В триста тридцать страниц уложила свое «Избранное» Ирина Ракша. Могла бы увеличить вдесятеро. Если бы к «основным книгам» добавила киносценарии, исследования живописи (замечательный альбом «Юрий Ракша», посвященный мужу и сподвижнику), книжки для детей…

Из дюжины «основных книг» половина вошла в классику 60-х годов… Ступени признания: «Писатель года» — 2013, 2015, 2016…

Диапазон — «от Москвы до самых до окраин»… Рождение, детство военных лет, затем отъезд с отцом на Алтай. Там, кроме аттестата зрелости, — опыт работы на лесоскладе, на птицеферме… И дальше — Красноярский край, Тува, Хакасия…

Возвращение в Москву. Сценарный факультет Института кинематографии. Профессиональные занятия в Литературном институте.

Наставники — Михаил Светлов, Александр Межиров…

Труды по литературоведению: Пушкин, Гоголь, Бунин, Чехов, Набоков, Казаков. В особом творческом внимании — Шукшин.

Характер: соединение непреложной независимости и непоколебимого единства со своим народом.

Неутомимое любопытство к меняющимся условиям бытия. От ранних лет до эвакуации военной поры и до самых ранних эпизодов этой поры: на горизонте — рощи, увековеченные когда-то Исааком Левитаном, а рядом — аэростаты, ночами дежурящие в московском небе, а днями заземляющиеся здесь, в Останкине. Где со временем встанет гигантская телебашня… А пока…

А пока голодные мальчишки из бараков, укрывшись в кустах, жадно смотрят на то, как ужинают картофелем служивые охранницы аэростатов. Упадет ли хоть одна картофелина?

Сюжеты таятся в этих буднях военной поры — потрясающие. Главное, что потрясает меня в портрете моего поколения, увековеченного у Ирины Ракши, — ожидание отца, ушедшего на фронт.

Это ожидание встречи в одном из рассказов доведено до головоломной ситуации, которая разрешается… так просто, что не верится.

В послевоенный детдом приходит демобилизованный моряк: он ищет дочку, пропавшую в годы войны. Ему показывают мальчика. Ни моряк его не знает, ни сирота не видит в нем отца. Но оба ищут хоть что-нибудь общее в воспоминаниях. Море, песок, деревья… Ну а вдруг — родня?..

И только сотрудница детдома, взявшая в военное время сироту (и давшая ему имя и фамилию — свою, как и многие давали в детдомах) — она твердо знает, что родства здесь нет.

Но знает и другое: оно будет! Вот сейчас, когда моряк и мальчик в это поверят!

Волей к жизни возрождают люди кровное родство в опустошении, оставленном кровавой войной.

Мне остается привести еще один пример: финал повести «Останкинские дубки». Еще и затем, чтобы показать писательское мастерство повествовательницы. То, как замирает в паузах героиня: через каждые несколько шагов замирает. И на мгновение прислушивается. Словно не решается поверить в то, что должно произойти:

«…Я крепко уснула — уж очень хотелось спать. А проснулась от того, что меня ударили по спине. "Эй!.. Идидавай живо на улицу!.. Там к тебе кто-то приехал!.."  Я с трудом разлепила глаза. "Иди живей!.. Директриса велела!.."

Простучав "мальчуковыми" башмаками по ступеням, без пальто я выбежала во двор. Во дворе все было сине. И засне­ жено, глухо, будто в стакане. И запорошенные кусты, и забор, и деревья. Я осмотрелась. Меня никто не ждал. Лишь в стороне па скамейке одиноко сидел кто-то черный, ссутулясь и уставив­ шись себе под ноги. Черный силуэт на белом снегу. Было мо­ розно и тихо. Школьный гвалт остался внутри. А здесь только галки редко каркали где-то под крышей. Я постояла. Хотела уйти. С досадой мелькнуло: опять подшутили. Но тут заметила, что сидящий выпрямился. Он был в убогой серой ушанке и телогрейке, а на ногах калоши не по сезону. И какой-то кулечек в руках на коленях. Вот неспешно он повернулся ко мне. Бледным лицом. Повернулся и внимательно посмотрел из-под низко надвинутй шапки. Наши взгляды случайно встретились. И тут сквозь белый пар от дыханья, клубящийся у моих губ, я увидала его глаза. Светлые-светлые, голубые глаза... Увидала и — замерла. Это были глаза отца... Моего отца».