, и вздрагиваешь при виде лобного места, и усмехаешься при слове «правосудие». Трагическое знание жизни (но не истины самой) дает Восток.

Идем ночью по Хиве.

Как по морю, лунная дорожка бежит (за нами) по минарету. И даже, как от карманного фонарика.

Парочка, как во всех странах мира, и вдруг стук палки ночью, и тяжелое дыханье, и торопливые шаркающие шаги.

Все освещалось складовскими фонарями.

Чаепитие с бессменным ночным караулом.

Кяса — пиала.

Тавах — чашка.

...А как тут ухаживают за деревьями и кустами.

И стоят, <облокачиваясь> о лопатку, глядя, как течет вода вкруговую, как спираль на плитке — по тщательно окученным газонам.

И непрерывно маленькие ослики везут повозку, на которой восседает (ног не видно) старик-узбек...

...Земляная крепость — вал с зубчиками крепости. Так просто было на него подняться, а мы не поднялись, так и не увидели открывающегося за ним моря. Верность и Консерватизм — вот наши спутники, ухитряющиеся быть с нами в путешествиях по незнаемому.

Мы проехали по этой улице — и уже ей сохраняем верность. И даже когда мы сворачиваем на другую, это только способ сохранения верности. Уходим от нее, чтобы по ней вернуться.

Вернуться по улице искомой. Консерватизм и верность.

Итак, благодаря консерватизму я не увидел, что было за городской пылающей стеной.

И так и не узналось — что означают те разноцветные тряпки на пучке палок на могилах и возле некоторых домов.

Осколки голубые, голубые осколки. Музей. Кого-то, чей-то.

Невежество — источник отраженья. Я напишу о том, что мне вначале показалось сценой.

То помещение открытое, с высочайшим потолком. Что с того, что я узнаю, допустим, что это называется айваном^28 ?

Разве слова — айван — достаточно, чтобы увидеть не видавшему это?

Голуби, голуби, вездесущие, как пыль и песок.

А потом пошли со всех сторон эти театры и сцены — открытые. Что ни дом, то театр. Вот только таким путем и возникает слово — айван, или как оно там еще называется. Резной столб в самом захудалом доме — резная дверь, резные ставни.

И войлок цветной и пыльный — плоские крыши.

 

В последний раз по этим улочкам тишайшим — ночью — мимо стен земляных, пахнущих хлебом (как печки земляные) и на ощупь чем-то схожих с землей и хлебом, — и крепость земляная вся съедобная. Съедобная земляная крепость.

 

Утро отъезда из Хивы. 28/IV-66  г.

Конечно, пребывание на крыше <мягкой под ногой> — счастливое стечение обстоятельств, так как оно было случайным — нас даже заперли, такое же счастливое, как похождение во дворе, где стоял нагруженный ослик и был старик, и женщина нам подарила облицованную <облицовочную?> плитку.

И нужно что-то написать о плюшевом верблюде на краю базарной площади в повозке — и как он гордо двинулся, пересекая, как высоко он задирал голову — И сколько доброты в глазах его светилось — не знаю, каков его кодекс моральный, <но> в нем нет непримиримости.

Огромные колеса тачек маленьких. И огромные машины с сетками, на которых повисли клочья хлопка, золотящегося в закатных лучах.

Луч заката по земляной стене.

И снова эти голуби, и ночной поход, чуть страшный по нестрашному — мимо могильных склепов с развевающимися тряпками на палках.

Это пресыщение городом. К нему уже необходимо противоядие.

Трудность в том, что уходят не вещи, а состояния, в которых их увидишь. И можно вспомнить вещь и забыть состояние. И вещь перестанет как бы существовать.

Дверь скрипит во дворе гарема и ночью идет с пятью детьми (все девочки) старушка, которая в темноте по росту неразличима от них и тоже кажется девочкой. И кажется, дети идут одни в темноте. Мимо свежевыпеченной съедобной крепости, охлаждаемой светом луны. К далеким окнам — огонькам в пустыне...

И пыль не благоухает. Превращение пыли в пыль — самое легкое. А ты попробуй воду превратить в вино! Превратить куропатку — в курицу. Без нас будет наполняться шумом крытый переход базара и, наконец, там, наверху, у купола не будет казаться он шумом Тбилисской серной бани на Майдане.

«Восторг души первоначальный»²⁹  углубляется знанием трагическим и зрелищем печальным.

 

Так кто же прав — восторгающийся, но к концу приходящий к пресыщению и отвращению? Или с самого начала ни на что не смотрящий, как тот человек в вестибюле, стучащий в домино в Фивах? Что честнее? Почему-то место называлось Фивы? Почему?

Никогда в своих прошлых воплощениях я не был ханом, беком и царем. Я это чувствую, глядя на дворцы.

И мы прощаемся, целую двери и землю хижин.

И снова пыль благоухает.

 

Летное поле — сейчас прилетит самолет, и мы улетим. И на этом я кончаю 11-ю записную книжку, с тем, чтобы начать 12-ю на самолете Ургенч—Ташкент.

 

 

ЗАПИСНАЯ КНИЖКА № 12

[Ташкент, Душанбе, Вардзобское ущелье, Самарканд: 28 апреля—5 мая 1966 г.]

 

28/IV 1966  г. [Самолет Ургенч—Ташкент]

Пятнадцать минут полета и снова пустыня. Можно было снова заняться этой игрой на отгадывание ее рисунков. Но мешает марево над пустыней.

Мне кажется, что самолет летит толчками, что он на секунды неподвижно висит в воздухе.

Как жаль, что не поехали в отдаленный колхоз, где из озер рыбаки ловят рыбу.

Теперь я знаю, как выглядят хлопковые поля перед посевом.

На горизонте низко облака, как бывают у моря. Но линия горизонта темная — пожалуй, неприятная.

Кира мерзнет над пустыней. Кажется, меня совсем не интересуют города. Мы приземлимся в Ташкенте, и совсем-совсем не интересно выйти в город. Никакой тяги к нему. Может быть, я люблю только Тбилиси?

Отправимся в Душанбе на таком же ИЛ-18, на каком вылетели утром из Красноводска. — Он никогда не будет в моем представлении городом, опаленным солнцем.

Я видел его поздно ночью и на рассвете. Это начиналась Туркмения.

 

[Душанбе. Окрестности Душанбе]

 

Надо жить более независимо, более свободно — а ты ставишь свои состояния в зависимость от всяких случайных состояний, близких тебе. Так нельзя.

Необходима независимость именно в этом смысле, независимость, не исключающая привязанности и любви. Независимость, которая сродни той высшей внутренней свободе, о которой писал Блок и которой обладал он и очень немногие.

Гостиница «Душанбе» в Душанбе. Ковры в номере полулюкс. Накладное предприятие. Весь комфорт сразу после гостиницы жалкой в Хиве... — Из одного в другое...

Таджики в чайхане с птицей. Тискают ее в рукаве. Блаженство на базаре в чайхане. Мы в обществе <раскрашенных> гигантов. Но размеры видимо ничего не <решают>. Гулливеры и лилипуты — не отличаются друг от друга.

Семья: мужчина, женщина и девочка пьют чай с хлебом. Господи, спасибо за это зрелище.

Зеленый рынок.

Не смотри зло в пространство. Святое слово — закрыто. Принимает товар.

Это тоже Азия Средняя. Рыбожарки в черных котлах.

 

Узнал о смерти Симона Чиковани³⁰ . Ты помнишь этот вечер с Межировым в номере гостиницы и как Симон (как прекрасно звучит это имя!) перебил все эти мудрствования Саши и вдруг ударился в воспоминания.

И воспоминания были одновременно тостом. Откуда он брал силу, уходя в воспоминаниях за тридевять земель, вдруг вспоминать их и <пункт, откуда они были начаты>, тогда как это уже не помнилось и казалось самоцелью и вдруг он возвращался и — мыслью на прицеле.

Симон Чиковани — настоящий поэт.

 

Симон и Белла

Белла и Симон

 

Каждый день — это масло, которое тает на солнце.

Не спи, успеешь поспать в могиле.

 

Но как ни старайся, не восстановить этот день с <пекущим солнцем>, он промелькнул и канул в трансе...

А я не знаю, что «нормальнее», естественней — <наши> или их раскосые глаза.

А в чем секрет того певца слепого — хотя он и не творил, наверно, в буквальном смысле слова — а <излагал> и комментировал. Секрет — вдохновенность — уж не знаю, в чем она проявлялась. Именно она и составляла «творчество» (хотя в данном случае творчество — передача давным-давно сотворенного текста).

Любопытство всюду одинаковое — туркменское, узбекское и таджикское.

 

И вдруг соединилось: батумские старики в своих неброских пиджачках, сидящие в кофейне на закате, и тут в халатах и платках таджики –

 

Пенье куропаток.

 

Типы в черных парах и белоснежных рубахах в чайхане — с теми распространенными <благородно> испитыми рожами, о которых как-то был разговор с Мазуриным³¹ . Но ведь первый закон жизни — не быть предвзятым, не поддаваться предубеждению... Ведь, может быть, и даже наверняка, они, в общем, хорошие люди. Эти двое, зашедшие в чайхану.

Но как же тогда быть с «творчеством». Оно основывается, видимо, на подобных предубеждениях? На симпатиях и антипатиях. (Нет, высшее творчество сродни и высшему отношению — они смыкаются. Жизнь и литература (т.е. так опыт жизни говорит одно: не будь предубежденным); одно говорит опыт жизни и другое — творческий порыв — поддайся искушению, соблазну предубежденности, изведай <сладость> безудержной...

 

Я все решительно забыл, что приходило в голову по дороге — нужно книжку записную буквально держать в руке — единственное средство борьбы со склерозом.

 

Очень многим Вардзобское ущелье³²  соединялось с Грузией.

И горная река неслась, и со всех сторон нас обступали снежные вершины. И маки на обочине дороги. И дети протягивали цветы на продажу мчащимся автомобилям.

И груда камней у реки. И китайскость горного пейзажа.

И лицо Беллы³³ , мерещившееся тут, как там — Хемингуэя.

Спи с миром, Симон Чиковани.

 

И вспомню блаженное свое непонимание в букинистическом <ряду>, где Шура рылся в груде рукописей, и все подходили и подходили типы разные.

Конечно, восточный базар — место для творчества не хуже, чем воспетые кафе.

 

Прежде всего, тут в чайхане великое собрание лиц первозданных, шероховатых, обожженных солнцем. Лиц, соединенных с лицами на возможных картинах. Тогда как наши лица очень редко видятся как портреты.

Лица, лица...

Итак, прощай, базар. Сегодня едем.

И снова снежные горы. Момент, когда текут горы, стоят реки.

Мечты о внутреннем дворике, где-то, но не в Хиве.

Но надо найти место, которое будет говорить: «ты наш», а не: «ты френк».

Улочка в деревушке, и бегают «татарчата» — по типично грузинскому — в тюбетейках вместо [сванок].

 

Черный, подпоясанный ярко-красным в горном селении.

 

И все это цветное, кричащее, сопливое, нахальное — остановилось у выхода, село и дальше не пошло за нами.

 

Дверь в мельницу открыта. Чернота внутри.

И каждый камушек виден под водою — это так обычно, но тут все обычное воспринимаешь как чудо, обычное чудо.

Прощай, село Гушары Вардзобского ущелья.

Все эти горные реки — девушки и все — одни.

Несколько неприметных на шоссе дворов — а создались такие улочки — как музыка внутри.

Завороженность. Меня это все завораживает.

Брошенная деревня из-за воды (смытая).

 

Из ворот выглядывают девочки в ярко-красном, и кругом зеленая трава. И повсюду то ближе, то дальше шумы потоков и доски через них.

Сережки орехов.

Тут нельзя выбирать дороги. Тут можно только кружить, как в буране.

И движутся берега вдоль неподвижной реки.

Бодаются бычки. Напротив сидят в красном на корточках.

А сбоку только асбестовые крыши — ничего примечательного — стоит ли входить в деревню?

Но там... под асбестом... Колыбель туманов.

Хемингуэй писал: мне многое дали импрессионисты, а что — не скажу: тайна. Тайна — когда нет тайны, как с Лагидзе.

 

И горы мчатся. И я вдруг попал не только туда, где я был, т.е. в Грузию — возле Душанбе на <Памире>, но понял, что в иные моменты там, где я не был, например, Тибет. И эта женщина вдали с одеждой мешковатой из Тибета — И горы фиолетового оттенка, и вдруг впервые в жизни я увидел дымку — строителя пространств. Между двух гор заполнившую ущелье — впервые.

И снова вечная картина: без привязи теленок покорно и понуро за женщиной бредущий под вечер по откосу домой.

Но вереница ослов — особенное.

Душанбе — город-столица без пригородов — сразу начинается «за городом».

 

Маленький-маленький подал мне букетик, я сказал «спасибо», он покачал головою и сказал «пул» («деньги»). Потом деловито спрятал монетку во внутренний кармашек.

 

И мне довелось ждать автобуса вместе с таджиками-крестьянами, ехавшими в Душанбе на рынок с мешками этого корня <как его>.

С крутого склона спустилась красавица-корова, черная с белым, с осанкой горделивой.

Пасмурно стало. Ярятся спины реки.

 

<Так что произошло> в Таджикистане? Мы ели плов или вдыхали только запах плова? Сколько мы видели Памир и все эти названия — Нурек и т.д.

Их называл шофер мне по дороге, как ни странно, рассказывавший об Альметьевске³⁴  — чистом и прекрасном городке, так связанном для меня и Гии с Беллой. Он мог бы не заговорить об этом. Большинство людей связаны друг с другом по каким-либо линиям, но не знают об этом.

Даже при встрече случайной (так двое оживятся, вдруг заговорив о Пастернаке).

 

Мне жаль крестьян, везущих мешки свои на рынок <с кислятиной>, но если бы они перестали ездить сами продавать, во что превратились бы базары?

Тут базары настоящие — продавцов больше, чем покупателей.

 

В Душанбе, так же, как и в Ашхабаде, не хватает мне мостов через речку.

В Ашхабаде... Я был в Ашхабаде! Толкучка. (Вспомнить камни среди луж и как к ней подходили мы, переступая с камня на камень, а там вдали уже стояли, сгрудившись, группы).

 

Ночь в вагоне³⁵ .

В пустыне огоньки — как в море <корабли>, стоящие в заливе. А те на вышках — это будто джинны, сошедшие на какой-то праздник в царство ночи и пустыни. Боцман-проводник раздал постели.

И <человек> не отсюда мог бы подумать, что главное в этом царстве — ноги. Ноги босые — мужские и женские, — большие, приспособленные для хождения по этой земле в грубой обуви, смешанные с детскими крохотными и не крохотными.

И тут можно было бы затеять разговор тот давний о ночах и об уродстве и не уродстве. Но что-то во мне изменилось, и я смотрю спокойно.

 

И вдруг в этом палящем зное маки — они пылающие, уменьшают зной. Мак — лола.

Тут вспоминается: «Что делать нам с убитостью равнин, с протяжным голодом их чуда»³⁶ . Что делать с этими необоримыми психологически пространствами? Как преодолевать их? Они, голодные, тебя поглотят. (Что вы пишете? О палящей степи?) О безумии взять и сойти с поезда, пересесть на другой, уехать совсем не туда — А что?.. Трудно достается право на безумие.

 

Темнело по мере рассвета

Темнело по мере рассвета

По мере рассвета темнело

 

Там, где Бабель <чувствовал> сюжет, там вдыхал (рассветные ветлы) Платонов.

 

Распахнулись

<Распрямлялись> крылья сюжета

Крылья осторожные сюжета распрямлялись

После долгого сна распрямив распластав

Осторожные крылья сюжета

Шел по Азии Средней состав

Все темнело по мере рассвета

 

Можно ли в земле купаться ночью, когда она похожа на море и бурно прожектор выхватывает волны...

 

Но умеряй ...... восторг

Того гляди.... час не ровен

Над шашлыками тлеющих жаровен

Пахнет тебе....... восток.

Юродивый..... под балдахином

И птичья человечья.... речь

 

Походите по кладбищу, и вы поймете, откуда — все купола и столбы. Увеличенное подобие.

 

Ликоподобное солнце (Из надписи на медресе Шир-дор³⁷ .)

 

 

ЗАПИСНАЯ КНИЖКА № 13

[Самарканд: 5-7 мая 1966 г.]

 

Начата 5 мая 1966  г. в гор.  Самарканде на территории Регистана³⁸ .

 

Регистан.

Мы боимся нарушать симметрию, они боялись ее соблюдать. Но там, где у них симметрия, — она прекрасна. Напрасно бояться симметрии.

Мы провели утро в медресе Шир-дор (1619—1636  гг.).

Тигрообразные львы. Ликоподобные солнца.

Глазастое чернокудрое солнце. Шир-Дор (Львов имеющая).

Мозаика, а не изразцы?

Поливная глазурь — точно. Купол — глазурированное небо.

 

Медресе³⁹  Тилля-Кори (1646—1660)⁴⁰ .

Внутри там реставрационные мастерские с печами обжига и т.д. (поразительное).

Свобода, свобода (за 1 р. 50  к.) — запищала (большая птица), которую мы выпустили возле Гур Эмира⁴¹ . Надо бы дальше как в сказке — он оказался волшебным, этот Майна (австралийский скворец), он улетел, крича, и сразу смешался с птицами другими и стал от них неотличим. Теперь будем думать, что одна из птиц Самарканда наша — выпущенная за 1 р. 50  к.

 

Все эти птичьи дела у меня настолько закружились в голове, что <изразцы> тоже превратились в птиц и улетели.

Самый «неудачный» выбор может быть счастливым — как скрытый шахматный ход — на вид невзрачный, но под собой таящий очень много. Так и тут.

 

Но я становлюсь все более и более нервным, я слышу треск мотоцикла, который не должен был бы слышать, и страшно раздражаюсь (о, наконец-то он уехал). И медлительность официанта (о, наконец он соизволил принести). (Между прочим, он соизволил принести — стремглав не торопился.)

Конечно, Кира нашла самое непотребное место (удивительно она их отыскивает). Как тогда хотела перейти на ту гору через обрыв, и Шевякова⁴²  спросила: «Вы это серьезно, Кира?»

Конечно, эти качества в ней рядом, и одно может заменять другое или одно обслуживает несколько (как автор разных вещей).

Ничем не привлекательная грязь вдруг привлекла <к себе> внимание.

Чернокудрое солнце — вот настоящая поэзия — в этом безумие правды.

<Можно> все, если возможно солнце чернокудрое мудрое.

Во всем должно быть чернокудрое солнце, но в любом выкрутасе внутри свет, тепло, солнце, ясность. В полосатом тигре желтый лев.

 

Есть особый животный интеллект, и как всякий интеллект он светится — освещает человека изнутри, например, лица и весь облик буфетчиков восточных, жирных и худых.

Вместо «изразцы» говорить — «глазурь» (глаза прищурь, как близорукий шах над царством бирюзовым). Этот близорукий шах⁴³  — так убедительно и точно — это тоже черноволосое солнце.

 

1966  г. Май [Самарканд. Регистан] [Орнаменты]

Надписи непонятные белым по голубому волнуют — волнует. Надпись-рисунок. Рисунок-надпись-орнамент.

Нет, это не магия, не каббала. Это надпись-рисунок-орнамент белое по голубому.

Белая резная поливная терракота. К черту все эти ученые слова. Но они тоже завораживают, терракота оценивается на рынке слова не ниже платины.

И если вдруг пуститься в царство чистых красок и начать с хаотической последовательностью описывать детали цветовые орнаментов, например, черные круглые точки на выкрутас, то все это будет, наверное, не видеться, а только звучать, как звуки названий станций — (Акбуллах и т.д.). Да, так я мог бы завершить свои записки, связав конец с началом, но погодите, дайте выбраться отсюда и пройти еще по улочкам самаркандским....

Мне нравятся ритмические перебои прозы⁴⁴ . Я чуть напеваю ее, когда пишу. <И она ритмически> петляет, как улочки старинные. Заводит в тупики и переулки.

(С каким удовольствием фотографируются узбеки.

Это чистое искусство, и даже не просят — чтобы им потом прислали отпечатки — достаточно замереть перед объективом и услышать сухой щелчок, и все — что за извращенное наслаждение?!)

И это ядовито-зеленое, вокруг которого кирпич не поливной, а за ним голубой и синий.

А купол весь отдан голубому цвету, он весь из квадратиков, но не абсолютно одинаковых, а разных, разных даже не оттенков, а еще меньше бросающихся в глаза различий, чем в понятии оттенка.

(А все же в Азии хочется снимать туфли.)

Но дальше все это сливается в один небесный цвет голубизны.

 

Май 1966 [Самарканд. Регистан] [Птицы]

А что птицы, как они относились к такому явлению, как публичная казнь? Они не ужасались с высоты? И ничего не значил их крик? Он такой же, как тут, у купола, непостижимо птичий — не вмешивающийся ни во что. (Но есть же китайские легенды о царе птиц или деревьев, которым внятно все).

А где это было, где я был близок понять их щебет или сам защебетать? И тут бы мог из-за деревьев появиться царь этот птичий и повести меня в страну свою, и я бы видел птиц в обличье человечьем и вел бы с ними долгие беседы и, может быть, флиртовал.

И только тот птичий царь в пестром оперном оперенный появлялся. И исчезали б птицы-люди в его стране, он посылал бы их в нашу страну...

 

Узоры только цветные арабески, если нет, то, значит, плохо я умею голубое соединять с коричневым и черным. — И в белом неизвестна мера и неизвестна мера в голубом.

 

Восторг при входе и при выходе, восторг под аркой.

 

Тот длинный и нелепый с тонким лицом еврей, не мывшийся со дня рождения. Его останавливали или он останавливался у дверей самаркандских пошивочных мастерских? Ушел, растворился, ушел в кирпичи поливные?

Его не может быть. Человек без надежды — человек без «повезет». Ничего — никогда. Ни в чем — никак, никогда. Почему? Как все это произошло? Не может выпасть карта в карточной игре. И вся его жалкая ставка. Я не хочу даже знать, чем теплит он свою свечу и какие углы она освещает.

Задворки задворок Самарканда?

Но я не хочу философствовать и <гадать> выводить формулу, где этот неудачник — несчастный.

(А может быть, он не несчастный и... вот это я и называю философией?)

Его невезенье и мое...

Главная величина, которой оперируют. Не хочу. Шахи Зинда⁴⁵  и все — красиво — как полет птицы, от казней отвлеченный. Красивый — но так можно говорить вдали, когда не видишь перед собой его узоров, и можно пускаться в отвлеченные рассуждения на эти темы? На самом деле надпись белая по голубому полю, о чем бы там она не говорила, — она еще является рисунком, орнаментом. И трепетная суть ее — о том, что жизнь прекрасна, как всегда, — окно тюрьмы не заслоняет прекрасное. Та надпись — ее не может тот слепец увидеть, но он поет о том же...

 

Не спи, не спи, художник,

Не предавайся сну,

Ты — времени заложник

У вечности в плену⁴⁶ .

 

Но это <не разрешение вопроса>, это не разгадка тайны.

И все-таки какой-то указатель нам дается так и в этом лабиринте.

 

Идет теплый дождь над Самаркандской областью, он держит меня в плену в доме колхозника, идет дождь, нужный необъятным хлопковым полям.

Из репродуктора пенье, непонятное, непохожее на подпись (белую по голубому). Но вот что-то подлинное.

 

Как страшна закономерность:

в памятниках прекрасное в обратной пропорции со времени их возникновения. (Пример в Самарканде — Медресе Улугбека⁴⁷ .) Причем, как правило, это преимущество не бьющее в глаза, а скрытое, доступное лишь искушенному. Скрытое торжество и незаметность.

Великолепное отсутствие великолепья. И все-таки, как и сегодня, прекрасна эта площадь Регистан с причаленными разноцветными автобусами к стене древней облитой глазурью, сверкающей на солнце с белыми решетками, <выпирающими из> тени.

Черные тени белых решеток.

Кира сверх рубашки, которую она считает светлой, положила свой черный свитер на клетку с птицей. Чуча⁴⁸  не может вынести, чтобы мучилась Чуча.

Как изобразить в скульптуре это черное на рубашке...

Я могу сейчас пойти еще по Самарканду — но ложусь и нарушаю тем первую заповедь: «не спи».

День заполнен до отказа.

Отмахали голубые опахала

 

6 мая 1966 г.

Дождь в Самарканде — осенний. Кругом из грязи — розы — неправдоподобные, пышные, незаметные.

 

Дождя нет, но капает в лужах.

 

Детский плач — международное начало языка.

 

Библейские бороды белоснежные и чалмы старцев в чайхане колхозной «Красная чайхана». А я уже почти не смотрю, уткнулся в записную книжку. Уже свой гардероб-костюмерная-гримерная, и я могу по собственному произволу создавать сидящих.

Капанье в луже прекратилось, пошел дождь.

Я видел Самарканд в том бесповоротном осеннем угле, который создавался наклоном ствола к панели. Довольно было нескольких минут, чтобы <картина была 2 и 3 месяцев>.

Но и дождь недолго был Самаркандским, потом он был Батумским и Тбилисским.

 

Сапоги, галифе, защитный китель — вождь умер, но мода его живет.

 

И снова Биби-ханым⁴⁹ .

 

Если ты почувствуешь внезапно, что насыщен восточною архитектурой — опять приди к развалинам Биби-ханым, и вновь почувствуешь голод.

Орнамент. Ярко-синяя звезда, внутри нее зеленые разводы, очерченные черною каймою, и желтое пятнышко посередине, обведенное коричневым. Синие и голубые (бирюзовые) кирпичи с неокрашенными во всех мыслимых сочетаниях (музыкальных).

И снова белая надпись-орнамент.

 

Голубой квадрат, в нем синий, в синем разорванный желтый.

И обведенное белым зеленое с желтым внутри.

Красный лепесток розы на земле. Что значит красный, когда в нем столько оттенков красного — от белого до пурпурного.

 

Желтый квадратик в ярко-зеленом лепестке. На белом фоне обведено синей и затем голубой полоской.

Купол цвета неба, отраженного в спокойной воде.

Уровень художественности народа определяют веники.

Ты помнишь веники Хивы. Цветастое платье по зеленому полю с желтыми цветами.

 

Длинный коридор гостиницы Дома колхозника «Шарк» и силуэты утренние, галифе, сапоги, тюбетейка и китель сверх безрукавки.

 

Совершенное блаженнейшее утро, и все вокруг Биби-ханым.

 

Зеленый мох в расщелинах.

И как только начал понимать и чувствовать узоры, уже надо уходить...

Есть узор в квадрате, есть в треугольнике, есть в звездах правильных шестиугольных и вытянутых, преимущественно ярко-синих с голубыми, желтыми и зелеными разводами и внутри с белым пятнышком.

И есть звезды восьмиконечные и пяти. И есть квадраты и квадратики, и в них узоры в форме лабиринтов и (кроссворды существуют).

А птицы все кружатся и кружатся, и исчезают в щелях стен, с молниеносной быстротой туда влетая.

О сколько тут готовых гнезд, где можно сложить добычу, вывести яйцо, учить птенцов. Но часто выпадают яйца и падают с огромной высоты, и мы находим в траве почти целые скорлупки.

 

И пень-дупло обгоревший, до того черный и бархатный, поглощающий. И угли эти тоже образовывали свой свод, свою развалину в негативе.

 

И трава пахнет до того, что чувствуешь себя лошадью.

 

А в двух шагах за оградой идут троллейбусы, автобусы и близко проходит одноколейный трамвай. Город Самарканд — торговые ряды. И этот длинный призрак выходит из стены и бродит, может быть, вдоль них и сообщает, когда какой-то религиозный праздник состоится. Он это знает от матери своей. И почему я решил, что у него есть мать? Но от кого бы он знал, когда праздники? Не знаю. А чем бы он кормился?

 

Чинно осматривают крестьяне старину. Их тянет сюда в музеи.

 

И в парке Самаркандском теряешься и молодеешь.

Теряешься, не знаешь, в каком ты городе. Он похож на все виденные тихие города, где люди сидят в кафе неторопливо.

 

Судя по керамическим сосудам (до нашей эры), чувство линии, которое было у древних гончаров, их фантазия не превзойдена.

Естественная вычурность.

 

Помимо всего, орнаменты были потребностью.

(Самарканд — Афрасиаб)

Я видел плиту в музее с неизвестного здания Самарканда XIV  в. — если бы у меня была такая, я бы ее использовал на столе рабочем. Она повышала бы мое настроение, как тот столик Эрмитажный.

 

И мы едим пряный хлеб, посыпанный (тмином?), что я купил утром на базаре у бойкой девчонки, вручившей мне сразу 2 хлеба вместо одного...

 

Минареты выступают в зелени парка. Цветет акация, и есть то, что в детском моем стихотворении называлось узорчатой тенью (Держа в руках узорчатую тень).

 

Чистая архитектура — игра в пространстве объемами, совмещениями с очень своеобычными представлениями об удобствах.

 

Сели на так называемый сельский автобус, едем смотреть Ходжа-Ахрар XVII  в.⁵⁰ 

Судя по циновкам, это все видимо действующее.

Пруд.

И я поднялся по винтовой лестнице и полминуты — зрелище совершеннейшей и вожделенной композиции круглого водоема, который кружит мне голову еще с периода Третьяковской галереи. Полминуты <восторга> рябью пруда с бегущими кругами капель дождя.

 

Сад и снова неприметные роскошные розы.

 

И мальчик, подражавший свисту птиц.

И деревня за стеной (невероятная) со звуками деревни и спешащими неторопливо тружениками...

Улочка к мечети. Оказывается, эти круглые водоемы — всюду, где балкон-мечеть (айван-мечеть) и минаретик.

Опостылели мне эти храмы. (Хорошо, что все они музеи.) А в действующих верующие водят кистью масляной краской по колоннам.

 

Биби-ханым — земля (земляная). Украшенная земля.

 

Мы не пошли к отцу пастухов, видневшемуся за холмами. Был ветер. Я мог бы придумать, но нельзя. Уйдет доподлинность. Итак, я не шел по неприметной тропинке, пересекаемой муравьями, к Отцу пастухов.

И тип с подушкой, привязанной к голове, с пустым подносом в руках, развевающимся халатом и безумным лицом.

 

И вата-хлопок на ощупь внутри с камешками-семенами.

 

Много едят хлеба в Самарканде — в корзинах его везут продавать со всех окрестных сел, и он не успевает остыть, продают горячим и едят с достоинством. Но не было хлеба вкуснее, чем тот, которым угостили в Хиве.

 

Животные понимают человека и его желания, легонько коснется он упрямого осла и тот послушно повернет направо.

 

Чистой гостиничной накрахмаленной занавеской закрыт в окно <вид на «грязную развалину» — XIV века>.

Запираемся занавесками.

 

В чем же смысл путешествий в комфорте? В неудобствах. Комфортабельное неудобство.

 

Народ в народе. Мастера с угрюмым выражением художников. Люди, создававшие кувшины медные, и эти, которые несут сундучки.

 

И конечно же, не следует бояться сдабривать все это юмором, написать о таксомоторе и о человеке, нарушившем законы термодинамики, висевшем в уборной в воздухе спиной ко мне, когда я открыл дверь, со спущенными штанами и туловищем витым, подобно восточной колонне.

 

Одно из высших наслаждений — читать Хемингуэя там, где у него о естественности выпивок, и писать в случайных местах — гостиницах колхозных, посреди базара, в трамвае позднем и под фонарем.

 

Концовка! Закрылась (захлопнулась) резная деревянная дверь. Мелькнуло лицо все темнее. Мгновение и все. И все-таки хорошо: листья мелькают, ветер.

И зрелище ковров невероятное. Удивительно, как ковер своим узором и окраской отвечает той или иной конструкции и состоянию человека и, кроме того, сам создает эти конструкции и состояния.

(Помнишь случай, приводимый в Лит. Грузии⁵¹  с пловом?).

И движение, которым приоткрывают ковер продавцы перед покупателем. Он так должен быть свернут...

Прощанье с колхозной чайханой в Самарканде. Снова чай на ветерочке. Умирает базар. Умирает. Вершина его была часа 2—3 тому назад. Сейчас резкий спад. Наверное, ковры свернули, и пыль метет там, где они <сияли>.

 

<Предотъездный> поход по самаркандским улочкам. Что они такое, собственно? Мы так и не узнали. Домапоказывали свои геометрические глухие стены, а сами попрятались  где-то в глубине.

И я шагал по куполам Шахи Зинды.

 

Я бегу по куполам (заглавие?) (по голубому).

Купола, купола, купола.

 

Издалека развалины Биби-ханым напоминает виденное где-то. Завтра Бухара — кажется, уже приелось, но печально расставанье с Самаркандом, и волнуюсь предвкушением Бухары.

Как будто ничего не было.

 

Переплетение простых куполов. До свиданья. — Я тебя увижу в Тбилиси.

Все это конечно прекрасно: крыша, поросшая густой травою, купол — словно положенный каменный шлем. Минаретик, тропинка средь травы и еще купол на четырех углах. И над ним еще и еще, и справа, и слева, и вокруг, и нет выхода, и это чудесно, и кругом еще качаются желтые цветы, кричат и пролетают птицы.

А небо, небо я забыл. Я даже не взглянул на него, а оно <было акварелью>.

А небо, небо было акварелью⁵² . И облака на нем остановились.

 

И.......... птицы стадом

в..................разбрелись

Холмы. Холмы и вдалеке чуть видный золотится Чапан-Ата (отец пастухов)⁵³ .

День, начатый базаром, закатился. Вошли повозки в караван-сарай № 1, № 2, № 3, № 4.

И там есть администратор? Он спрашивает плюс ко всему отчество осла или верблюда!

 

 

ЗАПИСНАЯ КНИЖКА № 14

[Самарканд, Бухара, поезд Ташкент—Красноводск: 8—12 мая 1966 г.]

 

Начата 8/V-1966  г. Самарканд. На куполах Шахи Зинда. [Бухара]

 

А там, на одном из серых куполов Шахи Зинда, что-то маленькое, похожее на барашка маленького принца Экзюпери.

Последние лучи солнца сперва на минаретике, потом на остатке купола Биби-ханым.

Невдалеке шоссе, по которому регулярно бегут автобусы — в близлежащие и дальние селенья. (Нет, это не приглашение к путешествию.)

Вокзал. Звезды над составом Ташкент—Самарканд. Была звезда над составом. И вот Бухара то же самое — совсем другое.

Бухара. Веет свободой. Прошелся по улочкам съедобным. Нам здорово все-таки повезло с Хивой — что в нее мы угодили сразу. Там были мы объектами любопытства. Она нас рассматривала, а не мы ее.

 

«Шаганэ ты моя, Шаганэ⁵⁴ » — восточные мотивы — в общем держатся на чисто литературной струе. Они, как говорит Барлас⁵⁵ , — явление литературы. И все-таки литература удивительными неисповедимыми путями в итоге соприкасается с жизнью. Она ее формирует. Все эти розы и чайханы, конечно, созданы поэтами. А Шаганэ? — ее не было, может быть, ее и не будет. К черту философию, лучше описывай, пока не поздно.

Бухара съедобна на рассвете

Только нужно — первый луч

Аисты летают — что за чудо —

На земле идет 20 век⁵⁶ 

 

Тюбетейка повторяет купол.

 

Конечно, уже не испытать того блаженства — которое мы испытали на развилке двух дорог в Хиве, там, где излучина арыка приютила чайхану.

 

И наконец, кирпичная <поэма> — мавзолей Исмаила Самани⁵⁷ . Видимо, тут исчерпано все, что можно сделать с кирпичом. И это раз и навсегда сделали в 9—10 веке в этом мавзолее. Сделали и предложили остальным штукатурку. (И он слишком затейлив для 9 в.)

Гнущиеся деревья заглушают, как ковер, топот ветра.

 

Никто не жалуется на жару, и никто не замечает нехватки кислорода.

 

Я понимаю, что за этими стенами Бухара — но двинуться не в состоянии.

Я скучаю по грузинским памятникам.

 

Купается мальчишка в пыли на холмах древней крепостной стены. Купаться пылью.

 

Конечно, все эти места хороши лишь постольку, поскольку в них пишется — не более. Приятно застыть посредине улочки, отбросив причудливую тень на дом, похожий на марокканский, достать записную книжку и вписать в нее какое-то, неважно, наблюдение, воспоминание, быть может, о полете (с аистом).

 

Самаркандские Нефертити.

 

Кажется, советуют так: взять все это, соединить <в некий восточный> в один город. И Хива будет называться иначе. Может быть. Может быть. Во всяком случае, возможность этого <смущает душу>.

 

Среднеазиатские <проходят> Нефертити

.............................................. пофрантите

 

Ребром положены кирпичи — шишаки на шлемах-куполах, хорошо, что Бухара кирпичная не облита глазурью, как Самарканд.

 

Бухара, Бухара, Бухара —

Разве можно было знать утром, что будет ночью. Звезда над узкой улочкой плескалась — < в осколке>.

 

Круглые иллюминаторы в Земляной стене.

 

Почему здесь старики красивее всех, красивее молодых, красивее женщин?

 

По плоским крышам бродит кошка, зияют чернотой ворота входов (ул. Малая).

 

И улочки похоже непохожи

И ты................ прохожий

Бросаешь тень по улице

проходишь кольцевой

 

Нет окон на улицу, все в доме обращено вовнутрь. Это настоящая архитектура. И <ощетиниваются> выступают балки ребра. Чем питается дом? Худой ли он?

 

И розы не говорят нисколько о Востоке, хотя бы им не мешало говорить об этом. Ведь их крайне много. Но они в цене.

 

Голуби кричат — похоже на завывание ветра в трубе.

 

Есть люди, оставляющие по себе впечатление (как не от человека, а допустим, от печальной и прекрасной музыки). Например, Юренев⁵⁸ , живущий в одном из медресе.

Мы были не только в Бухаре, а я думаю и в Танжере, Марокко, старом Алжире и Тунисе.

 

А ветер метет и метет с думою о пустыне — он говорит: я здесь ненадолго.

 

[Поезд Бухара—Красноводск]

Снова звезда над перроном. Оранжевый пояс рассвета (как платок), подпоясанный красным платком, сзади два треугольника свисают. Скинул пояс, и все порозовело.

 

Что же это было вчера? Теперь придется вспоминать. Каждый миг, был он или не был, — какое это уже имеет значение! Можно ли испытать в воспоминаниях тот же восторг?

Вчера: Все-таки оказались голубые птицы — вернее, черные — голубыми они становились <при определенном> освещении.

Было дерево с дурманящими ветками (пшат^59 ). Это обещанное из необещанного: крыша с куполами, залитыми солнцем прощальным, вещие птицы, сидящие в амфитеатре на ступенчатой постройке.

 

Вдруг — понимаешь, что может тянуть в пустыню, как тянет в Заполярье, <и дело> и не преимущественное <безпреимущественное>  преимущество. Предпочтение <не предпочтению>.

Обязательно о велосипедах, об этом количестве — и как они выныривали из переулков, пока мы ждали автобуса, который привез «во вчера», потому что вчера это в основном «Чер-Бомор»⁶⁰ .

Неуклонность движения на зеленый свет.

Девушка (в красном) в полевом пристанционном вагончике в степи (в лучах насквозь). При всем этом прекрасном — безнадежность (никто тут из-за нее не сойдет).

 

Станция Душак — граница. Свет закатный.

<Что хуже, то и лучше>

На станции Душак

Как вражеский лазутчик

Волнуется душа.

 

У стен земляных красные платья туркменок.

 

Пыль <в копьях> заката и масштабно верблюд, вокруг него стадо баранов.

Зрелище туркмен захватывает дух. И там, среди пустыни, и тут среди зелени возле границы.

 

Прекрасные стихи Евтушенко. Светлые, чистые — правдивые. С поэзией антипоэтичности. Евтушенко утвердил и себя, и лицо свое.

Вдохновительное творчество Евтушенко.

 

Разбаловался я — привык писать в чайханах.

 

Чем же в Тбилиси буду пополнять записную книжку?

 

Ежедневные порции, как говорит Гиа, — другое.

 

Сегодня среди пустыни вдруг старуха в сером. Туркмения. Мне нравятся украшения на твоих женщинах и шапки огромные. Если бы у меня была бы одна такая шапка, — я бы конечно ее не носил, — но прикасался к ней, как к талисману, и каждое прикосновение возвращало б <какие-нибудь партии>. Или одну — с того базара. Но, конечно, такой шапке лучше бродить на воле, когда ветер пошевеливает <ее шерсть>.

И снова черное поле — море с огоньками кораблей. Мы замыкаем не круг, а какую-то петлю до Красноводска, а затем все вытягивается в линию одну.

 

Одни дома — овеваемые ветром, — ни деревца.

Состав — домов. И люди в носках, и бабки, и дети, поезд-город стоит в степи.

 

Вчерашняя крыша.

Винтовые лестницы-люки. Птицы вспугнутые. Они живут внутри храма. Как не улетела одна. И как хотел смотритель ее погнать, но девочка сказала ему, что там у нее детеныши, <и он сразу перестал ее гнать>.

Минарет сверху. Здорово. Хотя он, конечно, как маяк, рассчитан на то, чтоб озирать его снизу вверх.

 

Скучнейшие вокзалы.

День сгорел скоропостижно. Выведет что-нибудь потом эта замета — «скучнейшие вокзалы»?

 

У всех в эти дни на устах Ташкент-Ташкент. Там все еще продолжается землетрясение⁶¹ .

 

12 мая

Безводная степь предрассветная. Словно покрыта изморозью.

Собака спит. Может быть, последний верблюд. А сколько было их, пока мчало в чернильной темноте.

Кусты, похожие на кусты чая.

Костер в степи.

Еле поспевает за семейкой верблюдов человек. Две большие и один маленький черный силуэт, точно вырезанные ножницами в детской игре, где рассматривают в прорезь.

 

Вдалеке верблюды, похожие на страусов.

 

<Тюзовский> грим добродушных пиратов. Туркменская мода с бородою.

 

Я ничего не пишу, потому что не знаю, как выглядят будни, допустим, Бухары в утренний дождливый день. Мне не довелось наблюдать это ни из какого окна. Я не знаю, как блестят там бидоны, но я видел велосипедистов вечером. Однажды, правда, я разговаривал с очень ранней заметальщицей в Красноводске.

И еще по углу дерева, который оно образовало, ощущение, как это все выглядит в Самарканде. Мне довелось видеть очень мало — я очаровывался и пресыщался, пресыщался и очаровывался, в этой перемене было свое постоянство, так как очарования и пресыщения относились к одной и той же привязанности, действовавшей с постоянством магнитной стрелки.

 

 

ЗАПИСНАЯ КНИЖКА №  15

[Поезд Ташкент—Красноводск, Красноводск, Баку: 12—14 мая 1966 г.]

 

Начата 12/V 1966  г. в поезде Ташкент—Красноводск [Красноводск]

 

Мне нужно как следует обдумать все это мое раскачивание от очарования к пресыщению. Тут мне представляется целая философская система.

 

В конечном счете записная книжка оказывается сводом будущих удачных мест. — А Хемингуэй советовал оценить достоинство вещи количеством удачных мест, которые можно выбросить из вещи без ущерба. Опускаю все эпитеты по этому поводу.

 

До чего же «подробны» туркменки — начиная от платков, которые не просто обвязывают голову, а образуют сооружение, и все эти системы соединены друг с другом.

Это так глубоко с цитатой Хемингуэя насчет удачных мест. Точно камень, брошенный в колодец темный, летевший, но звука падения нет. Колодец с чернотой — в него бросаешь камень, но не слышишь звука — он все летит. Но слово "колодец" вдруг вызывает воспоминание о сухумском колодце со светотенью (как на моей же фотографии).

 

В жизни не пил более пьяной водки (100 градусов), чем в Красноводске. Приезжайте специально за этими 100 градусами в Красноводск. В других местах она безалкогольная.

 

Можно сказать, что это еще не прошло, а уже вступило в силу. «Ты помнишь?» «Ты помнишь?»

— Все забыл.

Я никогда не слышал подобной тишины (слушать тишину!), как в порту Красноводска, не таявшей в зное.

 

А туркмены, наверно, переняли эту штуку у баранов и ходят по солнцепеку в огромных меховых черных и белых шапках.

Но как эти совсем крохи, только что родившиеся, 2—3-х дневные, шныряют по пустыням, где негде укрыться, — уму непостижимо.

 

Как хорошо, что мы свернули с бульвара, и оказалось, что это то ли Тамань⁶² , то ли что-то по Грину⁶³  — старые дома и дворы.

Я не знаю ничего красивее Красноводска, только нужно дождаться <вечера>, когда будут отбрасываться тени.

 

Скалы Красноводска — их черное и красное мерцанье.

 

13/V 1966  г.

Пока я сидел и писал в каюте, за толстыми стеклами лежало море (похожее на озеро) — я подсознательно продолжал о нем думать. — «Зачем оно мне нужно?» Чтобы оправдать свое невнимание к нему и то, что я проспал момент, когда буквально из себя выпускало солнце.

И я думал: «К чему оно может мне пригодиться?» И это было так, потому что пока я не глядел на него, оно было без подробностей и было не нужно. Но потом я вышел на палубу, увидел еле намеченные розовые облака, понял, что море подробно и мне «пригодится» ветер, гуляющий по палубе, вспененная вода, под которой непотревоженная глубина и мираж земли в открытом море, как вода в «открытой» земле. <Меня не устраивало>, почему они настойчиво называют пароход или теплоход — паромом и поездку по морю — переправой.

Нужно каждый раз, слушая крик куропатки, представлять себе то ущелье, полное цветов с кричащими куропатками.

 

Какое <нахальство> — писать о городке, в котором пробыл часов десять, — я говорю о Красноводске. В нем два полюса — один из них Тамань, другой Зурбаган, переживший коллективизацию. Он имеет все те же черты портового города.

 

Хемингуэй оставил даже не книги, он оставил после себя — себя. Мы буквально входили в него.

 

Бакинцы имеют перед собой зрелище моря-не моря. Оно совсем не парадное — <имеет вид> товарной станции.

 

Баку как бы умылся, снял с себя все грехи, очистился старыми улочками.

В Баку запомнилось эпическое зрелище: бабы в саду, меланхолически коловшие сахар. Его подают в блюдечках, а сам чай в винных пузатых стаканчиках⁶⁴ .

Куропатка с выщипанной шеей в Орджоникидзебаде⁶⁵  и тот тип, ее хозяин, не давший ее покормить. В белом халате он жарил пирожки (вернее не он, а малыш), а он подходил к тени, где висела его куропатка.

 

Когда прерывали певца слепого (он даже сам прерывал пение, слыша, что кто-то подходит) — он принимал подаяние и продолжал с того слова, с которого остановился. Так вот это не мешало песне, но как бы входило в нее, придавало ей дополнительное художественное воздействие.

 

И мальчик плакал рядом с ним, наверное, один из тех, что шел со знаменем мимо чайханы.

 

И сколько там ни бежит полей за окном, они не вливаются в меня, бегут мимо, я <не в состоянии уже вмещать>.

 

И только цветенье граната

И только <цветенье> граната

 

Живой — чистый — словно уже очищенный смертью.

Символы жизни — символы смерти. Все может быть символом смерти.

 

(Конец записей о поездке в Среднюю Азию).

[Средняя Азия — должна уйти, остаться должно только состояние. Вещь — состояние — это особая категория не вещи объективной — а объективной вещи — тебя. Ваше взаимное.]

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

1 См. об этом в: Нерлер П. Этюды о Владельце Шарманки. Александр Цыбулевский и художественный перевод // Дружба народов. 2016. № 5. С.235—252.

2 Гоги (Георгий) Антелава — близкий друг и коллега А.Ц. по Институту востоковедения АН Груз. СССР.

3 Лия Лолуа, коллега А.Ц. по Институту востоковедения (сообщено Г.Антелавой).

4 Зданевич Кирилл Михайлович (1892—1969) — грузинский художник, вместе со старшим братом Ильей Зданевичем и М.В. Ле Дантю (1891—1917) открывший Н.Пиросмани.

5 Недорогое кахетинское сухое вино.

6 Ассоциация со строкой из стихотворения А.Межирова «Верийский спуск в снегу…»: «Курдянка-девочка с отчаяньем во взгляде». Джуна — целительница Джуна Давиташвили: одно время она работала в кафе «Метро» официанткой.

7 Маргвелашвили Георгий (Гия) Георгиевич (1923—1989) — критик, литературовед, доктор филологических наук, ближайший друг А.Ц.

8 Евгения (Женя, Жека) Вольфензон — жила в семье зятя.

9 Гвахария Александр (1929—2002) — друг и коллега А.Ц. по Институту востоковедения АН Груз. ССР, доктор филологических наук, профессор, член-корреспондент АН Грузии.

10 Дворик во дворце Ширваншахов (см. ниже).

11 Дворец правителей Ширвана, построенный в Баку в XV  в.

12 Город в Туркмении на берегу Каспийского моря (совр. Туркменбаши).

13 Сорт хорошего чешского пива.

14 Старинный магазин фруктовых вод на проспекте Руставели в Тбилиси, своего рода бренд города. Не посчитавшись с этим, магазин Лагидзезакрыли: теперь там магазин детской одежды.

15 Регистрация билета при помощи компостера, т.е. посредством пробивания дырочек в билете.

16 Аллюзия пребывания в Руставской тюрьме в 1940-е  гг.

17 От писателя-фантаста Рея Брэдбери.

18 Средне-Азиатская железная дорога.

19 Имеется в виду рассказ Рея Брэдбери «Здесь могут водиться тигры».

20 Неустановленное лицо.

21 Имеются в виду мусульманские орнаменты в комплексе Греми.

22 Ханага — дом для дервишей в Персии. В Грузии использовалось в значении «гостиница».

23 Двухмоторные самолеты АН-2П, способные перевозить до 10 пассажиров.

24 Гостиница для постоя торговых караванов.

25 Аллюзия к стихотворению Б.Пастернака «Зимняя ночь» из романа «Доктор Живаго» («Мело, мело по всей земле, во все пределы…»).

26 Анри Матисс (1869—1954) — французский художник, лидер группы фовистов с их тягой к огрубляющей генерализации и отказом от светотени и линейной перспективы.

27 От Новоарсенальной улицы в Тбилиси, на которой, по-видимому, прошло детство А.Ц.

28 В среднеазиатских жилищах, мечетях и др. — терраса с плоской крышей, поддерживаемой колоннами или столбами. Также сводчатое помещение, открытое с одной стороны во внутренний двор.

29 Из стихотворения А.Блока «Все это было, было, было…», 1909 г.

30 С.И.Чиковани умер 24 апреля 1966 г. Похоронен на Мтацминде.

31Мазурин Гоги — близкий друг А.Ц., художник и поэт, работал в газете «Заря Востока».

32 Ущелье реки Вардзоб на юго-востоке Таджикистана.

33 Ахмадулиной.

34 Город нефтяников в Татарии. Б.Ахмадулина побывала в нем в 1960-е гг.

35 Здесь и далее ср. с прозой «Шарк-шарк» (Цыбулевский А. Владелец Шарманки. Тбилиси, 1973. С.257).

36 Цитата из «Воронежских стихов» О.Мандельштама.

37 Букв.: «медресе со львами». Медресе XVII в. на площади Регистан в Самарканде.

38 Площадь в Самарканде, на которой находится уникальный архитектурный ансамбль XV—XVII  вв. — медресе Улугбека, Ширдор и Тилля-Кари.

39 Мусульманское учебное заведение (школа и духовная семинария) с раздельным обучением.

40 Медресе XVII в. на площади Регистан в Самарканде.

41 Мавзолей Тамерлана и его семьи в Самарканде. Воздвигнут в 1404 г.

42 Шевякова (Щербатова-Шевякова) Татьяна Сергеевна (1905—2000) — искусствовед и художник-копиист, в 1936—1987 гг. жила и работала в Тбилиси.

43 Ср. у О.Мандельштама в стихотворении «Лазурь да глина…» (1930).

44 Ср. у О.Мандельштама в статье «Читая Палласа» (1932).

45 Шахи Зинд — памятник средневековой архитектуры в Самарканде, ансамбль мавзолеев самаркандской знати.

46 Из стихотворения Б.Пастернака «Ночь».

47 Медресе на пл. Регистан в центре Самарканда. Возведено в XV в. ученым-астрономом Улугбеком.

48 Ласковое прозвище Киры.

49 Соборная мечеть в Самарканде.

50 Ансамбль культовых, духовно-просветительских и мемориальных сооружений на окраине Самарканда. Создавался в XV—XVII  вв. с последующими достройками. Название связано с именем религиозного и государственного деятеля Мавераннахра шейха Насыр ад-динаУбайдаллаха ибн Махмуда Шаши, известного под именем Ходжи Ахрара Вали. Его усыпальница, расположенная в пределах ансамбля, — одна из почитаемых исламских святынь.

51 «Литературная Грузия», журнал, выходящий в Тбилиси.

52 Ср. у О.Мандельштама «О небо, небо, ты мне будешь сниться…»

53 Мазар Чупан-ата (XV  в.) расположен к северо-востоку от Самарканда. Культ Чупан-ата («Отца пастухов») был издавна почитаем среди скотоводов.

54 Из одноименного стихотворения С.Есенина.

55 Геолог и литературовед критик Владимир Яковлевич  Барлас (1920—1982), автор книги «Глазами поэзии. Об открытиях искусства и современных поэтах» (2-е изд. М: Советский писатель, 1986).

56 Мотив, использованный в повести «Шарк-шарк» (Цыбулевский А. Владелец Шарманки. Тбилиси, 1973. С.257).

57 Абу Ибрагим Исмаил ибн Ахмад Самани (849—907) — эмир и халиф Мевераннахра, основатель государства саманидов.

58 Юренев Сергей Николаевич (1896—1973), археолог, искусствовед, сиделец (выпущен в 1951). Исламовед, историк, этнограф, специалист по муз.этнографии (особенно чувашским песням); впоследствии исследователь архитектуры и материальной культуры Ср. Азии. Жил в Бухаре (см.: http://www.domarchive.ru/gallery/urenev/5410).

59 Высокий дикорастущий кустарник, плоды которого используются в народной медицине.

60 Предположительно, населенный пункт по пути.

61 Катастрофическое землетрясение магнитудой в 5 баллов, произошедшее рано утром 26 апреля 1966 года в Ташкенте.

62 Город на Таманском полуострове на берегу Керченского пролива, ассоциирующийся, благодаря повести «Тамань» М.Ю.Лермонтова, с контрабандистами.

63 Имеется в виду проза А.С.Грина с ее фантастическими гаванями Лисс или Зурбаган.

64 Эти стаканчики грушевидной формы, армуды, удерживают температуру жидкости: в Азербайджане — это специальные сосуды именно для чая. Но в Грузии из таких охотно пили вино. «Чайными» же в Грузии считались 200-граммовые граненые стаканы, из которых, впрочем, тоже охотно пили вино.

65 Город в Таджикистане (совр. Вахдат).