Артур Доля. Ленинский проспект: Роман. — М.: Издательство «Э», 2016.

Земную жизнь пройдя до половины…

Первая строка «Божественной комедии» определяет в романе Артура Доли если не все, то очень многое — его жанр, его стилистику, взгляды его героя. «Ленинский проспект» является читателю сквозь увеличительное стекло мироощу-щения человека, находящегося в зените своей жизни и пытающегося разобраться в тумане печали, счастья, горя и бессмыслицы, явленных ему возрастом.

Но речь не об усталости, а о широте охвата. Герой, земную жизнь пройдя до половины, покупает из жалости томик Вергилия у нищего интеллигента, пытающегося распродать домашнюю библиотеку возле продуктового магазина, и вонзается с этим провожатым под мышкой в Москву двадцать первого века, как вонзается в нее Ленинский проспект. И все книги, которые он читал и понимал по-своему, все, что он видел и чувствовал, все шоферы, режиссеры, политики, гении, бомжи, модели, композиторы, продавцы мороженого, дворники, индийские боги, русские поэты, старушки у подъезда, ларечники, картежники и картежные масти, освободившиеся уголовники, верные жены и , римские легионеры в форме охранников, продавщицы парфюмерных магазинов, все люди бесчисленных профессий, званий и взглядов, которых он встретил то ли в пространстве московской топонимики (необъяснима ее могучая поддержка!), то ли в пространстве мировой культуры, то ли на пути к не подозревающей о его существовании красавице Маше Оболдиной, которая в детстве хотела, чтобы мама назвала ее Суламифью, — все это становится личным пространством читателя, его, читательскими, мыслями, знаниями, чувствами и встречами. Способность достигать такого эффекта — важнейшая способность автора, и Артур Доля демонстрирует ее в полной мере.

Это тем более значимо (а может, и удивительно), что роман сложен во всех отношениях.

Сложна его структура: путешествие в пространстве свободно переплетается с путешествием во времени (воспоминание об «Улиссе» Джойса здесь неизбежно, но не навязчиво), и от читателя требуется поэтому способность к быстрой внут-ренней перемене, то есть читательский опыт и внутренняя свобода, позволяющая не пропустить каждый из многочисленных переходов.

Сложна его стилистика: он много-голосен, и голос семилетнего мальчика, которого мама поставила в очередь за марокканскими апельсинами на Черемушкинском рынке, звучит иначе, чем голос фотомодели, а между тем оба этих голоса вместе с десятками других существуют в романе на равных и сменяют друг друга неуловимым образом.

Сложна его стилистика: любое событие из разряда абсолютной повседневности подсвечивается в нем событиями, из такового разряда выпадающими. Вот, к примеру, герой ожидает на Ленинском проспекте автобус, застрявший в пробке в нескольких десятках метров от остановки:

«Ничего не смоет ливень, никого, только пробка расширится, как сознание, поглощая новые сотни машин (ом мани падме хум, ом мани падме хум, ом мани падме хум): Комсомольский станет как Ленинский, Манежная площадь как Комсомольская, Тверская улица как Манежная площадь. Все вернется к началу, все станет одним; один сизый дым.

Вот родословие Сима: Сим

был ста лет, и родил Афраксада,

через два года после потопа.

По рождении Афраксада

Сим прожил пяьсот лет и родил

сынов и дочерей.

Афраксад жил тридцать пять

лет и родил Салу.

По рождении Салы Афраксад жил

                                     четыреста три года и

родил сынов и дочерей.

Сала жил тридцать лет и

родил Евера…

Петра, Никиту, Андрея, Николая, Анатолия, Ибрагима, Михаила, — могу продолжать без остановки, — Степана, Марка, Павла, Афанасия, Ивана, — хочу продолжать, но кто-то дышит в ухо перегаром, и некуда отодвинуться, кто-то распространяет благовония типа Chanel №5 с Черкизовского рынка, и некуда отодвинуться, кто-то (чесночный дух!) оберегает себя от лукавого, и некуда отодвинуться. У меня не поворачивается язык продолжать утверждать, что кто-то кого-то родил; один сизый дым, как выделанная шкурка кролика.

Когда-то наша природа была не такой, как теперь».

Поразительно, как в эту сложную стилистику вписываются десятки простых житейских историй, из которых роман соткан в той же мере, в какой соткан из множества культурных кодов, соеди-нившихся в пространстве Москвы в целом и Ленинского проспекта как ее символа в частности. Органичная цельность этой ткани очевидна. Вот друг детства Гамлет, он волшебно умел плеваться, попадая с трех метров точно в цель, отправился воевать в Карабах вместо учебы в Кембридже и погиб, а друг его Пеликан написал о нем балладу, но она не прозвучала, потому что у Пеликана еще не было наработанных связей, а через полгода после этого герой, проезжая в троллейбусе, увидел Гамлета живого и невредимоговозле универмага «Москва», понятно, что это был не он, но как две капли воды, и это был первый двойник, увиденный им в жизни, и, может быть, он возник возле табачного киоска не просто так, чтобы купить сигарет, а с какой-нибудь вестью, впрочем, когда герой выскочил на следующей остановке «Университетский проспект» из троллейбуса и бегом вернулся к тому табачному киоску, то никого, хотя бы отдаленно напоминающего Гамлета, там не оказалось, а отчима Гамлета по фамилии Нечуйветер, того самого, который предлагал отправить пасынка учиться в Кембридж, взорвали в машине в девяностые и похоронили на Армянском кладбище, хотя в нем не было ни капли армянской крови, и все это действо, от которого невозможно оторваться вследствие его увлекательности, образует в романе главу, которая называется «Есть многое на свете, друг Горацио».

Роман увлекает не сюжетом, не приемом, не психологией персонажей — он увлекает единством всего этого. Единство же обеспечивается тем, что автору равно дороги все герои без исключения — великие, нелепые, прек-расные, глупые, пустые, утонченные. И когда в финале главный из них, альтер эго автора, все-таки встречается со своей Беатриче, Машей Оболдиной, и любовь выходит на поверхность повествования в самой ясной форме, — читателя должно охватить счастье. Пламенеет в сумерках Ленинского проспекта алое сердце в витрине магазина, оглядывается на него героиня, еще не подозревающая, что встретила свою судьбу… «Отлично! вот теперь правильно», — завершается роман. И читатель получает подтвеждение того, о чем постепенно догадывался на протяжении сотен страниц: весь этот сложный конгломерат основан на любви, подсвечен любовью, движется ею как море, Гомер и Ленинский проспект. В этом и есть сила его воздействия.