Политика и вера в романе Алексея Иванова «Тобол: Мало избранных»

Алексей ИВАНОВ. Тобол. Роман-пеплум: Кн. 2. Мало избранных. — М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2017.

Представьте себе, что у вас убили сына.

Совершенно не важно, мужчина вы или женщина. Вы человек, и этого достаточно для того, чтобы горе ваше было огромным.

Возможно, утешением для вас, пусть и слабым, послужат обстоятельства его гибели. И… конечно, его уже не вернешь, но все же героическая гибель солдата, ушедшего из жизни в бою, спасая товарищей, проявляя в последний час лучшие качества своей личности, наверное, подсветит кончину родного человека пламенем высоких смыслов…

Но это, знаете ли, «работает», если не вглядываться и не вдумываться в суть происходящего. Герой — и ладно. И не будем ворошить. Если все произошедшее для вас пребывает… как бы в легком тумане, если вы не обо всем информированы, что ж, может быть, легче смиритесь. И рубец на душе вашей не станет слишком уж глубоким. Как знать? Но возможно, возможно…

Что с вами станет, если вас просветить до конца о корнях той войны, на которой убили вашего сына? И не в общих словах, а со всею конкретикой. Допустим, некий государственный муж весьма высокого статуса развязал боевые действия и создал тем самым новую «горячую точку» из соображений пошлой корысти? Ему надо больше денег. Он вор по натуре своей, вор от корней до кроны, и он готов послать тысячи людей на смерть не за интересы своей страны или своего народа, а просто потому, что их смерть весьма прибыльна. А холопы, отправившиеся умирать, они ведь довольно многочисленны… стоит ли так уж скрупулезно усчитывать, где, когда и сколько их мать сыр-земля упокоила? Чай, мамки новых нарожают!

Вот ради умножения его денег вашего сына-то и убили. Не ради отечества, не ради народа, не за веру, не за правду, не за справедливость, не за свободу, наконец, был опущен занавес его судьбы, а просто за денежки. Тупо израсходовали парня вместе с другими «боевыми единицами», когда перед взыскательными очами высокопоставленного чиновника нарисовался ощутимый барыш. И всё. И точка.

Ну, как вам?

Вы, кажется, не рады?

Что, своими руками готовы истребить злодея? Или же чувствуете, как нравственный стержень, доселе помогавший вам пережить трагедию, рассыпается, и душа ваша рушится в бездну?

Тогда, для полной ясности, добавим в картину вашего горя еще один мазок: моральный-то урод, погубивший тысячи молодых ребят, он, оказывается, вовсе не исключение из правила, не оживший раритет из кунсткамеры. Нет, вовсе нет! Он — квинтэссенция системы. В нем, пусть и в карикатурном виде, утрированно, гипертрофированно, шаржированно, воплощается общий порядок. Это не просто личность, он — то, что рядом с вами живет припеваючи, вами правит, да еще и не прочь с вами подружиться, если вы, конечно, небрезгливы и не потянетесь к его деньгам. Вот только деньги трогать не надо! Серьезно.

Иными словами — вор живет как общественная норма, с которой вы уже почти примирились. Или, может быть, вам для этого не так уж много не хватает. Вы понимаете, что это грех, но готовы сказать себе: да грех-то сей невелик.

Пока, разумеется, это чудовище не губит вашего сына...

Именно этот эпизод — гибель Петра Ремезова, сына тобольского «архитектона» Семёна Ульяновича Ремезова, и является тем ключиком, который заводит музыкальную шкатулку сюжета во второй книге романа-пеплума Алексея Иванова «Тобол».

Петька Ремезов вместе с тысячами других бойцов погиб в дальних краях, на войне с джунгарами, притом на войне, которая не нужна ни России, ни джунгарам и вызвана искусной работой китайской дипломатии, сумевшей подкупить сибирского губернатора князя Матвея Гагарина, высокородного Рюриковича. Семён Ульянович, не зная сути дела, бывало, пытался сдружиться с князем, уповая на то, что у Гагарина «не казенная душа», размах, ум, деловая хватка, что он может оценить затеи самого архитектона, помочь в их осуществлении. Итог вышел скверней скверного. Словами Семёна Ульяновича, обращенными к Гагарину, Алексей Иванов мудро подмечает: «Почему семь грехов смертными называются?.. Потому что ведут к гибели всего, а не токмо души грешника… Вот ты — хороший человек, добрый… Поначалу вроде даже весело было, хоть ты и воровал. Ну, конечно, кто-то зубами скрипел… кто-то плакал… однако же дела совершались, о чем-то мечталось, — вроде, и потерпеть можно твой грех. Но дьявола-то не унять. Церкву ему промеж рогов не построить. И глядишь — все благие начала в прах брошены, а певцам в глотки свинец заливают…»

Князь Гагарин ради своих прибылей и ради привычки к самовластию порушил дружбу с Ремезовым задолго до того, как тот узнал, что сын его Петька погиб из-за подлости губернатора. Семён Ульянович по воле своего вельможного «друга» оказался в каземате и надолго утратил возможность довести до конца главный проект своей жизни — строительство Тобольского кремля: деньги, отпущенные «сверху» на затею зодчего, были истрачены на взятку фискалу. Фальшивой оказалась дружба.

Но Семён Ульянович и сам кое в чем виноват. Ведь он с воровским грехом Гагарина мирился, более того, даже помогал князю уйти от наказания. И ему сам Бог, по его дерзкой просьбе, показал, насколько виноват князь и насколько виноват он сам, ввязавшись в грешные делишки Гагарина. Именно в том месте, где Семён Ульянович помог соорудить тайный подземный ход ради спасения губернатора от очередной «проверки из центра», вплотную подобравшейся к его воровству, рухнул Покровский храм, возведенный по проекту Ремезова.

Какого еще знака просить свыше? Знак получен…

Конечно, «Тобол» — эпопея о Сибири и на сибирском материале «поставленная». Но социальная суть высказывания, сделанного Алексеем Ивановым, относится не только к Сибири, но и ко всей России. Вернее, к двум разным Россиям. Одна из них, казенная, холодная, тяжкая, давящая, влита в мехи государственного аппарата, и морозное дыхание ее чувствуется от низов военно-чиновного мира до самого верха. Вот ее-то и представляет Гагарин. Другая, народная, богато одаренная творческим духом, рвущаяся раздвинуть пределы умственные и географические, работящая, исполненная веры, прощающая обиды и умеющая любить крепко, до самозабвения, представлена Ремезовым, который до старости полон желания творить новое и учиться новому, а также митрополитом Филофеем, который миром, без вооруженного принуждения, но настойчиво добивается крещения вогулов: жизнь свою на кон готов поставить, мучиться в тяжких хожениях по тайге, но от долга веры ни за что не отступится!

По Алексею Иванову, вторая Россия не должна потакать первой в ее грехах, иначе выйдет то, что произошло с Семёном Ульяновичем: храм, им построенный, имея ложь в основании своем, разрушился, а возведение тобольскогоКремля до крайности затянулось, хотя и было счастливо завершено — в конечном итоге.

Две России с большой силой показаны автором романа через образы городов.

Вот пестрая, жизненной силой переполненная Москва — глазами остяцкого князя Пантилы: «…этот огромный русский город изумлял Пантилу. Сколько тут всякой зелени — березы, липы, вербы, кругом малина. Раздвигая деревья, громоздились, расползаясь пристроями, просторные причудливые терема со стеклянными окнами, высокими кровлями, висячими гульбищами, крылечками, наличниками и резьбой. Часовни с маленькими луковками. Колодцы. Бревенчатые вымостки улочек, кабаки с коновязями. Амбары, амбары и амбары. Небольшие и кудрявые кирпичные церковки, то белые, то красные. Бегущие тени листвы на траве и легкие облака в ярком синем небе. Лошади, телеги, бабы, детишки, собаки, татары в халатах, гуси, приказные в мундирах, солдаты, купцы, попы в рясах и мужики в армяках. Здесь пахло печным дымом, медовухой, навозом, черемухой и свежими калачами… Здесь все было как-то радушно — пусть и небрежно, впроброс, невнимательно». Такова Россия народная.

Но вот в сердце Москвы ледяная громада Кремля, и через нее проступает силуэт России правительственной, казенной: «В очертаниях Кремля, в его жестких гранях и крутых округлостях. В длинных глухих протяженностях и остриях углов Пантила ощутил потаенное движение, торжественную готовность в любой момент нанести удар, сокрушить и раздавить тяжестью. Узкие бойницы смотрели надменно и безжалостно — в человеке они видели только цель для ружья. "Ласточкины хвосты"  и окошки-"слухи" на кровлях напоминали уши настороженных волков. Малые "рядовые" башни проседали под весом своих ярусов, точно их одели в бронированные колонтари. А подступы к Кремлю перегораживали рвы с мутной водой и земляные бастионы с пушками… Зато храмы Кремля были как сети, в которых запуталось солнце».

В старой, допетровской России хоть церкви были «как сети, в которых запуталось солнце», а в Империи, созданной трудами «то мореплавателя, то плотника» пропал и этот оживляющий морозную реальность отсвет веры. Петр, как рисует его Алексей Иванов, и сам разочарован творением рук своих: «Его столицу размывали наводнения. Пышные дворцы — на самом-то деле деревянные, только оштукатуренные под  камень — покосившись, тонули в зыбкой почве. Мощеные мостовые горбились и расползались. Фрегаты, украшающие Неву, были построены из сырого леса, и через десять лет их ожидала участь мишеней для пушек Кроншлота. А сподвижники государя, князья и графы, генералы и адмиралы, воровали, будто подлые холопы».

Русские принесли Сибири хлеб, Христа милосердного, неуемную тягу к знаниям, к творчеству, к раздвиганию пределов. Этим оправдано их владычество в Сибири. Но, с настойчивостью показывает Алексей Иванов, здесь нет заслуги России государственной, казенной, сухой в уставах и корыстной в побуждениях. Нравственное право главенствовать в Сибири и насаждать там свою культуру дали русскому народу лучшие свойства и качества второй России: мастеровитой, дерзновенной в вере своей и в любви, и в желании познать мир.

По Иванову, русская власть, большей частью, подла, а русский народ,  большей же частью, имеет добрую сердцевину и способен к великим делам. И то и другое, не без исключений — Алексей Иванов вообще не любит черно-белой гаммы,  в его романах сплошь многоцветье, главное едва пробивается сквозь хаос второстепенного, — но ведь исключение самим фактом своего существования подтверждает наличие правила…

Что ж теперь, констатировать позицию «старого интеллигента» и начертать диагноз фосфоресцирующей краской на лбу романа? Все, конечно, упростится, все станет как бы яснее, но… простота редко заключает союз с истиной.

Алексей Иванов вообще плохо «диагностируется». Он ведь не западник в полной мере, хотя «обобщенный Запад» на страницах своих романов не критикует, но и не почвенник в полной мере, хотя от почвы не оторван, совсем не белый монархист, но и не красный советист, не государственник, но и не анархист, не прогрессист ни в малой степени, но и не консерватор. Алексей Иванов вроде колобка — ото всех сбежал, ни к кому не пристал, живет «меж лагерей»: «раб Божий, обшит кожей», ума палата, да без царя в голове; ко всему глазок-смотрок, аршин не общий, да и тот в землю закопан на середке улицы, от кабака к храму ведущей. Поумневший Левша отделился на хутор, но все забыть не может, что у англичан ружья кирпичом не чистят!

Нет, какой уж тут «старый интеллигент»! Тут все сложнее.

Вот, кстати, не может не радовать, что автор романа отошел от старинной интеллигентской традиции показывать старообрядчество как некую среду, сохраняющую высокие, прекрасные смыслы — рядом с грубым, простоватым и «садически жестоким» миром патриаршей (а затем синодальной) Церкви. В «Тоболе» мир староверов подан как чудовищное искажение христианства, причиной которого стало свирепое давление государства. Алексей Иванов не находит никакого оправдания массовым «гарям» старообрядцев: в них, как показывает автор книги, нет ничего героического и прекрасного, это дикий акт коллективного самоубийства, рожденный самой черной, самой жуткой бесовщиной, пустившей корни в старообрядческой среде. Вплоть до явления бесов-соблазнителей среди бела дня в общинах, начинающих готовиться к гари…

Иной раз прелесть сплошного отрицания окружающей жизни как оскверненной и помраченной, столь сильна, что ее уже не вылечить ничем, и если тело «зараженного» ею человека можно спасти от «гари» физической, то душа его уже ничем не спасется от огня духовного, потому что в ней больше нет желания свернуть с гибельного пути. Так, с вожаком староверов, Авдонием, происходит обесовление, а влюбленная в него Епифания не может избавиться от злобной мстительности даже в монастыре.

Совершенно так же Алексей Иванов не склонен любоваться язычеством древних народов Сибири: остяков, вогулов и так далее. Нельзя сказать, что он рисует языческие обычаи бессмысленными и безобразными, нет, он даже высвечивает своего рода поэзию, с которой коренные народы воспринимают природу тайги в нераздельном ее слиянии с полуневидимыми таинственными обитателями — «божествами», «духами». До определенного порога все это может выглядеть даже красиво. Так, например, если глядеть на мир глазами остяцкой девушки Айкони, слушать ее ушами и вдыхать ее носом, то рождается изысканно прекрасное полотно: «Сильная и храбрая Айкони жила, как хотела, в домике на сосновом острове среди дивного болота. Там пахло водой, хвоей, древесной прелью, дымом костра. Там шумели под ветром ельники, плыли облака, и на папоротники с тихим шепотом падали дожди; там хлопали крыльями журавли, рысь точила когти о ствол, скулили волчата в логове, шуршали мыши и ухала сова, низко пролетая над берегом; там поскрипывали, оседая, заплесневелые буреломы и духи тихо пели свои вечные песни».

Вот только рядом с этой чудесной картиной в душе Айкони живет злое колдовство и равнодушие к страданиям других людей, в том числе и тех, кого измучила колдовством она сама. Айкони становится причиной отпадения от Христа, то есть гибели духовной (за которой вскоре последовала и физическая гибель)  добряка-малоросса Григория Новицкого, а через него, опосредованно, Айкони, не желая того, погубила и собственную сестру-близняшку Хомани, но немало о том не переживает. Ведь она, Айкони, — сильная, свободная, непокорная… и если надо в уплату за силу и свободу вырастить в груди ком зла, что ж, значит, так тому и быть. Не только и даже не столько трудные обстоятельства жизни привели душу Айкони в сердце тьмы, тут другое важнее: она с детства самим погружением в язычество научена тому, что обращение кнелюди за помощью против людей — дело, в общем, приемлемое.

Другой представитель языческого мира, вогульский князь-шаман Нахраб, горбун и смельчак, обладает даже обаянием дерзкой отваги, победительной силы, позволяющей ему успешно хранить порядок в своем лесном краю. Но так же, как и сАйкони, положительные свойства натуры Нахраба хороши… до определенного предела; когда предел этот достигнут, Алексей Иванов выводит на арену потаенную сущность Нахраба, а именно сущность безжалостного убийцы, опять-таки не брезгующего направлять силу темной нежити на людей.

Язычество, по Иванову, не принесло счастья и процветания древним народам Сибири. Напротив, слившись с ландшафтом, полагаясь на помощь нечистой силы в обыденных делах, сибирские племена постепенно утрачивали навыки сложного хозяйства (например, металлургии), а также способность создавать и поддерживать высокоорганизованный общественный строй. Что дает лес — то и хорошо; где удобно маленькой общинке, живущей тихо в нищей болотной стране, — то и хорошо… И уже лица не поднять к высотам духа, горизонта не увидать, сколько-нибудь сложных задач развития не поставить… да куда там: даже от медленного вымирания не удержаться.

Русские, с их иконами, пищалями и хлебом, взбаламутили эти необозримые таежные пространства, многое переделали под себя, под свою веру и правду, зато они дали всем местным жителям перспективу чего-то большего, нежели простое гомеостазное существование.

Впрочем, Алексей Иванов показывает, что в судьбах Сибири начала XVIII века была альтернатива русскому пути. Стремительно поднималась джунгарская держава, и ее бурному развитию отдана очень значительная часть романа. Порой автор книги на время даже оставляет роль писателя и, увлекшись, принимает на себя обязанности «экскурсовода» по истории джунгар: посмотрите налево — там длинная путаная генеалогия их вождей, посмотрите направо — там масштабные войны джунгар с соседями… И выдает на гора  многословную «справку», вызывая желание перелистнутьнесколько станиц и вернуться к повествованию в том месте, где экскурсовод говорит: «Спасибо за внимание», — прощается и вынимает писателя из-за ширмы. Собственно, Алексей Иванов почти кричит: вглядитесь, это важно! Джунгары могли бы потеснить русских в Сибири, они были чрезвычайно сильны! Он рисует величественную фигуру джунгарского полководца Цэрэна Дондоба, разъезжающего повсюду на белой верблюдице, сочетающего в себе холодную суровость к любому врагу джунгар с глубоким умом прирожденного стратега. Цэрэн Дондоб воевал всю жизнь и однажды добился величайшего триумфа: взял штурмом Лхасу. Это по-своему симпатичная фигура в пантеоне политиков и полководцев старинной Сибири. Цэрэн Дондоб сталкивался с русскими на поле боя, но пришел к выводу, что война с ними не нужна джунгарам. У русских свой мир, у джунгар — свой, их дом — «бесконечная степь», и если они, по соображениям тщеславия, вторгались во владения русских, то из их военного предприятия не выходило добра, так что лучше бы джунгарам покинуть «эту непокорную землю». Не по слабости своей — по мудрости!

В книге очень хорошо чувствуется растущее христианское чувство автора. Оно прочитывалось и в первой части «Тобола», но во второй очевидным образом нарастает¹ . Алексей Иванов вводит в повествовательную ткань и лукавые проделки нечистой силы, и большие чудеса, совершенно однозначно трактованные с позиций православной мистики. Одно из таких чудес — свеча, с которою в руке скончался святой Иоанн, митрополит Тобольский; она продолжает гореть и после его смерти, пламя ее не иссякает днями, неделями…

Христос во второй книге «Тобола» — активно действующая сила, милосердная Личность, а не какой-нибудь абстрактный этический принцип. Он не всегда исполняет просьбы людей. Но всегда слышит их и откликается на их чувства, намерения, поступки. Иными словами, воздает по вере и делам не только за гробом, но в «текущей» реальности. Алексей Иванов, таким образом, продолжает идти по дороге, которую проложил Иван Шмелев в повести «Куликово поле».

А для «старого интеллигента» это уж совсем не подобающий маршрут…

Прав ли автор «Тобола», говоря о страшном расколе, пролегшем меж двумя Россиями? Прав ли, что обличает правящую элиту Империи, давая ей уничтожающие характеристики? Или, может, переборщил? Речь-то идет не только о XVIII столетии, но и обо всем, что происходило на нашей земле с тех пор, вплоть до наших дней… вплоть до наших дней.

Если прав, то как же так выходило, что Империя столь долго жила в стоянии высокого цветения, была сильна на войне, могущественна в политике, изобильна в культуре? Может, все-таки имперская элита России не так плоха, как ее малюют?

Если неправ, то отчего Иван Солоневич последними словами честит ту самую имперскую элиту, прогнившую, по его словам, до основания? Стало быть, какая-то хворь все же ее поразила?

А вот тут пускай читатель разбирается сам. Автор этих строк сказал о романе «Тобол» все необходимое, и осталось лишь обозначить собственную позицию. Идеальных государств на этом свете не было, нет и не будет. Империя никогда не создаст рая на земле, ее дело — ад на землю не пускать. В этом смысле Российская империя была устроена лучше многих государств своего времени, в том числе самых «прогрессивных» европейских. Но в ней именно с Петровского времени начала никнуть живая вера, а Церковь православная подверглась дикому, ни с чем не сообразному унижению. Россия так устроена, что в ней существует только два заградительных барьера для чиновничьего воровства, предательства, безделья. Первый из них — вера, ибо Господь воровство, измену, леность и прочие слабости правительские поставил во грех; верующий чиновник да помнит об этом! Вторая же преграда — грозная, карающая рука государева. И вот вопрос: что лучше — возрождение веры или постоянное, из поколения в поколение, «санирование» элиты с помощью больших чисток? «Гроза» — полезная вещь, без нее не обойтись, но вера важнее: вера у нас, русских, в основе всего, и ее должно быть больше в людях.

Гораздо больше.

Тогда и подлости поубавится.

____________

1 Сам Алексей Иванов публично позиционирует себя как человека верующего, хотя и не воцерковленного. Таков был, например, его ответ автору этих строк, заданный на встрече А.Иванова с читателями 17 февраля 2018 года в московском магазине «Библио-Глобус».