* * *
И хитрый воробей, и ласточка чумная,
и липа за окном, и солнце-размазня,
и небо, и земля — они хоть и седьмая
вода на киселе, но всё ж таки родня.

А мы с тобой живём и делаем закладки,
перебирая всё в уме наискосок:
и запах кислых щей на лестничной площадке,
и жвачкой до сих пор залепленный глазок.

А яркий свет в конце?! А сдавленные звуки?!
Мотай скорей на ус, заучивай урок.
Всё, как задумал Бог. Он, поплевав на руки,
не спал шесть долгих дней, Он сделал всё, что мог.

Чего ж ты хочешь знать?! Откуда эта сила,
что прибивает пыль и нас срывает с мест?!
Не думай ни о чём, пусть будет всё, как было.
Пиши свои стихи, пусть будет всё, как есть.

* * *
Платформа, бабка с козами, локомотива выкрики.
Вокзалы низкорослые провинциальной выправки.

Уже не люди — граждане: спешат гуськом по мостику.
Тюки многоэтажные и сумки на колёсиках.

Весь день с утра до вечера — носильщики да ящики.
И строгая диспетчерша, гнусаво говорящая.

Их жизнь вне расписания. Торговцы, как подпольщики.
Внимание! Внимание! — звучит по колокольчику.

Соседний поезд тронулся и загремел доспехами,
а нам в окошко кажется, что это мы поехали.

* * *
Как будто чёрно-белый сон:
мать ставит выварку на печку,
выносит банки на балкон,
потом перебирает гречку.
Квартиру заполняет пар.
По телевизору помехи.
А во дворе на тротуар
со стуком падают орехи.

И всё в какой-то странной дымке:
дома, фонтаны-невидимки,
и старый ЗАГС, и дверь с кольцом.
Там разводились мать с отцом.
Меня, заплаканного внука,
держала бабушка за руку.
Была хорошая погода,
а мне всего четыре года.

Но это, кажется, не я.
Местами память, как обуза.
У самого давно семья
и собутыльники-друзья.
Пойдёшь курить — захватишь мусор.

Захватишь всё. Начнёшь с конца.
Обнимешь друга без ответа.
Помянем бабушку, отца…
Лицом к лицу, но нет лица..,
и мне привиделось всё это.

* * *
Когда идёт последний снег и кругом голова,
и выдыхает человек горячие слова.

Из дыма, пепла и огня сплетая речь свою,
он говорит: — Прости меня, я так тебя люблю!

Он долго смотрит из окна и говорит опять — 
Что стоит ей?! Ведь и она могла бы так сказать?!

Он опускает вдруг глаза и поднимает вдруг.
И у него блестит слеза и замирает дух.

Он что-то знает о судьбе, латая в ней дыру.
— Я буду помнить о тебе, пока я не умру!

Пока ещё не кончен век, не всё предрешено!
Но это слышит только снег, и снегу — всё равно.

* * *
На дереве кормушка из фанеры.
Скамейка — ей к лицу пенсионеры.
И номера домов, как имена.
Как написал бы сказочник, к примеру, — 
жила-была песочница одна.

Песочница, а в ней возились дети.
Моя халупа с окнами во двор.
Всю ночь подвальной дверью хлопал ветер,
и я подслушал этот разговор

без умысла, скорее, по привычке.
А может быть, я просто делал вид,
что это мне ночная электричка
о чём-то важном издали кричит;

что знаю, для чего растёт на крыше
сарая одинокая трава.
Но главного я так и не расслышал,
не разобрал последние слова.

* * *
Художник от мазка и до мазка
придумал солнце, твердь и облака,
и старый дом, и стол, и табуретки.
С ним между делом треплется река,
и полуобнажённая ольха
позирует, скрестив стыдливо ветки.

При деле все — земля, воздушный змей
и жидкий лес, и всплески чистотела.
Лишь бестолковый рыжий муравей
до кончика травинки, до предела
добрался и не знает, хоть убей,
куда ползти и что же дальше делать.

* * *
Из ничего, из тьмы и праха — 
луна и зной, мороз и солнце.
Земля замрёт и черепаха
под ней устало повернётся.

Держись, дружок. Такие страсти.
Там по тебе подруга сохнет.
Чуть обновить, слегка подкрасив,
закат и ждать пока подсохнет.

И ждать, когда навалит снега.
Потом — весна: за всё расплата.
И плот мазаева ковчега
выносит зайцев к Арарату.

Чирик-чик-чик. Грачи. Саврасов.
Ты помнишь это сочиненье?!
Учительница младших классов,
букет классической сирени.

Повсюду радостные лица
и указательные стрелки.
Когда-то снова повторится
жизнь между соскою и грелкой.

Она когда-то повторится,
мелькнувши рифмою глагольной.
Терпи, терпи, моя страница,
я знаю — это очень больно.

Земля то тронется, то станет
в межгалактическом заторе.
Кого-то, видно, пропускает
на светофоре.