* * * 
Встала из дубовой домовины — 
Никому, старуха, не нужна — 
Липовой ногой до Украины
Стукает Гражданская Война.

Хромая, а выкинет коленца,
Спляшет казакам и морякам,
Русским ополченцам, и чеченцам,
Западэнцам, вдовам, старикам.

Сирая, идёт по полю боя,
Маловато полюшко по ней,
Стукнет деревянною ногою — 
Ну-ка, дать тачанку да коней!

Русская — она наполовину,
На другую — липова она,
Покряхтит да ляжет в домовину
Старая Гражданская Война.

Крышку деревянную надвинет,
Снова одинёшенька одна…
На Войне ни крови, ни вины нет,
На Войне какая уж вина….

* * *

Александру Ремизову

Коровяк, подсолнухи и клевер, бабье лето — жаркие деньки. Поезда, идущие на север, подают короткие гудки. Пью кефир «Любаня из Кубани», мимо ив и розовых кустов по шоссе — хоть сталкивайтесь лбами — понемногу еду на Ростов. Жар сухой, как в лиственничной бане, то ли воздух, то ли жидкий воск. Через пекло выжженной Кубани, через знойный город Тимашёвск. Старики — как пишут на иконе — статные, сухие старики. Нет коней; а чудятся мне кони, боевые кони, казаки. Всюду только пасеки и пашни, полусонный мир и благолепь. Что же я всё вижу день вчерашний — в рукопашно вздыбленную степь? Вижу перекошенные лица, всполохи непрошенной беды, ночью запалённые станицы, погорельцев около скирды?
...сироты и сгорбленные спины, глотка опалённая и грудь... Просто мимо Неньки-Украины пролегает путь.

* * *
Нужен памятник старухе
На скамейке в телогрейке,
Не дедку в косом треухе,
Жизнь идущему по змейке.
Ведь у каждой деревеньки,
У вокзала, у причала,
В телогрейке на скамейке
Она вечно нас встречала.
Ведь от каждого селенья,
Где есть братская могила,  
Евдокия ли, Евменья
В вечный путь всех проводила.
В телогрейке цвета сена,
В телогрейке цвета поля,
В телогрейке неизменной,
Как любовь её и доля…

* * *
Мело над Хлебозаводскою, дома и ветви тороча, но в сердце не было покоя у отставного палача. Всё думал он, бредя с дежурства через газон и детский сквер, что всё же было самодурство — отмена радикальных мер. Он думал — Надо всех построить; одних — на ржавый пароход, других — в Сибирь, пусть землю роют, а миллионов пять — в расход. И будет сердцу тихо-мило, и на душе легко-тепло…Но как-то слева защемило в груди и в руку отдало. И он подумал — Вот же суки, ну не врачи, а упыри, и сел. И сунул руку в брюки, но что-то плавилось внутри. Оно росло. И, сердце жаля, на горле затянуло жгут. И вдруг шепнул он — А ведь жаль их, да ну их к Богу, пусть живут…
И привалясь к столбу стальному, хватая воздух рыбьим ртом, он всё увидел по-иному — уже посчитанный Христом. Он вспомнил, как метель иная мела, и стыли рычаги, и каждой бабонькой родная страна возникла из пурги, он вспомнил очередь за мылом, отца — хоть Смерть с него пиши, и ту, с которой всё, что было — так мало было для души!
Пятнадцать лет один живущий, злобу жующий битый день, услышал он детей, поющих про привокзальную сирень. Он уплывал, он пел с народом, он шёл к далёким голосам…И ангел над хлебозаводом черкнул крылом по небесам.

* * *
В Форосе облачно. Ползёт туман с Байдар.  
Едва видны огни береговые.
И кажется мне — войско янычар  
Размахивает саблями кривыми.
В Форосе облачно. А голуби клюют
Татарский хлеб, выклёвывая мякиш,
На мокрой гальке. Волны в берег бьют.
И ты не спишь, и кажется, что плачешь.
В Форосе облачно. На том и порешим.
Под кратким игом, облачным Османом  
Давай друг другу просто разрешим
Побыть немного с морем и туманом.

Крым

Александру Хабарову

Нет горы, а облако осталось,
Срыли гору, а оно стоит,
Где ему клубилось и леталось,
Грезилось и плакалось навзрыд.
Тут оно постилось на дорогу,  
Серебристый оставляло след,
Здесь оно привыкло понемногу
Так стоять за миллионы лет.
Для хозяйства — гору эту срыли,
Но сквозь параллельные миры  
Из белёсых облачных надкрылий
Свет скользит над склонами горы.
Много было флюса и расплава — 
Ценного народного добра;
Облако висит над Балаклавой,
Где стояла древняя гора.
Жёлтые дымятся буераки,
Всюду лязг и грохот заводской,
К той, чьё имя было Псили Рахи,  
Припадает облако щекой.
Гнать бы нас гуртом бараньим взашей,
Ухожу, но чую за спиной
Облако, молчащее над чашей,
Облако, следящее за мной.

* * *
Из земли вырастают татары,
Пахнут сеном, навозом.
Вырастают и строят Байдары
Всем обозом.

Есть булыжник, есть пилёный камень,
Что имеют, тем строят.
Ходят, топчут навоз каблуками
В своей Трое.

Их рубило, как кость на колоде,
Мглою крыло — 
Не признавших империй; и родин,
Кроме Крыма.

* * *
А если ночью ехать по Кубани,
Как партизан, скрываясь в бороде, 
Где машут виноградники чубами, 
И водомерки ходят по воде,
Где наподобье облачного дара,
Пока ещё вконец не рассвело,
Над рисовым квадратом Краснодара
Азовской чайки вспыхнуло крыло —
Там высохшим тутовником отжившим,
Приговорённым печкой к топору,
Старик сутулый, видимо, отбывший —
Смолит свою цигарку на ветру.
Прозрачный взгляд без суетной заботы
Направлен вдаль от пережитых дней,
И на ладони, крепкой от работы,
Лежит лопата, чёрного черней. 
Сидит и курит ближник мой и сродник,
Травы палёной выпускает дым...
Мне предрассветный этот огородник
Понятен, близок, дорог; и любим.
Далёк от жизни пафосной и званской,
Как и его китайский драндулет,
И ус, пропахший куревом кубанским,
Скрывает фразу, брошенную вслед.
А можно жить на лени и обмане,
А можно жить на правде и труде,
А можно ночью ехать по Кубани,
А можно ехать ночью по Кубани,
А можно просто ехать по Кубани,
Как водомерки ходят по воде.