Бадалов Рахман, родился в 1937 году в Баку. Доктор философских наук, профессор.Автор нескольких книг, в том числе «Правда и вымысел героического эпоса», «Жизнь сообща,или Как люди пришли к демократии», а также более четырехсот научно­просветительских и

публицистических статей. Живет в Баку.

 

  

                       Когда человек умирает,

                        изменяются его портреты.

Анна Ахматова

 

 

Баку. Ичери-Шехер. 2007 год, весна

 

Двое молодых людей у памятника Зардаби в Ичери-Шехер. Ей 20 лет, назовем ее Дениз, она порывиста, изменчива, порой необузданна. Ему 30, назовем его Айдын, он старается всегда быть логичным, уравновешенным, никогда не терять самообладания.

Она дурачится. Он пытается перевести разговор в серьезное русло. Ему не до веселья. Он должен сделать непростой выбор, и попытка «расколдовать» памятник должна помочь ему. Она же бесконечно далека мыслями от памятника.

— Мне весело. — Она заливается задиристым смехом. — Оставь свое занудство. Ты же знаешь, я Галатея, я люблю тебя слушать, а потом воображать, что становлюсь другой. Помнишь, ты говорил о женщинах-аристократках? Что они нигде не работали, вели праздную жизнь и при этом были хорошими женами и хорошими матерями.

— Пожалуйста, не притворяйся более глупой, чем ты есть на самом деле. Аристократы, как динозавры, давно вымерли. И, насколько я знаю, ни у тебя, ни у меня происхождение не аристократическое.

— Глупая — не глупая, аристократка — не аристократка, какое это имеет значение? Я говорила и могу повторить в тысячный раз: я мечтаю о том, чтобы не работать. Чтобы ты зарабатывал много денег. Чтобы мы ездили по миру. Иногда приезжали в Азербайджан. Я полюбила умного мужчину, которому предлагают высокооплачиваемую работу за рубежом. Мой выбор одобряют мои родители. До остального мне нет дела. В том числе и до этого памятника, которым ты забил себе голову.

— За этим памятником стоит живой человек, не будь которого мы жили бы в другой стране. Где ты не могла бы так громко смеяться.

— У попа была собака. Послушай, господин Пигмалион, ты говорил: кто счастлив, тот и прав.

— Лев Толстой это говорил, а не я.

— Какая разница? Лев Толстой, Иисус Христос, Будда. Ты говорил, а я запомнила. Мне весело, я счастлива. Значит, я права.

— Но он же существовал. Ходил по этим улицам. Пытался всех разбудить, а все отворачивались. Почему ты не хочешь меня выслушать?

— Потому что не хочу, чтобы между нами кто-то стоял. Даже памятник. Мир изменился.

— Хорошо, я соглашусь на эту работу, мы уедем. Но дай слово, что сначала поедешь со мной в Зардоб. И вним\ательно выслушаешь меня. Посмотри, у него красивое лицо. Ты же любишь красивые лица.

— Если честно, то я обратила на это внимание. Симпатичный, лоб как у мыслителя. Хорошо, поедем в Зардоб. Попробуй его расколдовать.

 

 

Петербург, зима 1864 года

 

В сквере около памятника Пушкину, на скамейке, поеживаясь от холода, сидят дочь профессора Соловьева Марина Соловьева и 22-летний Гасан-бек Зардаби.

— У тебя удивительная способность все отравлять. Молодые люди в нашем возрасте хотя бы иногда смеются. — Марина готова расплакаться.

— Неправда. Было время, и мы смеялись и веселились. Теперь наступило время что-то решать, вот и все.

— Порой мы похожи на супругов, которые целую вечность прожили в браке и успели друг другу опостылеть.

— Не преувеличивай.

— Ничего я не преувеличиваю, просто не знаю, как с тобой разговаривать. Была бы у тебя возможность послушать свой голос, интонацию — ты бы сам ужаснулся.

— Я ужасный, я всем надоел. — Гасан-бек состроил страшную мину.

— Бедные твои будущие дети. Ты своим занудством перепилишь их на мелкие кусочки.

— Вот ты и отнимешь у меня пилу. И будешь нянчиться с детьми. Защищать их от меня.

— Еще неизвестно, кто с ними будет нянчиться. В этом твоем Зардобе — какое ужасное слово — если я там окажусь, до детей не дойдет. Ты прежде перепилишь меня. Увы, я тебя слишком хорошо знаю. Ты способен слышать только самого себя. И если что втемяшится тебе в голову, об окружающих тут же забудешь.

— Ты ведь тоже слышишь только себя.

— Не в этом дело. В сотый раз повторяю: у нашего брака есть только один шанс — если мы будем жить в Москве или в Петербурге. В среде, к которой привыкла я, а за эти годы привык и ты.

— Ты хочешь, чтобы я стал похож на друзей твоего отца, отказался от мусульманства, принял православие? Чтобы — ни капельки «зардобского»?

— При чем здесь православие? А что «ничего зардобского» — совсем не глупо.

— Может, вообще привяжешь меня за веревочку и будешь всем показывать? «Ученый туземец» — это даже пикантно.

— Ты ведь сам назвал себя «туземцем», а когда другие повторяют это в шутку, начинаешь злиться. Пойми, ты и останешься туземцем, пока будешь этим гордиться.

— Ничего ты не понимаешь. Все, что здесь вижу, я вольно или невольно сравниваю с Зардобом и с зардобцами. Это постоянно отравляет мне жизнь.

— Теперь послушай и ты. Ты можешь представить меня в Зардобе? Я не о климате, хотя ты сам говорил, что северное растение невозможно пересадить на южную почву. Главноев другом. Я православная, и мне трудно поменять веру. А как твои зардобцы отнесутся к тебе? Приехал просвещать народ и привез жену-христианку.

Оба замолчали.

— Оставайся, я поеду один.

— Поезжай, только пойми: никому твои жертвы не нужны. Никто тебя там не ждет. А из Москвы помогать твоим зардобцам даже легче.

— Ты права. Никто меня не ждет. И тебе там нечего делать, в этой жаре, с этими комарами, с этими грубыми туземцами. А я поеду. Поеду, просто потому, что не могу не поехать.

 

 

Газета «Каспий» от 9 августа 1903 года

 

Я вырос в одном из мусульманских селений бывшей Шемахинской губернии, это было около 50 лет тому назад, и мне было тогда около 6-7 лет. Наши селения в то время были почти совершенно изолированными от окружающего мира, многие сельчане за свою долгую жизнь ни разу не выезжали из своего родного села. В нашем селении, за исключением владельца-бека и сельского муллы, все были заняты всегда своим обычным делом, пахали, сеяли, собирали урожай.

По окончании нелегкой дневной работы мужчины собирались по вечерам перед лавками торговавших в то время в селении разными товарами двух-трех евреев и стольких же армян, и вели неспешную беседу. Приезд не только начальства, но даже любого человека из другого селения, а тем более из города, составлял целое событие. Все собирались во дворе дома, где остановился приезжий, и просили рассказать, что и как творится у них.

В этих собраниях не участвовали бек и мулла, которые каждый вечер собирались в особый отах, помещение для гостей. Там была своя, избранная публика, да приезжие из других мест, которые гостили иногда целыми месяцами. Там читали разные книги и спорили о более высоких материях.

В этих собраниях дети не участвовали: у них всегда бывал свой особый кружок, где чередовались различные игры, большею частью заключавшиеся в прыгании и бегании.

Похороны и свадьбы тоже составляли событие, в особенности последние, если они устраивались с ашугом. За несколько дней до свадьбы собирался совет, который разбирал известных ашугов по косточкам: у того голос неприятный, а у этого зурнач плохой. В конце концов останавливались на двух ашугах и посылали за ними — если первый не соглашался ехать за предлагаемую сумму, посылали за вторым.

В ожидании ашуга устраивался магар — длинный камышовый сарай, куда могли бы поместиться все мужчины селения (женщины слушали, стоя за сараем), или большая кибитка такого же размера. Жители загодя собирались в магаре и в большом волнении ожидали ашуга. Как только слышались звуки зурны, в селении поднималось сильное движение: женщины и девушки бежали в дома, расположенные по дороге, ведущей в дом, где предполагалась свадьба; свободные от работы мужчины выходили на дорогу, дети бежали навстречу и сопровождали всадников-ашугов до селения. Прибыв в дом, приготовленный для них, ашуги выходили во двор и своей зурной извещали всех сельчан, находившихся на работах, о своем прибытии.

Свадьба тянулась 3-4 дня, в течение которых два раза в день, утром и вечером, при восходе и заходе солнца, играла зурна; около полудня же — зурна с танцами женщин или мужчин. Женщины танцевали с закрытыми лицами, причем круг для танцев устраивался у самых дверей, откуда выходили женщины. И всегда какая-нибудь бойкая баба в заключение смешила публику: она приходила танцевать, забрав в одну руку или шор (нечто вроде соленого творога) или муку; перед тем как оставить круг, она, приблизившись к ашугам, выбирала одного из них, как правило, самого некрасивого, и, одним взмахом намазав ему лицо, быстро убегала в комнату.

Самая главная часть игры ашуга происходила по вечерам. После вечернего намаза магар переполнялся слушателями, которые садились вдоль стен, оставив посредине свободную площадь. Тогда предлагали ашугу подняться и начать рассказ, заказывая конкретный народный эпос, дастан. Ашуг со своим сазом и зурнач выходили на середину и, расхаживая по всему магару, начинали играть. После небольшого предисловия ашуг начинал рассказ; при этом он и танцевал, и пел. Несмотря на то, что местные жители не раз слышали этидастаны, они с удовольствием слушали их вновь. При удачном исполнении слушатели выражали свое восхищение: «Будь здоров, ашуг, и много живи». Рассказ тянулся за полночь, а иногда продолжался следующим вечером.

В особенности дастаны действовали на воображение детей, которые в первые дни после свадьбы даже сочиняли игру под названием «ашуг» и старались воспроизвести все виденное и слышанное на свадьбе.

Однажды в лунную ночь мы, дети, играли на улице в прятки. И вот, когда мы попрятались по разным углам, один из мальчиков закричал: «Зурна, зурна играет!» Действительно, тихий ветерок доносил издали слабые, едва слышные звуки родной зурны. Мы быстро понеслись в этом направлении, звуки зурны становились все сильнее; не было сомнения, что действительно играет зурна. Но удивительно, что никого кругом дома не было. Дом был погружен в таинственный мрак, а внутри гремела не только зурна, но и кричали люди, били по медной посуде.

Мы перепугались, кто-то сказал: «Наверно, тут свадьба чертей!» Но любопытство взяло верх, мы, набравшись храбрости, подошли к двери и стали стучать. Старуха хозяйка отворила дверь и, увидев нас, сказала: «Тут вам нечего делать, ступайте домой». Я, как сын местного бека, выступил вперед и потребовал, чтобы нас пустили в комнату, но и эта угроза не подействовала, старуха захлопнула дверь, и мы остались на дворе. Мы отправились восвояси, и я со слезами на глазах жаловался отцу на старуху. Но каково было мое удивление, когда и он повторил слова старухи: «Вам там нечего делать». Затем он мне объяснил, что так зурною лечат молодую девушку, которая сильно больна. Потом, спустя долгое время, я узнал, что у этой девушки была какая-то странная болезнь, связанная с галлюцинациями слуха. У туземцев такую больную в первые же дни запирают в комнату, собираются туда родные, приглашают зурнача и шумят там день и ночь в течение нескольких дней, обыкновенно около 10 дней, и от этого болезнь проходит и более не возобновляется.

 

 

Село Зардоб Бакинской губернии, 1849 год, осень

 

Уютная комната. На полу расстелен ковер. На ковре сидят десятилетний Гасан-бек, его отец Салим-бек и брат Салим-бека Рагим-бек. Отец Гасан-бека обращается к брату:

— Он все утро приставал: когда ты приедешь. Его хлебом не корми, дай только послушать твои рассказы. Потом ночью не может заснуть, говорит о чем-то вслух.

Рагим-беку льстит внимание любознательного мальчика, да и сам он рад возможности рассказать свои истории.

— О чем же сегодня ты хочешь услышать?

— Сначала о генерале Паскевиче. И еще о том, как вы встречали персидского принца.

— Паскевич был грозный генерал, любимец самого императора. Он был чертовски красив. Глаза его излучали огонь. Смотреть на него было приятно и страшно. Его все боялись. При нем была целая свита, все — блестящие всадники.

Рассказ Рагим-бека постепенно оживает в воображении впечатлительного мальчика. Вот беки, спешившись, приветствуют Паскевича. Генерал принимает их дары. Потом беки расступились, вперед вышла группа армянских детей в гимназической форме, которые тоже приветствовали генерала. Чуть поодаль стоял Рагим-бек и негромко говорил своему соседу: «С нами будут считаться только тогда, когда и наши дети станут в ряды этих школьников».

В воображении Гасан-бека и он сам тоже среди этих школьников, на нем такая же гимназическая форма, и уже к нему обращается грозный генерал Пашкевич. А потом Гасан-бекскачет на лошади рядом с грозным генералом.

Несколько позже в воображении десятилетнего мальчика возникает другая картинка из рассказов Рагим-бека: ширванские беки встречают в Карабахе персидского принца ХосроваМирзу. Принц, которому нет и двадцати, остановился в Карабахе по пути в Петербург. Он разодет в пестрый бархат, украшенный драгоценными камнями, и потому больше похож на манекен, чем на живого человека.

В своем воображении Гасан-бек оказался спутником принца, и они галопом погнали своих лошадей по крутым склонам гор. Возможно, в направлении Петербурга.

— Теперь, после твоих рассказов, снова не будет спать до утра, — вмешался Салим-бек. — А завтра опять придет мулла из медресе и будет жаловаться, что в мальчике мало послушания и прилежания.

— Оставь мальчика в покое. — Рагим-бек был еретиком зардобского масштаба. — Да и вообще забери его из медресе. Чему хорошему его там могут научить? Надо отвезти его в Шемаху, отдать в недавно открытую школу. А там, бог даст, и университет закончит. Кто-то же должен просветить нас, темных, а то только жалуемся, что генерал Паскевич и ему подобные нас и в грош не ставят.

 

 

Шемаха, 1854 год, начало лета

 

В городском училище Шемахи Гасан-бек Меликов в форме гимназиста стоит навытяжку перед попечителем Кавказского учебного округа бароном Николаи.

— Я должен тебя похвалить, ты проявил большое прилежание. — Барону Николаи явно нравился маленький Гасан-бек. — Это было замечено всеми преподавателями. Я буду настоятельно хлопотать, чтобы тебя за казенный счет послали в Тифлис, в гимназию. Надеюсь, тебя зачислят в 5-й класс. Не боги горшки обжигают. А ты сам хочешь учиться дальше?

— Да, ваше высо...со... — от чрезмерного усердия Гасан-бек запнулся.

— Тебе пока трудно выговаривать сложные слова, но ничего, с твоим прилежанием ты это легко преодолеешь. Кем ты хочешь стать в будущем?

— Генералом Паскевичем. — Гасан-бек щелкнул каблуками, чтобы продемонстрировать свою армейскую выучку.

Барона Николаи это рассмешило.

— Генералом Паскевичем стать невозможно, точно так же, как невозможно стать генералом Наполеоном Бонапартом. Ты Меликов, Меликовым останешься. А почему ты хочешь стать генералом?

Гасан-бек совершенно не смутился, напротив, веселый тон барона позволил ему принять правила игры.

— Мне нравится их форма. И как они скачут на лошади, а остальные за ними.

— А ты честолюбивый. Ну что ж, в твоем возрасте без честолюбия не обойтись. Генералом, конечно, быть красиво. Но тебе с твоими способностями лучше стать учителем. Это не менее почетно. Ты мог бы стать учителем в своем Зардобе.

— В Зардобе нет школы.

— Так построишь.

— У отца денег не хватит.

— Сам должен заработать. Сам построишь помещение, подготовишь документы. Вот тогда ты на самом деле станешь знаменитым. Тебе даже памятник в Зардобе поставят.

— А что такое памятник?

 

 

Газета «Каспий» от 12 октября 1884 года

 

«У наших туземцев существует похвальное обыкновение: если кто из своих похоронит кого-нибудь или сыграет свадьбу, то родственники, друзья и даже недруги его собираются к нему, едят, пьют и делают подарки, и подарки эти соответствуют данному случаю, так, например, на свадьбу дарят кто одеяло шелковое, кто перину, кто медную посуду, а кто корову, быка и пр. В последнее время это обыкновение несколько видоизменилось — так, на похороны и на свадьбу собирают деньги, хотя и теперь не редкость, что вместо денег отдают корову, буйволицу и пр.

Этим нашим обыкновением при случае пользуются люди, власть или влияние имущие. Так, во времена блаженной памяти участковых заседателей бывали случаи, когда участковый во главе толпы музыкантов-сазандаранов объезжал свой участок и собирал на свадьбу своего несуществующего сына или брата. Вместе с участковыми такие редкие случаи вымогательства канули в вечность, но зато число праздников увеличилось: ныне, например, празднуют и обрезание детей. В прежние времена обрезание не составляло особого торжества. Лет 20 тому назад цирюльники ездили по деревням и копеек за 10-15 совершали обрезание; существовал в то время и такой обычай: какой-нибудь богач, у которого был сын, собирал в селение всех мальчиков, ровесников своего сына, и обрезание всех их производил за свой счет, как какое-нибудь богоугодное дело; теперь совсем другое: последний нищий устраивает так называемый праздник обрезания, приглашает своих родственников и близких и таким образом собирает деньги.

Нынешняя осень у нас представляет собою настоящий праздничный сезон. Не проходит дня, чтобы где-нибудь не гремела зурна. Из этих праздничных торжеств я поговорю только о торжестве обрезания сына нашего доморощенного шейха.

У шейха Али-Бабы есть сын Абди, которому теперь около 5 лет. До сих пор обряд обрезания над ним не был совершен, вероятно, в ожидании более удобного времени. Но вот, заразившись манией всеобщих празднеств, шейх 1-го октября разослал повсюду гонцов с приглашениями верующих на предстоящее торжество. Не знаю, сколько всего собралось народу, но знаю, что из одного Зардоба выехало больше сотни человек. Обрезание совершилось 5-го октября, а 6-го верующие возвратились домой. Мне неизвестно, сколько было шейхом собрано денег и других пожертвований, но, по расчету одного близкого к шейху человека, одни зардобцы пожертвовали 500-600 руб.»

 

 

Москва, зима 1864 года

 

Дом известного русского историка, профессора Соловьева. Среди присутствующих поэт Плещеев, несколько студентов профессора, в том числе Гасан-бек Меликов и дочь профессора Марина.

Профессор Соловьев, обращаясь к Плещееву:

— Александр Николаевич, мне известно, что среди студентов университета сохраняется интерес к идеям петрашевцев. Понятно — молодые, горячие. Кто из нас не был в молодости революционером? Но наша задача остужать их горячие головы, не дать им совершать необдуманные поступки. Ведь они должны учитывать, что государь проявил милость к бунтовщикам. И уже три года как отменено крепостное право.

Плещеев раздражен. Он был уверен, что его пригласили, чтобы читать пламенные стихи, а не наставлять молодежь к благоразумию.

— Уважаемый Сергей Михайлович, — в голосе Плещеева явные нотки обиды, — если вы требуете от меня публичного покаяния или публичной порки, то мне лучше уйти. Азарт, как вы говорите, «бунтовщика» у меня давно угас, но чувство чести пока еще живо.

— Вы меня неправильно поняли. — Профессор Соловьев как хозяин дома пытается смягчить обиду ранимого поэта, которому и так пришлось многое претерпеть. — Как вы знаете, милостивый государь, я профессиональный историк и, смею вас заверить, никогда не был замечен в подобострастии. Я продолжаю внушать студентам, что в словах петрашевцев было много разумного и что ваше великое стихотворение «Вперед! Без страха и сомненья. На подвиг доблестный, друзья!» останется не только в истории нашей литературы, но и русского свободолюбивого духа. Но вы должны понять, наш долг стоять на страже нашей империи, на нас возложена великая миссия просвещать народы, которые волею истории оказались под нашим крылом. Вот почему я вас пригласил. И не случайно среди приглашенных студент Гасан-бек Меликов, мусульманин. Должен вам сказать, что Меликов от природы наделен блестящими способностями. Он учится на естественном факультете, но проявляет огромный интерес к гуманитарным наукам. Я надеялся, что он послушает нас, а мы послушаем его.

— Вы знаете русскую литературу? — Плещеев адресовал свой вопрос Гасан-беку.

— Немножко. — Гасан-бек хочет выглядеть скромным и понимает, что все с интересом ждут его ответа. — Мне очень нравится ваше стихотворение «Вперед! Без страха и сомненья». Я его переписал в свою тетрадь и возьму с собой домой.

— Скажите пожалуйста! Признаюсь, мне лестно, что стихотворение отправится в мусульманскую страну. Но позвольте спросить, что же вы вычитали из этого моего опуса?

— О, очень много. Извините, я не помню наизусть все стихотворение, но там есть такие строчки: «…пусть под знаменем науки…»

— «…союз наш крепнет и растет», — подсказал Плещеев.

— «Будем разглашать любви ученье», — продолжил Гасан-бек.

— «Провозглашать любви ученье мы будем нищим, богачам. И за него снесем гоненье, простив безумным палачам». И вы думаете, что у вас на родине это тоже актуально? Мусульманская религия не будет сопротивляться союзу под знаменем науки?

— Нет-нет, ни в коем случае. Мусульманская религия всегда приветствовала знание. Наука, «илм» по-арабски, всегда была культом в мусульманском мире.

— А что происходит сейчас? Сейчас тоже культ, как вы сказали, «илма» или все совсем наоборот?

Гасан-бек вдруг почувствовал себя глубоко несчастным. Он вынужден был признать, что «сейчас все наоборот». Плещеев, однако, не отставал:

— Но почему же так произошло, объясните мне, чтобы я мог понять.

Соловьев на правах хозяина дома был вынужден вмешаться:

— Уважаемый Александр Николаевич, а вы можете мне ответить на вопрос, почему мы отменили крепостное право только во второй половине девятнадцатого века? Надо ли вам напоминать, сколько лет прошло после Французской революции? Если все так просто, зачем же вы копья ломали в своем Петрашевском кружке? Так что отстаньте от молодого человека. Только вот что стало мне ясно: мы обязаны подготовить не одного, а с десяток подобных молодых людей, пусть даже не со столь блестящими способностями. И посылать их в свои края. И помогать им там. Это и есть наша русская миссия в истории.

Чуть позже, когда все разошлись, Соловьев попросил Гасан-бека остаться. Была уже глубокая ночь, за окном в свете тусклых фонарей можно было разглядеть снежную метель.Гасан-бек сидел в кресле и молча слушал Соловьева. Тот медленно шагал по комнате и как бы не столько обращался к Гасан-беку, сколько рассуждал сам с собой:

— Послушайте, уважаемый господин Меликов! Признаюсь, вы мне симпатичны. У вас блестящие способности, у вас прекрасные манеры, что позволяет мне лестно судить о вашей фамильной родословной. Если вы останетесь в Москве, то я смогу посодействовать вашей будущей научной и преподавательской карьере. Знание восточных языков повышает ваши шансы, а вы, наверно, знаете, что Москва и Петербург не меньше других мировых столиц занимались изучением мусульманского Востока. Но знайте: во всех случаях Марина останется в Москве. Она русская не только по фамилии, по крови, по воспитанию, она русская по своим чувствам, по миру, в котором она живет. И, пересаженная на другую почву, она завянет. Надеюсь, нам не придется возвращаться к этому разговору, еще надеюсь на вашу честь. Разговор этот конфиденциальный. Марина о нем не должна знать.

Потом Гасан-бек, втянув голову в плечи, долго бродил по полутемным московским улицам, и ему казалось, что то ли холод все крепчал, то ли метель все усиливалась и усиливалась.

 

 

Село Караджаллы (Зардоб), август 1858 года

 

Гасан-бек в гимназической форме на веранде дома вместе с участковым заседателем, который гостил у них в доме, пил чай. В это время слуга в большом возбуждении сообщил им о приезде шейха Гаджи-Абди Эфенди Караджалинского.

— Шейх давно не приезжал, будет огромное количество людей. Если и вы хотите получить благословение шейха, то должны спешить.

Гасан-бек, не снимая гимназической формы, вместе с участковым заседателем и провожатым немедленно верхом отправились в путь.

Через некоторое время они оказались среди потока людей, направляющихся в Коврух-баги, где должен был остановиться шейх. Кто двигался пешком, кто ехал на арбе, кто верхом. На всех лицах было предвкушение чего-то особенного. Гасан-бек спешился и стал расспрашивать людей о шейхе. Ему наперебой рассказывали о чудесах, которые способен творить шейх.

— Нет болезни, от которой шейх не способен исцелить больного. Я сам был свидетелем того, как молодой человек, от рождения слепой, прозрел от одного прикосновения шейха к его глазам.

— А я видел, как после молитвы шейха человек, который долгие годы не мог ходить, самостоятельно сделал первые в жизни шаги.

— Он видит человека насквозь и может предсказать, что случится с ним завтра или через год.

— Работать на шейха, пасти его скот — богоугодное дело. Не каждому выпадает такое счастье. Сам шейх выбирает, кто достоин работать в его хозяйстве. Кого шейх выберет для работы в поле или чтобы смотреть за его скотом, никто не знает. Но надежда никого из нас не оставляет.

Стоило кому-то крикнуть: «Шейх, шейх!», как на Гасан-бека перестали обращать внимание. Все двинулись в направлении Коврух-баги.

Гасан-бек вместе со своими провожатыми медленно следовал в толпе и с любопытством присматривался к окружающим. Вот он заметил знакомого лавочника, который шел пешком по дороге, затянув свой зикр, далекое от оригинала духовное песнопение, — возможно, старался привлечь правоверных к своему товару. Потом Гасан-бек заметил свою няню. Он попытался привлечь ее внимание, но она ничего не замечала вокруг, увлеченная предстоящим зрелищем. На странного юношу (Гасан-беку было в то время 16 лет) никто вообще не обращал внимания. А ведь в его одежде было нечто чуждое, гяурское, в своей гимназической форме он выглядел в этой толпе почти инопланетянином.

Проехав 20 верст, Гасан-бек прибыл наконец в Коврух-баги. Им со спутником повезло, обходным путем они смогли подъехать буквально к дому, который приготовлялся для шейха. Подойти ближе Гасан-бек и сопровождавший его заседатель не смогли, да и боялись дразнить массу правоверных. Все взоры были обращены в сторону поляны между садами, где должно было состояться лицезрение шейха.

Минут через десять появились всадники числом пятьдесят. Впереди ехал шейх. Увидев его, все словно обезумели: кто начал плакать, кто петь духовные песни, кто становился на колени, а кто падал к ногам лошади шейха, которая шла тихим шагом. В сопровождении обезумевшей толпы шейх приблизился к поляне и слез с лошади. Гасан-бек увидел, как лошадь шейха торжественно отвели в сторону, ее тоже сопровождала восторженная толпа, и когда лошадь шейха, остановившись, отдала дань природе, все стали радоваться, будто стали свидетелями чего-то невероятного. Некоторые из верующих, мухлисов¹ , даже бросились целовать еще мокрую землю.

Пройдя через поляну, шейх вошел в дом. Гасан-бек попытался протиснуться туда же, но его не пустили. Тогда он попросил заседателя, когда будет относительно тихо, громко выкрикнуть его просьбу о встрече с шейхом. К удивлению присутствующих, минут через пять из дома выбежало несколько человек, которые направились к Гасан-беку. Оказалось, шейх приглашает его к себе в дом.

Услышав это, люди подняли Гасан-бека на руки и, передавая друг другу, донесли до дома. Однако каждый после прикосновения к европейскому платью Гасан-бека считал себя оскверненным и старательно вытирал руки о свою не очень чистую одежду.

У самых дверей дома преданные мухлисы решили, что следует снять с Гасан-бека сапоги, фуражку и сюртук. Но Гасан-бек громко закричал на них и не дал себя раздеть (характер будущего Зардаби проявлялся смолоду). Мухлисы опешили, дверь отворилась, и Гасан-бек оказался в небольшой комнате. Она была убрана в азиатском стиле: на полу расстелен ковер, два окна занавешены от любопытных глаз, в углу шипел самовар, на столе горела лампа. Шейх полулежал, развалившись на подушках-мутакка, перед ним стоял стакан чая. Было ему лет сорок. На вид он нисколько не походил на духовное лицо, одет был в черную суконную чуху, на голове — папаха. Это был смуглый худощавый человек энергичного склада, с живыми выразительными глазами, которые несколько иронично смотрели на происходящее. Вместе с тем во всем его облике сквозила уверенность, что он человек особый и ему должны поклоняться. Он будто и не замечал дюжину своих мюридов, которые, скрестив руки, неподвижно, как 
изваяния, стояли вдоль стен.

Гасан-бек подошел к шейху и пожал руку, которую шейх ему протянул, по-видимому, для поцелуя, на что не могли не обратить внимания мюриды. Сам же шейх нисколько не был смущен и даже добродушно спросил:

— С тебя хотели снять всю кафирскую одежду?

Гасан-бек с самого начала не чувствовал особой неловкости, а после добродушных слов шейха совсем осмелел.

— Чему же учат в русской школе? — спросил шейх.

— Истории, географии, письму. Есть и другие предметы.

— А молитвам вас учат?

— Нет, молитвам не учат, но у нас есть духовный наставник. Он знает Коран.

— Пей чай. Я знаю, тебе пришлось проехать более двадцати верст и еще столько же предстоит проделать обратно. Так что пей чай, он придаст тебе силы. А кроме занятий чем ты занимаешься? — продолжал расспрашивать шейх.

— Дома, в Зардобе, отец часто берет меня на охоту. Мне это очень нравится.

— О, это прекрасно. — Шейх явно заинтересовался. — Охота — мое любимое занятие. А ты когда-нибудь охотился на диких кабанов?

— Нет, на подобную охоту отец меня не берет.

— Правильно, еще рано. Но это очень интересная охота, кабана приходится долго выслеживать. Хотя охота на фазанов не менее интересна. Ну, что же, думаю, мы с тобой будем друзьями. Я очень люблю образованных людей, а все остальные, и эти, которые стоят как истуканы, и те, кто там ждет моего появления, просто чернь. Слугами были, слугами и останутся. Согласен?

— Не знаю... — Гасан-бек замялся. — У меня другие планы…

— Все равно рано или поздно ты придешь к этой мысли... Может быть, у тебя есть какая-нибудь просьба ко мне?

— Да, я хотел бы получить разрешение участвовать в общественном намазе, а то без вашего позволения мюриды и близко меня не подпустят.

— Не бойся, никто тебя больше и пальцем не тронет. Они видели, что ты со мной беседовал. Этого достаточно.

Когда Гасан-бек выходил, мюриды уже не только не боялись притронуться к его «гяурской» одежде, но даже стали целовать ее, включая сюртук и сапоги.

До общественного намаза оставалось еще несколько часов, и Гасан-бек медленно спустился во двор. Теперь толпа расступалась перед ним, почти как перед шейхом. Мимо Гасан-бека прошла женщина, которая несла на блюде дымящийся плов, по-видимому, предназначенный для шейха. Навстречу ей вышла почтенного возраста старуха и с гневом выбросила еду во двор. То ли по недосмотру, то ли по другим причинам, плов несли в открытом блюде, а, как шепотом разъясняли вокруг, шейх не может есть пищу, которую увидел и возжелал другой. Ведь тот, возможно, голоден, и шейху будет больно при мысли об этом несчастном, а накормить всех голодных и страждущих он не в состоянии. Но вот появилась другая женщина, она несла уже надежно прикрытое блюдо. На крыльце ее встретила все та же бдительная старуха и впустила в дом.

Пока шейх насыщался, все ходили по двору в каком-то опьянении. Некоторые узнавали Гасан-бека и подходили к нему. Сначала подошла кормилица, она внимательно посмотрела на него, спросила о здоровье, но, не сдержавшись, все-таки посоветовала: «Сбрось это скверное платье и сделайся мухлисом». Затем окружили Гасан-бека товарищи детства, они смотрели на него, как на космического пришельца, ощупывали фуражку, сюртук.

Вдруг послышались крики: «Шейх... валлах». И опять все заколыхалось. Под открытым небом на поляне уже разостлали ковры. Шейх в сопровождении двенадцати сподвижников направился к приготовленному месту. Толпа качнулась к нему, но, наткнувшись на палки мюридов, остановилась на почтительном расстоянии. Некоторые бросились целовать следы шейха, другие — женщины — хватали землю, по которой ступала его нога, и натирали ею головки и глазенки своих ребятишек для исцеления от недугов. Наконец свита подошла к поляне. Один из двенадцати сподвижников выступил вперед и, подняв руки к ушам, затянул азан, призывая верующих к намазу. Когда водворилась тишина, шейх занял место впереди, остальные выстроились позади него ровными параллельными шеренгами. Намаз начался. Среди наступившей тишины раздался зычный голос имама, произносившего гортанные арабские звуки.

После намаза начался общий зикр — духовное песнопение. Пропели «Ла иллаха иллалах...» — «Нет Бога, кроме Бога единого». Потом под звуки песнопения в рядах мухлисовначались танцы, слезы и рыдания. Гасан-бек подошел к шейху попрощаться. При его приближении шейх поднялся со своего места и пожелал ему успехов в учебе.

Через 15 лет шейх Гаджи-Абди Эфенди Караджалинский был случайно убит на охоте одним из своих сподвижников. О случае этом начальство не уведомили, боясь осквернения тела святого прикосновением рук врача, гяура. После него осталось семь сыновей. Они были неграмотны, но народ из уважения к памяти их отца продолжал поклоняться им.

 

 

Борчалы. Осень 1865 года

 

Алы-киши, мужчина семидесяти лет, сгорбившийся то ли от старости, то ли оттого, что постоянно приходилось гнуть спину перед вышестоящим начальством, и молодой Гасан-бек, которому исполнилось двадцать три года, шли по осенним полям. В Борчалинском участке, где они работали, земли эти именовались «земельными наделами». Алы-киширазъяснял, кому принадлежит тот или иной надел и какая история с ним связана.

— Как же тебя занесло в наши края, после Московского-то университета?

— Предложили, вот и согласился.

— Теперь будешь грязь месить вместе со мной?

— Ничего. Полезно, жизнь узнаю. Земля землей, а какие страсти здесь, наверно, кипели.

— Не то слово. Чего только я не навидался за эти годы. Были случаи, убивали друг друга из-за маленького участка земли. Земля — кормилица. От нее так просто не отказываются.

— А раньше, лет двадцать-тридцать назад, было спокойнее?

— Сколько я себя помню, все время был базар. Постоянно наверху что-то придумывают, и приходится заново делить землю. Присылают топографов, землемеров, составляют новые карты, а потом долго не стихает вражда между людьми.

— Делят казенные земли или частные?

— То часть частных земель становится казенными, то наоборот.

— А крестьяне?

— А что крестьяне? После последнего указа им выделили наделы, которые они должны выкупить, но денег у них нет.

— Им же должны были выделить кредиты.

— Гасан-бек, от твоих слов, как говорят у нас в Азербайджане, даже сварившаяся курица рассмеется. Расскажи нашему крестьянину про кредит, он от испуга в штаны наделает.

— Так просвещать крестьян надо.

— Ради бога, не выдумывай. И не мешай мне зарабатывать свой кусок хлеба. В этих канцеляриях и судах голову сломишь. Самое лучшее: сделаешь маленькое дело, получишь в награду живую курицу — вот и весь разговор. И не надо никаких реформ.

Гасан-бек и Алы-киши подходили к деревне, когда навстречу им вышли два местных помещика, Ширзад-бек и Ширали-бек. Чуть поодаль стояли крестьяне, боясь подойти ближе.

— Это Гасан-бек, — представил Алы-киши, — новый член Межевой комиссии. Недавно Московский университет закончил.

— Мы рады, нам нужны образованные люди из мусульман. А то нас некому защищать. — Ширзад-бек был крепкого телосложения, даже его лихо закрученные усы говорили об уверенности во всем, что он говорит и делает.

— Очень рады. — Ширали-бек был постарше, ниже ростом, более щуплый, и во всем его поведении сквозила неуверенность. Визгливый голос дополнял его робкий облик.

— О делах потом поговорим, мы знали, что вы приедете, с утра зарезали барана. Посидим за столом, отдохнем, потом — о делах. На голодный желудок можно ошибиться и не там линию провести. — Ширзад-бек громко засмеялся, видимо, довольный своей шуткой.

— Нет-нет. Никакого барана не надо. — Гасан-бек в ужасе отшатнулся. — Я должен посмотреть все земельные участки.

— Никаких возражений. Успеешь еще на участки посмотреть.

— Я не голоден, давайте сначала посмотрим участки. — Гасан-бек побагровел. Он был моложе всех, знал, что существуют возрастные правила поведения и их не следует нарушать.

Видя его замешательство, Алы-киши отвел его чуть в сторону и прошептал:

— Нельзя обижать Ширзад-бека. Наживешь себе врага, не сможешь работать в наших краях. Да мы ненадолго. Перекусим и вернемся к работе.

— Может быть, хотя бы крестьян выслушаем? — робко пытался сопротивляться Гасан-бек.

— Они меня ждут, а не тебя, — разъяснил Алы-киши. — К тебе они не подойдут.

— Почему?

— Ты для них чужой. Есть среди них Сабзали, бойкий такой. Он всем прозвища дает. Так он и тебе дал прозвище.

— Какое?

— «Шапкалы рус». Хоть и в шапке, но ты для них чужой.

— Хватит разговаривать, — прервал их Ширзад-бек. — Стол давно накрыт, слуги нас заждались.

— Ширали-бек тоже с нами пойдет? — Гасан-бек искал способ отсрочить угощение.

— Нет, Ширали-бек с нами не пойдет. Он человек занятой, у него дела.

Они сидели за большим столом в доме Ширзад-бека. Слуга сновал между кухней и застольем, приносил все новые и новые блюда. Ширзад-бек много ел, много говорил, с удовольствием отвечал на вопросы Гасан-бека.

— В Тифлисе говорил: возьмите меня на службу, я немножко говорю по-русски, немножко по-грузински. Беки меня уважают, а кто не уважает, как этот визгливый Ширали-бек, так те просто боятся.

— А почему он вас не уважает? — спросил Гасан-бек.

— Он везде жалуется, будто я отобрал у него полгектара пахотной земли. Врет и не стесняется. Кто ему поверит? Пусть Алы-киши подтвердит.

— Конечно. Он просто кляузник.

— А крестьяне вас уважают? — продолжал спрашивать Гасан-бек.

— Крестьяне боятся, и это главное. Если крестьяне перестанут нас бояться, жди светопреставления.

— Почему у нас обязательно надо бояться? Придумали «гылындж мусульман»¹  — так и живем с этим. В Европе никого не боятся и как будто неплохо живут.

— Оставь в покое европейцев.

— Почему? Мы разве из другого теста сделаны? — не отставал Гасан-бек. — Люди есть люди, будь то в Англии, будь то в Азербайджане.

— Не знаю, что там говорят ваши науки, но, на мой взгляд, у нас разные предки. Если они, европейцы, произошли от обезьяны, то мы от волка, а если они от волка, то мы от лисы.

— Хорошо, оставим европейцев. Вот в России крестьяне были собственностью помещика, а теперь царь издал указ и освободил крестьян. И нам необходимо меняться.

— А зачем нам меняться? У нас не было крепостных крестьян. И не надо. Крестьянин никуда не убежит, он знает: там, куда он уйдет, будет только хуже.

— Поэтому его можно унижать, избивать, даже убивать? И никто не должен судить за это?

— Нет, бек, не надо представлять меня злодеем. Своих крестьян я не обижаю. А насчет суда я так тебе скажу, а ты внимательно меня послушай. В университете этому не учат, так что пригодится. Какие раньше были суды? Никаких. Был молла, к нему и обращались. А если молла злоупотреблял своей властью, можно было дойти до самого хана, упасть в ноги и рассказать о кознях моллы. Хан принимал меры, и порядок восстанавливался.

— Что же вы предлагаете? Вернуть ханов? Вернуть старые порядки?

— Что ты, что ты! Нам еще бунта не хватало. Я противник бунтов. Никогда не был смутьяном и смутьянов не люблю. Просто я хорошо запомнил слова моего отца: когда крестьянам дали права, это кончилось крестьянскими бунтами, и так будет всегда. А я противник бунтов и честно служу царю. Ты слышал о крестьянских бунтах в Кубе и в Закаталах, слышал, как крестьяне поджигали дома?

— Слышал. Но я призываю к цивилизованности, а не к бунту.

— И слава богу. А то мне пришлось бы попросить Алы-киши написать о тебе наместнику. — Ширзад-бек засмеялся. — Это я так, пошутил. Ты просто не привык к моим шуткам. Есть еще вопросы?

— А суд для тех, которые от лисы произошли, должен быть шариатским или гражданским, отец ваш ничего про это не говорил?

— Говорил. — Ширзад-бек хитро улыбнулся. — Отец рассказывал, что уже в его время многие дела отобрали у шариатских судов. И правильно сделали. Но у нас суд должен быть такой, к которому все привыкли. Скажи, вы случайно в университете не проходили про наши суды?

— Нет. И что это за суды?

— А это такие суды, где нет никаких бумаг. Суд продолжается только один день. Главное — адат (обычай — Р.Б.), который все знают и понимают. И по этому адату не может быть одно и то же наказание для бека и для крестьянина. Вот и все. И поверь, дорогой Гасан-бек, у нас люди довольны, когда их судят не по книжке, а согласно обычаю.

— Насколько я знаю, по этому обычаю можно было не только выгнать из села всю семью провинившегося, но и убить.

— Можно и убить. Если таков адат.

— И это и есть правосудие?

— Я твоих мудреных слов не знаю. Но отцу своему верю больше, чем твоим книжкам.

— А в вашем селе какой адат? Главный — Ширзад-бек, и все ему подчиняются?

Ширзад-беку это очень понравилось. Он самодовольно подкрутил усы и сказал:

— Для Ширзад-бека постарался его отец Мирали-бек, а для него — его отец Кули-бек. И лучше этого адата для нас, мусульман, ничего нет. И вот что я тебе еще скажу, только ты не обижайся. Ты, по всему видно, человек образованный, но нас плохо понимаешь, будто не здесь родился. Поэтому крестьяне тебя боятся. Они принесут тебе курицу, ты не берешь. А ведь ты этим их обижаешь.

— Я получаю казенные деньги.

— Знаю, знаю, но ты их не обижай.

— Послушать вас, так нам никакого прогресса не нужно.

— А для чего нам прогресс, дорогой Гасан-бек? Нам бы детей своих досыта накормить. Потом крестьян. Крестьяне наши — почти как наши дети. Вот и все дела. И еще, возможно, чтобы те, кто выше нас, на нас сильно не обижались. Нам ничего другого не надо.

— Пора идти. — Гасан-бек встал. — Дотемна надо еще обойти земельные участки.

— Одно из двух: или ты, бек, плохой едок или ты на меня обиделся. Глупо, рано или поздно ты поймешь, что я прав.

Уже смеркалось, когда Гасан-бек и Алы-киши шли за селом. Гасан-бек не мог и не хотел скрывать своего раздражения.

— Послушай, Алы-киши, ты старше меня, и мне не хотелось бы с тобой ссориться. Не знаю, что тебя связывает с этим самоуверенным Ширзад-беком, но я под его дудку плясать не собираюсь.

— Что ты говоришь, Гасан-бек! Просто ты должен знать: у Ширзад-бека и в Тифлисе есть покровители. Не стоит с ним портить отношения.

— Ни с кем портить отношения я не собираюсь, но сидеть с ним за одним столом больше не буду.

— У тебя впереди долгая жизнь, Гасан-бек. Твоя жизнь. Но вот что я тебе скажу. Если с тобой что-нибудь случится, русские тебе не помогут, а свои защитят. Но если ты им дорогу перебежишь, могут побить. А то и убить.

 

 

Газета «Каспий», 1889 год, № 22

 

«Припомнился мне первый день открытия заседания у мирового судьи в Сальянах. Открытие это было торжественным. Почти все жители пошли смотреть, что это за публичное разбирательство и гласный суд: пошел туда вместе с другими и влиятельный помещик, бывший майор Шир-Али-бек».

Шир-Али-бек, невысокого роста мужчина с роскошными усами, в залихватски заломленной шапке, сидел в первом ряду и был страшно увлечен ходом разбирательства. В самый острый момент в зале появился нукер Шир-Али-бека и позвал его. Шир-Али-бек, повернувшись к нему, руками показал: уходи, не отвлекай меня. Но слуга продолжал знаками звать его. Тогда Шир-Али-бек встал и громко крикнул: «Гет бурдан» (уходи отсюда).

Слуга ушел, но через некоторое время возвратился и вновь знаками стал просить Шир-Али-бека выйти. Шир-Али-бек, вскочив, в раздражении крикнул уже во все горло: «Гетбурдан, копак-оглу!¹»

Все обернулись и зашикали на Шир-Али-бека. Судья вынужден был вмешаться. Он подозвал Шир-Али-бека к своему столу, составил протокол и предложил ему заплатить три рубля штрафа.

— За что, господин судья, что я сделал? — с неподдельным удивлением спросил тот.

— За то, что вы ругаетесь в зале судебного разбирательства.

— Кого я ругал? Вас я ругал? Не ругал. Кого-нибудь из них ругал? — он жестом обвел сидевших в зале. — Не ругал. Я обругал своего нукера. Своего. Но это мой нукер. Вам какое дело? Ведь он на меня не жалуется. Почему я должен платить штраф?

Судья, тем не менее, попросил его не распространяться и заплатить три рубля.

Тогда Шир-Али-бек вынул деньги из кармана, положил на стол, повернулся к залу и громким голосом сказал: «Какой это суд? За то, что я своего нукера ругаю, меня штрафуют. Это разве суд?»

Судья взял лист бумаги, написал другой протокол и предложил Шир-Али-беку заплатить еще три рубля за нарушение тишины. Заплатив еще три рубля, Шир-Али-бек быстро вышел из зала и только на дворе отвел душу: «Никогда больше не приду на этот суд. Сукин сын! Чтоб земля горела под твоими ногами!»

«С другим влиятельным лицом, Сулейман-беком Мамед-Эмин-бек-оглу, случай был посерьезнее. Пристав по фамилии Байрамбеков пригласил как-то его к себе повесткою. Сулейман-бек не явился. На другой день Байрамбеков, случайно увидев, раскричался на него».

Сулейман-бек, огромный, еще физически сильный в свои шестьдесят пять лет мужчина, стал напирать на щуплого пристава. Казалось, вот-вот начнется рукопашная. Но пристав вызвал жандармов, был составлен протокол об оскорблении при исполнении служебных обязанностей. Сулейман-бека заперли в шемахинскую тюрьму вместе с каторжниками. Он начал задыхаться, стучать в дверь и попросил явившегося смотрителя разрешить ему подышать свежим воздухом. Смотритель не разрешил, тогда Сулейман-бек оттолкнул его и сам вышел во двор. На крик смотрителя сбежались часовые, схватили Сулейман-бека и потащили в камеру.

«По делу о нападении на жандармов был составлен новый протокол и открыто новое дело. Через некоторое время Сулейман-бек был выпущен на свободу до судебного разбирательства, но он не дождался его и скрылся. С тех пор прошло 15 лет».

Кочевье Карадолаг Шушинского уезда покрыто толстым слоем снега. Очень холодно. В кочевье прибыло несколько жандармов вместе с приставом: кто-то сообщил, что на кочевье скрывается Сулейман-бек. Старый Сулейман-бек не стал таиться, он явился к жандармам с повинною и признался, что в такую суровую зиму больше не в состоянии влачить жизнь беглеца. Пристав арестовал Сулейман-бека, его заковали в кандалы и под присмотром двух жандармов отправили в шушинскую тюрьму. В дороге Сулейман-бек вдруг очнулся, посмотрел на кандалы и решил, что лучше умереть на свободе, чем гнить в тюрьме.

Ночью, когда всадники заснули, он как-то развязал себе руки, снял кандалы и, сев на одну из лошадей, скрылся.

«Бегство Сулейман-бека тем более удивительно, что в это время ему было более 80 лет».

 

 

Кубa, осень 1868 года

 

Гасан-бек сидел в кабинете мирового судьи Стародубцева, пожилого грузного человека, чей взгляд свидетельствовал о том, что он многое повидал на своем веку, устал и хотел бы отдохнуть.

— Уважаемый Гасан-бек, мы с тобой беседовали в Баку, и тогда я дал согласие на твою работу у нас, в Кубе. Я и мечтать бы не мог о таком секретаре, но хотел бы, чтобы твое решение было взвешенным, а не импульсивным.

— Я хорошо все взвесил. Я должен некоторое время поработать в суде, окунуться в жизнь. Только тогда я смогу разобраться и в самом себе, и в своем предназначении. И кроме того, не скрою, мне будет очень полезно поработать рядом с таким человеком, как вы.

— Как знаешь. Но скажи по правде, почему ты бросил работу в Межевой палате? Не сложилось?

— Не сложилось. Какой из меня землемер? Да и, честно говоря, я пришел к выводу, что невозможно принять решение, которое удовлетворит все стороны. Все привыкли только отнимать, а не договариваться.

— А ты думаешь, здесь будет иначе?

— Здесь мне не придется принимать решения. Только вести дела и помогать просителям.

— Хороший ответ. По крайней мере, честный. Признаюсь, я ужасно устал, отбарабаню еще пару лет и домой, в деревню. Пасеку заведу, и, кто знает, может быть, напишу на досуге об этих горе-реформах, в которых пришлось мне участвовать.

— Вы против реформ?

— Не знаю. Надо было что-то менять, но не так поспешно. Знаешь, я на досуге читаю некоторые юридические книги. И вычитал такую мысль: преступник-человек заслоняет постепенно преступника как безличного нарушителя уголовного закона.

— Разве это неправильно?

— Не торопись. Конечно, правильно. Но разве ваш традиционный адатский суд, наивный, далекий от совершенства, часто несправедливый, не воспринимал преступника как человека? Да и слово «преступник» ему не подходит. Просто человек, которого следует наказать. Как нашалившего ребенка.

— Но так судить нельзя. Общество ведь не семья, а преступник не ребенок.

— Все правильно, не забывай, я кое-что понимаю в юридических науках и в римском праве сведущ. Что из того? Какое это имеет отношение к нашим туземцам? Для них истина — это когда с ними по-человечески разговаривают, и обязательно на их родном языке.

— Для этого существуют переводчики.

— Насмотрелся я на этих переводчиков и могу многое рассказать о суде в нашем уезде. Убежден, в других уездах точно так же. И вот я, грешный, подумал: разве не стоило просто реформировать сам адатский суд? Придумать что-то толковое, разумное. Иначе ничего хорошего не получается. Можно рапортовать, получать награды и титулы. А потом… — Стародубцев вдруг замолчал.

— А что потом?

— Потом нужен такой дурак, как я. Бывший романтик, бывший идеалист, которому все надоело, у которого душа разрывается после каждого дела и каждый раз хочется плюнуть на все и подать в отставку. Но не могу. Да и жестов таких не люблю. — После некоторой паузы Стародубцев спросил: — Ты еще не раздумал работать со мной?

— Нет, вот когда вы уедете, тогда, пожалуй, уеду и я.

— Правильно, поработай, оглядись вокруг, наберись опыта, а потом тебе здесь нечего делать. Ты решил, чем будешь заниматься после?

— Еще нет. Может быть, попробую стать частным адвокатом.

— Что ж, попробуй. Только вот тебе мой совет: начни учительствовать. С детьми всегда приятней, да и полезней. А со взрослыми… Боюсь, все это пустой номер. Как ни распутывай, узел все туже стягивается. Вот ввели мировые и окружные суды, а посмотри, какая преступная стая орудует вокруг них. Что с этим делать, ума не приложу. Топором разрубить? Где же взять нового Александра Македонского?

Оба замолчали, задумавшись каждый о своем.

— Может быть, по рюмочке коньяка? Мусульманская религия тебе не позволяет, а я, признаюсь, иногда балуюсь. Грешен, но что поделаешь, поздно исправляться.

Прошло четыре месяца.

В гостиной богатого дома Шахсувар-бек — высокий худой человек лет пятидесяти, сильно поседевший, с аккуратно подстриженной бородкой — удобно расположился в кресле. Напротив него на краешке стула — Гасан-бек.

— Вы хотели со мной встретиться? Что-то срочное? — Шахсувар-бек настроен доброжелательно, да и сказывается разница в возрасте.

— Нет, ничего срочного. Просто представитель канцелярии наместника пригласил меня завтра на встречу. Вот я и хотел проконсультироваться с вами. Как мне следует вести себя?

— С господином Илинойским ведите себя просто и сдержанно. Вот и весь мой совет. Безрассудство свое оставьте дома.

— О каком «безрассудстве» идет речь?

Шахсувар-бек улыбнулся, зажег сигару и сказал:

— Хорошо, давайте начистоту. И господин Илинойский, и канцелярия заинтересованы в том, чтобы подбирать на местах надежных людей, грамотных, знающих туземные языки, на которых можно опираться в проведении реформ. Вы знакомы с реформами, которые начали осуществляться после восемьсот сорок первого года?

— Признаюсь, не очень.

— Вам известно о комиссии, которую возглавлял сенатор Ган?

— Слышал, что многие противодействовали работе этой комиссии.

— Глупцов всегда хватает. Хочу вам напомнить, что сенатор за осуществление административно-судебной реформы был награжден орденом. В Петербург даже была отправлена депутация, в которой наряду с представителями различных привилегированных сословий участвовало два наших бека.

— Вы с ними знакомы?

— Увы, их уже лет десять как нет в живых. А вы знаете, в чем заключалась суть реформы?

— Смутно.

— Скажу очень коротко. Суть ее заключалась в том, чтобы повсеместно заменить военное правление гражданским.

— Я ведь тоже ратую за это, но почему-то мои слова называют безрассудными.

— Не торопитесь, молодой человек. На многие вопросы еще предстоит ответить.

— Например?

— Например, какими должны быть полномочия местной власти, следует ли сохранить шариатскую судебную систему, по крайней мере, в вопросах частного права, должны ли осуществлять эту реформу переезжающие в этот край русские дворяне или следует готовить кадры из туземцев, наконец, в каком качестве следует рассматривать Азербайджан, да и все Закавказье: в качестве колонии России или ее внутренней территории?

— Извините, но ведь вопрос как раз в том, насколько край получит самостоятельность.

— Не говорите глупостей. Наверно, правы те, кто говорит о вашем безрассудстве и о том, что вы плохо кончите. Вас оправдывает только ваша молодость, а то я рекомендовал бы господину Илинойскому не встречаться с вами.

— Вы не так меня поняли.

— Я вас прекрасно понял, вы же не один такой умник. Кто-то верно заметил, что сенатор Ган отдал Кавказу частицу своего германского гения. А барон Розен? Умнейший человек. Они думают о том, как помочь туземным народам Кавказа, а мы, особенно те из нас, кто едва обучились грамоте, так и норовим все это разрушить. Видите ли, им нужно, чтобы правили свои, туземцы. Они никак не могут без запаха навоза.

— Поверьте, мне чужды любые проявления смуты. Я хотел бы во всем придерживаться порядка. И к германскому гению отношусь с огромным почтением. Я просто хочу разобраться.

— Хорошо, попробую просветить вас. Вы учились в Московском университете?

— Да, я закончил естественное отделение физико-математического факультета.

— А до этого где учились?

— В Тифлисе, в гимназии.

— Сколько лет вы учились в гимназии?

— Три года.

— Прекрасно. А до гимназии?

— В Шемахе, в четырехклассной школе.

— Отлично. И сколько вы заплатили за свое обучение сначала в Шемахе, потом в Тифлисе, потом в Москве?

— Я не платил. — Гасан-бек был удивлен самим вопросом.

— Вы хотите сказать, что учились за казенный счет?

— Да, именно это я хотел сказать.

— Теперь я вас спрашиваю: кто дал вам возможность учиться за казенный счет? Это инициатива наших туземцев или были какие-то распоряжения?

— Наверно, были распоряжения. Точно не знаю.

— Так знайте: в 1849 году было принято «Положение о воспитании Кавказских и Закавказских уроженцев за счет казны в высших и специальных учебных заведениях Империи» и учреждены так называемые «кавказские стипендии».

— Спасибо, что рассказали. — Гасан-бек не мог скрыть раздражения. — Теперь буду помнить, кому я обязан своим обучением.

— Пожалуйста, помните, и не следует над этим иронизировать.

— Я все понял, спасибо за урок.

— По вашему тону я понимаю, что вы не все поняли. Тем не менее, продолжу разъяснения, а вы внимательно слушайте, чтобы хотя бы в будущем охладить свою безрассудную голову. И не только свою. Так вот, нам с вами придется съесть еще не один пуд соли, чтобы доказать, что мы не колония, что и на нас можно распространить положения внутренних областей России. Не говоря уже о том, чтобы доказать, что мы ни в чем не уступаем нашим соседям по Закавказью. Что, как вы понимаете, под очень большим вопросом.

— Вот я и хочу сказать, что нам следует просвещать народ.

— Извините, но вы опять говорите глупости. Запомните: нет ничего опаснее народного просвещения. Об это сломают еще много копий. Просвещенным народ никогда стать не сможет, а вот перестать быть послушным и терпеливым может очень скоро.

— Так вы считаете, что не следует заниматься просвещением?

— Следует, но только небольшими дозами, и не для всех. Вот позволили вам выучиться. Дадут другим, и только тем, кто этого заслуживает. Поскольку имперская власть обязана рекрутировать в свои ряды кадры из туземцев.

— Туземных дворян?

— Совершенно верно, и вновь не следует иронизировать.

— Что же в результате?

— А что должно быть в результате? Следует понять, что служение царю — самое лучшее, что может сегодня делать образованный мусульманин.

Оба замолчали. Шахсувар-бек вновь закурил сигару.

— Так как же мне разговаривать с господином Илинойским?

— Запомните все, о чем мы с вами говорили, и у вас не будет проблем. И выкиньте из головы ненужные сумасбродные идеи.

На следующий день с Гасан-беком беседовал представитель канцелярии господин Илинойский. Это был пожилой человек в пенсне, он накинул на плечи теплый плед, хотя в комнате было тепло.

— У меня к вам несколько вопросов, милостивый государь. Вы ведь учились в Московском университете?

— Да, я закончил естественное отделение физико-математического факультета со званием кандидата.

— Прекрасно, прекрасно. Напомните, какой это был год?

— Тысяча восемьсот шестьдесят пятый.

— Прекрасно, прекрасно. Кажется, к этому времени петрашевского движения уже не было? И если я не запамятовал, сам Буташевич-Петрашевский в шестьдесят шестом году умер. А вот признайтесь, со студентами Петровско-Разумовской академии общались? Там ведь, кажется, училось несколько ваших земляков.

— Да, там училось двое моих земляков, и мне приходилось с ними общаться.

— Естественно, естественно. И, небось, манифесты готовили? — Илиной-ский как-то ехидно засмеялся странным писклявым голосом.

— Нет, что вы, какие манифесты? Да и встречались мы редко.

— Не смущайтесь, молодой человек, не смущайтесь. А я вам признаюсь, мне приходилось слушать Михаила Васильевича Буташевича-Петрашевского, и слушал я его с огромным воодушевлением. Чего не бывает в молодости! Пойдем дальше. Вам, наверно, известно о реформе тысяча восемьсот сорокового года. Как вы считаете, следует ли привлекать к управлению представителей туземного населения?

— Думаю, что да.

— Прекрасно, прекрасно. Я тоже так считаю. Вопрос, однако, в том, должны ли это быть представители традиционной власти, например, казий, молла, или дворяне, по-вашему, беки, люди новой формации, которые получили образование в Москве или Петербурге и прекрасно изъясняются по-русски? И мыслят благородно, я бы сказал, «мыслят по-русски». Вы можете ответить?

— Думаю… скорее, вторые, те, кто получил образование.

— Прекрасно, прекрасно. Я тоже так думаю, хотя, признаюсь, отдаю себе отчет, что эти вторые, образованные, которые прекрасно изъясняются по-русски, куда опаснее первых. — Илинойский опять засмеялся, теперь уже громким фальцетом. — Все равно я за вторых. Во всех случаях лучше иметь дело с людьми образованными, хотя и приходится держать ухо востро. Признаюсь, на вас приятно смотреть. Не люблю излишнего подобострастия, а у вас, извините, вид взъерошенного петуха. Так что не скрою, мы на вас рассчитываем. Служите, набирайтесь опыта. И ждите, терпеливо ждите.

— Я могу идти?

— В сущности да, но у меня к вам вопрос иного характера.

— Я вас слушаю.

— Не секрет, что здесь, где мы с вами так прекрасно беседуем, в тысяча восемьсот тридцатом году произошло восстание. Дело обычное, сколько подобных восстаний было у нас в России! Людям свойственно проявлять нетерпеливость, возмущаться, шуметь. Потом это проходит. Так вот, я хотел бы узнать, как в этом смысле настроение в уезде? Наверно, остались дети тех, кто когда-то участвовал в восстании? Они выросли, жаждут мщения. Царская администрация многое делает, чтобы было меньше недовольных, но чего не бывает. Порой и местный бек, и царский чиновник позволяют себе такое, что простые люди возмущаются. Как сейчас настроение?

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду бунтарские настроения. Недовольство, призывы к сопротивлению.

— Вы сами говорили, недовольство есть. В своей работе в суде я часто с этим встречаюсь. Но с прямыми призывами мне сталкиваться не приходилось.

— Ну и прекрасно, прекрасно. Люди, в конце концов, должны понять, что бунтами ничего не добьешься. Только себе навредишь. Ну что же, рад был знакомству. Будете в Тифлисе, заходите. Я человек общительный и к тому же страшно любопытный. Так что, думаю, нам будет о чем побеседовать.

Вечером следующего дня Гасан-бек работал в здании суда. Уже смеркалось, пришлось зажечь свечу, и только по тени, которую отбросил фитиль, он понял, что кто-то вошел.

Это был крепкий, еще не старый человек, черная с проседью борода окаймляла его бледное лицо, острый взгляд выдавал внутреннее беспокойство.

— Я давно хотел с вами поговорить, но рядом постоянно какие-то люди, а мне хотелось бы, чтобы никто нас не слышал. — Вошедший по-прежнему стоял в дверях, испытующе глядя на Гасан-бека.

— Проходите, садитесь. — Гасан-бек жестом пригласил вошедшего подойти, но тот по-прежнему стоял в дверях и смотрел так же пристально.

— О вас говорят разное.

— Что же обо мне говорят?

— Одни говорят, что вы человек честный, помогаете крестьянам. Другие откровенно смеются над вами. Говорят: молодой, жизнь обломает. Кстати, сколько вам лет?

— Двадцать шесть.

— Действительно, молодой, а мне уже сорок один.

— Вас тоже можно назвать молодым.

— Нет, я уже немолодой и никогда молодым не был. — Вошедший придвинул стул и сел в отдалении. — У вас есть семья?

— Нет.

— А у меня жена, трое детей, но сейчас я об этом жалею.

— Женой недовольны или трудно кормить семью?

Вошедший не стал отвечать и продолжил свои расспросы.

— Вы слышали о восстании у нас в Кубе?

— Не очень много. Знаю только, что оно произошло в тридцать седьмом году. Я родился через пять лет.

— А мне тогда было десять. Но я многое помню. Отец мой был одним из руководителей восстания. Они часто собирались у нас в доме. Отец меня прогонял, но однажды я спрятался в одеяла, которые складывали в стенные шкафы, и внимательно слушал, о чем они говорили.

— Наверное, трудно было дышать?

— Мне казалось, что я вот-вот умру. Воздуха не хватало, но я не упустил ни единого слова.

— Что стало с вашим отцом?

— Его сослали в Сибирь, больше мы о нем ничего не слышали. Говорят, что он там умер.

— Жаль, да будет милостив к нему Аллах.

— Спасибо, да будет милостив Аллах к вашим покойникам. Но я пришел не за этим. Только прежде чем я скажу, дайте мне слово, что не выдадите меня.

— Я никогда никого не выдавал, не собираюсь и вас выдавать. А в чем дело?

— Впрочем, выдадите — не выдадите, какая разница. Я знаю о своей участи: Сибирь — самое лучшее, что меня ожидает.

— Поэтому вы жалеете, что завели семью?

Вошедший снова не ответил, но потом вдруг сказал:

— Я собираюсь пойти по стопам своего отца. Я вновь подниму восстание. Я должен отомстить обидчикам моего отца.

— Это безумие. Сегодня это невозможно.

— Таким же безумием это было тридцать пять лет тому назад.

— Но сейчас многое изменилось. Вы, вероятно, не хуже меня знаете, что после крестьянского бунта была отменена комендантская система управления. В судах появились влиятельные лица из мусульман. Генерал Паскевич... — Гасан-бек вдруг остановился, почувствовав, с каким презрением смотрит на него вошедший.

После некоторого молчания тот сказал:

— Кажется, я напрасно к вам пришел.

— Почему? Я готов вам помочь. Я многим помогаю. Просто следует трезво смотреть на происходящее.

— Такие люди, как генерал Паскевич, никогда не меняются.

— Поймите, сейчас девятнадцатый век. Пора научиться действовать разумно.

— Мне не следовало забывать, что вы учились в Москве, а все, кто учился в Москве, стали предателями.

— Я никогда не был предателем.

— Вы разве не знаете, что сделали с нашими отцами после восстания в Кубе? В Сибирь их отправили уже полумертвыми.

— Постарайтесь избежать их участи. Ведь у вас семья.

— Я уже сказал, что сожалею об этом. Ничего хорошего моих детей в будущем не ожидает.

— Они могли бы учиться.

— Им не дадут учиться. Им даже жить у себя на родине не дадут. Вы знаете, что земли, которые конфисковали после восстаний десятого, двадцать шестого, тридцать седьмого года, собираются отдать русским помещикам? Хотят заселить край русскими ремесленниками и крестьянами. Вроде казаков на Кавказе. Поменять нашу веру на православную. Вы об этом ничего не слышали?

— Конечно, отчасти вы правы. Но ведь все больше влиятельных мусульман привлекают к управлению.

— Говорить с вами бессмысленно. Вы даже опаснее тех, кто берет взятки. Они, по крайней мере, не притворяются. Но, предупреждаю тебя, — вошедший неожиданно перешел на «ты», по-видимому, чтобы подчеркнуть дерзость своего тона, — не вздумай доносить на меня своим хозяевам. Я смертник, мне нечего бояться. Не знаю, удастся ли мне поднять восстание и смести вас всех вместе с вашими русскими покровителями, но качаги¹  будут в Азербайджане всегда. Никто их не отменит. И они достанут любого, кто их предаст.

Он встал и решительным шагом вышел из комнаты.

Еще через два дня Гасан-бек сидел в том же кабинете. Была уже ночь, он аккуратно сложил бумаги, хотел уже затушить свечу, как вдруг раздался выстрел. Пуля пробила оконное стекло и попала в стену на вершок выше его головы. Гасан-бек прижался к стене и стоял так некоторое время, внимательно рассматривая догоравшую свечу.

 

 

Баку. Начало лета 1872 года

 

В доме главного священнослужителя и казия моллы Джавад Ахунда собрались самые уважаемые граждане города. Среди присутствовавших был Гаджи Зейналабдин Тагиев².

— Уважаемые гаджи^3 ! — обратился к присутствовавшим казий. — Я собрал вас по просьбе молодого человека, которого некоторые из вас знают. Гасан-бек сам родом из Зардоба. Окончил университет в Москве. Сейчас он учитель в нашей гимназии. У него к вам есть серьезное предложение, которое мне кажется разумным. Давайте его выслушаем.

Гасан-бек явно волновался. Он понимал, что присутствующие гаджи скептически к нему относятся. Но настроение у него было воинственное, и он был твердо намерен преодолеть их недоверие.

— Уважаемые господа! Нет сегодня в мире народа, у которого не было бы благотворительного общества. И не одного, а нескольких. Создать подобное общество нетрудно, труднее поддерживать его. Нужны средства, а люди не всегда готовы жертвовать собственные деньги. Скажу прямо и откровенно: нам надо учить наших детей. Учить и богатых, и бедных. Ведь может оказаться, что ребенок из бедной семьи прославит нашу землю. После жизни в Москве я особенно остро это почувствовал. Медлить нельзя. Просвещение и науки так стремительно развиваются, что мы отстаем не только от европейских народов, но и от наших соседей.

Один из гаджи перебил Гасан-бека:

— У нас нет времени. Из уважения к молле Джаваду мы собрались здесь. Скажи, что тебе от нас надо, и мы отправимся по своим делам.

— Сразу скажи, что ты нам хочешь предложить. — Другой гаджи, который никогда не начинал первым, счел, что может присоединиться к чужому мнению.

— Хорошо, перейду к делу. Я предлагаю создать общество вспомоществования учащимся мусульманам. Я составил устав этого общества, согласовал его с городской канцелярией. Даже толстую тетрадь в кожаном переплете приобрел, чтобы вести точный учет собранных денег, и заверил ее у нотариуса. Нам разрешили открыть приют для сирот и школу. Но для этого состоятельные граждане должны пожертвовать деньги. Ваши деньги останутся в неприкосновенности, мы будем тратить только проценты от собранной суммы. Армяне нашего города уже создали такое общество и собрали большую сумму денег.

— Ты нам про армян не рассказывай. Им с нами никогда не сравниться. Ремесленник и подмастерье обязаны учиться, иначе не заработают на хлеб. А нам волноваться не следует.

— Напрасно ты его перебиваешь. Нам всем полезно послушать о том, как армяне создали подобное общество. — Гаджи Зейналабдин Тагиев был еще молод, но в нем предугадывался будущий «отец нации». И его совершенно не смущала реакция других гаджи.

— Хорошо, расскажу. Армяне создали подобное общество почти десять лет назад. Один из них, доктор Рустамян, который окончил университет, собрал всех более или менее состоятельных армян. Ни один из них не отказался. По очереди они подходили к столу, давали деньги, получали квитанцию и расходились.

— Из уважения к молле Джаваду я готов благословить твое начинание, — вновь вмешался первый гаджи. — А поскольку я уважаемый в обществе человек, мое благословение стоит больших денег. Ты расскажешь о моем благословении и получишь деньги от других. Я ухожу, мне здесь больше нечего делать.

— Признаюсь, как только Гасан-бек начал говорить, я сразу понял, в чем дело, — раздраженно подхватил другой гаджи.— Так бы сразу и сказал: нужны деньги. А то благотворительность, другие народы, армяне… Что касается денег, я скажу прямо — не дам. Тетрадь можешь спрятать у себя дома или использовать для других надобностей. Не дам я тебе денег. Не дам, потому что считаю это вредным начинанием.

— Почему, гаджи? Разве учить наших детей не нужно? — Гаджи Зейналабдин искренне не мог понять, в чем «вред» подобного дела.

— Потому что, слава богу, мы сохранили себя, свои семьи, и нечего нам учиться у других. Я тоже помогаю сиротам, только они у меня на конюшне работают. Не жалуются, потому что сыты, обуты, одеты. А в школу им идти незачем, умнее не станут, только возомнят о себе. Знаю я вас, начнете с сирот, потом перейдете к нашим женам, к нашим дочерям. Нетрудно представить себе, чем все это кончится. Извините, но я тоже ухожу. Время намаза подходит.

— Сынок, ты не обижайся. — Молчавший до той поры старый гаджи говорил медленно, ласково. — Придет время — и мы школу откроем. Только торопиться не надо.

— Видите, какие изменения происходят в нашем городе? — Гаджи Зейналабдин продолжал увещевать других. — Отовсюду люди стали приезжать. И какие люди! Умнее нас с вами. Деньги считать умеют. А на школы не скупятся. Мы должны учиться у них.

Но его никто не стал слушать.

— Гасан-бек, — сказал Гаджи Зейналабдин, когда ушли остальные, — наверно, они правы, время еще не наступило. Извините, но я тоже должен покинуть вас. У нас дома без меня никто не садится за ужин, не вернусь — все останутся голодными.

Когда Гасан-бек и молла Джавад остались одни, у моллы Джавада был очень довольный вид. Он даже позволил себе рассмеяться, увидев обескураженное лицо Гасан-бека.

— Что я тебе говорил? Отгадал слово в слово. Не дадут они денег. И не надо приводить в пример армян. Это их только раздражает.

— Как я могу не приводить в пример? — Гасан-бек еле сдерживался, чтобы не взорваться. — Каждый армянский дом считает нужным пожертвовать деньги на образование. А у нас пока ни одного.

— Не кипятись. Пойми, дело не в жадности. Армяне не меньше жадные, чем мы. Просто жизнь их заставила учиться. Заставит жизнь — наши состоятельные люди еще будут просить, чтобы у них деньги взяли. — Молла Джавад опять рассмеялся. — Вот что я тебе посоветую. Надо поездить по другим городам. Там у тебя больше шансов. Три города посети обязательно: Баку, Шемаху и Шушу. А кроме того Гянджу, Нахичевань, Иревань и Дербент.

— Обязательно поеду. Меня еще готов поддержать губернатор Старосельский. У него жена грузинка, и, говорят, он старается помочь местным народам.

— Вот и говори везде, что тебя поддержал сам губернатор. А потом поддержали все бакинские гаджи. Ведь это правда, что они тебя поддержали.

 

 

Шемаха, лето 1872 года

 

В доме Керим-бека Гусейнбекова, образованного шемахинца, собрались самые уважаемые люди Шемахи. Вместе с Гасан-беком приехали его ученики Наджаф-бек Везиров,которому было в то время семнадцать лет, и совсем юный, пятнадцатилетний Аскер-ага Адигезалов.

— Уважаемые шемахинцы, — обратился Гусейнбеков к присутствующим. — Хочу вам представить Гасан-бека Меликова. Он человек молодой, но уже известный. Он сообщит вам о своем предложении, которое было поддержано в канцелярии губернатора.

— Вы знаете, что Шемаха всегда была одним из культурных центров Азербайджана, — начал Гасан-бек, — и должны понять, как важно создать общество, которое помогало бы обучать наших детей хотя бы азам грамоты. Армяне уже создали такое общество. Вот и я решил, что мы не должны отставать. Я создал устав, программу, вот тетрадь, заверенная нотариусом. Дмитрий Семенович Старосельский поддержал мое начинание. Он предложил ни с кого денег не брать, а только подписку, что в случае утверждения устава они обязаны уплатить известную сумму.

— А армяне много денег собрали? — спросил один из присутствующих.

— Деньги давали только богатые или все? — спросил другой.

— Деньги давали все. Расскажу вам такой случай. В Баку работал Карапет из Карабаха. Развозил на своем ишаке воду. Услышал он о том, что некий доктор Рустамян собирает всех армян, подъехал к дому Рустамяна, привязал своего ишака и спрашивает: кто здесь доктор Рустамян? Ему показывают. Он подходит и спрашивает: «На что ты собираешь деньги?»Рустамян отвечает: я собираю деньги, чтобы обучать бедных армянских детей. Карапет подошел прямо к столу, поставил ногу на свободный стул, засучил шаровары, развязал чарыки и вытащил самодельный кожаный кошелек-телатын. «У меня нет детей, — сказал он, — но я всех армянских детей считаю своими. И если завтра, когда буду развозить воду на своем ишаке, увижу на улице армянских детей с книгами под мышкой, обрадуюсь, что недаром отдал эти деньги». С этими словами Карапет вытащил из кошелька деньги и протянул докторуРустамяну. Когда при всеобщем молчании их подсчитали, оказалось, что там было около тысячи рублей. Все стали благодарить Карапета, а он молча вышел из комнаты, сел на своего ишака и уехал.

— А где сейчас этот Карапет?

— Он умер и не успел увидеть то, о чем мечтал. Но успел сделать доброе дело. Я думаю, что и мы не отстанем от Карапета

— Нет, разве мы хуже? — зашумели шемахинцы.

— А сколько нужно внести? — спросили те, кто не собирался терять бдительность.

— Это зависит от ваших финансовых возможностей и от вашего граждан-ского чувства.

— Я хочу вам напомнить, — вмешался Керим-бек, — что на обряд обрезания у нас нередко собирают 500-600 рублей.

— Если бы мы знали, мы бы захватили с собой деньги.

— Я уже сказал о предложении господина Старосельского. Да и было бы неразумно ездить с такой большой суммой денег. Достаточно подойти ко мне, записать в тетрадь сумму, а потом расписаться. До конца сентября, когда я собираюсь вернуться в Баку, вы сможете послать свой вклад.

Почти все шемахинцы стали подходить к столу, за которым сидел Гасан-бек, и расписываться в его тетради.

После Шемахи Гасан-бек вместе со своими попутчиками отправился в Гянджу, Тифлис, Иревань и Нахичевань. Было жаркое лето, и Гасан-бек с попутчиками вынуждены были передвигаться только ночью, а днем отсиживались в почтовых отделениях — почтханах, питаясь только чаем и крутыми яйцами.

 

 

Тифлис, лето 1872 года

 

Гасан-бек и Наджаф-бек в доме Мирзы Фатали Ахундова.

— Думаю, можно вас поздравить. Устав общества утвержден. Я вам помогу, но не следует обольщаться. — Мирза Фатали вел себя очень сдержанно, понимая, что потребуются невероятные усилия, чтобы достичь результата.

— Честно говоря, я очень рассчитываю на Тифлис. Здесь столько просвещенных и богатых людей, надеюсь, они прислушаются к вашим словам, — обратился к Мирзе ФаталиГасан-бек.

— На это особо не рассчитывайте. Думаю, маленькие города окажутся куда более отзывчивыми. Вы сами говорили, что успех в Шемахе оказался больше, чем в Баку. Кроме того, сейчас лето, никто не хочет думать о делах.

— Я все понимаю, но все-таки Тифлис есть Тифлис.

— Конечно, нужно попробовать и здесь, но думаю, что надолго задерживаться здесь не следует. Вы хотя бы приблизительно распланировали свой маршрут?

— Да, сначала Дарачичек и Эривань. Потом Нахичевань. Дальше через Зангезур в Шушу.

— Маршрут непростой. Особенно тяжело будет летом в Нахичевани. Но вы молоды, полны сил и, надеюсь, ваше предприятие увенчается успехом.

1872 год. По дороге в Дарачичек.

Кибитка остановилась у дороги. Гасан-бек, Наджаф-бек и возничий сидели на пожухлой траве и ели крутые яйца с лавашем.

— Правильно говорят, что у мусульманина сонракы агыл¹ . Не стоило ехать в этот Дарачичек. — Гасан-бек явно устал, отсюда не свойственное ему уныние.

— Я молодой, еще не стал аксакалом, поэтому вы меня не слушаете. — Наджаф-бек, как всегда, полон сомнений.

— Тебя послушать, так ничего и делать не надо. Но ты прав, следовало расспросить про этот противный Дарачичек. Название-то такое красивое — Ущелье цветов. А еще говорили, что люди здесь щедрые. Вот я и соблазнился. Хотя не исключено, что люди здесь такие же «щедрые», как сам Дарачичек. Кроме жухлой травы, вокруг ничего нет.

— Гасан-бек, может, сразу поедем в Шушу? Там хоть прохладнее.

— Нет-нет. Что бы ни случилось, мы не свернем с запланированного пути. В Тифлисе мы собрали 150 рублей, хотя и пришлось потратить две недели. Посмотрим, что нас ждет вДарачичеке и Эривани.

— Явно ничего хорошего.

— В любом случае впереди Шуша, там хоть прохладно. А свежий воздух не зависит от прихоти людей.

— Да, но прежде Эривань, Нахичевань и Зангезур. Мы успеем сгореть в адском пламени. Если еще до того не отобьем себе все внутренности на этой булыжной дороге.

— Ты прав, — Гасан-бек вдруг рассмеялся. — Легче ехать на ишаке, чем по такому булыжнику. Но в конце концов, мы же прибыли в Дарачичек не для того, чтобы любоваться прелестями природы. Так что — вперед. Нас ждут великие дела.

Нигде, ни в Гяндже, ни в Иревани, ни в Нахичевани собрать состоятельных людей не удалось. По-видимому, они отдыхали на прохладных йайлагах — 
горных пастбищах, куда перегоняли летом скот. После изнуряющей нахичеван-ской жары Гасан-бек и его попутчики решили, что самое лучшее — отправиться в Шушу. Гасан-бекнадеялся, что в условиях прохлады состоятельные люди окажутся более щедрыми.

 

 

Шуша, лето 1872 года

 

В доме образованного шушинца Касум-бека Мехмандарова Гасан-бек обсуждал, как лучше собрать шушинцев. С ним был Наджаф-бек Везиров.

— Ничего не получится, — говорил Касум-бек, — Мамед не придет из-за Гусейна, а Гусейн не придет из-за Мусы. И выяснится, что трудно найти двух человек, которые друг с другом не враждовали бы. Только и остается, что обойти каждого из них.

— С кого же начнем?

— Трудный вопрос, все они с капризами, к каждому придется приспосабливаться, это не Карапет на своем ишаке, здесь никто добровольно денег не даст.

— Но тогда придется задержаться в Шуше, чтобы обойти пятнадцать-двадцать домов.

— Ничего не поделаешь, придется задержаться, а начнем с Исфандияр-бека, который является предводителем беков.

На следующий день Гасан-бек, Наджаф-бек и Касум-бек отправились в дом к Исфандияр-беку. Их явно ждали, молва опередила их, может, были наслышаны о приезде молодой «знаменитости» из Баку, может, были другие причины, но им навстречу выбежало большое количество слуг, чуть поодаль гурьбой следовали дети. Их встретили с огромным почтением и провели в дом, где на подушках восседал сам хозяин дома.

— Вам дать стулья, или, как я, сядете на ковер? Это намного удобней. Я попрошу слуг принести подушки.

Гасан-бек, Наджаф-бек и Касум-бек сели на ковер, откинувшись на принесенные подушки, Гасан-бек успел даже вытащить из сумки свою кожаную тетрадь.

— Дело образования — вопрос будущего наших детей, — как по заведенному начал Гасан-бек, но Исфандияр-бек перебил его.

— Вы мои гости, мне приятно принимать вас в своем доме, видит Бог, наш дом один из самых гостеприимных в Шуше. Все самые важные господа из Баку, и не только из Баку, из Москвы и Петербурга, останавливаются в моем доме, и потому мой меджлис — лучший в Шуше. Друг Касум-бека — мой друг, но меня смутила эта толстая тетрадь. Для чего она нужна?

— Мы записываем в эту тетрадь имена тех людей, которые готовы пожертвовать деньги на дело просвещения. Даже губернатор Старосельский любезно согласился вносить сто рублей в месяц в фонд нашего общества.

— Деньги? — от любезности Исфандияр-бека не осталось и следа. — Вы хотите разорить меня? Сколько можно собирать деньги? Чуть что — все бегут к Исфандияр-беку с просьбой дать денег. Армяне открывают свой храм — дай деньги, русские строят церковь — дай деньги, в каком-то городе России случился пожар — дай деньги. И все говорят, что это дело хорошее. Теперь вы. Я уважаю Касум-бека, верю, что, если он привел в мой дом гостя, то это тоже уважаемый человек. Я верю, что ваше начинание хорошее. Но разве на все хорошие начинания я должен давать свои личные деньги? Нет, хватит. Пускай теперь другие дают. Я фактически разорен, я весь в долгах, одно только имя осталось. Все смеются надо мной: бек без денег.

На следующий день Гасан-бек, Наджаф-бек и Касум-бек отправились к Муса-беку. На теплый прием можно было не рассчитывать, молва снова перегнала их. Все в Шуше уже знали, зачем приехал Гасан-бек и почему обходит дома с кожаной тетрадью.

В отличие от того, что было в доме Исфандияр-бека, навстречу Гасан-беку и его спутникам выскочили испуганные слуги и стали уверять, что хозяин болен и не сможет их принять. Касум-бек обратился к слугам и попросил передать Мусе-беку, что он пришел вместе с адвокатом, который приехал из Тифлиса, у того есть что сообщить о делах Мусы-бека. Скажите, что если бек даже в постели, пусть нас примет, это очень важно.

Муса-бек принял их лежа в постели, только голова высовывалась из-под одеяла, хотя по лицу трудно было принять его за больного.

— Мне давно хотелось поговорить с адвокатом, меня все знают как праведного человека, но я попал в скверную историю. Мой тифлисский родственник распространяет слухи, будто я ему должен большую сумму денег, но все знают, что это неправда. — Муса-бек постепенно вошел в раж, забыл о своей болезни, за головой из-под одеяла высунулись руки, потом — наверно, стало жарко — приоткрылась грудь, потом он сел на постели и, продолжая жестикулировать, изобличал своего лживого родственника.

— Я готов помочь вашему делу, — начал Гасан-бек, обнаруживая дипломатические способности. — У меня есть влиятельные знакомые в Тифлисе, которые могут вам помочь. Но и вы должны помочь нам в нашем деле, мы создали общество помощи учащимся мусульманам и уже собрали изрядную сумму денег.

С этими словами Гасан-бек вытащил свою кожаную тетрадь, но она подействовала на Мусу-бека, как на суеверного человека действует предмет, который он считает адским атрибутом, посланным его испепелить. С громким криком «ай, аман!»¹  Муса-бек рухнул на подушки. На его крик мгновенно сбежались слуги и, увидев «потерявшего сознание» бека, стали кричать. Началась страшная паника, кто-то принес воду, кто-то просто бегал взад-вперед, появилась многочисленная женская челядь, позабыв о том, что в доме мужчины и не следует показываться без платка.

Гасан-беку, Наджаф-беку и Касум-беку ничего не оставалось кроме как удалиться, захватив с собой злополучную тетрадь.

На следующий день Гасан-беку сообщили, что его приглашают в гости к Панах-беку. Касум-бек сказал, что отказаться неудобно, необходимо пойти, хотя и просил не говорить о набившем всем оскомину обществе вспомоществования.

Гасан-бека накормили вкусным пловом, по-видимому, считая, что тем самым сгладили неприятное впечатление от предыдущих визитов. А после все долго слушали ханенде¹ .

В последующие дни Гасан-беку удалось убедить некоторых образованных шушинцев пожертвовать деньги, расписавшись в кожаной тетради. Но сумма оказалась мизерной.

 

 

Баку, сентябрь1872 года

 

Гасан-бек сидел в кабинете губернатора Старосельского.

— Расскажите, как продвигается ваше начинание. — Старосельский был настроен доброжелательно.

— Мы встречались со многими людьми, — Гасан-бек замялся, не зная как рассказать правду. — К сожалению, Дмитрий Семенович, не все понимают значение нашего начинания.

— Сколько человек поставили свои подписи в вашей тетради?

— Сорок два человека.

— Не густо, но для начала неплохо.

— Где вы смогли побывать?

— Тифлис, Эривань, Гянджа, Зангезур, Нахичевань, Шуша, Дарачичек…

— Представляю, по каким дорогам пришлось вам ехать.

— И не говорите. В некоторых местах вообще нет дорог для колесного транспорта, приходилось за большие деньги нанимать верховых лошадей.

— Да, невеселое выдалось путешествие. Так сколько же денег вам удалось собрать в Тифлисе, там ведь люди вроде просвещенные?

— Всего сто пятьдесят рублей, хотя я провел там почти две недели.

— А в Эривани?

— Эриванские ханы отказались. Якобы они сами собираются учредить в Эривани частную гимназию. Пришлось им поверить и даже поблагодарить за начинание. А вот беки иагалары Эриванского уезда оказались более щедрыми. Они подписались на пятьсот рублей.

— А на какую сумму удалось раскошелить ваших беков?

— Около тысячи шестисот рублей. Больше всего удалось собрать в Шемахе благодаря вашему приезду и при содействии Керим-бека Ширванского. Три тысячи семьсот рублей.

— Неплохо. Но в целом очень скромно. Что ж, добавьте к этой сумме мои сто рублей, я торжественно обязуюсь, пока буду губернатором Баку, ежегодно жертвовать эту сумму в пользу мусульманского благотворительного общества.

— Благодарю вас, Дмитрий Семенович.

— Теперь скажите, деньги начали посылать? Мне как-то не верится, что это будут делать добровольно. Тетрадь, подпись они пока не принимают всерьез.

— Это самый трудный вопрос. — Гасан-бек опять замялся, не зная, сказать ли всю правду. — Добровольно не посылают. Мы начали всем рассылать предупреждения, что обратимся в суд. Только тогда поступили первые деньги из Шемахи и Дербента.

— Лиха беда начало. Не отчаивайтесь. Вы видите, что происходит в Баку. Нефть — великая сила, она будет править миром. Вы даже не представляете, что здесь будет через какие-то десять лет. Я уж не говорю через пятьдесят. Будут и типографии, и газеты, и журналы. Сюда кинутся люди со всех стран мира. Вы вот что мне скажите: по уставу собранная сумма остается неприкосновенной?

— По уставу мы можем тратить только проценты от этой суммы.

— Да, есть такое правило, иначе нашлось бы немало проходимцев. Вы посчитали, сколько учащихся с пансионом можно содержать на эти деньги?

— Стыдно сказать, но с пансионом получается один-два человека.

— Пансион — дело недешевое, но и без него не обойтись. Что ж, дело просвещения требует жертв и напряженной работы. Вот и супруга моя все думает, что будет в будущем с ее родной Грузией. Просвещение — это извержение, лава, всех заставит себе подчиниться. Кстати, вы женаты?

— Нет пока. Времени как-то не хватает.

— На это времени должно хватить. Обязательно женитесь. И обязательно на образованной мусульманке, чтобы была вашей сподвижницей. И с пансионом будет проще. Уверяю вас, при хорошей хозяйке на те же деньги можно содержать куда больше учащихся.

«Общество вспомоществования учащимся мусульманам» просуществовало до 1876 года. Гасан-беку пришлось взыскивать взносы через суд, но к 1876 году в обществе осталось всего 5 человек, трое из которых были не мусульмане. Мусульманские дети учились на деньги не мусульман.

 

 

Тифлис, осень 1872 года

 

Вестибюль парадного зала. Вокруг нарядная публика. Атмосфера приподнятости и торжественности: сегодня вечером состоится выпускной бал и будут чествовать мусульманских девушек со всего Кавказа, окончивших училище Святой Нины. Гасан-бек сидит в стороне и внимательно изучает газету. К нему подходит молодой человек в парадной военной форме с такой же газетой в руке.

— Разрешите представиться, Салим-бек, офицер царской армии.

— Гасан-бек, преподаватель гимназии.

— Вы работаете в Тифлисе?

— Нет, в Баку.

— Не сочтите за бестактность, но подозреваю, что вы здесь с теми же намерениями, что и я.

— Что вы имеете в виду?

Салим-бек показывает на газету. Оба смеются.

— Конечно, жениться необходимо. Какой же это мужчина, у которого нет семьи. Но вы уверены, что мы поступаем правильно, выбирая невесту из 
выпускниц училища Святой Нины? Моя мать уверена, что не следует брать в жены образованных женщин, и что она сама должна выбрать мне невесту. А вас не посещают такие сомнения?

— Если честно, нет. Думаю, только образованная мусульманка сможет разделить со мной мою судьбу.

— Лет через десять или двадцать выяснится, кто из нас прав.

После торжественной части Гасан-бек долго танцевал с одной из выпускниц. По фотографии в газете «Кавказ» он уже знал, что зовут ее Ганифа Абаева, родом она из Нальчика и ей уже исполнилось шестнадцать лет. Потом они сидели за небольшим столом, на котором стояли бокалы с морсом и небольшие пирожные.

— Вы из самого Нальчика?

— Нет, из Терской области.

— Балкарка?

— Да.

— А почему не спрашиваете, откуда я родом? Я из села Зардоб Геокчай-ского уезда. Слышали когда-нибудь?

— Нет, никогда не слышала.

— Глупый вопрос. — Гасан-беку самому стало смешно. — Откуда вы можете знать о Зардобе? Но там красиво. Излучина Куры. Правда, летом очень жарко и полчища комаров. Вы не боитесь комаров?

— Нет.

— У меня небольшое имение в Зардобе с маленьким домом. А чем вы собираетесь заниматься дома?

— Учить детей.

— А в Баку не хотели бы поехать?

— Хотела бы.

— Почему вы не спрашиваете, в каком качестве я приглашаю вас приехать в Баку?

— В каком?

— В качестве моей жены. — Ганифа промолчала. — А почему не спрашиваете, чем вы будете заниматься в Баку?

— Чем я буду заниматься в Баку?

— Учить детей. Пока это будет не гимназия, просто школа с пансионом для сирот. Человека три-четыре, потом может быть больше.

— Все мальчики?

— Пока да, потом будут и девочки. Вам не страшно?

— Нет. — Ганифа промолчала, потом подняла глаза и в упор посмотрела на Гасан-бека: — Почему вы выбрали меня?

— Если честно... сам не знаю. Прочел заметку в газете «Кавказ». Понравилось ваше имя. Что еще? Не знаю, но почему-то мне с вами легко. Вы молчите, а будто говорите. Не поднимаете глаз, а будто видите меня насквозь. Только не пойму, вам нравится то, что я говорю, или вы надо мной смеетесь?

Впервые за время их знакомства Ганифа улыбнулась, не пытаясь скрыть улыбку.

 

 

Зардоб, лето 1894 года

 

Гасан-бек стоит перед закрытыми дверьми и смотрит на большие карманные часы на цепочке. Когда часы показывают ровно девять, он открывает дверь и входит в комнату. За накрытым столом с кипящим самоваром сидит Ганифа-ханум. Рядом стоит Ниса, девушка лет шестнадцати. Они о чем-то оживленно перешептываются.

— Что случилось? Почему дети опаздывают на завтрак? — Гасан-бек не скрывает раздражения.

— Успокойся, ничего не случилось. Дети есть дети, у них свои обиды, которые нам, взрослым, не всегда понятны.

— Какие еще обиды? Английские дети такие же дети, как наши. Но они знают, что следует вовремя приходить на завтрак и неприлично являться к столу, когда взрослые уже сидят. Так кто же обидел мою Султан?

— Не знаю. Спряталась в чулане и требует, чтобы ты лично пришел к ней.

— Так, понятно. А Мидхат тоже спрятался в чулане?

— Нет, он у себя в комнате. У него большой фингал под глазом, вот он и стесняется.

— Понятно. Мама всегда хорошая, жалеет, защищает. А папа изверг. Что ж, мне только и остается, что играть эту роль.

Гасан-бек шел по коридору, за ним семенила Ниса. Когда Гасан-бек подходил к двери чулана, Гариб-Султан, по-видимому, услышав шаги отца, заревела во весь голос. В чулане было темно, пришлось Нисе зажечь свечку. Гасан-бек увидел, что Гариб-Султан сидит в углу на полу и продолжает реветь.

— Так кто же нас обидел? — Гасан-бек старался говорить как можно мягче.

— Никто меня в этом доме не любит. Никто. Я всем здесь чужая.

— Понятно. А что же все-таки произошло?

— Мидхату все можно, а мне нельзя. Подумаешь, съела до завтрака одну конфету, я же не знала, что эти конфеты для племянников Нисы. А мама грозит, что накажет меня, оставит без завтрака.

Гариб-Султан заревела с новой силой.

— Понятно. Думаю, Мидхат здесь не при чем. — Гасан-бек вдруг стал совсем другим, никакой нежности в голосе. — Давай договоримся. Если ты провинилась, умей отвечать за свои поступки. Обсуждать больше нечего. Немедленно отправляйся к колодцу, умойся, и чтобы через пять минут ты была за столом.

С Мидхатом оказалось намного трудней. Он не захотел признаться, с кем подрался и по какому поводу. Только когда появилась Ганифа-ханум, он чуть смягчился.

— Хотите, чтобы я изменил свое поведение? Тогда давайте уедем отсюда. Мне здесь не нравится. Давайте уедем в Баку.

— Это что-то новое. Зардоб наша родина, зачем нам отсюда уезжать?

— Это твоя родина, а не моя. И не мамина. Я хочу в Баку, потому что здесь нас никто не любит.

— Не выдумывай. Просто надо найти себе занятие, тогда на глупости времени не останется. Ты уже большой, можешь учить местных детей тому, чему тебя научил я. Хотя бы читать и писать.

— Не буду я их учить. Пусть такими и остаются, грязными и глупыми.

— Гасан-бек, ты спускайся вниз, а мы с Мидхатом скоро придем. — Ганифа-ханум понимала, что ничего хорошего из этой перепалки не выйдет.

— Нет уж, давай выясним, почему наш Мидхат говорит о сверстниках с таким высокомерием. Может быть, по линии Абаевых в нем течет голубая кровь, и ему не пристало общаться с крестьянскими детьми?

— Гасан-бек, не знаю, по какой линии у него течет голубая кровь, но уж Абаевы точно не прощали, когда обижали их близких.

— Ради бога, тебе шестнадцать лет, — сказал Гасан-бек, обращаясь к Мидхату, — научись говорить прямо.

— Хорошо, — неожиданно жестко сказала Ганифа-ханум. — Мидхат, расскажи все. Я тебя просила не рассказывать отцу, теперь снимаю запрет.

— Ладно, скажу. Тебя здесь все ненавидят. В лицо улыбаются, а дома про тебя рассказывают разные истории, и все над тобой смеются. Ты не похож на них, ты для них русский. Знаешь, что они сделают, если предложу учить их? Рассмеются мне в лицо.

Гасан-бек молчал, что-то обдумывая.

— Жаль, нет с нами Пери. И ей было бы что рассказать, — с горечью в голосе сказала Ганифа-ханум.

— Я думал, меня бьют только чужие, а оказывается, еще и свои.

— Успокойся, — голос Ганифы-ханум снова смягчился, — мы никогда тебя не упрекали и не собираемся. Просто не следует с нами вести себя как с «чужими». Можно ведь улыбнуться детям. И давай купим тебе новую шапку. Ведь у вас, кажется, «по шапке встречают», — Ганифа-ханум попыталась улыбнуться.

Гасан-бек не стал дальше слушать. Не проронив ни слова, он вышел из комнаты, громко хлопнув дверью.

Потом они чинно сидели за столом, все держали вилку в левой руке, нож в правой. Ниса пыталась прислуживать, хотя выглядела в этой роли смешно. Гасан-бек молчал, Ганифа-ханум изредка просила детей не чавкать.

 

 

Газета «Каспий» от 5 ноября 1882 года

 

«Расскажу курьезную историю из здешнего быта. Что воровство у нас обратилось в ремесло — это не секрет; воруют все, даже сами старшины. Но вот это-то столь обыкновенное явление и обратилось в курьез».

Зардобские мальчишки, пасшие скот, бежали по лесу и вдруг увидели, что в укромном месте в лесу привязано несколько коров. Они поняли, что коровы украдены и за ними придут те, кто их украл. Вечером мальчишки вместе с хозяевами коров спрятались в засаде. Через некоторое время к месту подошли трое жителей соседнего кочевья Лала-Ахмедлы и начали отвязывать скот. Зардобцы выскочили из засады и погнались за ворами, но около кочевья роли вдруг переменились. Все лала-ахмедлинцы, даже женщины и дети,вооружившись чем попало, бросились на зардобцев и принялись их колотить. Теперь зардобцам пришлось убегать, но один из них поскользнулся, и его взяли в плен.

«Старшину, который тоже участвовал в побоище, пригласили в свидетели, и он придумал следующую остроумную "шутку": в своем рапорте он объяснил, что вооруженныйзардобец пойман на месте преступления во время кражи скота, принадлежащего лала-ахмедлинцам. Возбуждено следствие, несчастный сидит в тюрьме, а против него свидетельствуют настоящие воры».

 

 

Зардоб, весна 1879 года

 

В 1878—1879 годах в Закавказье случился голод. Гасан-бек писал в газеты, обивал пороги, требовал помощи, советовал, если не хватает зерна и нельзя выписать его из России, снабжать население персидским рисом. В газетах он приводил рецепты, как готовить хлеб из риса.

Гасан-бек в ярком фартуке колдовал на кухне. Рядом с ним была Ниса.

— Гасан-бек, вы считаете, что и я смогу испечь лепешки из риса? — спросила она.

— Конечно, сможешь, ты ведь печешь прекрасный хлеб.

— Но это из муки, а не из риса.

— Научишься и из риса.

Потом Гасан-бек сидел на стуле под деревом и беседовал с крестьянами.

— Раньше с нас тоже брали лишнее, но мы не возражали, пусть будет «халал»¹. Но сейчас другое время, сейчас каждое зернышко на счету.

— В трудные годы и учимся мы уму-разуму, — наставлял их Гасан-бек.

— Но что мы можем сделать?

— Вы должны брать квитанцию. Вот увидите, когда вы потребуете квитанцию, они испугаются.

— А с квитанцией придется снова приходить к вам. Мы же не сумеем понять, что там написано.

— Приходите, конечно, приходите.

Гасан-бек вошел в комнату, где сидела и вязала Ганифа-ханум.

— Кажется, так просто: сдать деньги и получить квитанцию. Но то, что для всего мира просто, для наших людей становится непреодолимым препятствием.

— Не удивительно. Их отцы и деды обходились без квитанций. Они к этому не привыкли.

— Привыкнут. Я их научил, и они поняли. Увидишь, все старшины будут бояться зардобских крестьян.

— Не заблуждайся. Твои крестьяне тебя же и сделают виноватым.

— Не каркай. Уверен, что просвещение сможет растопить самую мощную льдину.

— Дай-то бог. Лучше скажи, ты ответил «Земледельческой газете»?

— Ты спрашиваешь уже во второй раз.

— Спрашиваю, потому что это серьезная газета, серьезное предложение, необходимо ответить.

— Признайся, тебе очень хочется, чтобы я принял это предложение и мы переехали в Петербург. Тебе осточертел этот захолустный Зардоб. Я тебя понимаю, дочь Аслан-бека из знаменитого рода Абаевых хочет щеголять на петербургских великосветских приемах.

— До великосветских приемов мне как до Луны. Ты что, не видишь, что вокруг голод? Ты бьешься как рыба об лед, но даже детей своих накормить не можешь. Я уже не говорю о том, что тебя обложили со всех сторон. Еще неизвестно, чем закончится твоя сегодняшняя встреча с губернатором. Ведь он, по существу, приехал, чтобы разобраться с тобой.

— Что делать, у природы бывают неурожайные годы. А про губернатора я помню.

— Ты хоть с губернатором веди себя подипломатичнее. Знаешь ведь, пристав из-за тебя объезжает Зардоб стороной. Теперь он попытается отыграться. Да и шейхи не будутсидеть сложа руки.

— Вот видишь, твоего супруга боятся и шейхи, и приставы, из-за него сам губернатор приезжает в Зардоб, а ты, наверно, до сих пор считаешь, что не стоило выходить замуж заучителишку.

— Успокойся, господин «учителишка». Княгиня Абаева давно поняла, с кем связалась. — Ганифа-ханум решила поддержать шутливый тон супруга. — Но от скромности наш«учителишка» точно не умрет.

Позже тем же днем губернатор принимал Гасан-бека в жандармском управлении.

— Дорогой Гасан-бек, разъясните мне, как за такой короткий срок вы умудрились нажить столько врагов. Шейхи утверждают, что население из-за вас стало безбожным. Полицейский пристав — что вы дерзки и не хотите подчиняться правилам. Но куда серьезней другое. Про вас пишут, позвольте, сейчас я прочитаю: «Меликов опасен для населения, призывает население к провокациям и лживым жалобам. Приводит народ в волнение. И нельзя сказать, что он политически благонадежен». Что скажете?

— Что я могу сказать? Простите за неуместную, быть может, поэтичность сравнения, но порой мне кажется, что я похож на ранний цветок поздней зимы. Ударили морозы, а цветок не хочет сдаваться. Если его не защитить, он быстро погибнет.

— Ну, с шейхами мы разберемся. Честно говоря, давно это надо было сделать. Приставу я все объясню. Но смотрите, вполне возможно, завтра и крестьян они настроят против вас. Так что будьте осмотрительнее. Больше я сюда приезжать не собираюсь. Здешние комары меня окончательно одолели.

— Да, наши комары знамениты на весь Азербайджан.

— Передайте привет вашей супруге. Она у вас мужественная женщина. Другая в этих условиях не выдержала бы.

 

 

 (Окончание следует)