Буров Алексей Владимирович — кандидат физико-математических наук, философ, научный сотрудник Национальной ускорительной лаборатории им. Ферми, США.

Прашкевич Геннадий Мартович — прозаик, работающий главным образом в жанре научной фантастики.

 

Публикации в «Дружбе народов» в соавторстве: эссе «О крастоте» (2016, № 1).

 

 

Алексей Буров

 

От самого творения мир зависает над пропастью и тонет в беде. И чтобы не сорвался, не потонул, Создателю приходится мир спасать, быть Спасителем. Зачем же Он устроил себе такие хлопоты? Почему не придал миру достаточной устойчивости, не поставил его целиком на твердую опору? 

В мире сугубо устойчивых вещей не может быть того, что называют усилителями: устройств, регулярно превращающих малый сигнал на входе в большой на выходе. Устойчивость же означает, что исходно малые сигналы не превращаются в большие, так малыми и остаются. То есть усилитель требует какой-то неустойчивости, он и есть прирученная неустойчивость. Вся наша электроника работает на разнообразных усилителях, без них никакая система управления не была бы возможной. Но ведь и вторжение мысли в физический мир есть тоже своего рода усилитель: ментальное таинственным образом дает изначальное движение ничтожной группе атомов мозга, следствием чего может быть, например, полет космического зонда по сверхточной траектории за пределы Солнечной системы. Или построение сверхмощного микроскопа, усматривающего неизвестный дотоле закон природы на невообразимо малых размерах — на 19 порядков меньших нашего тела. И это возможно лишь потому, что в мире возможны громадные усилители, то есть потому, что мир Богом оставлен в точке неопределенности. Но ведь это значит, что мир поставлен в постоянную опасность, в балансирование над гибельной пропастью. Как ни странно звучит, но дети Бога могли появиться и расти лишь в силу того, что указанная опасность в достаточной мере имеется.

Но почему мы выжили? Почему нас не погубили усиленные шумы этого неустойчивого мира? Почему, наконец, мы сами себя не погубили до сих пор? У меня есть только один ответ: давший нам жизнь не допустил этого. Он нас спасает от огромного количества опасностей, по преимуществу нам неведомых. Спасает, находя для этого удивительные решения. Например, воплотившись однажды в обыкновенного, казалось бы, младенца, сына провинциального плотника…

 

 

Геннадий Прашкевич

 

Ранним сентябрьским утром 2005 года меня разбудил телефонный звонок.

Было действительно очень рано, может, часа четыре утра, такие звонки всегда вызывают тревогу, но, подняв трубку, я несколько успокоился. Звонил из Магадана мой давний и близкий друг — писатель Александр Бирюков, человек, сделавший для меня чрезвычайно много, практически удержавший меня в литературе, когда в далеком 1968 году в Южно-Сахалинске цензура запретила выход моей первой книги. Набор книги был рассыпан, я попал в так называемый черный список Госкомитета РСФСР по печати, а значит, надолго мог забыть о каких-либо публикациях. Именно Бирюков помог мне тогда выстоять, а через несколько лет именно он издал мою книгу прозы, тоже в Магадане, что исторически было справедливо. Прошли времена, когда авторов отправляли в Магадан, теперь в Магадан отправлялись рукописи.

Письма и звонки Саши Бирюкова определяли для меня многое.

Я обсуждал с Бирюковым все, что нуждается в обсуждении, жаловался на все, на что хотелось жаловаться. Он, в свою очередь, жаловался на упорство колымских властей, активно мешавших ему работать с делами советских граждан, репрессированных в тридцатые годы. «Это всем давно надоело!» Районная администрация Сусуманского района, например, попросту отмахнулась от мрачной находки при проведении вскрышных работ на одном из полигонов прииска «Мальдяк». Там из-под ножа работающего бульдозера вдруг выкатилась груда смерзшихся тел. Более того, в головах этих несчастных можно было рассмотреть отверстия, похожие на пулевые. Но местная администрация, не дождавшись специалистов, распорядилась срочно поместить найденные трупы в деревянные ящики и зарыть на местном кладбище. «Господи, Саша, — сказал я Бирюкову, — если никто не хочет знать правды, значит, и ты ничего не добьешься, по крайней мере, пока нынешнее начальство находится у власти». — «Если и так, — ответил Саша, — опускать руки нельзя. Ведь все эти трупы были когда-то живыми людьми. И все эти люди были убиты». Забегая вперед, скажу, что Саша своего добился. Он вырвал у администрации разрешение на проведение эксгумации, и обнаружилось, что почти на всех трупах имеются следы огнестрельных ранений…

Таким был Саша Бирюков, писатель и журналист Александр Бирюков.

Москвич по рождению, он уехал после учебы в МГУ в Магадан и занялся там своими исследованиями. Выходили его репортажи, выходили книги. «Колымские истории» Александра Бирюкова вообще были признаны одной из лучших книг 2004 года. К сожалению, именно 2004-го, а не 72-го, скажем, или 97-го. «Не из праздного любопытства мои коллеги и я, — писал мне Саша, — глотаем зловредную пыль архивных томов. Не из праздного любопытства расспрашиваем бывших колымских сидельцев. Кто-то должен этим заниматься. Ведь уйдет наше поколение, рожденное в тридцатые-сороковые, и останется прошлое безмолвным, немым, как эти замороженные тела. Открывая в архиве очередное следственное дело, я словно опускаюсь в ледяной колодец прошлого, и сердце мое наполняется состраданием к мученикам, среди которых были, конечно, и герои, и злодеи — были! Но все они, Гена, были, прежде всего, жертвами, и как сейчас отделить одних от других, если граница между страданием и злодейством проходила подчас (или — чаще всего) не между людьми, а в сердцах самих этих людей, через души, мучащиеся и сегодня (все еще!) над тем же, над чем мучаемся и мы. Кого из них я осужу? Кого помилую? — я, взыскующий призрачной истины. Кто дал мне на это право? И разве не искупили они уже своими страданиями, страданиями бессмертной души свой грех? Перед тем всевышним, кого один из нас назовет Богом, другой — Справедливостью?»

Таков был Саша Бирюков.

И ранним сентябрьским утром 2005 года он позвонил мне.

И на мои жалобы (болит голова, одолела усталость и все такое прочее) вдруг сказал странно и просто: а ты заведи собаку. И уточнил: большую, умную, добрую. И еще уточнил: только не самую большую. Ньюфаундленд или сенбернар, конечно, хороши, но все же обременительны. Какого-нибудь спаниеля возьми или эрдельтерьера, ни в коем случае не овчарку немецкую. Овчарки умные, но они злые. А зла вокруг нас и без овчарок хватает. Зачем под собственным боком растить зло?

Потом Саша помолчал и добавил: «Я звоню, чтобы попрощаться с тобой».

Он произнес это все тем же ровным негромким голосом. Он хорошо знал, о чем говорит. Тут особых объяснений не требовалось. «Врачи оставляют мне совсем немного, и я бы хотел тебе сказать…»

К сожалению, связь оборвалась.

Связь с Колымой никогда не отличалась надежностью.

Я знал, что Саша болен, но не думал, что дело обстоит так серьезно.

В бандероли, полученной через несколько дней, среди Сашиных книг я нашел записку. Буквально несколько слов: «Дор. тов. Гена! Как ярмарка? — (книжная московская, я как раз с нее вернулся, — Г.П.) — Как дела изд-ва? — (то есть новосибирского издательства «Свинин и сыновья», в котором вышли почти все последние работы А. Бирюкова, — Г.П.). — Посмотрел ли мою книгу? Кассету — (с новыми текстами, — Г.П.) — шлю. Накопилось много вопросов, но, наверное, нам так и не дано договорить. Пребываю в прежнем состоянии, но духом не падаю».

Борис Штерн, тоже писатель, и замечательный друг мой верный, нежный, к сожалению, как и Саша, ушедший раньше срока, оставил гораздо больше больных «вечных» вопросов. Склонный к юмору и иронии, он даже выстроил свои вопросы в определенном порядке, сначала в письме ко мне, потом в одной из своих книг. «Доколе? Кто прав? Кто виноват? Чего надо? Камо грядеши? Что же это делается, граждане? Кто там? За что боролись? Как жить? Что делать? Куда прешь? Третьим будешь? Кто крайний? Веруешь? А ты записался добровольцем? Куда ж нам плыть? Стой, кто идет? А не еврей ли ты? Зачем пришел я в этот мир? За что? Кому это выгодно? Почем пуд соли? Куда все подевалось? Кому на Руси жить хорошо? Кто написал "Тихий Дон"? Кто сочиняет анекдоты? Как нам обустроить Россию?»

А вот Поль Гоген, закончив одну из своих известных работ, ограничился всего тремя вопросами: «Кто мы? Откуда? Куда идем?»

Всего три, но разве ответы на них найдены?

Кто-то считает, что «вечных» вопросов вообще так много, что с ответом на них можно и не спешить. Кто-то считает бессмысленной, преждевременной саму постановку таких вопросов. А потом — поздно. Потом мы уходим. Один за другим. Никаких исключений. И вдруг выясняется, что мы действительно многого, может, главного не договорили. Остаются догадки, предположения…

Что в то раннее сентябрьское утро хотел сказать мне Саша?

Отец его был репрессирован, мать по своей воле отправилась из Москвы в Магадан, там Саша в 1938 году и родился. Позже мать вернулась в Москву. Окончив юридический факультет МГУ, Саша вернулся на Колыму, ставшую для него родной. Работал следователем, возглавлял газету «Магаданский комсомолец», в которой, кстати, в те годы появлялись и мои стихи. «Боже мой, — писал Бирюков, — какое удовольствие я всегда получал от твоих стихов (начиная с «Провинции»). Рано набрав высоту, ты уже никогда не опускался». Эти слова я привожу здесь не как комплимент близкого друга, а как типичное, как вечное отношение Саши Бирюкова ко всему тому, что казалось ему важным, нужным, интересным.

В 1971 году Саша перешел на должность собкора АПН по Северо-Востоку, много ездил по Чукотке и Колымскому краю. Уже тогда начал он по своей воле, вызывая скрытое недовольство и открытое раздражение людей начальствующих, составлять списки погибших на Колыме, восстанавливать разорванные биографии, расследовать судьбы жертвСеввостлага — известных литераторов, ученых, политических деятелей. В.Нарбут, Д.Святополк-Мирский, О.Мандельштам, Б.Ясенский, В.Князев, В.Пальман, А.Жигулин и многие-многие другие, — и разве только они? Все попавшие под жернова истории интересовали Бирюкова, всех судьбы он считал достойными внимания. Сын торговца; служил в старой армии; из кулаков; дочь купца; служил в белофинской армии; служил в армии Керенского; кулак-подрядчик; харбинец; единоличник; жена шпиона; дочь шахтовладельца; кулак; сектант-евангелист; сын попа; бывший урядник; сын офицера-эмигранта; участник еврейских погромов; анархист; белый казак; атвендист (так значилось в документе); националист; шляпниковец с 1922 г.; член ВКП(б) с 1921 г., дважды исключался за исполнение религиозного культа; монашка; агент польской охранки; брат офицера колчаковской армии; сионист; из кустарей; имеет родственников в Польше; возил врагов народа Троцкого и Каменева, и так далее, и так далее. В книге «За нами придут корабли…» Александр Бирюков вывел из забвения более пяти тысяч имен погибших на территории Дальстроя в 30—50-х годах.

В этой книге есть какая-то своя трагическая, величественная поэтика.

Каждый что-то недоговорил. Абсолютно каждый! Но все хотели высказаться, каждый ушел из мира со своей тайной. Как теперь разобраться, кто в кипящем котле жертва, а кто мучитель? Что можем, что хотим мы открыть друг другу, почему отпущенного Природой срока нам всегда не хватает? Почему, накапливая и накапливая печальный и вместе с тем счастливый опыт, уверяя окружающих и самих себя в величии и силе человеческого разума, мы постоянно натыкаемся на некие невидимые заграждения, препоны, границы? Неужели главной проблемой нашего неумения получить ответ на главные («вечные») вопросы является все же не слабость нашего ума, не отпущенные нам Природой сроки жизни, а молчание. Великое, величественное молчание, в которое рано или поздно уходит все живое. Конечно, мы пытаемся докричаться до ушедших. Но нет ответа, нет ответа, мы и себя не слышим. Где вы, ушедшие, где вы, с кем мы не успели договорить? Что там, у вас? Конечно, можно считать некими намеками на возможный ответ северные сияния, дальние зарницы, весенние дожди, крик птиц, но они же на самом деле никак не утверждают нашей связи… с чем?.. с кем?.. Тот погиб в честном бою, этот скончался в постели, этот пропал без вести, этот безвинно убит, главное все равно не в этом. Где они все? Почему не ответят?

Я читаю ваши письма, Алексей. «Вторжение мысли в физический мир есть тоже своего рода усилитель: ментальное таинственным образом дает изначальное движение ничтожной группе атомов мозга, следствием чего может быть, например, полет космического зонда по сверхточной траектории за пределы Солнечной системы…» Но что является таким усилителем? Куда летит запущенный зонд? Почему никто не отвечает на наши призывы ни из глубин космоса, ни из вечной тьмы? Мы же взываем, мы отчаянно молим ушедших — откликнитесь. Эдисон в свое время разрабатывал особый телефон для связи с тем миром, египтяне оставили подробные карты мертвых, но разве это нам помогает, разве кто-то хоть раз ответил на отчаянные звонки? Одиноки ли мы во Вселенной? Действительно ли уходим навсегда?

Давно в юности я побывал в соляной шахте Величко — неподалеку от Кракова.

Меня поразил подземный грот, в котором лежало темное соляное озеро. Оно было совсем прозрачным и все равно темным. Оно было плотным, как окружавшая нас тишина. Когда с кровли падала капля, она просто беззвучно растворялась в темной воде, даже круги по ней не бежали.

Молчание. Почти абсолютное.

А я живу, слышу фразы, вижу лица.

В сущности, я постоянно и без перерыва наблюдаю мир — так странно раздробленный, часто не складывающийся в единую картину. Многие годы мне казалось, что существуют вопросы, ответ на которые сразу многое (если не все) прояснит. Кто мы? Откуда? Куда идем? Куда уходим? Писатель и ученый должны ставить именно такие вопросы в некоей пусть и призрачной надежде на ответ. Но как получить ответ, если перед нами всегда все та же стена — стена космоса, стена ухода? Конечно, физически линии горизонта нельзя достичь, но я все больше и больше начинаю подозревать, что — не только по причинам, объясненным в учебниках. Усилитель? Да, усилитель. Но какой энергией он подпитывается? Темной скрытой энергией страданий? Новыми страданиями? Снова и снова страданиями? Да, понимаю, понимаю, страдания очищают. Но разве мало в нашем мире катастроф, войн, ненависти, невежества, болезней, предательств? Что еще должно свалиться на нас, что еще должно уязвить нас так сильно, чтобы крик наш отчаянный (вопрос наш) достиг — чего?.. кого?.. или же окончательно рассеялся в темной бесконечности. Какими должны оказаться страдания, чтобы наши жалкие голоса были — чем? кем… услышаны?

 

 

 

Алексей Буров

 

Есть ряд известных определений человека, Геннадий Мартович, ответов на философский вопрос: «Кто есть человек?» Каждое из них указывает на то или иное всеобщее отличительное начало, присущее человеческому существу, только ему, и любому — от мала до велика, всех эпох и племен. Начну я, однако, не с них, не с указаний на ядро общечеловеческой тождественности, но напротив — с утверждения о глубочайшем водоразделе между людьми.

«Несомненно, радикальнее всего делить человечество на два основных типа: на тех, кто требует от себя многого и сам на себя взваливает труд и долг, и на тех, кто не требует ничего и для кого жить — это плыть по течению, оставаясь таким, каков ни на есть, не силясь перерасти себя».

Так писал Хосе Ортега-и-Гассет в «Восстании масс» — сборнике эссе, печатавшихся с 1926 года в мадридской газете, и вышедших затем отдельной книгой в 1930 году. Для начала, я бы хотел показать глубину этой разделяющей людей бездны на одном из главнейших человеческих дел — браке. Среди множества препятствий хоть мало-мальски разумному семейному союзу есть одно, абсолютно непреодолимое: отчетливая принадлежность супругов к противоположным типам Ортеги. Брак между такими людьми может быть лишь краткосрочным недоразумением, следствием временной утраты зрения, никак не более. Разница здесь подобна таковой между видами животных, которая именно невозможностью брачного союза и определяется. Биологическое сравнение может быть продолжено, и на появление высшего типа человека можно посмотреть как на шаг эволюции, подобный шагу от приматов к человеку. Если в последнем случае новизна состоит в появлении сознания, возможности растущего внутреннего мира, то в первом эта возможность возвышается до императива превосхождения себя, безграничного совершенства.

Идея превосхождения себя самим же собой — противоречива, выглядит как требование невозможного. В природе нет ничего, к чему такие слова можно было бы отнести. Яйцо превращается в курицу в силу закона, это яйцо задающего; какое-либо превосхождение яйцом себя здесь отсутствует и может быть лишь иллюзией. Яйцо, цыпленок и курица есть последовательные фазы одной и той же сущности; в смене фаз раскрывается один и тот же биологический закон, новизны в этой смене не более чем в чередовании восходов и закатов. Природные события идут в силу закона и случая — ни то, ни другое не содержит стремления к совершенству, таковое даже и не может быть прописано в научном каркасе знаний о природе. Эволюция жизни, понимаемая материалистически, ведет, в силу неизвестных науке факторов, ко все более совершенным формам; предполагается (верна ли эта гипотеза — не о том сейчас речь), что в конечном счете все определено фундаментальными законами и случаем. Эта же эволюция, понимаемая теистически, оказывается ведомой внешней творческой силой. Ни в материалистическом, ни в теистическом понимании эволюции нет места странной идее самосовершенствования, да еще и безграничного. Одно из двух: либо эта идея в корне ложна, есть самообман и самообольщение, либо ей отвечает такая реальность, такая сущность, которой ни в материалистической, ни в теистической картине природы и жизни места нет. Замечу во избежание недоразумений, что библейское понимание человека подчеркивает его сверхприродную свободу, в самом полном смысле — свободу как суверенную возможность мышления и действия — не в силу законов, не по случайности и даже не по высшей воле; именно такая свобода и есть то, что делает человека сувереном, образом и подобием Творца. С этим же связана евангельская заповедь безграничного духовного роста: «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный».

Если бы я принял, что идея безграничного самосовершенствования есть самообольщение, то тем самым та сила, что неизменно требовала от меня превзойти себя, была бы оскорблена и дискредитирована. После этого мне осталось бы лишь спокойно принять прописку в нижнем разряде человечества и плыть себе по течению, по возможности не перенапрягаясь. Стоит поставить вопрос таким образом, как становится ясно: такого варианта у меня, слава Богу, нет. До такой степени нет, что даже и мысль о нем для меня непереносима. А коли так, то единственным объяснением тогосверхприродного императива движения вверх может быть лишь призыв Бога, давшего мне и сверхъестественную к тому возможность, и свободу ее разнообразных реализаций. Других вариантов понимания императива Ортеги, совместимых с полнотой его силы, у меня не остается.

Очень хорошо, коли так — за дело! Вперед, к новым свершениям, гигантскими шагами. Но шаги почему-то вязнут, ноги спотыкаются, глупость следует за нелепостью, одолевает сон, наваливается суета, и вместо чего-то умного в голову лезут всякая чушь, бестолковщина и желаний своевольный рой. Можно, однако, и сообразить — да ведь так и должно быть, иного и ждать нельзя. Превзойти себя своими силами — сказать такое можно, а вот понять уже нельзя; а тут еще и исполнить требуется. Речь-то идет ни много ни мало о рождении неведомого нового из ничего. Пусть о малом, но сущностном прибавлении мироздания. Об участии в сотворении мира, пусть даже и не слишком заметном для общественности. Но из ткани мира-то, с ее причинно-следственными путами, меня никто не выключал. А если и ослабил надо мной власть этой ткани, с ее законами и случаем, с ее инерцией и нарастанием хаоса, то лишь слегка. Законы и случай продолжают меня вести, бросать и плющить. Материя борет, соблазняет и клонит в сон. День за днем проваливаются в никуда, забывается все подряд, а удается до постыдного мало. Как же быть, как же хоть на йоту прибавить драгоценной свободы и силы духа?

Оставляя в стороне могучую тему аскетических и молитвенных практик, равно как и техник контроля времени, я предлагаю посмотреть на проблему со стороны Создателя. Каковы Его ресурсы в этом отношении? Постановка вопроса может показаться недопустимо дерзкой: пути Господни, как известно, неисповедимы. Кто знает, однако: не является ли этот вопрос по-своему желанным для Небес? Ведь если к идее богочеловечества отнестись со всей серьезностью, то следует, пожалуй, заключить о важности усилий человека в понимании Бога, и прежде всего в отношении Его замысла о человеке и возникающих отсюда границах и условиях для Самого Творца.

На первый взгляд, решение может показаться очевидным до банальности: почему бы не снабдить человека большей силой духа?

Хорошо, предположим, что способностей отпущено больше, но разве задача превосхождения себя стала бы легче? Какие-то конкретные задачи, прежде трудные, стали бы до смешного простыми, разумеется. Но ровно поэтому они вышли бы из поля подлинных проблем выросшего человека; настоящей же задачей выросшего человека снова была бы такая, с которой неизвестно как справиться. Абсолютный масштаб способностей оказывается, с этой точки зрения, не слишком важным: каким бы он ни был, настоящая задача такова, что лишь чудом может быть исполнена. Чудо здесь — слово неслучайное. Задача, чье решение в принципе понятно сразу, ничего не прибавит; для прибавления требуется принципиальная новизна. Рождение же нового, бытия из ничто, и есть чудо в точном смысле этого слова. Не означает ли сказанное, что начальный багаж самораскрывающихся талантов должен быть выдан как раз по минимуму, дабы поучаствовал сам человек в их раскрытии и обогащении, в максимальной степени будучи своим собственным создателем? Логика императива совершенства приводит, на мой взгляд, именно к такому выводу.

Итак, каким же все-таки образом Творец может содействовать человеку в его росте, не умаляя свободы и вклада самого человека? И что тут Ему противопоказано? Не надо быть большим педагогом, чтобы знать о недопустимости чрезмерного вмешательства в детские игры, и вообще гиперопеки детей. Всякое вмешательство чревато подавлением детской инициативы. Когда в детской появляется фигура родителя, игра останавливается и может уже никогда не возобновиться. Дистанция же от Создателя до человека много более, чем дистанция от отца до ребенка. А раз так, то Создатель должен быть почти всегда и почти для всех надежно сокрыт. Только в этом случае может набирать силу человек — не подавленный сверхмощью Высшего Начальства, но растущий в свободе дарованного ему мира. Заботясь о личности каждого из нас, Творец и не дает о Себе знать, давая Себя почувствовать лишь в порядке индивидуального исключения, в свое время и меру. Божественная помощь может быть совершенно незаметной и незамеченной; думаю, чаще всего она именно такова. Она может также явиться как удачный случай, редкое везение, счастливая встреча, неожиданная замечательная мысль и, конечно же, вдохновение. Один из великих физиков прошлого столетия, Поль Дирак, размышляя на склоне дней о самом главном в своей жизни, оставил следующую дневниковую запись:

«If you are receptive and humble, mathematics will lead you by the hand. Again and again, when I have been at a loss how to proceed, I have just had to wait until I have felt the mathematics lead me by the hand. It has lead me along an unexpected path, a path where new vistas open up, a path leading to new territory, where one can set up a base of operations, from which one can survey the surroundings and plan future progress».

«Если ты восприимчив и кроток, математика поведет тебя за руку. Много раз, когда я был растерян и не знал пути, я должен был просто ждать, пока не почувствую, что математика повела меня за руку. Она вела меня по неожиданной тропе, открывавшей новые виды, тропе, ведущей к новым землям, где можно было основать новую базу, рассмотреть окрестности и планировать будущий прогресс».

Открытость Богу, восприимчивость и кротость перед Ним — именно об этих душевных качествах говорят вместе с Дираком мистики всех времен и народов.

Вдохновение может иметь и совершенно иной облик — как особая сила духа перед лицом тяжелых испытаний, опасностей природы и общественного зла. Голос Неба, услышанный человеком, может придать ему невероятную мощь. Голос Неба может быть голосом ушедших, дорогих или даже неизвестных людей — даря силу духа, громадную силу, требующуюся иногда, чтобы всего лишь не упасть. Этот голос, Геннадий Мартович, мне слышен и в строках письма вашего доброго друга Бирюкова, знавшего, что опускать руки нельзя, вновь и вновь погружавшегося в мрачный колодец прошлого и добивавшегося своего от советской власти, стремившейся предать эти колодцы забвению. Бирюков же твердо стоял на том, что эти люди были и случившееся с ними должно помнить. Знал, гнул свою линию несмотря ни на что и побеждал.

Связь с ушедшими — особый ресурс главного командования. Только как странная, неуверенная, редко и неожиданно включаемая, эта связь и может работать. В противном случае она обратилась бы в нечто вроде регулярных новостей с того света, сам факт которых обессилил бы императив совершенства. Ибо не только тайна Божества, но и тайна инобытия есть его условия. В конечном счете, дело ведь не в грехе и не в очищении от него. Эти понятия отрицательны, они ничего не говорят о позитивном содержании задачи, которая только и выявляет — что, собственно, есть грех и ради чего важно его преодолеть. В конечном счете, задача человека — в превосхождении себя, что и есть путь спасения. Как в этой жизни, так, думаю, и в следующей.

А что же ждет низший тип, спросите вы, всю эту плывущую по течению массу? Ведь они глухи к императивуОртеги, зачем Творцу их пустое бытие? Может быть, ответ — в словах пушкинского Моцарта, и только затем они и нужны:

 

Когда бы все так чувствовали силу
Гармонии! Но нет: тогда б не мог
И мир существовать; никто б не стал
Заботиться о нуждах низкой жизни;
Все предались бы вольному искусству.
Нас мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов.
Не правда ль?

 

Моцарт, заметим, не уверен — «не правда ль?»

Но может быть прав был Ориген Адамант, убежденный в том, что, в конечном счете, спасутся все, тяжесть греха преодолеют даже те, что были когда-то последними злодеями. И кто знает, в непостижимом конце времен не вернутся ли в отчий дом даже падшие ангелы?