* * * 
1
Я эту историю знаю.
Я слыхивал этот рассказ.
Цепляя, мешая, пронзая,
она повторялась не раз.

Завязка её и развязка,
за томом пролистанный том — 
сначала волшебная сказка
и страшная — вскоре потом.

Её поученья итожа,
я жизнь вспомяну и свою — 
я тоже, я тоже, я тоже
в ней — пусть примечаньем — стою.

Цитатою, ссылкою, сноской,
строкою, короткой и броской,
и вешкой в бескрайнем снегу
себя там представить могу.

 
2
Я был в этой юности — юным,
в той молодости — молодым
с тем жаром, огнём этим южным
естественно связан мой дым.
Учили нас на рояле,
а после — наоборот,
у нас в паспортах стояли
один и тот же год,
один и тот же город,
одна и та же страна,
я был точно так же молод
и пёр с ним против рожна.
В какой космической пыли,
в какой грязище земной
частицы, что некогда были
им,
а также и мной?
Свело ли нас тяготенье,
а может быть, развело?
Нам слушать ангелов пенье
легко или тяжело?
Доходят нечастые вести
из дальних заморий о нём,
а жили когда-то мы вместе
и в перечне были одном,
в одной нас держали обойме,
одной нас ценили ценой,
судьбина над нами обоими
спускалась тучей одной.

* * *
Русские и обрусевшие проживают в Москве.
Никаких инородцев. Никаких иноверцев.
Русский мозг работает у каждого в голове
В каждой груди московской бьётся русское сердце.

Больше всего поработал Лев Николаич Толстой
и Александр Сергеич Пушкин — работал много,
чтобы каждая жидкость русский давала отстой,
чтобы движенье каждое с Русью шагало в ногу.

Русская школа учила русскому языку,
русская песня учила русскому духу.

Стало русским словом немецкое имя — Фет.
Имя Блок — немецкое — стало русским словом.

* * *
Птица Блок
и птица Фет,
птица Пастернака
музыке небесных сфер
подавали знаки.
И земных напевов тщится
ритм усвоить, ореол
птица Сириус и птица
Марс, и птица Орион.
Хор поэтов, хор планет,
птичий хор.

* * *
Хорошо бы проверить
длину, высоту, ширину,
глубину впечатлений
был ли гением тот,
кто мне в юности,
как ни взгляну,
представлялся, как гений.

По Молочной по улице
(в Харькове) долго идти
было из дому в школу.
Надо бы протяжённость
перепроверить пути.
Может быть, и не долго,
а скоро.

Бесконечной казалась война,
эти длинные годы войны,
дней длинноты, ночей пустоты…
Перемерить однако
длину той длины 
мне не хочется что-то.

* * *
Время ещё было — 
то ли год, то ли час,
но время ещё было.
Было время для нас
не какое-то «оно»
время,
            а целый год,
полный будильник звона
и календарь — листков.

Очень старый старик

До такой отметки дожил,
что не только сед и стар:
никому уже не должен
и работать перестал.

Сорок и ещё раз сорок,
чуть не сорок сороков
прожил в спорах, битвах, ссорах — 
точен, работящ, толков.

Все товарищи почили,
все друзья погребены.
Достиженья их большие
до небес вознесены.

Рок ли не распорядился?
Рак ли отпуска не дал?
Как он вовремя родился!
Умереть он — опоздал.

Словно из контекста вырван,
выломан из гребешка
на бульваре детским играм
внемлет он, дремля слегка.

И уже привыкли дети,
что старик придёт с утра
и выискивать в газете
примется, как и вчера.

Был участник, стал — свидетель,
зритель стал с недавних пор,
и уже привыкли дети,
что слезится сонный взор.

* * *
Факт есть факт.
И стоит столько,
сколько должен стоить факт.
Надо блаженную тупость стоика,
чтобы его излагать в строфах.

Надо священную наглость лирика,
чтоб завоеванье эмпирика
лёгкою рифмою оперить
или с эстрады проговорить.

Тупость, а также дерзость поэта,
святость его, дурь, чистота — 
надо всё это и только это, 
факты не стоят ни черта.

* * *
Из дней продлённых образован,
в белозелёной роще, в масть
берёзовым и бирюзовым,
и грозовым был месяц май.

Он состоял из чащ и рощ,
шумевших на родном подзоле,
и зеленела в поле рожь,
и розовели в небе зори.

* * *
На меня ли работает время?
На меня или не на меня,
то гремя столетьями всеми,
то секундами семеня. (неоконч.)

  Публикация и подготовка текстов Андрея Крамаренко