Два письма на одну тему

Буров Алексей Владимирович — кандидат физико-математических наук, философ,  научный сотрудник Национальной ускорительной лаборатории им. Ферми, США.

Прашкевич Геннадий Мартович — прозаик.

Публикации в соавторстве в «Дружбе народов»: эссе «О красоте» (2016, № 1);  эссе «О молчании» (2016, № 6); «О понимании» (2017, № 4); «О пошлости» (2017, № 7);  «О правде и о вечных вопросах» (2017, № 12).

 

 

Геннадий Прашкевич

 

Дорогой Алексей! Вот вам картинки с выставки.

С выставки хорошего сибирского художника Ивана Кулакова.

Прошла она в июле 2017 года в Доме ученых Сибирского отделения РАН.

Почему я поставил в заголовке этого материала слово цель? Да потому, наверное, что она, эта странная цель, присутствует в каждом нашем действии. Как и направление, с которым, правда, все вроде яснее. Идут ведь всегда к чему-то: к далекой горе, к морю, к саду, к супермаркету, да мало ли. Никто не говорит: иду на север, на юг и т.д. Даже капитан Гаттерас в известном романе Жюля Верна стремился не просто в полярные края, нет, он страстно и неуклонно стремится — к полюсу.То есть к определенной точке. Так что направления почти всегда — к чему-то. Альпинисты всходят на высочайшие пики, видят внизу долины, ущелья, извивающиеся реки. Огюст Пикар опускается в Марианскую впадину, видит в темной вечной мгле рыбу, похожую на камбалу. Ален Бомбар в одиночестве пересекает Атлантику, и волны, только волны вокруг, исследует все более глубокие пещеры, писатель пишет книгу, строитель возводит величественные дворцы, прокладывает дороги.

У всех есть некая цель.

И есть направление — путь к цели.

Вавилонскую башню строили потомки Ноя в долине Сеннаарской.

Вавилонская башня должна была стать центром притяжения для многочисленных местных племен. Наследники Хама(одного из сыновей Ноя) стягивались в долину, камня не хватало — обжигали глину, получали кирпич. Господь, как правило, не настаивает на полном Ему подчинении, что ни говори, свобода выбора все-таки существует, но в случае с Вавилонской башней Он возмутился. Как это, башня до небес? Почему до самых небес? Конечно, самоуправство. Только по доброте своей Он не стал проливать кровь. Просто смешал языки.

Не случится ли такого с построением Евросоюза?

Вопрос возник по ассоциации. Но он не так прост, как кажется.

Загадочная Вавилонская башня во все времена привлекала внимание художников, ведь она одновременно — и направление, и цель. Куда потомкам Хама двигаться?  В Сеннаарскую долину. Что им там делать? Строить башню до неба. Потомки Хама, ведомые Нимродом, не хотели больше оставаться рабами потомков Иафета и Сима. Куда им уходить от агрессивных соседей? Нимрод, наверное, не один год обдумывал это. В конце концов, почему бы не потягаться с самим Господом? Всего-то делов — построить башню. Главное — начать. Как через много веков говорил один маршал: главное — ввязаться в драку.

Так цель и направление сливаются воедино.

Свою «Вавилонскую башню» русская художница Наталья Толпекина (сейчас живет в Англии) написала грубой, громоздкой, архаичной. Ее холст — это отзвук прошлого, сам воздух напитан дряхлеющим временем. Башня, написанная Толпекиной, она — от Лукаса ван Фалькенборха; от Хендрика ван Клеве; от Момпера и  Франса  Франкена-младшего; она, конечно, от Питера Брейгеля.

Наталья Толпекина остро чувствует прошлое.

А вот башня, написанная сибирским художником Иваном Кулаковым, насыщена исключительно современными реалиями. Строители Кулакова — это мы с вами. Мы видим на холсте тесно сгрудившиеся небоскребы, над ними — в металле и стекле — главный. Все вместе эти небоскребы и есть Вавилонская башня, тут не о чем спрашивать, тут все ясно с первого взгляда. Мы строим свою башню упорно, мы начали строительство еще в каменном веке. Переходя от бронзы к железу, от железа к стали, от стали к титановым сплавам и т.д., и т.п., мы строим все круче, все выше, все мощнее. Наша Вавилонская башня (одновременно) — это и дарвинизм, и водородная бомба, и полет на Луну, и открытое общество. Мы хотим стереть все границы. Долой полосатые столбы, распаханные полосы, мы вот-вот достанем до неба! Вон как бодро мы (строители) рассыпались по смотровым площадкам, каждый — на своем небоскребе. Нам не до личных встреч (есть интернет, в конце концов),  нам не хватает времени для прямого общения (зато у нас есть мобильная связь).

Мы поднимаемся выше и выше.

Мы поднимаемся к небу.

Ну, хорошо, пусть так.

А потом? А потом что?

Подергать за бороду Большого Старика?

Увидеть все тот же мир, только с несколько иного уровня?

«И увидел я новое Небо и новую Землю; ибо прежнее Небо и прежняя Земля миновали, и Моря уже нет». (Апок. 21, 1).

Но ведь мы видели это уже не раз. Видели с орбиты МКС. Видели с покоренной Джомолунгмы. Что нового можно увидеть с Вавилонской башни? Как-то не верится, что, начиная такое необычное дело, никто всерьез не задумался о реальном будущем. Как так? Мы же знаем: уничтожая пространственные границы, мы одновременно создаем новые — невидимые, но все более мощные. Поднимаясь к небесам этаж за этажом, мы видим все тот же окружающий мир…

И дело не просто в эстетической составляющей.

Вот мы еще не достроили башню, а уже знаем, что увидим с нее.

Художник Иван Кулаков — геофизик по специальности. Он не раз мысленно (и с помощью приборов) заглядывал в темные глубины Земли (это его профессия), думаю, он не раз строил (и продолжает строить) модели земных пластов — таких всегда живых и подвижных. Наука — занятие счастливое. Но когда Кулаков (уже как художник) писал Вавилонскую башню, он явно тревожился. Не случайно его строители (мы) выглядят такими неуверенными. Они толпятся на смотровых площадках, они, возможно, предчувствуют, что никаких ресурсов не хватит, возможно, они боятся того, что Большой Старик опять не потерпит их стремления к собственному выбору…

Однажды в Куала-Лумпуре (Малайзия) я смотрел на лежащий внизу огромный город с его самой высокой башни (внизу, кстати, среди прочих достопримечательностей четко выделялась белая аккуратная тюрьма для китайских террористов), в другой  раз — на Гудзон и кварталы Нью-Йорка с одного из Близнецов (Южного). Мир и там, и там казался невероятно обширным, и все же это был все тот же, хорошо знакомый мне мир.

Наверное, и с вершины древней (овеянной допотопными ветрами) Вавилонской башни (если бы ее все-таки достроили) мир увиделся бы столь же широко; и все  равно — он уже знаком нам…

А вот другой холст Ивана Кулакова.

На этом холсте изображен Ной — крошечный старичок, поднявшийся на самую верхнюю палубу (палуб у нового ковчега не менее семи). Он нетороплив. На момент постройки Ною исполнилось примерно пятьсот лет, а после чудесного прибытия ковчега к горе Арарат он, сын Ламеха, внук Мафусаила, прямой отпрыск Адама, жил еще триста пятьдесят лет. Куда спешить в таком возрасте? Вот он и возделывал  землю — неспешно, долгими веками, высаживал виноград, ухаживал за лозой. С ним на ковчеге спаслись сыновья: Иафет, родоначальник европейцев, Сим, давший начало семитским народам, Хам, породивший африканские племена…

Но Иван Кулаков — о другом.

Ковчег, написанный им, огромен.

Ковчег просторен. Ведь на нем должны спастись многие живые пары.

Вот хотел написать — счастливые, а написал — живые. И действительно, как нам знать, были ли эти спасающиеся пары счастливы? Вообще, счастливы ли спасающиеся? Есть ли выбор у спасающихся? Они же понимают, глядя на окружающие горы, реки, деревья, что все это уже не наше. Вон какая огромная очередь растянулась  по берегу — жирафы, бегемоты, волки, лисы, обезьяны, медведи, львы, белки, хомяки и прочая, прочая, прочая. Каждой твари по паре. Все ищут спасения. Не зря Ламех в час рождения сына своего Ноя провидчески заметил: «Он утешит нас в работе нашей».

И Ной утешил. Он спас человечество.

Он заодно спас весь животный мир Земли.

Вот только можно ли быть счастливым, понимая, что все остальные обречены?

Ковчег, конечно, прекрасен. Как все у Кулакова, ковчег сугубо современен. На нем надстройки, прожектора, локационные башни, антенны, иллюминаторы, только на носу — старинный небольшой парус, скорее, символ. Сразу видно, что такой ковчег спокойно пройдет сквозь любую бурю и доставит своих пассажиров…

Куда? К горе Арарат?

А пассажиры хотят туда?

Что делать африканскому льву или южноамериканскому ленивцу на вершине заснеженного Арарата, чем питаться среди голых мерзлых камней яванской тропической обезьяне или североамериканскому, пусть и более неприхотливому, скунсу? Ну,  и все такое прочее. Одни только птицы на холсте Кулакова чувствуют близкую опасность — они беспокойно клубятся над ковчегом, над крошечным пятисотлетним Ноем. Они-то уж точно видят вдали волну-убийцу, уже катящуюся к берегу.

Это потоп.

Он надвигается.

Ной на верхней палубе одинок.

Сыновья старика заняты погрузкой.

На берегу звери смиренно выстроились в длинную очередь.

Они еще не знают, не понимают, зачем они тут. Но их тревогой напитан воздух.

Это и понятно: ведь звери никогда не идут туда, где чувствуется опасность (зверь с холма смотрит вперед, но не в будущее), а эти пришли. По зову Ноя, конечно. Коровы, бизоны, лошади, коты, собаки, крысы, саранча, ящерицы и все прочие — они не знают своего будущего, но их позвали. Они стоят, переминаются с ноги на ногу, с лапы на лапу, они перешептываются. Они понимают: надо ждать. Сперва — волны наступающего потопа. Потом — появления на горизонте горы Арарат. Потом отступающей волны. Потом новой жизни. Потом создания каменных и костяных орудий труда, потом все более совершенных орудий. А потом полета на Луну и, само собой, водородной бомбы. То есть всего того, что мы так часто называем прогрессом, что мы все определяем как будущее и что (в своем неумолимом вечном движении) так быстро превращается в прошлое.

Звери еще не взошли на ковчег, тянется по берегу смиренная очередь.

А морские валы вдали поднимаются все выше, выше. Порывы ветра срывают с них пену. Вверх, вниз. Опять вверх и вниз. Парус округляется. Какую же цель ставит перед собой человек, начиная строить Вавилонскую башню, создавая ковчег? Я сейчас говорю не о конкретно означенной цели — добраться до небес, достичь земли; я говорю о том, что нас внутренне заставляет все это снова и снова совершать? Какова истинная цель наших многих (часто необъяснимых) действий?

Вот качнулась и двинулась наконец громада ковчега.

Вот она уже рассекает волны.

Куда ж нам плыть?

 

 

 

 

Алексей Буров

 

Дорогой Геннадий Мартович, Ваши письма неизменно приводят меня в ошеломление каким-то особым электричеством, излучаемым персонажами и ситуациями.

Вот маленькая фигурка Ноя на верхней палубе ковчега — одного под бездонным небом, сливающимся с бесконечными водами везде, куда ни глянь. Много лет он был состоятельным, всеми уважаемым человеком; жизнь шла своим чередом, возвращаясь, как ей и положено, на круги своя. Все было налажено и устроено, но в определенный момент этому уже не слишком молодому человеку стало ясно, что круги жизни безнадежно попортились, идут ко дну, что единственный его шанс не пропасть вместе со всем этим хозяйством — строить ковчег и уплывать, уходить от тонущего мира навсегда. Что могли думать соплеменники, наблюдая странные приготовления к отъезду человека, даже и не знавшего, как объяснить, зачем и куда он уезжает? Должно быть, судили-рядили о странностях Ноя, о известном его упрямстве. И вот эта жизнь уже позади, ее больше нет, и она никогда не вернется; средних же лет человек на верхней палубе ковчега видит себя со всех сторон окруженным небом, которое всегда было и будет для него подлинной твердью.

А вот организованно движутся вдали колонны великого вавилонского народа, строителя светлой Башни. Этим уверенным в завтрашнем дне людям стало ясно, что человечество постоянно обманывали, убеждая славить богов, через то унижая и эксплуатируя трудящихся. Но пришли великие учителя и объяснили, что богов выдумали, велик же на самом деле никакой не бог, а человек, что должно быть ясно всякому, подержавшему в руке хорошо обожженный кирпич. Не боги ведь кирпичи обжигают! Свет учения идет от Вавилона, чей передовой народ под мудрым руководством наставников строит Башню. До самого неба будет эта великая Башня, никак не ниже! И пусть дивятся на нее окрестные народы, восхищаясь великими соседями, почтительно расступаясь и склоняясь пред ними в изумлении. Да, нелегко таскать глиняные кирпичи на высокие этажи, но это ничего; еще немного и достигнем неба, и точно увидим, что никаких богов там нет и не было. Башня же будет сиять в веках, прославляя великий народ великой страны.

Проект этот не получился. На каком-то этапе возведения светлой Башни ее строители стали подозревать неладное: что до неба достать нельзя, что глупо даже задачу так ставить. Сомнение это, несмотря на карательные меры стражей, росло, принимало самые разнообразные формы, а затем уже все, включая самих наставников, перестали понимать, что такое эта Башня и зачем она нужна, если все больше и больше она становится предметом обличений и горьких шуток. В конце концов и самый язык построения Башни был утрачен, уйдя в забывающиеся анекдоты и не слишком интересные ученые трактаты.

Как же, Геннадий Мартович, ответить на ваш вопрос:

– добраться до небес…

– достичь земли…

– какова истинная цель этих наших (часто необъяснимых) действий?

Кого об этом спрашивать, к кому идти за ответом?

Но прислушаемся, однако же, к самому вопросу. Бывают ведь такие вопросы, что уже в самих себе содержат часть ответа.

Истинная цель, о которой вы спрашиваете, принадлежит уровню, резко отличающемуся от непосредственных целей. В отличие от последних, неизвестно, кого о ней надо спрашивать, да и есть ли она. Спрашивая, в чем она состоит, вы тем самым уже как бы подразумеваете, что она есть. Положим, что так; но где же она существует, в каком пространстве, внутри чего? В природе нет целей; наука описывает природу посредством законов, случайности, и причинных, но не целенаправленных связей. Цель, если она действительно цель, а не иллюзия, может устанавливаться лишь умом, лишь уму может принадлежать, лишь умом задаваться. Если для человечества в целом она и в самом деле установлена, то имеется, стало быть, и ум, ее установивший, ум Создателя.

Тут развилка: если цель действительно есть, то есть и Создатель.

А если никакой цели у человечества нет? Если человечество случилось в ходе бесцельной эволюции, и сам вопрос о его назначении, как и распространенная вера в Создателя, тоже произошли в силу откуда-то упавших законов и случая, не более того?

В нашем предыдущем разговоре («О правде и вечных вопросах») я попытался показать, почему второй вариант плох. Избегая повторений, лишь кратко перечислю аргументы против этого второго варианта — атеизма (материализма, натурализма, сциентизма).

Во-первых, это воззрение противоречит математической красоте законов природы, и как факту самой природы, и как неотъемлемой от теорфизики вере в такие законы, и как уже реализованному познанию Вселенной.

Во-вторых, оно противоречит разумности потенциально неограниченных требований долга, а потому губительно как в индивидуальном, так и цивилизационном плане.

В-третьих, оно чревато ситуацией хамской неблагодарности в случае своей ошибки.

Есть и иные аргументы в ту же сторону, но ограничусь здесь этими.

Замечу заодно, что почти все из этих аргументов работают и против того, что можно назвать гипотезой Джокера, то есть предположения о недобром или неумелом создателе Вселенной или о могущественном демоне, захватившим полноту власти над человеком. Идея такого демона стара как мир: в христианстве она присутствует как преувеличение роли Сатаны, над возможностью ее опровержения размышлял Декарт, ей был придан современный вид фильмом «Матрица» и набирающими популярность идеями мира как компьютерной симуляции.

Оставив Джокера в стороне, спросим: не может ли так быть, что Создатель есть, но никакой особенной цели, назначения для созданного им человечества он не предусмотрел или же пока не определился в этом отношении?

В нашем разговоре «о правде и вечных вопросах» я определил человека как того, кто может удивить Бога. Людей удивляют как сами люди, так и природа, но для Творца природа, подчиненная его закону и случаю, вся прозрачна и предсказуема. Человек же подобен Богу как существо духовное, способное противостоять природным силам, рождать новые идеи и реализовывать их, и в силу того он таинствен даже для Бога. Потому и разумно заключить, что человек не просто интересен, но по преимуществу именно он интересен Создателю. А раз так, то и надежды Создателя в отношении человека могут состоять лишь в росте этого интересного начала, творческого духа, усиления его атрибутов: познавательной способности, изобретательности, стремления и реализации себя в красоте, истине, любви.

Но тут меня могут спросить: если так, то отчего же Творец сразу не создал человека существом высокого духа, отчего человек так долго пребывает не в силе, а в слабости и ничтожестве, отчего он так часто глуп, жесток и низок? Зачем творить так, чтобы затем смывать потопом почти всех сотворенных? Разве не указывают все такие печальные события на недостаток прозорливости или творческой мощи автора?

Я так не думаю, и вот почему.

Богоподобие предполагает участие в творении не только всего мира, но и себя самого. Если бы Бог сразу сотворил человека супер-духовным существом, то тем самым человек был бы лишен возможности самосовершенствования до этого самого высокого уровня. Его богоподобие было бы уменьшено ровно на этот вклад в сотворение мира. Так что максимум творческого участия требует самой низкой из возможных стартовых позиций. Она и была изначально предельно низкой: человек, получив минимальную искру духа, начал выходить из животного царства. Из этого царства человеку предстояло вытащить себя за волосы самому, лишь с минимальной помощью свыше. Задача требовала именно границы невозможного.

Как же так, Алексей? — должно быть, остановите вы меня. — А как же Эдемский сад? И Змей, и грехопадение? Что же, — отвечу я. — Благая Книга есть катализатор духа, а не научное пособие. Она часто загадочна, темна, всегда требует усилий понимания, а не буквалистского прочтения. Бог дал человечеству две книги, писал Галилей, книгу природы и книгу обоих заветов. В отношении каждой из них мы должны держать ум открытым к новым проблемам, к необходимости нового понимания в свете новых данных и новых идей. Все, уже немалые, научные данные о предках человечества говорят именно о достаточно медленном выходе человека из царства приматов, не содержа никакой возможности вписать туда эдемскую жизнь исключительно разумной пары общих предков. Это означает, что буквальное прочтение мифа о сотворении человека, скорее всего, ошибочно. Но Библия, подчеркну еще раз, есть книга духа, а не учебник антропологии. Эдемский миф есть одно из великих посланий человечеству — на все века, как и миф о Потопе, и миф о Башне. Эти послания выражены в наиболее универсальной, захватывающей внимание форме — в виде поэтических художественных образов. Их уникальная сила явлена тем простым фактом, что по прошествии тысячелетий человечество не забыло их, не оставило, как отжившую рухлядь, но продолжает активнейшим образом спорить об их смысле, держа их в самом фокусе внимания. В той стране (США), где ваш покорный слуга живет уже два десятка лет, Библия постоянно находится в центре внимания всего народа: о смысле тех или иных ее историй идут (без какого-либо участия государства) дискуссии фермеров и водопроводчиков, музыкантов и психологов, а не только теологов и священников.

Хорошо, но как же быть с мифом об эдемской паре, как его понимать?

Я вижу в этом мифе предупреждение о вечной опасности утраты доверия Создателю и соблазна «быть как боги», соблазна «сделать себе имя», превознести и восславить себя, оставив Бога, — именно того соблазна, который захватил и ослепил вавилонян, взявшихся строить башню до неба.

Сотворив человека, Бог сотворил другого бога, подобного и не подобного Себе. Сотворив человека, Он дал ход времени, как мере становления, раскрытия потенциальной божественности в актуальности личности и истории. До человека времени не было или оно не играло роли: всеведению и всемогуществу Творца нет пределов в природе, подчиненной установленному Им закону и границам случая; в отрыве от человека, природа раскрыта перед всеведением, от начала и до конца.

«Наиболее трудным в христианской метафизике является вопрос о примирении свободы человека с Божьим всемогуществом, с Божьим всеведением. На этой почве родилось учение о предопределении, достигшее крайнего выражения у Кальвина. Уже Блаженный Августин испытал тут непреодолимые затруднения. Наиболее верен тут путь мысли, на котором будет признано, что свобода есть граница Божьего предвидения, что Бог сам полагает границы своему предвидению, так как он хочет свободы и в свободе видит смысл творения», — утверждал Николай Александрович Бердяев на варшавском философском конгрессе 1927 года.

Разумных альтернатив этому наиболее верному пути мысли мне не видно.

Напряженный духовный рост человека и человечества — вот что важно для небес.

Замысел не в том, чтобы доставить человечество в некую наилучшую землю, где люди бы наконец успокоились в своих поисках и зажили правильной жизнью. Будь задача именно такой, имей высшую ценность не духовное напряжение, а бытие в самых его прекрасных формах, оно и было бы сразу создано и населено добродетельнейшими и благочестивейшими людьми, которые отныне почитали бы за счастье жить именно в этом лучшем из миров, непрерывно благодаря за то Создателя и друг друга. Кто скажет, что свобода воли непременно сопряжена с риском злодеяний, пусть подумает о мире, сплошь населенном святыми угодниками, и вспомнит, что для Бога нет ничего невозможного. Дух есть сотворение нового, а не хождение по кругам, сколь бы хороши эти круги ни были. Хождение по кругам — это природа, это жизнь, но вовсе не дух, творящий из ничего, задающий новые измерения бытия, преобразующий старые.

Вспомним, Геннадий Мартович, еще одну библейскую тему, новозаветную на сей раз: конфликт Иисуса Христа с фарисеями, главный конфликт Евангелий, который и привел к распятию. В центре фарисейства стояло строгое исполнение закона, аскеза своего рода. Исполнить сотни заповедей и ограничений разного рода очень нелегко; это подвижничество, требующее неслабой любви к Богу. Христос же говорил людям этой строгой религиозной жизни: фарисеи, вы гробы повапленные, разукрашенные. Очень даже оскорблял религиозные чувства мирных благочестивых людей, а за что? В чем был их грех?

Обычный ответ — в гордыне.

Но ведь гордыня — это ставить себя на место Бога, выше Бога.

Великий вавилонский народ, строитель Башни — вот где гордыня. Фарисей же, осужденный Христом, стоял в храме и благодарил Всевышнего, что дал силы исполнить положенное, что не обрек на позорную жизнь, вроде жизни этого негодяя мытаря, откупщика, дерущего последнюю копейку со вдов и бедняков ради казны оккупантов. Исполнивший трудные заповеди человек благодарил за все это Бога — какая же тут гордыня?

Нет, не в том здесь дело. Спор с фарисеями шел по самому большому счету, это был главный религиозный спор из всех возможных: в чем Замысел о человеке? В чем цель и назначение: в правильной форме жизни или в вечной работе духа? На языке философии можно было бы спросить — в бытии или становлении? Дававшие первый ответ, ставившие форму, традицию, закон, послушание целью и смыслом, уже совершали тем самым грех против духа, ничтожа его, приговаривая себя к духовной смерти в сколь угодно прекрасных замечательных гробах. Можно сказать — они были учителями духовной смерти. Потому они и фарисеи, гробы повапленные, разукрашенные. Об этом же и притча о талантах, поражающая жестоким наказанием того, кто, казалось бы, никого не обидел, не украл, а всего лишь ничего не добавил.

«А негодного раба выбросьте во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов».

Это Христос сказал, предупредил нас всех, за что главный спрос будет.