* * *
Чернорабочие родной литературы,
все правду-матку режут без ножа,
мастеровые цеха редактуры,
истопники, ночные сторожа,
иду на ты, кранты...

Пока ведёт судьба, 
хоть кол теши, но не стирай со лба 
е-мейлы, имена отъявленных талантов — 
их небо как ремейк с оглядкой на атлантов, 
их беспризорных книжек худоба 
неоперившиеся плечи,
аскеза речи…

Редактор, 
раб своих галер, 
для рифмы не нарвись на рифы, например,
на точку невозврата,
узнай сестру иль названного брата
по голосу из горних сфер.

* * *
Кто-то умер, скончался, сыграл в долгий ящик,
кто-то преставился — переставил себя,
сделал Е2—Е4 ход
с этого света на тот, 
где у всех есть время, и у всех — настоящее.

Жизнь себя переварит,
потому что она — живот.

Начни хоть с лица, хоть с изнанки,
всё те же дорожные знаки
и — дороже себе — штрафстоянки.
Пусть только сунется хищный эвакуатор,
ты — раз! — и на газ,
и проскочишь небесный экватор.

* * *
Бежали хором — как ручьи в марте — 
из коммуналок, бараков, из детской,
услыхав про восстание в Спарте…

Нас полстраны — 
             все с улицы Советской,
все росли в любую погоду
на свежем воздухе, на разведённом супе,
выбиваясь из сил — на свободу! — 
играли в разрывные цепи.

Комитас

1

О, Согомон, Согомон,
птичий гомон, детский неугомон
на лаковой четвертинке, 
на лакомой половинке — 
на пол-скрипке из «Детского мира».

Что лира?
             — Дешёвая брошка в универмаге.
Не стрёмно вырасти в певчей отваге
ниже смычка, тише сверчка.

О, Согомон, Согомон,
к подошве жизни со всех сторон
из жерла шпарил кипяток времён,
бежал нагимна гимн — 
                          ты пел шаракан
и дышал как вулкан-великан.

Монах, сирота, ни молод ни стар,
конусом в небо упёрся твой чёрный вегар,
чёрный клобук из апостольских рук…

Молитву твою или наказ, 
переходя ещё в третий класс,
я наизусть знала 
и на фабричной скрипке советской играла 
твою мелодию, Комитас!

 2

Не дудка, не дудочка — дивный дудук,
как будто взломали заветный сундук
при нас в Араратской долине,
и, весь потрясённый, опомнился сад,
где сливы и слёзы росли невпопад,
музыка легка на помине.

Побегом плачевным протяжничал звук,
взашей разгоняющий ветры разлук
и ветки в трагических позах.
Весь этот безвыходный круг как недуг,
вдох-выдох — и жизнь выпадает из рук
в цветах, как Иосифа-плотника посох.

А в небе, сквозящем над нами и в нас,
дудук расцветает. И жив Комитас.

Схторашенский платан

Чаёвничать с платаном у дороги,
прийти как будто к старцу на беседу.
Он ствол мудрёный держит нараспашку,
а в нём дупло — как сердце человечье.

Две тыщи лет оно для всех открыто,
для пришлецов, которых сердце скудно
и каменно, и холодно стучится
в смертельной жажде стать бессмертным.

Христа ровесник, чуткий страж Арцаха,
ветвями шевелит — зелёной шевелюрой,
и ловит крик, когда родятся дети 
с такими же сердцами нараспашку.

В Татевском монастыре

Оливы Татева — 
младшие сестры олив Гефсиманского сада — 
без пафосного фасада
стволы:
             вот — келья отшельника, 
             вот — домовина,
             а вот — дупло…
Открыто. Тепло.

Слышно, как отец Микаел,
отступив от житейских забот и дел
— сердце горе! — и запел
молитвы о детях как о великом даре  
пятой… десятой…
                          без счёта
бездетной семейной паре.

Почти через год
одна из олив приумножила род — 
библейские матери юны.

Отец Микаел — 
руки в небо по локоть — и запевал,
просить и молить, и клянчить не уставал… 
Скольких детей крестить успевал!