Виктор Есипов — литературовед, историк литературы, поэт. Родился и живет в Москве. Автор двух поэтических и четырех литературоведческих книг, а также книги воспоминаний «Об утраченном времени» (2012, «Астрель»). Старший научный сотрудник ИМЛИ РАН им. А.М.Горького.

 

 

Пятиминутки

 

Дыгин появился в КБ как-то незаметно. И сам был каким-то незаметным. Личность ничем не примечательная.Лысоватый, с брюшком. Беря телефонную трубку, говорил безличное: «У аппарата». У Анатолия он сразу вызвал стойкую неприязнь, непонятно откуда взявшуюся. Как в песне у Высоцкого: «Но не любили мы Сережку Фомина / За то, что он всегда сосредоточен». К тому же вскоре выяснилось, что Дыгин неплохо играет в шахматы, блиц. И стал основным конкурентом Анатолия.

Раньше в обеденный перерыв Анатолий мог играть вслепую (не глядя на доску) сразу с двумя-тремя сослуживцами, потому что на равных играть с ним им было неинтересно. А теперь приходилось играть с одним Дыгиным, да еще с полным напряжением. Дыгин весьма поверхностно разыгрывал староиндийскую защиту или испанскую партию. Замыслы его были довольно примитивны, но исполнял он их очень точно, без зевков и других оплошностей. Анатолий видел дальше и глубже его, но, увлекаясь, совершал промахи. Тогда толстоватые пальцы Дыгина, словно ястреб, пикирующий на зазевавшуюся курицу, мгновенно выхватывали с доски незащищенную пешку или даже фигуру. И он с особым шиком переключал часы. Анатолию с трудом удавалось выкрутиться, а порою и не удавалось. И его охватывала досада.

Больше никаких отношений у Анатолия с Дыгиным не было: ни до, ни после игры они ни о чем не разговаривали. Обеденный перерыв кончался, и они расходились по своим местам. Их отношения в точности соответствовали общению (необщению) двух шахматистов в новелле Мигеля де Унамуно «История о доне Сандальо, игроке в шахматы».

Но однажды они оказались вместе в командировке в Грузии. Это было обследование гидростанции «Аджари-Цкали» на реке того же названия. Оба входили в состав министерской комиссии, она состояла из представителей ведущих гидротехнических организаций Москвы и Тбилиси. Анатолий проверял работу механизмов и связанного с ними вспомогательного оборудования. Что мог проверять Дыгин, имевший о гидротехнике представление достаточно отдаленное, Анатолий не представлял. Тем не менее Дыгин тоже был здесь. Видимо, у него было другое задание, не инженерное…

Москвичи и тбилисцы встретились в Батуми. После непродолжительного знакомства было решено собраться в одном из номеров гостиницы и отметить прибытие.

В разгар застолья, на котором  «Цинандали» и «Алазанскую долину» закусывали только что купленными фруктами и оставшейся от дальней дороги снедью, в дверь номера громко постучали. На пороге появились милиционер и администратор.

— Пачему распиваете спиртные напидки в абщественном месте? — с сильным акцентом спросил милиционер.

Кто-то на нас стукнул, а зачем? — подумал Анатолий и посмотрел на Дыгина.

Пришлось всем присутствующим предъявить паспорта. Грузинские коллеги вступили в напряженные переговоры с властями на их родном языке. Москвичи выжидательно прислушивались к непонятной речи, не отводя глаз от стаканов с благодатной жидкостью. Постепенно тон разговора стал снижаться, и, наконец, незваные гости удалились, сохраняя грозные выражения на лицах.

Наутро комиссия выехала на объект. Дорога петляла вдоль реки, в непосредственной близости от турецкой границы. Несколько раз проезжали пограничные контрольные пункты, где у всех проверяли документы. Перед глазами приезжих специалистов открывались заповедные места. Аджарские деревушки воскрешали в памяти кавказскую прозу Лермонтова и Марлинского. В живописном селении с виноградниками и внушительным водопадом располагалась дирекция гидростанции. Здесь они провели несколько дней, занимаясь замерами и записями, которые не стоят того, чтобы посвящать им отдельные абзацы.

Работы завершились прощальным банкетом — он начался сразу после подписания протокола. Присутствовали все члены комиссии и местное начальство, всего человек восемнадцать. Огромный стол ломился от закусок. Пили из граненых стаканов местное вино. За стулом каждого гостя стоял местный, гостеприимно опекавший приезжего. Как только вина в стакане становилось меньше половины, из-за плеча Анатолия протягивалась мускулистая рука с бутылью и стакан вновь наполнялся до краев. Сначала Анатолий пил белое, но потом решил попробовать красного.

— А можно этого? — указал он на трехлитровую бутыль с темно-красным напитком, стоявшую поодаль.

Опекавший его парень взял стакан Анатолия, ополоснул его вином из этой бутыли и выплеснул содержимое стакана в открытую дверь. Потом наполнил его из той же бутыли и подал гостю:

— Пэйте на здоровье!

Анатолий поблагодарил его за любезность. И стал ждать очередного тоста.

Тосты произносил директор станции, что-нибудь в таком роде: «А теперь давайте выпьем за наших дорогих замечательных гостей из Москвы и Тбилиси, выдающихся гидротехников, ставших за время совместной работы нашими друзьями, пусть в их сердцах всегда светит золотое солнце Аджарии, и пусть в их семьях всегда будет радость и достаток и т. д. и т.п.». После таких тостов Анатолий, конечно, считал недостойным отпить глоточек и поставить стакан на стол — он опустошал стакан настолько, насколько хватало дыхания. И тут же услужливая рука сзади доливала стакан доверху. А в этот момент поднимался начальник Тбилэнерго, самый главный человек в этом застолье, и дополнял тост директора станции на правах старшего товарища. Его тост оказывался еще длиннее и цветистее, и как тут было не откликнуться на его душевное приветствие — Анатолий вновь опрокидывал стакан, и стакан вновь наполнялся доверху.

И вдруг наступил момент, когда в глазах у Анатолия потемнело и лицо прекрасной Амалии из Тбилгидропроекта, за которой Анатолий пытался ухаживать все эти дни и которая сидела прямо напротив него, стало расплываться и терять очертания. Анатолий встряхнул головой и, слегка покачиваясь, поднялся из-за стола. Опекун быстро подхватил его под локоть и помог дойти до двери. Они прошли двор и направились к водопаду. Вода низвергалась вниз с высоты полутора сотен метров, рассыпая вокруг освежающие холодные брызги. Анатолий подошел ближе, бережно поддерживаемый сопровождающим. И стоял так минут пять, а может быть и больше.

Постепенно сознание вернулось, и Анатолий почувствовал, что ноги держат его. Повернувшись, чтобы идти назад, он заметил мелькнувшую за изгородью фигуру Дыгина.

Когда Анатолий с сопровождающим подошли к дверям дирекции, Дыгин вышел из-за угла дома и потребовал от Анатолия переговорить с ним с глазу на глаз.

— О чем вы договаривались с этим абреком? — грубо набросился он на Анатолия, когда они остались одни.

— Это не абрек, а хороший парень, — возразил ему Анатолий, постепенно трезвея.

— Хороший парень не ходит по пятам за командированным из Москвы, — продолжал Дыгин с тем же напором.

— Да в чем, собственно, дело? Вы хоть объясните.

— Дело в том, что рядом государственная граница, — отчеканил Дыгин, понижая голос.

— А вам-то какое дело?

— Я советский гражданин и проявляю необходимую бдительность.

— Не гражданин вы, (а кгбэшная морда, — подумал Анатолий про себя, но сдержался) не гражданин, а больной на всю голову, — возмутился он вслух, — вы, наверное, и жену, и мать родную подозреваете, и отца, а есть дети, так и детей!

— Ну ладно, ладно, — вдруг сбавил тон Дыгин.

Анатолий повернулся к нему спиной и вошел в дом.

Застолье продолжалось в том же темпе. Начальник Тбилэнерго со стаканом в руке сменял директора станции, и тосты шли один ярче другого. Старшая коллега Амалии, сопровождавшая ее повсюду все эти дни, успела заметить Анатолию, что он очень плохо выглядел, когда выходил из-за стола, а вот теперь выглядит молодцом. Анатолий поблагодарил ее за участие и продолжал пиршество с большей осторожностью, чем прежде…

В Батуми их везли на том же автобусе, на котором несколько дней назад они прибыли сюда. В водителе Анатолий узнал своего опекуна в застолье, который догадался подвести его к освежающему водопаду. Он сообщил Анатолию, обнажая в улыбке крепкие белые зубы, что всего было выпито около 40 литров вина и что Анатолий показал себя молодцом:

— Вам можно присвоить звание почетного аджарца, — улыбаясь, сказал он Анатолию.

Уже в конце пути к Анатолию подсел Дыгин:

— Ну что, чемпион, сыграем пару партий, когда приедем? — с вызовом предложил он.

— Давайте сыграем, — согласился Анатолий. А что было делать?

Играли в номере Анатолия, открыв окно и балконную дверь. Очертания Зеленого мыса, освещенного лучами заходящего солнца, радовали глаз. Легкий ветерок, врываясь в комнату, освежал лицо после жаркого и насыщенного событиями дня. Несмотря на изрядное количество выпитого, Анатолий вдруг ощутил необыкновенный подъем, играл так, как никогда не решился бы играть на трезвую голову. Он выигрывал партию за партией — то по времени, то вынуждая противника сдаться ввиду неизбежного мата. Дыгин после каждого поражения требовал сыграть еще, но был смят и разгромлен. Анатолий выиграл 14 партий подряд, не проиграв ни одной.

Наконец Дыгин поднялся, подавленный и раскрасневшийся.

— Ты не думай, — перешел он вдруг на «ты», остановившись в дверях, — я никому вреда не делаю. Ведь у нас коллектив, все нормальные советские люди.

— Но бдительность соблюдать надо! — неуверенно подытожил он и вышел из номера совершенно растерянный.

А Анатолий спал в эту ночь крепко и безмятежно, как младенец, и во сне ему являлось лицо улыбающейся Амалии.

 

 

Странная встреча

          

Я мало жил и много,

Там умер, здесь воскрес.

Но где она, дорога

В родной Пелопоннес?

Олег Чухонцев

 

Мы вбежали в вагон, двери за нами закрылись с мягким стуком, поезд тронулся. Наша станция была следующей. Вдруг с ближайшего к двери сидения поднялся необычный молодой человек и предложил мне сесть. Необычность заключалась не в том, что он так стремительно уступил место — мне теперь, к сожалению, нередко приходится встречаться с подобными проявлениями вежливости. Не то, чтобы я был очень стар, да и выгляжу, как мне кажется, моложе своих лет (а кому, правда, так не кажется!), но все же утром при взгляде в зеркало вижу перед собой лицо пожилого человека.

Итак, он уступил мне место, на которое я усадил жену. А необычной была его внешность: на голове голубая тюбетейка тонкой работы, на плечах темно-синяя накидка-не накидка, в руках листки бумаги, испещренные арабской вязью, три-четыре страницы. Скорее всего, ксерокопия из какой-нибудь священной мусульманской книги, видимо, он читал ее до того, как мы появились в вагоне. Теперь мы стояли с ним рядом, поглядывая друг на друга.

У него были густые черные брови, черные подстриженные усики и короткая бородка. И глаза — очень выразительные и что-то мне напоминающие.

— Вам нужно бы сесть, — сказал он негромко с абсолютно чистым выговором, без какого-либо акцента.

— Да ничего страшного, — ответил я, испытывая какое-то странное чувство. — А вы откуда?

— Из Таджикистана, — ответил он, покачнувшись в такт движению поезда.

И раскрыв свои листки, углубился в чтение.

Потом вновь посмотрел на меня.

Тут поезд остановился, и я на прощание кивнул ему головой.

— Пожалуй, я выйду с вами, — быстро проговорил он и вслед за нами двинулся к двери.

На перроне он быстро обогнал нас и скрылся в толпе. Только иногда в просвете между головами пассажиров мелькала его голубая тюбетейка.

И тут только я понял, что за странное чувство испытал я во время кратковременного общения с незнакомцем. Это был Костя, мой двоюродный брат, — он был почти таким же, каким я его видел много-много лет назад — таким же молодым, может, только чуть постарше…

Они жили на Украине, в Черновцах. Туда после окончания войны был определен на службу его отец, муж маминой сестры, полковник инженерных войск. Семья была известна в городе — полковник! В конце сороковых — начале пятидесятых полковник иногда заходил к нам, приезжая в Москву. Помню его рассказ, как югославские офицеры в 1945-м перепили наших офицеров на банкете по случаю освобождения какого-то их города от немцев. Победители сидели за длинным столом: с одной стороны — наши, с другой — югославы. Перед каждым стояло по два стакана — один со спиртом, другой с водой. Наши выпили залпом и залпом же опрокинули в себя воду, чтобы не обожгло рот. А юги — выпили спирт, но к воде даже не притронулись. Видно, были тренированы на спирте! Я слушал этот рассказ, затаив дыхание.

А в один из приездов он рассказывал, что у него растет отчаянно-смелый сын Костя.

— Друзья зовут его Константин Заслонов, — добавил он не без гордости.

Такой был герой Отечественной войны, партизан из Орши, и я, конечно, читал про этого белорусского партизана. Патриотическое воспитание было на должном уровне!

А Костю я увидел, когда тот уже вырос и приехал в Москву. В Черновцах он учился в музыкальной школе вместе с Соней Ротару — она тогда уже становилась известной.

Костя же не отличался, по-видимому, особыми способностями. Но мамаша настояла на том, чтобы он поступал в Московскую консерваторию. В Москве он жил у своей тетки на площади Борьбы. Мы несколько раз встречались. Я водил его в Музей изобразительных искусств на импрессионистов, их экспозиция недавно была там открыта, и это стало для нашего поколения откровением. Мы по полчаса простаивали у полотен Клода Моне и Ренуара. Бывало, и просто гуляли по Москве. Иногда заходили к Михаилу Иннокентьевичу, нашему дяде по материнской линии. Он жил в одном из арбатских переулков, в двухэтажном особнячке, пережившем пожар Москвы 1812 года. В этом доме родились и выросли наши с Костей матери, а их дядя Миша оставался в нем до конца своих дней. Он был рафинированным интеллигентом, воротник и манжеты его белоснежной рубашки были неизменно накрахмаленными, а узелок на галстуке отличался изяществом. Дядя был доцентом автодорожного института, преподавал там теоретическую механику. Чтобы поддразнить его, мы однажды договорились с Костей расцветить свою лексику такими словами, как «пoртфель», «пoльта» и еще что-то в том же духе. Но наш розыгрыш был разгадан и завершился всеобщим веселым смехом…

Так прошло то лето. В консерваторию Костя не поступил и уехал домой. Через год примерно пришло сообщение о смерти его отца, которого похоронили, как писала тетка, с воинскими почестями. Как Костя жил в Черновцах и чем занимался, я не имел точных сведений. Лишь иногда мы узнавали от других родственников из Черновцов, что он пристрастился к выпивке и окружен не очень симпатичной компанией. Однажды в драке ему проломили голову. Он попал в больницу, травма была очень серьезной. И он не смог оправиться. Через несколько лет Костя умер совсем молодым, ему было далеко до тридцати…

Все это, без тех подробностей, что здесь приведены, промелькнуло в памяти за несколько секунд. В просвете между головами пассажиров, идущих к выходу, все еще мелькала его голубая тюбетейка…

— Это был Костя, — сказал я жене.

— Какой Костя?

— Мой двоюродный брат, который умер лет тридцать назад.

— Не говори глупостей, — сказала жена.

Я рассказал ей по дороге домой все, что помнил о Косте, что прокрутилось у меня в памяти после того, как незнакомец скрылся в толпе.

— Не может быть, — заявила она.

А потом вдруг сказала:

— Человек в метро действительно был какой-то странный. Я сразу обратила внимание на его лицо, это было славянское лицо, правда с черными густыми бровями и черными усиками. И действительно вы с ним о чем-то заговорили совершенно неожиданно для меня, — добавила она…

Ночью, засыпая, я все вспоминал случившееся, пытался это осмыслить.

Я никогда не верил ни в реинкарнацию, ни в переселение душ, ни в Розу Кулешову, которая передвигала предметы взглядом. Всегда считал все это чушью.

Но с другой стороны, в памяти четко, как на фотографии, запечатлелось молодое Костино лицо. Как такое могло случиться? Двойник? Бывают же двойники. Вон на площади Революции еще недавно прогуливался с красным бантом в петлице двойник Ленина. И двойник другого нашего еще более страшного фюрера прогуливался. Иногда они общались и даже, говорят, вместе пили пиво.

Двойник? Но почему тогда между нами сразу возник какой-то контакт и я заговорил с ним? Я ведь не каждый день разговариваю в метро с незнакомцами!

Сон ушел. Я вышел на балкон. Вдали сквозь кроны деревьев просачивался свет уличных фонарей. В темноте перемигивалось звездами ночное небо. Когда-то мы учили, что Вселенная бесконечна, и, значит, бесконечно это звездное пространство над нами. Бесконечность… Никогда не мог себе этого представить.

И вот так же я не мог объяснить себе эту странную встречу в метро. Ясно видел Костино лицо и не знал, что подумать.

 

 

Теща

 

Сад и огород Борису были глубоко неинтересны. Он был гуманитарием, интеллектуалом. Запачканный глиной черенок лопаты вызывал у него не то чтобы отвращение — легкую досаду. Но нужно было окучивать картошку, да еще именно после обеда, когда солнце жгло спину и затылок. Или подстригать буйно разросшийся шиповник. А под вечер поливать помидорную рассаду в теплице.

В этих заботах проходили выходные дни, которые были положены Борису по службе.

— Хорошо мы провели два дня на природе, — язвил Борис в понедельник, обращаясь к жене.

Все это было происками тещи.

Нет, нет, не старайтесь представить ее себе такой огородницей-домохозяйкой, выращивающей «овощ» для продажи на рынке. Теща была женщиной интеллигентной, кандидатом наук, вдовой известного в свое время писателя. Она рассуждала о политике, посещала музеи, горячо обсуждала с зятем и дочерью последние новости. На работу, в академический институт, теща ездила раз в неделю. В остальные дни работала на даче, а в перерывах занималась садом и огородом. Или наоборот, научной работой занималась в перерывах между хозяйственными заботами. Очень может быть, что именно «наоборот» и было на самом деле.

Теща жизни не мыслила без сада и огорода и вкладывала в их поддержание все свои силы, чего, конечно же, требовала и от домочадцев.

Поэтому между ней и зятем постоянно происходили споры на плодово-овощную тему.

— Варя, — обращался к ней Борис (он был лишь на 8 лет моложе тещи, и потому она позволяла ему звать ее по имени), — ну зачем вы каждый год сажаете картошку? Ведь сажаем мы в мае столько же, сколько собираем в сентябре: ведро! Какой в этом смысл?

— Зато у нас своя молодая картошка в середине лета, когда ее трудно купить в деревне, — возражала теща.

— Да я привезу вам с рынка, — пытался настоять на своем зять.

Теща в душе, может быть, и соглашалась с доводами Бориса, но отступать от принятого порядка было не в ее обычаях. Она была женщина властная и любила, чтобы ее слушались, причем все и во всем.

С особой страстью относилась она к клубничным грядкам. Сама, никому не доверяя этого, постоянно пропалывала клубнику, рыхлила землю вокруг чахловатых кустиков, старательно поливала их из лейки. Клубника выращивалась для горячо любимого внука, непоседливого отпрыска Бориса и ее дочери Арины.

Внук Мишутка был другой ее слабостью. С ним она готова была заниматься весь день, забыв о делах. Ведь счастье каждый день видеть внука выпадало ей только в летние месяцы: в Москве они с дочерью жили раздельно. Чего только ни придумывала теща ради Мишутки! Когда он более или менее научился говорить, а говорил он без умолку, она на пишущей машинке записывала его, в буквальном смысле, детский лепет. А потом с упоением зачитывала эту абракадабру родителям и знакомым.

Не чужды были Варваре Фёдоровне и эксцентричные выходки. Она могла вдруг чуть ли не кубарем скатиться со второго этажа, где занималась своими рефератами, и объявить:

— Эй, люди, пошли за грибами!

Оказывается, еще утром соседка Зина, у которой покупали яйца, сказала, что пошли опята.

И вот извлекались из сарая плетеные корзины, все обувались в резиновые сапоги и вооружались ножичками. Тут обычно никаких разногласий не происходило: Борис тоже был страстным грибником. Но неожиданность, с которой производилась мобилизация домочадцев, немного озадачивала.

Арина обычно в спорах матери и мужа участия не принимала. Она вмешивалась как миротворческая сила только, когда дело грозило принять серьезный оборот. Иногда и ее вмешательство не помогало, и тогда зять и теща переставали разговаривать друг с другом, а встречаясь на лестнице или в дверях, отводили взгляды в сторону.

Когда Арина в разговоре по телефону… Здесь, поясним, имеется в виду разговор из московской квартиры — мобильников еще не существовало. Так вот, когда Арина в разговоре по телефону с ближайшей подругой Машкой затрагивала тему взаимоотношений матери и мужа, Машка удивлялась, потому что у нее муж и мать отлично ладили друг с другом.

— Слушай, — советовала она Арине, — а ты, когда они это, ну цапаются, ты делай так: хлоп на пол и изображай обморок.

Потом Арина со смехом пересказывала Машкин совет Борису.

Сама Арина сельскохозяйственные указания матери исполняла довольно старательно, работа на земле ей не претила, хотя и не вызывала такого воодушевления, как у родительницы. А в чем-то она даже превосходила мамашу: она, и только она, косила траву на участке, потому что коса была старая, могла сломаться — и неумехам вроде Бориса или матери доверить ее было нельзя.

Но в общем-то садово-огородные работы велись не так уж и регулярно. Теща была человеком не очень пунктуальным и нередко забывала выдать семье очередное задание на день. К тому же случались приемы гостей, и дачная жизнь выбивалась на пару дней из привычной колеи. Обычно это были дни памяти тещиного мужа. Приезжали друзья: несколько писателей, художник, учитель-ская чета из райцентра, с которыми Варя и ее муж успели подружиться, поселившись в деревне.

Тут теща преображалась. Ее руки, еще недавно занятые прополкой клубники или стрижкой ягодных кустов, облагораживались легким маникюром, украшались кольцом и перстнем, умело подкрученные волосы молодили ее и без того нестарое приятное лицо, элегантная одежда довершала картину.

Творческие люди — народ, как известно, пьющий. Застолья проходили весело и шумно. Тут уместно отметить, что стол был отлично сервирован: оригинальные керамические блюда (керамика была еще одной страстью Варвары Фёдоровны) заполняли свежайшие овощи и салаты, аккуратно нарезанные кусочки ветчины, вырезки и колбасы салями пользовались большим успехом у гостей. Логическим завершением, а быть может, даже смысловым центром изобильного стола, безусловно, являлись запотевшие после извлечения из морозильного холода бутылки столичной водки.

Гости, закусывая после очередной рюмки, горячо обсуждали последние события, вспоминали отсутствующих друзей, возмущались беспримерной ложью, ежедневно льющейся из телевизоров и радиоприемников. Но главным, что объединяло всех присутствующих за этим столом, был дух товарищества, дружбы и взаимной любви.

Борис активно участвовал и в возлияниях, и в политических разговорах, здесь все его разногласия с тещей улетучивались, и они становились с ней милыми друзьями: теща тоже любила немножко поддать.

Во время застолья включался проигрыватель (теперь это музейная редкость). Покойный хозяин дома любил слушать Вертинского, была здесь и пластинка с записью сестер Берри. А иногда приезжал с гитарой известный музыкант из театра «Ромэн» с характерной двойной фамилией (через дефис) и так пел русские романсы, что все сидели как зачарованные, боясь пошевелиться.

Потом гости всей компанией выходили прогуляться по лесной дорожке, ведущей к шоссе, продолжая возникшие за столом споры. А вскоре и вовсе разъезжались.

Снова наступали рабочие недели с двумя выходными в конце.

Вот так бы все и продолжалось дальше, но случилось непредвиденное, как это всегда и бывает в жизни.

Однажды утром, искупавшись в пруду, который теща имела обыкновение переплывать от одного берега к другому и обратно, она уехала в Москву, на работу.

А на работе у нее случился непонятный приступ. Она упала в вестибюле института, потеряв сознание. Сбежались сотрудники, стали вызывать скорую. Но пока они вызывали скорую, Варвара Фёдоровна пришла в себя. С присущей ей властностью сказала, что все это ерунда, попросила вызвать ей такси и уехала домой отлежаться.

Арина, узнав о случившемся, помчалась к матери, заставила ее все-таки вызвать скорую помощь, и врачи установили небольшое будто бы кровоизлияние в мозг.

В институте Склифосовского, куда отвезли Варвару Фёдоровну, выяснилось, что у нее лопнула аневризма в сосуде головного мозга. Могла лопнуть и сорок лет назад, и через неделю, а вот случилось сейчас. Борис, расстроенный нерадостным известием, продолжая бесконечную дискуссию с тещей, в данном случае заочную, заключил, что все это от переутомления и неумеренного курения. Варвара Фёдоровна действительно засиживалась с институтской работой допоздна и выкуривала чуть ли не по две пачки сигарет в день.

В общем, через две недели тещи не стало.

Поминки были в деревне, потому что похоронить Варвару Фёдоровну решили на местном поселковом кладбище, где уже покоился ее знаменитый супруг. Во время поминок одна из соседок по деревне причитала:

— Ну надо же, я Варю встретила на пруду в тот день, когда она уезжала. Она еще переплыла пруд, переоделась и побежала к дому. Кто бы мог подумать!

Было много искренних, прочувствованных тостов, во время которых не только у Арины, но и у всех присутствующих навертывались на глаза слезы.

Тещу похоронили на высоком кладбищенском холме рядом с мужем.

Тут подошел и конец дачного сезона.

Теперь Арина с Борисом сами, без руководящих тещиных указаний, укрывали цветник лапником, сливали воду из батарей, запирали сараи, закрывали дом. И во всем чувствовалось отсутствие тещи. Будто не только они, но и дом, и сад осиротели.

А когда нанятое для переезда в Москву такси тронулось, Борис оглянулся и ему вдруг вспомнилась из «Онегина» гениальная пушкинская метафора оставления душой бездыханного тела Ленского:

 

Закрыты ставни, окна мелом

Забелены. Хозяйки нет.

А где, Бог весть. Пропал и след.

 

Теща была душой этого дома…

Зима была долгой. За снегом и морозами, да за семейными заботами Арина и Борис забыли о подмосковном владении, и в марте не вспомнили, и в апреле. А ведь бывало, теща весной поднимала зятя в поездку на дачу, где они на пару сбрасывали снег с верхней веранды, чтобы строение не покосилось под снежной тяжестью.

Но вот пришла настоящая весна, с распустившейся свежей листвой на деревьях, с цветением сирени в скверах, и Борис с сыном отправились проведать дачу: пора уже было готовиться к переезду за город.

В деревне сирень еще только собиралась расцвести, и снег на крыльце, отгороженном от солнца, растаял не весь.Остатки его превратились в некрасивые грязные наледи на досках. В доме было холодно и тоскливо. Борис снес со второго этажа укутанные в одеяла картины и семейные фотографии, развесил их по своим местам. На одной из них теща была запечатлена с мужем. Он сидел в кресле, а она, стоя сзади, обнимала его за плечи. Потом убрал расставленные осенью мышеловки (теща всегда боролась с нахальными мышами). Смахнул с кухонного стола горошек мышиного помета, потом подмел пол. Что-то он делал еще, при этом разговаривал и шутил с сыном, который то поднимался по лестнице на второй этаж, то сбегал вниз, издавая при этом торжествующие вопли.

Это было первое посещение дачи после поминок и похорон тещи.

Когда, возвращаясь, шли проселочной дорогой на автобус, произошло что-то странное. Борис узнавал потом у знакомого географа: возможно ли такое природное явление в наших широтах. Географ осторожно заметил, что в принципе возможно, но случается крайне редко. Ему, географу, во всяком случае, такого видеть не приходилось.

А произошло вот что. На метр впереди Бориса вдруг завертело волчком дорожную пыль. Потом эта крутящаяся с бешеной скоростью пыль начала плавно подниматься вертикально вверх. В мгновение перед Борисом вырос столб крутящейся пыли метра на три в высоту. И вдруг этот столб стремительно рухнул вниз, и пыль рассыпалась по проселку, будто ничего и не было.

— Это теща! — подумал Борис и вдруг почувствовал, как защипало глаза.