Журнальный клуб Интелрос » Дружба Народов » №6, 2018
Игорь Корниенко — прозаик, драматург, художник. Родился в 1978 году в Баку. Лауреат премии В.П.Астафьева (2006), премии «Золотое перо Руси» (2005), специального приза жюри международного драматургического конкурса «Премьера 2010», лауреат литературного конкурса им.Игнатия Рождественского (2016). Живет в Ангарске Иркутской области. Предыдущая публикация в «ДН» — 2017, № 2.
Под кожей
(Последний цвет)
Трещины
Чудовище, с куском кровавого мяса вместо лица, появилось неожиданно из полумрака коридора, едва не сбив его с ног.
Он успел разуться, снимал куртку, тут оно и набросилось. Худощавый, длинноволосый одиннадцатиклассникпригнулся, накрывшись промокшей от дождя болонью.
Чудовище засмеялось и вдруг сказало голосом матери:
— Чего это ты трус у меня такой, Юлька?..
Юноша выглянул из-под ворота куртки:
— А ты чего?..
Женщина убрала с лица два тонко отрезанных ломтя свежей говядины:
— Это разглаживатель. Морщин чтоб у твоей Мэрилин не было. Мой косметолог с Вьетнама вернулась, ей тайный рецепт молодости нашептали.
Юлиан выпрямился, сердце еще колотилось под кадыком:
— Мясо на лицо? Мама?! Это же мясо!.. Кровь вон еще течет…
Пятидесятилетняя высокая дама в пляжной шапочке протянула сыну куски:
— Хочешь, чтобы я раньше времени на чернослив стала похожа? Что за интонация?! Что за претензии необоснованные?! И сколько раз можно повторять — не мамкай!
Сын забрал косметическое средство матери — осторожно, двумя пальцами, на расстояние вытянутой руки пронес розовые полоски на кухню.
— Семнадцать лет почти, он все мам да мам, — доносилось, — можно ведь как-нибудь обходить это обращение? Каждый раз не напоминать мне о возрасте и что жизнь так безжалостна, к женщине особенно. К красоте, — мать была готова расплакаться.
Не стал спрашивать, как поступить с «разглаживателем морщин», выбросил в ведро, сполоснул руки.
Мать уже слезно всхлипывала:
— Правильно, все к этому шло. Я загадала, если ты сегодня не напомнишь мне о моих летах, не соглашусь на пластику… Все разрешилось, сам видишь. Думаешь, по душе мне мазать себя яйцами и имбирь поглощать килограммами? А что такое микротоковая стимуляция кожи, ты знаешь?!
Сын вернулся, женщина стояла перед зеркалом и говорила своему отражению. Голос изменился, повеселел, никаких плаксивых ноток, настроение улучшилось из-за принятого решения:
— Значит, договорились, Юлька, — она взяла его за руку, не отрывая глаз от отражения, — ложусь на подтяжку.
Пожал плечами Юлиан.
— Что за пассивность, не пойму?! Весь в папашу, от того тоже никакого действия не дождешься. Слова клещами вытягивать приходилось.
— Дорого, — выдохнул сын.
— Дорого?! — она отбросила его руку. — Тебя поднимать на ноги дорого! А подтяжка лица всего двадцать тысяч. Дорого ему…
На красоте не экономят. Слышал, как классик сказал — красота спасет мир!
Она впилась в его глаза фиалковыми линзами (это цвет — душевного богатства и глубинного единения с Космосом, король всех цветов). Она могла долго не моргать, с детства выигрывала «кто кого переглядит». Мать ждала реакции. Юлиан знал, от его кивка ничего не зависит, но не согласись он сейчас, результатом будут — слезы, обвинения, хлопанье дверей.
Сын кивнул.
Женщина снова схватила его ладонь:
— Повторять не буду — помнишь. Если что, ты мой племянник. Незачем афишировать, что у твоей Мэрилин такой большой сын. Знаешь ведь, как я не переношу все эти возрастные вопросы… И вообще, по минимуму меня навещай.
— Ты уже точно решила, когда?
— Ой, меня не знаешь, я записалась еще два месяца назад, — ущипнула мальчика за щеку, — к Липшицу очередь, он лучший.
— Ну да, — поддакивает, Юлиан, — так когда?
— Послезавтра, — освобождает руку сына, смотрит на несвежий маникюр, — нарисуешь мне цветочки на ногтях?
— И сколько?
Мать закатила глаза:
— Опять время?! Неужели невозможно без него? — сняла шапочку, под ней оказался целлофановый пакет, «чтобы реакция была, и краска равномерно легла», перепачканный белой хной.
— Дня три, операция несложная — тут подтянут, там уберут. Фиалки нарисуешь, ок?
Он не успел ответить — женщина взвизгнула и бросилась бегом на кухню:
— Юлькаааа, — ныла, — так и знала, что ты мои куски в мусор отправишь.
Подошел к матери с низко опущенной головой:
— Я еще хотел спросить куда их, — сожалел он пискляво, — но подумал, что с ними ничего уже не сделаешь. Суп не приготовишь, с картошкой не пожаришь…
— С тобой, вот, точно каши не сваришь, — заглянула в мусорное ведро и топнула ногой, хлопнула крышкой, — ладно, фейслифтинг все исправит, и ты мне на ногах фиалки нарисуешь.
Виктория Вершинина не стала брать фамилию мужа:
— Борзенко, — это как кличка собачья.
Имя сыну выбрала сама — Юлианом назвала в честь гламурного певца 90-х.
— Он же на голубого похож, — пытался возразить муж, — и по ощущениям, что больше чем просто похож.
— Ощущения? — переспрашивала язвительно Виктория, — это ты про свое часовое просиживание в туалете с журналом «Спорт»?.. Ощущения у него.
Иван игнорировал все нападки жены, списывая их на ее тонкую натуру, продолжал:
— Его на эстраде за мужика не считают. Глаза накрашены. Манерный…
— Глаза не красят, а подводят, информация тебе к размышлению. И кстати, ты бы лучше косяк дверной со стороны подъезда покрасил, там и штукатурка отлетела, знаток российской эстрады выискался…
Муж все поправил, даже больше, перекрасил в любимый цвет жены свою «Тойоту Короллу». Но Виктория была неподкупна, «непоколебимая я» — как в то время любила говорить она, и первенца назвали Юлиан.
— Все к этому шло, — говорил потом отец сыну, когда тот пошел в первый класс, а мужчина собирал вещи, чтобы перебраться на съемную квартиру, — твоей маме нужен воздух. Свободное пространство… Мы не разводимся, это вроде свободных отношений, подрастешь, поймешь, о чем я. Ты когда захочешь, можешь меня навещать, и я буду заходить.
Юлиан вырос, но так и не понял, про какой воздух говорил отец и что так необходимо было матери. Она и сейчас могла метаться по трехкомнатной квартире, несколько раз на дню передвигать мебель в поисках стиля и новых ощущений.
— Вибрации — вот составляющая часть домашнего уюта, — объясняла, меняя местами в своей спальне ночной столик с пуфиком, — они исходят от правильно расставленных вещей, излучают энергию. Как цвета. Цвет правит миром.
Виктория обожествляла фиолетовый и терпеть не могла черный.
— Сон перед ревизией, — отмахивалась от всего черного женщина, — при моей жизни никакого намека на этот траур.
И Юлиан одевался в радужные цвета и не предполагал, что у матери волосы цвета вороного крыла.
Певца-тезку нашел в интернете. Тот давно уже не выступал, и о существовании такого исполнителя, «слава Богу» — считал он, поколение Юлиана Вершинина не знало.
— На гея похож этот твой любимчик, — скажет он как-то матери, — чем ты думала?
— Ты что-то против меньшинств имеешь? Отцовские гены, никак, взыграли?..
Сын не отвечал.
— И он уже не любимчик давно, — добавляла женщина, — мне сейчас совсем другое нравится. А это уже пройденный этап. О котором ни вспоминать, ни думать не надо. Табу. Я хотела, чтобы ты певцом стал, но видишь, тебя слух подвел. Но ты зато прекрасно рисуешь.
И в сотый раз просила нарисовать на отманикюренных ногтях фиалки.
Книга без обложки
Коридоры больницы — клетки-лабиринты стекла и бетона. Запах медикаментов, хлорки, старости… Юлиан заблудился. А сотовый матери был недоступен. Сердце стучало, пристроившись, в такт его торопливых шагов. Он не на шутку разволновался, когда во второй раз вышел в застекленный переход между двумя корпусами больницы на третьем этаже.
Юлиан повторял:
— Третий этаж, левое крыло, палата 136, Вершинина.
Осмелился и зашел в деревянную дверь с табличкой «Посторонним вход запрещен». Попал в длинный белый коридор, под яркий свет флуоресцентных ламп, быстро прошел по нему, свернул направо. Здесь было не так ярко, лампа горела лишь посередине, пахло заваренной китайской лапшой и туалетом. Шумела вода, двери в палаты по обеим сторонам коридора открыты. Сощурившись, Юлиан опустил голову и целеустремленно ринулся вперед к еще одной двери. Тут его и окликнули:
— Юлий?
От неожиданности поскользнулся, пакет с фруктами прижал к груди, чтобы не выронить.
— Это же ты, Юлий? Я услышала твое сердце своим.
Обернулся на голос. Женщина-мумия. Голова — белый шар из бинтов, с щелками для губ и носа. В черном, с жуткими ярко желтыми цветами, байковом халате. Она сидела на кровати и смотрела на него.
«Почему нет отверстия для глаз?» — подумал Юлиан и ответил:
— Да, это я.
Шар пришел в движение. Женщина зашаркала резиновыми тапками черного цвета в попытке подняться, но не смогла и протянула к нему руки:
— Сыночек мой.
Руки тоже перебинтованы, пальцы торчком со свежими коростами и подстриженными под мясо ногтями.
«Это не мама!»
— Сын. Мой. Я молилась, вот ты и пришел. Подойди, слышу, как бьется твое сердце. Не бойся. Ничего не бойся. Главное, ты пришел, и все у нас будет хорошо. Правильно ведь я мыслю?
Он подошел. В палате еще одна кровать, на голой панцирной сетке книга без обложки.
— Мама? — не столько женщину, сколько себя спросил, — ты же терпеть не можешь черное…
— Черное? — шар опасно наклонился к Юлиану, — у меня все теперь черное. Мир изменился. Поменялись цвета. Обесцветились, знаешь… Да и что тут такого, в черном свете жить легче. Не видеть — это благость.
«Что-то произошло, за два дня, как мама легла на операцию. Необъяснимое. Замена. Подмена личности. Мини-конец света».
— Ты наверняка совсем забыл про еду, Юлий? Чего молчишь?
Всматриваясь в несвежие бинты, он ответил:
— В холодильнике полно еды. Перед тем как к тебе пойти, съел два яйца вареных.
Мумифицированная голова затряслась от смеха:
— Яйца? Ты же терпеть их не мог. Видишь, и ты изменился. Скоро все изменится основательно и безвозвратно.
«Ты тоже переменилась» — захотелось сказать, но из шара донеслось:
— Сколько я уже здесь сынок? Совсем счет времени потеряла. А раньше, вспомни, каждую минуту, секунду считала. А сейчас не знаю, неделя прошла или месяц. Какое число, день?..
Не задумываясь, Юлиан протараторил:
— Среда, седьмое октября.
— Черт, не люблю я эти среды, — женщина кашлянула, — среда — ни туда и ни сюда. Вроде и середина недели, а подумать — не середина вовсе. Время так непостоянно, в точности как ты. Вчера терпеть меня не мог, так же как яйца, сейчас…
В палату незаметно, бесшумно вошла медсестра и терпеливо ждала за спиной посетителя.
— … не верится, что это ты. У меня в голове все перемешалось — прошлое, будущее. Счастливые часов не наблюдают. Хе-хе, получается, я самая счастливая на планете. А? Как тебе, сынок, такое счастье? Я перестала слышать твое сердце. Ты здесь, сын?
Юлиан открыл рот, но уронил пакет, когда кто-то тронул его за плечо, и вскрикнул.
— Ох, прости, простите, — засуетилась девушка, собирая с пола рассыпанные мандарины и киви, — мне не надо было. Надо было дать о себе знать. Но… К ней никто ведь не приходит, вот я и решила… Не надо было…
Мумия шарила вокруг себя руками, по кровати и воздуху:
— Что?.. Что происходит? Юлий?!
— Василиса Николаевна, это я, успокойтесь, — стоя на коленях, медсестра подлезла под свободную кровать и вытащила укатившийся киви, — сына вашего напугала, он вам фрукты принес.
— Но я не… — пытался вставить Юлиан.
— А я не таким его представляла, — поднималась, оттряхивая коленки, — ни таким стильным, что ли.
— Полина, как хорошо, что ты подошла. Вот познакомьтесь.
Он замахал руками с мандаринами, медсестра, прижав палец к своим губам, беззвучно сказала «тихо», а потом:
— Юлиан. Я сразу как вошла, догадалась. Все-таки пришел, видите. Я же говорила, — девушка еще раз показала пальцем «молчок».
Выкладывая гостинцы для матери на больничной тумбочке, никак не мог избавиться от мысли: «что если это на самом деле его мама? Операция на лице изменила не только внешность, изменила ее всю целиком?..»
— Я заберу фрукты, перекручу, а на будущее, Юлий, вашей маме лучше пока все в виде смесей, пюре приносите.
Юлиан кивнул, сказал:
— Хорошо, правда, мне уже пора.
Шар всколыхнулся, женщина вновь сделала попытку подняться:
— Как, так скоро?.. А алоэ, Юлий? Ты про алоэ не забываешь? — она тянулась к нему обеими руками, и ему пришлось взять их. Сухие, горячие, костяшки вцепились, он почувствовал пульсацию сердца. Только не мог понять, чье это сердце?..
Медсестра одобрила, похлопала по спине:
— Не вставайте, Василиса Николаевна, Юлий пообещает нам, что завтра придет и расскажет, как там ваши растения, — успокаивала Полина, — будет теперь кому книжку вам, без обложки которая, читать.
Было нисколько не противно и не неприятно держать эти незнакомые, ненаманикюренные пальцы — подметил, и то, что сказал потом, вышло как само собой разумеющееся:
— Обязательно приду. И почитаю. Честно слово. Мама.
После этого мама отпустила руки сына.
Мера света
И в десятый раз сказал: «До завтра, мама», — пока, наконец, медсестра не закрыла за ним дверь палаты.
— Фуф, — выдохнул он.
— Я все объясню, — взяла под локоть и повела по коридору Полина. В меру симпатичная, в меру разговорчивая, она и делала все в меру — как наставлял ее отец. Он любил это слово — «мера», сам же не в меру пил все что пьянит, не в меру был жесток и умер раньше отмеренного ему Богом срока, отравившись паленым спиртом.
Юлиан слушал, боязливо поглядывая на яркие плакаты, глазеющие на него со стен. Он ни за что не станет читать, что в них написано, они кажутся ему источниками самих болезней. Так, по крайней мере, предполагала мама, и он в этом с ней был согласен.
— Мы притягиваем к себе все. Все, что видим, к чему прикасаемся, что читаем и слушаем… Это проникает в нас. И либо защищает, либо разрушает…
Медсестра говорила:
— Больше чем полмесяца, и никого. Соседка, та, что вызвала скорую, сказала, это сыночек ее мог такое сотворить. Представляете, каково ей?..
— А что с ней?
— Целый букет. Черепно-мозговая у нее, ожоги третий степени головы, шеи, рук, груди. Зрение, — она перевела дыхание, — правый глаз сильно поврежден, требуется реабилитация, большая вероятность, что будет инвалидность. Ей первое время наркотические анальгетики давали, она не говорила, только кричала. Сына все звала.
— А он? — рассматривая свои испачканные в грязи кроссовки, спросил тихо себя Юлиан и сам ответил, — и не думал появляться.
— Наркоман, Юлий этот. Конченый. Соседка все рассказала — и как он измывался над матерью, терроризировал — еще не то слово, все вещи из дому, да что, сами знаете, как они все тащат. Это, сто процентов, сыночек с ней такое сотворил.
Он почувствовал ее пристальный взгляд и посмотрел в ответ в голубые глаза девушки:
— Что сотворил?
Полина цокнула, вздохнула и тихо сказала:
— Там чайник пустой валялся, и вода разлита по всему полу. Врачи из «скорой» говорили. Она выползла в коридор, они определили по мокрому следу, и соседка услышала крик. Когда «наши» приехали, в квартире была только одна мать, без сознания. Понимаете?
Юлиан не понимал.
— Он вылил чайник ей на голову. Кипяток.
Лампа над ними ярко загорелась, загудела, они как по команде подняли головы, и вместе ахнули, когда свет погас, и весь коридор стал сплошной темнотой.
— Долбаный президент, — пронесся мужской выкрик эхом, захлопали двери, зазвонили сотовые…
В темноте зарождается жизнь, оживает…
— Устроить темную, — слышали такое выражение?
Юлиан давно заметил, что ему легче разговаривать с людьми, знакомиться, общаться не при ярком свете. Желательно в полутьме, когда не так ясны очертания, все размыто, стерто, местами совсем невидимо, утрировано, местами раздуто…
— Мне ближе — темнота друг молодежи, — ответила медсестра, — обычно это ненадолго, — продолжила тихо: — а как вас-то зовут?
— Юлиан.
— Шутите?
— Поэтому я отозвался, когда она позвала.
— Это не случайность даже, это предначертание, знамение какое-то. Такое редкое имя…
— Только я Юлиан, и в паспорте так, а он, как я понял, Юлий.
Вспыхнул экран телефона, это Полина посмотрела время:
— Разве это не одно и то же?..
Юлиан не знал ответа и поэтому спросил:
— Думаете, сын способен на такое?
Глаза привыкали к отсутствию света, вот он уже видит скуластое лицо медсестры, и как блестят зрачки, она чешет нос, говорит:
— Дети жестоки, подростки особенно. И сыновья разные, сами знаете, вы, уверена, на такое не способны, а вот этот пэтэушник чертов…
— Он учится в ПТУ?
— Явно не учится, колется если. Кстати, помните, школьник-наркоман у магазина продуктового молотком насмерть забил одноклассника? Это из той же категории.
«Категории?»
— Вы про то, что их много?
— Про то, что меры не знают ни в чем. Без меры живут. А во всем нужна умеренность, это истина, даже в нашей беседе. Это хорошо, что вы подыграли, Юлий.
«Юлиан», — хотел поправить, но «разве это не одно и то же?..»
— Ей это необходимо, поддержка. Она сыном только и живет. Без перерыва о нем спрашивает, говорит, рассказывает. Его так в честь Юлия Цезаря отец назвал.
— Долбаный мэр, — громыхнуло из темноты, — долбаная завотделением Киселева!
Хмыкнула Полина:
— Отец его пропал без вести.
— Цезаря?
— Юлия.
— Долбаный свет!
— Надеюсь, вы сделаете вид, что она ваша … — недоговорила, в кармане собеседника зазвонил мобильный.
Звонила мама. Юлиан извинился, принял вызов.
— В темноте заблудился, я так поняла, — вырвалось из трубки, — племянничек.
Мальчик смог лишь промычать в ответ.
— Ладно, не напрягайся, я и не горела желанием, а после шести уже на кефире твоя тетушка, — хихикнула, потом заохала, — смеяться шибко не желательно, так что давай, племяш, выбирайся на свет, потом штрафной — нарисуешь мне что-нибудь эдакое, а то надоели эти цветочки.
— Звезды? — предположил сын.
— Фиолетовые. Точно. Звезды для Мэрилин.
Она пробормотала едва разборчиво — «чмоки-оки» и отключилась.
— Какая веселая у вас тетя.
Юлиан, убирая сотовый во внутренний карман куртки, наткнулся на что-то горячее. «Черт, оно жжет!»
Пальцы сжимали не телефон, нет — ручку чайника. Он понял это в тот миг, когда вытащил его из-за пазухи. Вода кипела, брызгала из горлышка чайника. Пар — белый, светящийся в темноте, ошпарил лицо — это Юлиан поднял крышку. Еще мгновенье, и он опрокидывает содержимое на голову медсестре.
«Стоп! Это не скуластая девушка, с голубыми глазами в белом халате!»
— Я промою тебе мозги! Мамуля!
Вода вспыхивает яркой, блестящей вспышкой. Она ослепляет, он жмурится и открывает глаза, когда слышит голос:
— Да будет свет! — весело говорит медсестра, — я же говорила, полчаса не больше.
Сотовый возвращается в карман, Юлиан только кивает.
— Значит, договорились, завтра к четырем? Вы — сын, а мать вашу знаете, как зовут?
Он кивает:
— Знаю.
— Долбаный Буратино!
Изнанки
Человек с собачьим лицом держит в руках зеркало. Голый Юлиан пытается прикрыться, но рук нет. Его руки у песьей морды. Чудовище скалится, мальчик заглядывает в зеркало и видит — два тонко отрезанных куска говядины:
— Мама? — слезы сделали голос писклявым, — вернись, мама. Я не узнаю тебя. Что случилось с тобой?! Что с твоим лицом?!
Из мяса сочится кровь, из алой, тягучей субстанции появляются руки. Одна, вторая. На длинных ногтях маникюр с фиолетовыми цветочками.
— Это не мои руки, мама!
— Твои, твои, твои, — гавкает нечто.
У Юлиана теперь руки матери.
— Ты, ты, ты, — продолжается лай.
И мальчик с материнскими руками вонзает острые ногти-когти в собачью пасть:
— Мама, выбирайся оттуда. Живо.
Он рвет на части, на клочки, он кричит и захлебывается своим криком. Обливается кровью, тонет в ней. Потом красное становится фиолетовым. Кровь — цветами. От благоухания — невозможного, тошнотворного, его рвет, он блюетногтями в фиолетовых фиалках.
Проснулся. Горло саднит, словно и впрямь всю ночь выпускал из себя что-то жесткое.
До звонка будильника еще час.
Лежа на спине, смотрел в потолок и приказывал себе: ни о чем не думать! Не думать о том, что надо не думать!
Правая ладонь, с ней что-то было не так, «будто стекловату потрогал».
— Ожог?! — не верил глазам Юлиан. — Быть этого не может!..
«Во сне, видимо, натер об ковер», — успокаивал себя, натягивая спортивное трико, — «или расчесал?», — делая кофе, собираясь в школу.
С последних уроков физкультуры сбежал. По дороге к больнице набрал мать. Абонент вновь был отключен или не в зоне действия сети.
— Блин, мама, — все, что смог сказать сын.
Василиса Николаевна была на месте. Его встретили чистые бинты и «шар» сегодня казался меньше, опрятнее…
— Сын пришел, — протянула руки женщина, — сон видела сегодня про тебя, давно уже ничего такого не снилось...
Поздоровался, прикоснулся губами к пальцам на каждой руке, в ответ услышал тихие всхлипывания.
— Ни о чем не жалей, сынок. Все, что было, давай оставим в прошлом. Зачеркнем! Забудем!
Он отпустил ее руки, сел рядом на кровать, приобнял:
— Я не могу ничего вспомнить из того дня, — прошептал, — это как потеря памяти, амнезия, лоботомия.
Она нащупала его колено, погладила:
— Все верно, так правильно, я не помню ничего, что было до вчерашнего дня. Это как затмение, и вот оно прошло. Мы изменились, Юлий. Во сне я купила тебе рубашку, помнишь, тебе понравилась? У зарубежного актера?.. Вот точно такую. Ты пытался примерить ее, а она никак не налазила, и мы смеялись как потерпевшие. Вспомнила, как ты однажды пошел в школу, надев рубашку на левую сторону. Помнишь?
Юлиан выдохнул:
— Помню, конечно.
В третьем классе он действительно пошел в школу в рубашке наизнанку. «Вот так совпадение», — ухмыльнулся.
— Мы искали, выбирали подходящую рубашку из кучи вещей, тряпья, как в каком-то секонд-хэнде, — вспоминала сон Василиса Николаевна, — но тебе ни одна не подходила. Ты разнервничался, как обычно, с психа схватил первое что попалось под руку, убежал. А я кричала вслед: — Юлий! Сынок, это же мое свадебное платье! Ты не можешь его надеть!
Юлиан убрал с колена руку женщины, встал, сердце заняло место кадыка и застучало до звона в ушах. Подошел к окну, встал на цыпочки, чтобы ощутить свежий воздух с улицы в открытой форточке.
— Сынок? Что такое?
Платье мама хранила в чемодане вместе со свадебными фотографиями и туфлями:
— Это памятник моей слабости и глупости. Пожизненное напоминание.
Она и уговорила Юлиана надеть платье. Примерила фату:
— Слушай, тебе идет, — серьезно говорила, — не зря я девочку хотела.
Юлиан смеялся, а потом мать увидела, что платье надето неправильно.
— Я же мерил свадебное платье, мама? — спросил, глотая холодный воздух с привкусом дождя.
— Если только без меня, — затрясся от смеха шар, — отец бы это явно не одобрил. Ты и в платье. Ох, рассмешил… Цезарь с фатой…
Женщина смеялась и заразила мальчика.
— Бюстгальтер, надеюсь, мой не примерял?!
Юлиан сквозь слезы отвечал — нет.
Он помнил, как мама застегнула за спиной бретельки, как они сдавили его грудь, потом она запихала в чашечки свои носки и, отступив от него на пару шагов, сказала:
— Юлька, ну вылитая я.
— Ну, нет, — не согласился сын.
— Дети — это изнанка родителей. Не спорь с матерью. Накрась тебя, вылитая я-школьница будешь…
Василиса Николаевна попросила отвести ее до туалета:
— Досмеялись, — хихикала, — а знаешь, как мне в таком положении неудобно на горшок ходить.
Теперь их смех слышали и на втором, и на первом этажах левого крыла.
Ожидая у туалетной комнаты, еще раз набрал номер матери. Ответил недовольный голос:
— Как всегда вовремя. Мы тут заняты с доктором. Понимаете?.. Давайте вечером вы мне перезвоните.
И как всегда, не дожидаясь ответа и не прощаясь, за маму договорили гудки.
Яростно заревела вода, и, все еще смеясь, Василиса Николаевна, слепо шаря впереди себя, открыла дверь:
— Погляди, Юлий, я в плавки юбку не заправила? А то такое ощущение…
В палате он достал купленный в молочном киоске у больницы йогурт с семью злаками:
— Покормлю, если хочешь, — предложил.
Она кивнула большой перебинтованной головой, заплакала.
Клеопатра меняет кожу
— Сынок, ты про алоэ мои не забываешь? — проглотила последнюю ложку йогурта женщина. — Знаешь, как мне они дороги. Алоэ, он ведь от всех болезней. Помнишь бабушкин самый старый, в таком здоровенном горшке, ему, не соврать, уже лет шестьдесят, он самый лечебный…
Мальчик промычал.
— Они непривередливые, но раз в неделю полить надо.
Поискал мусорное ведро. Не нашел, смял пластиковый стакан, забросил на подоконник:
— Да, да, мама, я помню, знаю, конечно, — вытер ладонью розовые кляксы с бинтов на подбородке.
— Не так мази от ожогов помогут, как алоэ. Если с медом его пить, так здоровым как отец, будешь. Цезаря здоровей! Клеопатра, кстати, благодаря соку алоэ, сохраняла свою молодость, так говорят легенды.
— Клеопатра, — повторил «зачарованно», как отметила бы мать, и достал сотовый. Повертел.
Единственной кнопкой быстрого вызова 1 — была «мама», по ее же просьбе переименованная в «Мэрилин».
— Сам, поди, одними пельменями с китайской лапшой питаешься?.. Если уже яйца полюбил. Не дело. Попрошу, чтоб через пару дней выписали.
Юлиан убрал телефон:
— В наше время и Клеопатра без пластики и липосакции не смогла бы. На одном алоэ красоту не сохранить.
— Ничто не вечно сынок…
— Поэтому всегда наготове должны быть змеи.
Вздрогнула всем телом женщина, поднялась:
— Что такое ты говоришь, Юлий?! Что за мысли дурные! Ты это брось!
От такого неожиданного поворота он растерялся и не сразу нашел, что ответить:
— Да я так, к слову. Вспомнил, как она себя с помощью змей убила…
Обняла мальчика женщина, прижала к себе:
— Пообещай мне, родной, поклянись! Здесь и сейчас дай слово, что ты никогда не оставишь меня! Не уйдешь, как отец не исчезнешь! Клянись! — она тряхнула его за плечи. И еще раз встряхнула: — клянись! — и еще.
Юлиан сказал:
— Клянусь. Я обещаю, мама!
Плоть бинтов царапнула по щеке:
— Ты моя жизнь! Мой алоэ!
— Сегодня же полью все растения, — и поцеловал в кончик носа.
— Ты мой хороший…
— Только, мам, у меня с ключом беда, заедает, по часу домой не мог…
— Ой, в сумке в шкафу возьми мои ключи, и там на телефоне зарядка села, тоже подзаряди. Хотя, кто мне звонить будет, ты, слава Богу, рядом, больше никто не нужен!..
В сумке куча квитанций об оплате за электроэнергию, с водоканала… Конверты из банка о срочном погашении кредита. Адрес.
Семья Калина, мать и сын, проживали в противоположной семье Вершининых части города. Старой.
Успел сказать: — «завтра буду», как затрезвонил телефон непривычно громко, требовательно. Вызывала Мэрилин.
Перепрыгивая через две ступени, Юлиан выбежал на улицу:
— Да мам, — выкрикнул, не успевая отдышаться, — я рядом. Скоро буду.
— Нет! И тссс, — зашипело в трубке, — мамкаешь мне, зачем приходить, когда все хорошо?! Я выждала момент, чтобы никого не было, у меня грандиозная новость — Липшиц пригласил меня в «Ночной Баку».
— Это где все в евро?
— Да, да, виайпи, все на уровне. И твоя Мэрилин согласилась, — взвизгнула она, — а тут одной курице кожу с ягодиц пересадили на щеки и подбородок, представляешь, мне смешно сделалось, как представлю, кто целовать ее будет… Ты представь, представь…
Виктория смеялась, пока не закашляла:
— Ух, как бы швы не разошлись, второй день как вспомню…
А ты чего хмурый? На погоду? Хочешь, в школу завтра не ходи?
Юлиан молчал.
— Кожа как новая, ни трещинки, ни пупырышка. Все гладко и блестит. Я обновленная. Он мне и на шее складки подтянул, без дополнительной оплаты, — зашептала и снова засмеялась мать.
— Так к тебе не подниматься, что ли? Купил йогурт…
— Съешь сам, тебе полезней. И чего тебе тут делать, пообщались же… На такую красоту не терпится взглянуть?! Понимаю…
— Клеопатра пользовалась соком алоэ и никакой пластики, — выпалил сын, — если верить легендам.
— Клеопатра? — растерянный голос из сотового, — любовница Цезаря, которая, что ли?.. Так она и в молоке купалась, и жила, припеваючи, царицей. Ты бы на нее посмотрел, живи она в наше время, в нашем городе — бичихойбыла бы, если б под нож не легла. Сейчас красота после сорока, без мешков под глазами и с упругой попой, исключительно заслуга хирурга. Скальпель творит молодость и привлекательность, а алоэ бабулям оставь на подоконнике, чтоб поливали.
Тишина повисшая испугала, и Юлиан заговорил:
— Да уж, у всех своя правда, только как и правда, молодость и алоэ, ничто не вечно…
— Опять ты?! — от вскрика матери он едва не выронил телефон. — Ты специально мне портишь настроение, да?! Я правильно понимаю?! Твое занудство и пессимизм! Самому хреново, и мне должно, значит, быть так же!.. Ну, уж, нет. Давай, топай до дома и ешь свой йогурт, может, повеселеешь! Нытик!
Юлиан стиснул кулаки и зубы:
— Да пошла ты.
— Чтооо?! — завибрировало в ухе, — чтоооо?! Куда мне пойти?! Давай, смельчак, озвучь направление!..
— К Липшицу!
Когти алоэ
До старой части города добрался на трамвае номер семь. Это окраина с двухэтажными домиками, садоводствами и железнодорожной станцией в окружении автомобильных сервисов, гаражей, мастерских.
Всю дорогу смотрел, на дождь, пытаясь вспомнить сегодняшний сон. Запомнилось ощущение тревоги. Лестницы, словно из теплого воска, изгибались под ним, таяли, исчезали. Снилось — у него волосы по пояс. Он пытается спрятать их, чтобы его не засмеяли, но волосы оживают, змеями выбираются из-под шапки, лезут в глаза, нос, в поры и под кожу… Пробрались и притаились в нем, внутри, ждут подходящего момента чтобы выбраться, покарать, убить…
«Все из-за матери» — вертелась мысль.
К дому шел уверенно, словно жил в нем все шестнадцать лет. Вошел в мрачный сырой подъезд, пахло кошками. Поднялся на второй этаж, без промедления открыл дверь одиннадцатой квартиры, сделал шаг в темноту коридора и сшиб с ног чудовище.
— Твою ж жопу мать, — заворчало хрипло оно, ворочаясь на полу, — есть че?
Чудовище — худой, парень в одних плавках, белое тело исполосовано свежими и покрытыми коростами ссадинами. Самопальные татуировки бросаются в глаза открытыми ранами. Вены на руках — штрихпунктир из фиолетово-черных болячек. Воняет мочой, тухлятиной, медикаментами.
— Ты не Катик-чмо?! — цепляется за джинсы Юлиана наркоман, поднимается, — есть че? Дунуть?
— Не курю.
— Да я про шурнуться, — показывает на истерзанные руки в гематомах, — че приперся тогда, если нет ничего?!
— Пиво? — предложил незваный гость.
— Мож на водяру наскребешь? В четвертой хате баба Галя катает, по полтиннику, — почесывая бритую голову в шрамах, промямлил Юлий, — ханки бы…
— Водки? — Юлиан заглянул в зал — пустые книжные полки. Матрац и ведро в центре, больше ничего. Штор с гардинами нет, на подоконнике одинокий горшок с желтым алоэ, — закусывать есть чем?
— Ты че как не мужик?! Хочешь, семечек возьми… Деньги в пустое… Катик-чмо, все равно подгонит че-нить, за ним должок, — и, отрыгнув, сплюнул на пол, — цветками матушкиными закусим, епта.
Только прикрыв за собой дверь, Юлиан понял, что замок сломан.
Магазин нашел через дорогу, взял 0,7 водки, двести грамм чесночной колбасы и полоску нарезного батона.
В одиннадцатой квартире Юлий ждал его за столом на кухне:
— Стаканы помыл, — сказал он, — мать куда-то съехала, понять ниче не могу. Приходится как-то самому вертеться.
На кухне уцелел шкаф с посудой, на вешалках замусоленные полотенца. Раковина забита грязными тарелками, там же сковорода с наростами подгоревшей картошки и пара солдатских ботинок.
— Разливай давай, — скомандовал, трясясь всем телом, хозяин и плюнул под стол, — жажда!..
Юлиан подчинился.
— А, это?.. Число какое сегодня? — схватил рюмку, быстро опрокинул в себя, жадно вгрызся в колбасу, другой рукой кроша батон, — я, бля, совсем счет времени потерял, — чавкал и наливал себе водку Юлий, — знаешь, как после бугра…
Юлиан кивал, Юлий напротив подливал, выпивал, говорил:
— Вмазаться бы. Катик-чмо унес чайник, такой электрический, знаешь? Должен отравы пригнать. Жду его, бычару, скока уже…
Гость делал вид, что пьет, подносил стакан к губам, вертел в ладонях, интересовался:
— А с учебой что?
Наркоман смеялся беззубым ртом:
— Выгнали, тока мамке не спали.
— А где она?
Юлий выпил, закинул в рот остатки колбасы:
— Спросил тоже, я бы знал… Испарилась. Проснулся я давеча, меня таращит, а ее нигде нет, и че делать?.. Я цветы и покидал с балкона ей назло…
— Так может, ты что-то с ней сделал?
Парень напротив поперхнулся, выплюнул розовую мякоть на стол, вскочил с выпученными глазами, уставился на Юлиана:
— Ты! Ты че?! Совсем сдурел, да? — задыхался и брызгал слюной с крошками сын, — она ради меня почку отдала, квартиру-трешку разменяла! Понял, да?! Сделал?.. Что я сделал? Я только горшки с кактусами побросал… А Катик-чмо, чайник унес и микроволновку, а, сука, отдачи никакой. Ты, может, что загонишь, кислый?
Замелькали по кухне синими кляксами наколки, Юлий раскрыл все шкафы, вытащил из раковины берцы:
— Может, их загнать? — спросил, — почти новые, мамка брала на зиму.
Теперь он чесался весь, стараясь содрать с себя кожу, не прекращая метаться по квартире:
— Катик-чмо принесет баш, бля буду, — допил из горла водку, собрал и съел крошки со стола, — я, вот, гляди уже и баян приготовил, — показал шприц, — мне с децл надо, я потом откатаюсь.
Вернулся в зал, кричал, таскал из угла в угол матрац, пинал пустое ведро, через минут десять затих.
Юлиан заглянул, голый тезка лежал на матраце лицом вниз, плавки валялись рядом. Тихо перешагнул через него, подошел к погибающему цветку алоэ. Провел пальцем по шипам, больше похожим на когти хищной птицы. Проткнул подушечку указательного пальца до крови, слизал кровь. Сплюнул под ноги спящему. Нагнулся, поднял шприц:
— Цезарь, твое время пришло.
Игла вошла в мякоть умирающего растения, сок, мутно-желтый, наполнил шприц до отметки четыре миллилитра.
На окно села синичка, человек и птица встретились взглядом;
— Это Катик-чмо принес, — прошептал человек.
Желтая грудка исчезла в дожде, шприц Юлиан оставил рядом с плавками на полу. Юлий застонал, перевернулся набок, яростно карябая плечи.
Запах времени
(Мама)
Сотовый телефон Василисы Николаевны зарядился, и он включил его далеко за полночь. Куча непринятых звонков из банка и неизвестных номеров. Десяток сообщений — срочно связаться с коллекторским агентством, масса рассылок со скидками из магазинов. Одно сообщение от «сыночка». Его он не мог не прочитать.
«Мпм4с.м2ф;.ю» — так написал сын своей матери три недели назад.
Юлиан отключил аппарат.
Мать решила на выходные остаться в клинике под присмотром доктора Липшица в отместку за грубость сына. Сын навестил маму Юлия:
— Алоэ цветут и пахнут, — обрадовал.
— Цветут? — женщина стояла спиной к окну и в сумраке комнаты была похожа на киношного пришельца, — это такая редкость, бабушкин алоэ, еще, когда ты махонький был, цвел, и больше нет, с тех пор не видела. Вот так новость — это знак.
Мальчик пробубнил:
— Угу.
Шар в свежих бинтах закружился, Василиса Николаевна взвизгнула, остановилась, протянула руки:
— Это знак, сыночка. Знак свыше. Это начало нашей новой жизни. Теперь все будет по-другому. Уже все по-другому! Твой голос, твои мысли, твои вкусы, сердце стучит твое весело, как раньше, до всех этих, — она осеклась, — и зубы тебе вставим, вылечим, и я возьму кредит, купим, как ты давно хотел, мини-мопед, как его там — скутер?..
— Скутер, — прижался, сердце стучалось о сердце, — только, мам, Катик-чмо микроволновку с чайником увел, — тихо в бинты сказал Юлий.
— Пусть. Бог с ним. Ты, главное, пообещай, что он в нашей жизни больше не появится, и может хоть все из дома выносить. Мы начинаем новую жизнь. С чистого листа. Да же?
— С чистого, — сжимая худую женщину крепче, говорил он, — новую!..
— Время будет работать на нас. За нас! Мы справимся со всем! Главное, вместе и чтобы ты оставался таким, как сейчас. Я так давно не слышала в твоем голосе смех. Не слышала, как ты улыбаешься.
— Мы вылечим твои глаза.
— Да черт с ними, я и так все прекрасно вижу. Сын.
— Ма.
Они стояли, обнявшись, молчали, сердца стучали как одно. Минута, десять. Полчаса… Потом погас свет, и в темноте коридора знакомый голос по привычке оповестил:
— Долбаный президент.
А мать засмеялась и спросила:
— Какого цвета цветок?
Мальчик ответил не задумываясь:
— Белого.
— Цвет света. Цвет жизни…
— Никакого черного, — сказал, забираясь под одеяло, Юлиан и погасил свет.
В голове он уже не раз прокручивал историю своего будущего — вон он покупает в цветочном магазине алоэ с белоснежным цветком на длинной стрелке.
А это он уже в подъезде у двери с номером 11, и соседка (та, что вызвала «скорую») улыбается ему:
— Юлий, ты ли это? — спрашивает она, поправляя очки с толстыми стеклами.
— Я, — смеется он и толкает незапертую дверь.
— Ты так изменился, посвежел и лицо чистое, и зубы на месте… — не верит глазам старушка, — ну другой человек прям.
Ему нечего сказать, он смеется, и белый цветок смеется, болтаясь на тонком стебле, вместе с ним.
— Маме подарок купил? — говорит соседка, — она любит алоэ.
— До свиданья, — прощается торопливо Юлий, ведь его ждет работа. Большая уборка. В квартире тихо. Ни звука. Он проходит на кухню, ставит в центр грязного стола горшок в ярко красной подарочной обвертке и открывает настежь окно.
Проходит в зал, где одинокий матрац и ведро на полу, и там открывает окна.
На подоконнике мертвый сухой алоэ с капелькой засохшей крови на шипе-коготке.
— Во всем необходима мера, — истина, на которой строит свою жизнь медсестра Полина, он слышит ее звонкий, голос, — даже у алоэ. Время цвести и время увядать…
Она смеется, смех звенит. Звенит громче. Настойчивей. Пробуждает.
Глашатай времени отметил начало нового дня. Мальчик поднялся, отключил будильник, в одних плавках прошел на кухню. Включил чайник. Тут и ударил в нос запах тухлятины.
Он оказался в одиннадцатой квартире, в зловонном зале, где на полу земля и битые осколки глиняных горшков, растерзанные цветы герани, алоэ и лилий… И шипение змеиное под шорох червей:
— Катик-чмоооо…
Шум нарастал, заполнял голову, вытесняя мысли, вытесняя разум, шум наполнял страхом, тревогой, опустошал…
Щелчок — это чайник закипел и отключился. Мальчик вернулся на кухню. Вонь вернулась с ним.
— Мама! — вспомнил он чудовище с кусками кровавого мяса вместо лица.
Под раковиной в мусорном кухонном ведре два тонко отрезанных ломтика говядины зацвели белыми цветами.
Мальчик Утро
В крике сына — отцовское эхо?
И.К.
Откровенность — это сила. Честность перед самим собой. Правда, какая страшная она бы не была. Признай ее и освободись! Сделай то, что должен сделать! Только не навреди! Оставь солнце утру и новому дню! Спаси мальчика Утро!
Так написал пятидесятилетний мужчина в своем дневнике, в блокноте, потрепанном, со вставленными новыми листами. На мужчине байковый яркий банный халат, расписанный под хохлому. Волосы седые, аккуратно уложены гелем, так он делал всегда после принятия ванны. Он сидел в кресле с дневником на коленях. Читал. Изредка отхлебывая из широкого бокала темно-золотистый, терпкий коньяк.
— Мальчик Утро, — повторил как приговор, перелистал дневник в самое начало, где неуклюжий детский подчерк и куча грамматических ошибок, клякс и рожиц. А еще там были крохотные солнышки, они смотрели на него с каждого свободного места и подмигивали, и улыбались. Разноцветные. Только не черные. Черные солнца, мужчина это знал, появятся позже, дальше, на других страницах. Глаза невольно заблестели. Мужчина шмыгнул носом. Он плакал. Он читал, что написал почти сорок лет назад.
Я увидел его в десять лет. Утром, летом. В комнате прохладно. Солнце еще не взошло. Меня разбудил чей-то звонкий смех. Как звон колокольчиков, тех, что папа держит со стальными рыболовными крючками у себя в мастерской, в шкафу. Эти колокольчики мы подвешивали на удочки, когда ходили рыбачить. На самые кончики удочек. И как только рыба начинала клевать, по берегу разносилась трель. А если звенели сразу два колокольчика, то казалось, что это рыбы смеются над нами, и хотелось смеяться вместе с ними. Смеяться громче них. А говорят, рыбы молчат. Рыбы очень даже звонко смеются. Я старался отпускать плененных рыб. Не всегда, но у меня получалось. И клянусь, я слышал их благодарственный смех из воды. Рыбье «спасибо».
Так вот, тем прохладным утром каникул меня разбудил такой же смех. Я сначала подумал — приснилось, наверное, что мы на рыбалке и что где-то клюет. Открыл глаза. Пока разглядывал потолок, смех повторился. Громче. Яснее. Подскочил как ошпаренный к окну. Распахнул занавески. Всмотрелся.
Окно детской выходило прямо на главную дорогу, тянущуюся от парка, за которым школа, к нашему микрорайону, дому, в котором жили мы, — мама, папа и я.
Солнце вставало из-за деревьев. Лучи пронзали темные стволы, и в свете их я увидел мальчика. Он скакал вприпрыжку прямо по центру дороги и смеялся. Я не поверил глазам. Мальчик светился, солнце сделало его белую футболку и шорты прозрачными. Золотистые кудряшки волос превратились в сияние как на иконах со святыми. У бабули было много таких икон.
Будто мальчик вел следом за собой солнце. Открывал утро. Он подпрыгивал все выше и выше, и солнце выскакивало за ним из парка. Они будто прыгали вместе.
— Мальчик Утро, — прошептал я, но захотелось открыть окно и прокричать это всем в районе.
— Мальчик Утро! Мальчик Утро!
Солнце ослепило, я зажмурился, а когда открыл глаза, мальчика не было. Он привел нам солнце и исчез — догадался я и побежал в зал, где спали родители.
Мужчина перестал читать. Вздохнул. Сделал аккуратный глоток коньяка. Промокнул губы салфеткой.
— Дааа, — выдохнул в тишину комнаты. В комнате с любовью и со вкусом расставлены книги, статуэтки, картины...
Дневник он стал вести год спустя после первой встречи с чудо-мальчиком. Мальчиком Утро. Он это не забыл, как день за днем просыпался под его смех и спешил к окну. Однажды он даже окликнул его…
Мужчина перелистал страницы. Нашел нужную.
Первый день сентября. Начало школы. Сильно волновался, что не увижу его. Ворочался. Снились какие-то животные. Снилось, я от кого-то убегал. Нечто пыталось схватить меня, но мне всегда удавалось от него убежать. Спрятаться. Проснуться. Оно — это что-то темное, дурное, неживое.
И я просыпался, всматривался в зашторенное окно. Все еще ночь — с сожалением вздыхал и снова засыпал, и снова снилось что-то страшное, плохое.
Разбудил меня мальчик Утро. И от дурного сна ни капельки, ни следа. Из постели прямиком в одной пижаме к наблюдательному посту. Вот он прыгает по разноцветным листьям, налетевшим за ночь, и следом за ним солнце. Большое, красное. Открываю щеколды, верхняя, как всегда, заедает, распахиваю окно, впуская смех мальчика, впуская пригоршни опавших листьев с порывом ветра, впуская солнце.
— Мальчик Утро! — кричу и машу ему что есть мочи, двумя руками, с коленками запрыгнув на подоконник, — Привет, мальчик Утро! Привет! Солнце!
И мальчик помахал мне в ответ. Я не поверил глазам. Яркий восход и слезы, я моргнул всего раз, один разочек, но мальчик уже исчез.
Куда он исчезает? Откуда приходит?
Я считал себя самым счастливым человеком на планете. Я прыгал. Я обнимал маму:
— Мальчик! Мальчик Утро помахал мне!
Мама гладила по голове, соглашалась, но всегда добавляла:
— Почему вот только мы его не видели за столько времени ни разу? А ведь с отцом караулили?..
И я всегда повторял одно и то же:
— Так вы же взрослые.
— Ну да, ну да, — вздыхала мама, — он у тебя как Питер Пэн или как его там звали?..
— Не, — отвечал, — это другой мальчик. Русский. Он солнце приводит для всех нас, в каждую улицу, в каждый дом, каждому доброму и хорошему человеку. Это мальчик Утро. А Питер Пэн это так — пустяк.
И мы смеялись. Всегда смеялись. Почти так же, как и мальчик с солнцем.
Словно вспомнив что-то, мужчина встал. Положил дневник, прошелся по комнате. Прикоснулся к старой фотографии — на снимке большая семья, коснулся хрустальной статуэтки — черепашки, наконец, взял с полки футляр с очками, вернулся к креслу. Надел очки. Раскрыл дневник.
Часть листов вырвано «с мясом», лишь пара железных скобок торчит оскалившимися клыками:
— Как напоминание, чтобы не забывал, что это было, — сказал мужчина.
А до вырванных листов было два листа с черными солнцами.
Перед тем как начать их читать, он сделал большой глоток.
Папа сказал, что я тоже могу стать мальчиком Утро. Только это большой секрет, сказал, и что все должно происходить поздней ночью. И я об этом должен молчать. Никому ни слова. Ни в школе. Ни тем более маме.
Он пришел ночью, я давно спал. Проснулся, только когда щелкнул два раза дверной замок. Дверь в мою комнату ни в жизнь не закрывали. Я поднялся в кровати. Папа сказал: «Тсс». Он сел рядом, положил свою большую руку мне на голову. От него пахло спиртным и мятной зубной пастой.
— Чтобы превратиться в мальчика Утро, необходимо пройти ритуал. Посвящение. Понимаешь, о чем я?
Я думал, что все понимаю. Я обнял его за шею, поцеловал в небритую щеку. Он повторил, что это наша тайна до смерти и после смерти, попросил меня повторить эту клятву. Я шепотом поклялся.
Папа сказал, чтобы я не пискнул даже, что бы ни происходило. Я пообещал, но все же спросил, не страшно ли это? «Нет», — он ответил. Добавил: «И ты же будущий мальчик солнце. Мальчик Утро», — поправил я. Он не ответил. Лишь хмыкнул и сказал, чтобы я разделся и ложился под одеяло. Я все так и сделал. Потом папа лег ко мне и обнял меня. Я захотел спросить: уже началось или нет, но он зажал рот ладонью. И у меня вдруг все загорелось внутри, где-то внизу живота. Поплыл перед глазами ковер с рыбками, стало душно, потно, и наступила темень тьмущая. Я снова вернулся в страшный сон с животными и тем нечто, догоняющим меня, бегущим за мною след в след. И я бежал, задыхаясь и всхлипывая. Оно воняло. Оно хрипело мне в ухо. Оно навалилось на меня и повалило. Прижало. Затянуло. Я понял — это конец. На этот раз оно меня догнало.
Утром меня разбудила мама, она потрогала мой лоб и спросила, не заболел ли я. Я попытался встать и подойти к окну, но ноги не слушались.
— Мальчик Утро, почему он не разбудил меня?! Я заплакал. За окном пылало солнце и громко щебетали птички.
После этой ночи я больше не видел мальчика Утро. Рисовал черное солнце и каждую ночь слышал, как щелкает в моей двери два раза замок.
И снова поднялся с кресла. Теперь с полки мужчина взял пачку сигарет. Тут же прикурил, потом подошел к окну и открыл форточку. За окном ночь. Огни окон домов, мерцание фар проносящихся машин, огоньки звезд. Ему всегда нравилось смотреть на такую ночь. Словно смотришь одновременно на что-то далекое, инопланетное, и в то же время это что-то родное, знакомое, личное.
— Смотришь в себя, — со словами он выдохнул в теплую ночь сигаретный дым, — так невозможно порой зажечь в себе свет. Еще трудней его удержать.
Он и эти строки сегодня записал в дневнике чуть раньше, когда на город ложились сумерки.
Смотреть на сигаретный дым — как он рождается из тебя, как хватается за жизнь, закручиваясь и вертясь, он полюбил во взрослой жизни. Часами, бывало, курил и любовался. Несколько десятков раз пробовал бросать курить, но дым вновь и вновь заманивал в свою голубо-серую туманность.
Мужчина докурил. Огонек сигареты крохотной кометой отправился к остальным огонькам за окном. Он закрыл форточку. Долго смотрел в ночь. Обернулся и еще столько же смотрел на старый блокнот.
— Боль и надежда, — сказал, в два шага оказался у кресла, стоя раскрыл дневник наугад. И попал в самую точку.
Он приходил каждую ночь на протяжении недели. Папа. Каждый раз обещая, что я стану мальчиком Утро. Каждый раз от него пахло спиртным и зубной мятной пастой. Он повторял ночь за ночью, что это наша тайна, смертельный уговор. Что так надо. Я терпел. Верил. Ждал. Мне снились животные с двумя головами, стрекозы с клыками, львы с крыльями и змеи, много змей, горы. Папа давал мне что-то под язык, и сон побеждал. А я так боялся спать. Но сон всегда сильнее. Иногда мне все же удавалось просыпаться затемно. Подбирался к окну и вглядывался в дорогу. Горели фонари. Дорога была безлюдной. Я, не моргая, ни разу не моргнул, ждал восхода. Утро. Вставало из-за парка солнце, появлялись дворники и одинокие прохожие. Смеющегося, как звенит колокольчик, мальчика — не было. Наступила следующая неделя, папа не пришел. Не пришел он и на следующей неделе. И через месяц не пришел. Он не пришел больше уже никогда.
Мама отвечала мне, что папа поступил плохо, и его увезли далеко на Север. Я спрашивал: «На Север это в тюрьму?» Мама говорила: «Еще дальше». Я так и не узнал, что бывает там дальше. Думалось, представлялось, что папу забрал мальчик Утро. Забрал на солнце. Спрашивал опять у мамы: «Может его все-таки мальчик Утро с собой забрал?» Мама срывалась, кричала: «Ну, какой мальчик Утро?! Нет никакого мальчика Утро! Хватит уже! Повзрослей!»
А еще через неделю мама спрятала все фотографии с отцом.
— А я снова, как ни в чем не бывало, каждое утро, день за днем, до совершеннолетия, ждал у окна мальчика Утро, так и не осознав, что давно уже повзрослел и поэтому больше никогда его не увижу, — на одном дыхании произнес мужчина и осторожно отпустился в кресло. Налил с четверть коньяка и выпил залпом. Приложил к губам салфетку. Сказал задумчиво:
— Сколько в жизни повторений. Сплошные бесконечные повторы…
Повертел пустой бокал, отставил.
— Я нашел мальчика Утро. Нашел спустя столько лет. Пару дней назад нашел. А до этого была боль. Была надежда. Были по-вто-ре-ни-я.
Раскрыл дневник.
Зачем я пошел той улицей, даже не знаю. Ведомый неведомой силой повернул почему-то на Чайковского, там, сразу за аркой, зоомагазин. Взгляд привлекла вспышка, меня словно кто-то сфотографировал. Пригляделся и увидел его. Сердца как не бывало. Оступился. Попятился. Я не мог ошибиться. Душа не могла. Она потянулась к нему. Она вспомнила. Эти волосы. Эту улыбку. Эти глаза… Я снова услышал этот дивный смех. Колокольчик зазвенел в душе, в моей голове, во всем теле.
Сердце вернулось и забилось так, что, казалось, стеклянная витрина задрожала от его безумных ударов.
Душа потянула к мальчику Утро. Ноги не могли не послушаться. Зашел в магазин, над дверью ласково пролепетали китайские колокольчики. Мальчик Утро стоял на стуле перед пустым аквариумом с полной горстью ракушек.
Я не мог оторвать от него взгляд. Мне снова было десять. Я ждал, что вот сейчас он спрыгнет со стула и, смеясь, вприпрыжку, направится ко мне.
Конечно же, он не спрыгнул. Он кивнул мне и спросил: «Вы что-то будете смотреть?» У меня не нашлось лучшего ответа, чем «да». Мальчик снова кивнул: «Продавца не будет, недолго, но если что, я могу обо всем здесь рассказать». Теперь пришла моя очередь кивать. Как часто мы не находим в нужное время нужных слов. Он бережно высыпал ракушки в аквариум и спрыгнул ко мне. Я вздрогнул. Боже, как же мне захотелось услышать его смех. Слушал его голос — каждую буковку, каждый звук, вздох, вибрацию — и слышал колокольчик детства.
— Мне бы что-нибудь долговечное, — смог сказать я.
Он удивленно поднял брови и прикусил нижнюю губу:
— Мне нравятся черепахи, — ответил и улыбнулся. Он все время улыбался и смотрел, не отводя глаз.
— С животными так хлопотно, о них заботиться надо…
— Обо всех заботиться надо, — ответил мальчик, — и о людях, о водорослях, и о ракушках, вон, — кивнул он в сторону пустого аквариума.
— Неживое что-нибудь, может? Сувенир?— мямлил я, пытаясь смотреть куда-нибудь, но только не на чудо из детства.
— Вас понял, — поднял указательный палец мальчик Утро и исчез за витриной с мелькающими разноцветными рыбками гуппи.
Как это ни глупо и не по-мужски звучит, но хотелось, чтобы все это продолжалась и продолжалось... Чтобы мы замерли вдвоем посреди аквариумов и ничего бы больше не существовало. Никого, кто смог бы нарушить наше мгновение, равное вечности.
Он появился сияющий:
— Уверен, вы оцените мой выбор, — и протянул мне сжатую ладонь.
Я замер в ожидании.
— Вот, — на ладони оказалась стеклянная черепашка, переливающаяся всеми цветами радуги.
У меня, как всегда, не нашлось слов. А мальчик Утро сказал:
— Солнце на ладони даже?..
«Это он».
Я переспросил. Он сказал:
— На солнце похоже. Будто солнце держишь в руках. Возьмите.
И я взял его за руку…
Мужчина резко отбросил блокнот. Налил коньяк, почти полный бокал, выпил с некоторой паузой, поднялся. Прикурил у открытой форточки.
Он не написал в дневнике, что случилось потом. Не нашел в себе силы пережить это второй раз.
— Дурак. Старый идиот…
Не успокаивали ни огни за окном в ночи, ни сигаретный дым…
Мысли. Ох уж эти ночные мысли… Они возвращают тебя туда, да именно туда, откуда ты бежишь…
Мальчик Утро испуганно отдернул руку. Черепашка вдребезги разлетелась по полу осколками радуги.
«Нет больше солнца!»
— Что вы? — задыхался мальчик и пятился от мужчины, — я, я просто показал вам сувенир, я… Вы не так… Вы не можете…Я всего лишь… Я…
Мужчина видел, как он теребит пальцами полы зеленой куртки-спецовки, видел страх в глазах, видел, как дрожат его губы. Он больше не услышит смех мальчика Утро. Только не он. Мужчина хотел исправить ситуацию, сделал к мальчику шаг, хрустнули стекляшки под ногой. Мальчик закричал.
— Нет, прогнать это не удастся, — говорил он, докуривая, — надо покончить с этим, и все тут.
Выбросил бычок в синеву рассвета. Огни за окном один за другим гасли.
Только не навреди! Оставь солнце утру и новому дню! Спаси мальчика Утро!
Это была последняя запись в дневнике.
— Не навреди, — загнанным зверем он метался по комнате, где с любовью и со вкусом расставлены книги, статуэтки, картины.
— Не навреди, — банный халат, расписанный под хохлому, давно распахнулся, обнажив белое, незагорелое тело мужчины.
— Не навреди!
За окном менялись краски. Синева плавилась серостью нового рассвета.
— Последний штрих, и никаких больше повторений. Никакого будущего!
Долго искал ручку. Сидел над чистым листом блокнота. Написал:
«Для кого-то рассвет — это закат».
Потом зачеркнул. И снова написал:
«Будущее — это повторение». Этой фразой он закончил дневник. И поставил черную жирную кляксу, так походившую на солнце.
Допил бутылку коньяка. Из горла.
С собой в свой последний рассвет он взял только стеклянную черепашку, точно такую, что разбилась два дня назад в магазине с мальчиком Утро.
Закрыл дверь квартиры, ключ он решил выбросить в море. В море он выбросит и дневник. И все свое прошлое. И себя настоящего.
В море, откуда встает солнце, которое ведет за собой мальчик Утро.
Ковчег
(Вода стирает камни)
Воды не было. Ни холодной, ни горячей. Маша не видела привычного объявления на подъездной двери, потому что не было никакого объявления. Воду отключили без предупреждения.
Утро, пасмурное, холодное, началось с непрозвеневшего будильника. Секундная стрелка нервно подергивалась за стеклом на циферблате, в точности как левый глаз мужа Гены, это у него нервное, с детства, как он говорит. Утром же, в половине девятого вместо семи, то и дело, ударяясь головой о пластмассовый плафон люстры, высокий и тощий Геннадий метался по кухне, собираясь на работу:
— Блина мать, первый раз не завел на сотовом будилку — и на тебе, — налил не успевшей закипеть воды в кружку с двумя ложками растворимого кофе, — а сегодня еще день такой.
Маша не стала спрашивать — «какой?» Наспех наложила в банку вчерашней жареной картошки, мужу на обед.
Муж отхлебнул кофе, выплюнул:
— Да что это за утро сегодня?!
— Батарейка села, — сказала Маша, — и воды нет.
— Какая к черту вода…
Кружка увенчала гору посуды в раковине, Гена схватил приготовленный женой пакет, впрыгнул в кроссовки и уже через минуту бежал, наступая на шнурки, к автобусной остановке.
У Маши сегодня с утра окно, и в школу ей ко второму уроку. Черчение у 7«А» класса. Любимый класс Марии Игоревны, она с этими ребятишками с первого класса, с первых уроков рисования. Дети, за редким исключением, любят Марию Игоревну. «Она добрая и красивая», — говорят девочки. Мальчики соглашаются: «И не кричит никогда, если что сотворишь».
В начале десятого воды все еще не было.
До школы Маше идти ровно две минуты неторопливым шагом, наслаждаясь пестрыми, золотыми красками сентября. Сегодня младшеклассники будут рисовать собранный по дороге на работу осенний букет из листьев и одной еловой веточки с шишкой.
По вечерам пятницы Мария Игоревна на добровольных началах ведет изостудию — единственный факультатив в поселковой школе №21. Вот и сегодня Маша спешила домой в седьмом часу, Гена обычно по пятницам пил пиво с коллегами компьютерщиками, и у нее было время приготовить ужин.
Вбежала на второй этаж, перепрыгивая через ступеньку, достала ключ и, поворачивая его в замке, Маша поняла: воду дали. Она встретила ее, чавкающим звуком пролившись через порог на парусиновые туфли.
Муж появился в дверях пьяный и довольный, когда за окном было темно, Маша не посмотрела на часы, она выливала в унитаз пятидесятое ведро мутной воды:
— Не считая двадцати тазиков, — сдерживая слезы, пищала, — на руки посмотри, — показала сморщенные гусиной кожей распухшие ладони, — даже в зал вода затекла: из-под книжного шкафа два ведра вычерпала…
Гена пыхтел, слепо осматриваясь, разводил руками.
— Мы точно затопили нижнюю квартиру, — испуганно прикусила уголок полотенца, им она вытирала вспотевшее лицо и волосы.
Муж все, что смог сказать, это икнуть.
Маша шлепнула его полотенцем по плечу:
— И ты еще, какого лешего, напился.
Гена снова икнул.
Жена чихнула:
— Ой, нельзя мне заболевать, начало года, — и в очередной раз проверила краны с водой на кухне, а потом в ванной.
В полночь открыла банку тушенки и под храп мужа из зала съела всю. Подходила к двери каждые полчаса, прислушивалась. Ждала неизвестно чего. Хотя известно — за все надо платить. И если судить по вздувшемуся на кухне линолеуму, воды к соседям снизу набежало немало.
Легла в спальне, долго ворочалась, морозило, поэтому укрылась с головой и попыталась представить успокаивающий осенний лес — желтый с рябиновыми вспышками и елочными иголочками…
Лес шумел морем деревьев, Маша повторяла и повторяла это словосочетание, пока над лесом не поднялась, закрыв солнце, волна.
Это самое страшное, чего она боится после религиозных фанатиков, — цунами.
Его она видела лишь по телевизору, и оно всегда будило в ней первобытный испуг. Мощь воды поражала, Маша невольно, инстинктивно, отстранялась от телевизора, закрывала глаза. Во снах это волна появлялась нечасто, ее запомнила Маша со школы, в первый раз она приснилась в день, когда Маша узнала о разводе родителей, потом перед выпускным экзаменом…
Волна появлялась и в отсутствие моря. Она могла возникнуть перед школьной доской, на которой Маша рисовала задание на сегодняшний урок, или в спальной забурлить и восстать вместо зеркального трюмо. И всегда перед важным событием в жизни, переломным, решающим…
Маша успевала заметить водоросли и рыб, прежде чем побежать от волны. Но сегодня в грязной серой воде ее привлекло что-то белое, чистое, знакомое…
Лес притаился, затих в ожидании конца. Маша впервые не убегала, она шагнула к воде.
«Кукла», — подумала, когда нечто вновь показалось в волне, промелькнуло, Маша увидела пупса, в точности как у нее был в детстве. Она боялась игрушки из-за ее натуралистичности, всячески избегала не то что прикасаться к пупсу, смотреть в голубые пластиковые глаза не могла, не вздрогнув.
Кукла в волне закричала. Это был не крик — вой воздушной тревоги, и Маша проснулась мокрая от пота и с температурой.
По субботам в школе доделывали, что не успели за последний месяц лета, а именно красили мастерские, в которых занимались мальчики на уроках труда.
Мария Игоревна помогала, а в последние недели ей просто очень нравился запах краски.
— И я не могу подвести Виктора Константиновича, Гена, — Маша выпила таблетку парацетамола, — спать толком не спала еще из-за потопа. Смотри, может, сегодня снизу кто пожалует…
У Гены болела голова, он молчал и даже не кивал по обыкновению.
Маша говорила:
— Ты, если, кто придет, не хами, как ты любишь, это наша вина…
Муж молчит, соглашается.
— Явно же до обеда проваляешься, есть ничего не будешь, а приду, приготовлю супчик…
Проверила краны, наказала и мужу смотреть:
— Мало ли что… — чмокнула его в небритую щеку, — я тебя закрою, отдыхай.
На прощание еще раз взглянула на вздутый линолеум на кухне, вздохнула.
В подъезде тихо спустилась на первый этаж, квартира 6, за железной дверью тихо, Маша прислушалась. Слышно, как стучит сердце в больной голове. Как хрипит в груди, урчит желудок…
Подъездная дверь хлопнула, Маша отпрыгнула. Соседка тетя Лена выгуливала своего Звоночка.
— Ой, как вы кстати, — Маша уступила дорогу грузной пожилой женщине в рыжем парике и кудрявому пуделю, охрипшему от беспричинного лая, — я хотела спросить, не знаете, в шестой квартире живут? Мы тут сколько лет, и я ни разу…
— Машуня! — замахала, перебивая тетя Лена. — Живем через стенку, а видимся раз в сто лет. Я же стихи писать стала, представляешь?.. Ни с того ни с сего проснулась как-то по весне, а из меня строчки так и полились, будто ручеек весенний, журчащий.
Отпустила поводок тетя Лена, встала в позу, приложив ладонь ко лбу, запрокинула голову и громко начала:
— Король погиб, и шут теперь на троне,
Моя мечта забыта на балконе,
Промеж бумаг и банок с огурцами,
Я так любил! Но вы меня предали.
Маша успела в паузу вставить:
— Очень хорошо.
Новоиспеченная поэтесса вошла в раж, закатила глаза и еще громче, нараспев, продолжила:
— Но в одночасье смерти не отвечу,
Закрыв ладонями глаза,
Я не пишу об этой гнусной жизни,
Я не живу, а плачут облака.
Наверху завыл жалобно Звонок.
— У вас очень эмоциональные стихи, — похвалила соседка, — а кто живет здесь, под нами, не знаете?..
Словно очнувшись, тетя Лена посмотрела на женщину перед ней, потом на дверь с номером шесть:
— Ах, тут же подруга вашей бабушки, тоже уже покойница, жила, — поправила парик, — баба Тоня, внук у нее попом в храме служит. Батюшка или кто, не знаю, врать не буду. Кстати, у меня про религию тоже стих есть. Про этот опиум…
Маша грустно сдвинула брови:
— Мне правда бежать надо, я бы с радостью послушала, теть Лен…
— Лаванда Вишневская, — протянула руку поэтесса, — я псевдоним взяла, и если тебе не трудно, зови меня Лавандой. Я верю в то, что имя с фамилией формируют всю твою жизнь и успех. Ну что мне за пятьдесят с хвостиком лет моя фамилия дала?.. Да ничего. Облысела вон с такой фамилией — Лысенко Елена Дмитриевна. Мне почти шестьдесят, хочу пожить Лавандой. Никогда не видела этот цветок, но песня у Софии Ротару есть прекрасная. А вот вишню видела вцвету и пробовала. Так что решилась. Отныне я Лаванда Вишневская. Парик вон посмотри, идет мне, только честно?..
Маша соврала:
— Очень идет, теть… Лаванда, и Лаванда — такое поэтичное имя, — пятилась к выходу Маша, — я тоже считаю, что наше ФИО сильно на нас влияют. Кардинально…
— Я и про наш Кирпичный поселок написала стихотворение…
Пронзительный, агонизирующий скулеж Звонка, хозяйка взмахнула руками, запричитала:
— Ох, божечки, колокольчик мой, — загромыхала по деревянным ступеням, — ты заходи вечерком, я тебе все почитаю, — махнула Маше поводком, — думаю поэму про наш поселок написать. Ни кирпичика от «Кирпичного» не оставлю.
Ответив неразборчиво, Маша вышла, закрыла тихо дверь за собой. Она терпеть не может, когда хлопают. По ее мнению, так поступают слабые и неуверенные в себе и в своей жизни люди. Они издают очень, очень много шума, пустого, как крик, топот и хлопанье дверей.
Только на улице на холодном ветру прочувствовала, что туфли все еще мокрые. В учительской, под ее столом, сменная обувь, за ней она и побежала.
Муж редко звонил на работу, а сейчас, выбравшись из провонявших ацетоном и краской мастерских, Маша с удивлением обнаружила три пропущенных вызова от Гены.
От волнения забыла выпить перед обедом таблетку, и что стошнило, когда заканчивала красить, забыла.
— Соседи снизу приходили? — выпалила, на ходу переодеваясь.
— Какие соседи? — промямлил Гена, — возьми банку пива.
Каждое утро Маша будет просыпаться под крик ожившей куклы-младенца, бежать в ванную и выблевывать частичку сна, частичку волны.
Будет подходить к железной двери квартиры 6 и слушать тишину.
Линолеум на кухне больше не пузырился. Гена не мог вспомнить вечер пятницы:
— Все как на засвеченных фотоснимках.
Волна нависала над Машей, Маша ждала. А на десятый день после потопа, 27 сентября, в день воспитателя и всех дошкольных работников, согласно отрывному календарю, и Воздвижения животворящего креста Господня, Маша узнала, что беременна, обе полоски в тесте обжигали красным, а Гена познакомился с хозяином квартиры номер шесть.
— Не с ним конкретно, — прикрывал муж левый, больше не дергающийся, глаз, пока Маша обрабатывала синяк под правым бодягой, — поп этот не удосужил нас своим визитом. Гоблина послал какого-то, в прикидке типа людей в черном и с кулаком больше моей головы.
— И он что, без разговора тебе в глаз? — злилась жена, злилась на мужа, что не дал сдачи, на священника с гоблином, на красные полоски беременности, злилась на себя.
Пили чай с подругой-воспитательницей в честь ее праздника, поэтому пришла позже мужа. Гена встретил жену в дверях с объявлением:
— Один миллион рублей компенсации просит, вернее, требует поп за ущерб.
— Да брось, быть такого не может, — сказала, стоя в дверях, Маша.
Тут муж и показал синяк в пол-лица:
— Это к словам батюшки, — сказал, скривив от боли улыбку, — подпись вместо тысячи слов.
— Но миллион за ремонт?.. — Маша не верила в происходящее. Не верила с момента, как поняла, что беременная. Мир раздвоился, она вышла из дома, а на улице сентябрь стал весной: цветом, запахом, настроением… Шум жизни и щебетанье птиц смешалось с шелестом листвы, Маша шла через парк, с каждым шагом удаляясь от реальности в измерение с другими ощущениями.
— Мама, — сказала она тихо, — я мама.
Слово «жизнь» обрело целостность, четкую форму, Маша увидела, как рисует его на белом полотне. Робкими несмелыми штришками…
Жизнь несет в себе множество жизней.
Бодяга пахла реальностью, настоящим сегодня, и цветом была таким же — жизненным серым.
— Он же служитель Бога, — выдохнула, — это, должно быть, ошибка. Недопонимание.
— Фингал под глазом, какое тут может быть недопонимание, проснись, ау. Лимон на стол к Покрову, если я ничего не попутал с такого сотрясения.
— Покрову? Это церковный праздник, когда он там? — Маша убрала тюбик с мазью от синяков в холодильник, сняла календарь, полистала.
Гена капитулировал на диван.
— 14 октября, Покров Пресвятой Богородицы, — громко, с раздражением, — я все понимаю, мы их затопили, мы и не отказываемся, но руки распускать зачем? И сумму он что наугад, из воздуха?.. Миллион. Там что у него картины в подлиннике висят что ли?..
— Иконы, — донеслось из зала, — эти святоши никогда не лопнут от обжорства. Бедных старушек объедают, и Бог их не наказывает.
— Бог-то тут причем, Гена! — Маша растеряно прошла до входной двери, вернулась на кухню, нервно щелкая пальцами, — это человеческий фактор, а не Бог и не церковь. Люди, все от них. Бог не придет и не станет требовать у тебя деньги и стукать по лицу…
— Правильно, поэтому он посылает своих поверенных посланников, –выкрикнул и страшно захохотал Гена, — мне, если че, кредит не дадут. Да и тебе тоже.
Маша свернула в зал, все еще терзая пальцы рук:
— Да я думать о таком даже боюсь. Какой кредит? Нет. Это страшный сон какой-то.
Гена привстал:
— Гоблин так не думает, — ткнул пальцем на измазанную болотной бодягой сторону лица, — на работу приду расписанным под хохлому.
— Я же тебе кусок торта принесла, — вспомнила Маша, — он в сумке, черт.
Маша бросилась искать сумку, Гена снова лег, отвернулся к стене:
— Ешь сама, — обида в голосе и надежда, — пострадавший я тут пока что, могла бы покрепче торта что-нибудь захватить... Пивас, там, чтоб боль утихомирить.
Квартира в поселке была бабушки, и Маша с детства ее обожала. Все радостные моменты юности и взросления происходили в этих стенах, где в окно спальни видно, как время преображает, убивает и воскрешает непобедимое болотце.
Поэтому после смерти бабушки Маша больше года не решалась к переезду. «Жизнь заставит», — любила повторять бабушка, и внучка сдалась перед жизнью, собрали вещи молодожены, со съемной квартиры перебрались в квартиру на окраине города.
Первый год приживались, Маша сразу устроилась в школу, Гену не устраивало одно: автобус по расписанию, Гена работал в городе, в агентстве по компьютерному обслуживанию.
Жизнь заставляет, время корректирует. Семь лет прошло, а вроде бы только вчера заехали...
Часто занимаясь сексом без презерватива и таблеток, шутили: «на авось».
— Он и случился, этот авось, в самый подходящий в кавычках момент, — жаловалась Маша подружке-воспитательнице из поселкового детского сада, — этот Гризли, уполномоченный священника, явно не шутил, у Гены синяк во все лицо.
Подруга что-то быстро и громко говорила, Маша отводила телефон от уха, успевая вставлять:
— Ну, ага, вот и я про тож…
Подруга советовала обратиться в полицию.
— Гена говорит, дохлый номер. Под церковью все, он уверен: и полиция, и остальные власти…
Подруга настаивала, говорила написать заявление в ЖЭК, найти грамотного юриста, пожаловаться самому главному Патриарху Всея Руси…
Учительница же давно для себя решила: пойдет и поговорит со священником. Посмотрит в его глаза, и если он повторит слова своего посыльного, и язык у него повернется назвать сумму в миллион рублей, то Маша скажет все, что думает о нем и о его вере.
Скажет:
— А как же всепрощение? Возлюби ближнего? Помоги нуждающемуся?.. Где милосердие и сочувствие?
Священник растеряется, покраснеет, начнет заикаться, прятать глаза, а она будет продолжать сыпать христианскими истинами:
— Блаженнее давать, нежели принимать. Скорее верблюд пройдет через игольное ушко, чем богатый в царство божье, не можете служить Богу и Мамоне…
Пристыженный, он махнет рукой и забудет про миллион или хотя бы согласится на ремонт по тарифу…
После таких мыслей Маша засыпала легко, просто уверенная, что все так и произойдет.
Волна ждала ее на той стороне бытия.
Не сразу Маша поняла, что она строит. Сначала думала забор, но какой он должен быть вышины, чтобы укрыться и устоять от волны до небес…
На третью ночь появились рисованные помощники из детства, шарообразные и многорукие существа из альбомов по рисованию, разукрашенные фломастерами и карандашами, пришли на подмогу. Ловко подкатывали бревна, сбивали из досок лестницы…
Кто-то из помощников и произнес это слово — «ковчег».
Все утро Маша провела с карандашом. В школе на уроке в 7«А» осмелилась, развернула лист.
Мария Игоревна никогда не понимала сюрреалистов, да, Дали — бесспорно талантливый художник, но далека она от абстракции и метафизики, ей нравится Куинджи, нравятся Айвазовский, Шишкин. То, что нарисовала она, было за гранью ее понимания и реальности. Это как обрывок сна — волна, у ее подножья ящик, похожий на гроб, ковчег? Из досок, с самого центра, тянется и исчезает в толще воды пуповина. Если приглядеться, можно разглядеть, что пуповина заканчивается пупсом. Пластмассовый младенец распят на досках, сложенных иксом.
Учительница убрала лист.
У нее неделя на обдумывание. Жизнь или…
Подруга заверяет:
— Аборт — это как чихнуть. Только с другой стороны. У меня на счету уже три таких апчхи.
— Ты у нас современная, продвинутая, — Маша не сопротивляется уговорам, Маша считает часы до намеченной встречи.
— Это называется жизнь, детка, сейчас без абортов не проживешь, — наставляет подруга, — хочешь жить, умей вертеться. У моей тетки восемнадцать абортов и три сына — и ничего. Так что не теряйся, решай вопрос с миллионом, а родить успеешь.
В храм на другой, противоположной, стороне города решила съездить в четверг, сразу после обеда у нее двойное окно.
Священник отец Леонид и владелец квартиры номер шесть служит настоятелем при храме:
— Или как это по-ихнему называется? — Лаванда разбавляла чтения своей поэзии краткой информацией о соседе снизу, — все вот эти непонятные простому человеку названия и словечки только отдаляют религию от народа. Ну что это за протоиреи, епархии, экзархаты?.. А нельзя по-людски?.. Простота всегда побеждает. Божественность в простоте. Так и в стихах все должно быть легко, без всяких епитимий.
Подчеркивая каждое слово щелканем крупной бижутерией на костлявых пальцах, поэтесса любовалась своей рукой и говорила будто с ней, не замечая Машу за кухонным столом.
Маша такому диалогу была рада, главное, она узнала все, за чем пришла на эту кухню поздним вечером.
Я скажу ему: «Вы знаете, святой отец, ваша бабушка, баба Тоня была лучшей подругой моей бабушки, бабы Вали. Они друг друга сестрами звали. Как, вы думаете, отреагировала бы ваша бабуля на этот миллион?!»
Лежа на спине, с закрытыми глазами, рисовала успокаивающие картинки Маша. Рядом похрапывал муж, который не подозревал, что в постели их сейчас трое.
Обнимая живот, еще нисколечко не заметный, Маша говорит отцу Леониду:
— Побойтесь Бога.
Он пристыжено опускает взгляд, он сознает свою ошибку.
Он говорит:
— Бес попутал. Я прошу прощения у вас и вашего мужа. И готов возместить вам за причиненные неудобства…
Голос его убаюкивает, течет, журчит… Шумит надвигающейся волной…
Надо успеть достроить ковчег — с этой мыслью Маша просачивается сквозь пленку реальности туда, где ее ждут рисованные помощники строители.
Октябрь разговорчивый — листва падает, шуршит под ногами, мечется в надежде задержаться, продлиться… Все дни до шестого Маша зачеркнула. Шестое, «День страховщика», обвела красным.
Гена не заглядывал в календарь, но про шестое число, четверг, спросил:
— Если ты надумала одна с этим святошей разговаривать, не вздумай, пойдем вместе.
Жена не ответила. Муж решительно настроен дождаться назначенной даты и посмотреть, что будет:
— Заснять все на камеру, потом они нам должны будут, не мы.
Спорить с мужем бесполезно: он и камеру установил уже на дверном косяке, и в телефоне у него микрофон для записи. Подготовился словом, а след от синяка еще отливает фиолетовым…
Да и о ребенке зачем говорить, если после шестого числа его может не быть. Маша привыкла принимать решения сама, без подсказок и секундантов. Надеяться на себя. Гене нужна поддержка, поэтому они и поженились, чтобы ему легче шагалось по жизни.
Вот такое проявление любви.
Хотя они обошлись без упоминания этого слова. Оно не прозвучало ни разу.
Зачем говорить, когда и так все понятно, — считал Гена.
Маше хватило, что Гена нарисовал, хотя не умел этого делать со школы, ее профиль мелом на асфальте перед ее окном. И подписал: «Маша <3».
Перевернутое сердце у ног: так будущий муж объяснил компьютерный символ. И конечно же, он единственный, кто додумался подарить ей на день рождения на половину использованный набор старых школьных красок.
— Еще узнают, как с компьютерщиками связываться, нам в глаз, а мы в мозг, — ворчал, готовясь к встрече, Гена. Маша не мешала, кивала, спрашивала: «Может, чем помочь?..»
До 13:00 четверга оставалось семнадцать часов.
— Это же шантаж, угрозы, преступление, можно смело писать заявление в полицию, — продолжал муж, распаляясь. Жена угукала в ответ, она знала, где-то в параллельном мире катятся обструганные бревна, грохочут молотки и кувалды… Строится спасительный ковчег.
Странное дело, за тебя будто говорит твоя первая учительница тем далеким голосом, с той же интонацией затертое до дыр:
— Звонок звенит для учителя, — Мария Игоревна улыбается, впервые за сегодняшнее утро. Улыбка делает тебя сильней. На часах 12:40.
Через двадцать минут автобус до города.
Тошнота подгоняет: в двух словах рассказала о домашнем задании, за минуту успела сбегать в учительскую унести чертежи, пять минут простояла над раковиной в туалете, голова кружилась, капающий кран раздражал с каждой каплей все сильней.
Закрутила, сколько было силы, вентиль, не помогло, капли набухали и взрывались об фаянс раковины.
— К черту, — открыла воду Мария Игоревна, шум заполнил голову бурлящими пузырьками, тошнота отступила.
Вода вынесла учительницу волной к остановке и приятно успокаивала музыкой прибоя, всю дорогу, с пересадкой на автостанции, до храма.
Моя стихия вода, — считала Маша, — вода мой спутник и утешитель. Достаточно прикоснуться к холодной струе, чтобы ощутить себя живой, целой…
Маша обожает находиться в воде, мыть посуду: так она приводит нервы и мысли в порядок. Только вот моря ни разу в жизни не видела, лишь во сне морская бесконечность открывала свои горизонты.
Стук собственных каблуков доносился издалека, с другого берега, Маша хоть и была здесь впервые, плыла как по течению под плеск волн и крики чаек.
Кричали потревоженные вороны. Маша шла вдоль бетонного забора с плешами ржавой арматуры, а впереди перед узким входом в ограду храма следом за птицами запричитали вороньи близнецы в черных лохмотьях, протягивая к молодой учительнице когтистые костлявые лапы:
— Подай Христа ради… Спаси и сохрани… Во имя Господа нашего, — кряхтело и кудахтало отовсюду.
Маша, не глядя, распихивала по ладоням железные рубли. Их она разменяла заранее, так поступала бабушка всегда, перед тем как пойти помолиться в церковь. Бабушка и слова подбирала к каждому нищему, Маша бубнила что-то неразборчиво, прорываясь к крыльцу храма, где ее поджидал крупный мужчина в черном костюме и очках.
Гоблин, он же Гризли, он же Годзилла, он же Гиббон, — теперь Маша убедилась в точности определений мужа, телохранитель отца Леонида соответствовал всем этим эпитетам. Она бы еще добавила «горилла», потому что никогда, как и моря, не видела гиббонов даже по телевизору.
Неуклюже мужчина перекрыл ей дорогу к дверям:
— Голову платком так-то женщины повязывать обязаны, — прохрипел, — да и закончилось служение, вечернее только в семнадцать часов.
— А вам бы руки свои поменьше распускать, — учительским тоном сказала, подняла глаза, посмотрела в упор в черные стекла очков Мария Игоревна, — или думаете управы на вас не найдется? Ошибаетесь. Найдется.
Не давая ответить, она говорила:
— Все под Богом ходим. И вы, и ваш отец Леонид…
— Опа, малышка на миллион, — донеслось глухо, как говорить в пустой стакан, — деньги принесла?
Контроль злости сорвало, как кран под напором воды, Маша наступила каблуком на кроссовок мужчины, встав всем своим весом:
— Два миллиона не хочешь?!
— Больно ж! — отпихнул верзила хрупкую женщину, — совсем, что ли, ошалела?! Дура!
— Я поговорить с отцом Леонидом хочу, чтобы он сам озвучил сумму. Мы согласны сделать ремонт сами…
— Нету его, я за него, — задрав ногу, тер кроссовок телохранитель священника, — и я все твоему мужу объяснил, всю картину.
— Я буду говорить только с хозяином квартиры.
— Ну я хозяин! Че теперь?.. Со мной говори, — неприятно, противно выдавил он и загородил проход в храм, — чего непонятно?! Можете частями отдавать или как хотите, но батюшку не беспокоить. Финансово-денежные вопросы я решаю, ясно теперь?!
Протянул здоровенную пятерню к лицу гостьи и сжал в кулак перед носом:
— Я не шучу. Пусть муженек почку продаст. Или ты продай.
Хрюкнул довольно.
— Я беременна, — сказала и тут же пожалела.
— Ребенка продай, — заржал громко, взахлеб, страшно, что притихли вороны и попрошайки, — на органы само-то!..
Закипела внутри у Маши душа, кровь закипела. Она метилась каблуком в ту же подраненную ногу мужчины, промахнулась, стукнула по деревянному полу, от бессилия скрипнула зубами:
— Мерзавцы.
— Ага, — зажевал он.
— Бог вас накажет, — сдержалась, не плюнула в лицо телохранителю Маша, сглотнула, — молитесь, так и передай своему покровителю, мо-ли-тесь!
— Вы тоже, — смачно плюнул через деревянные перила крыльца, — не расслабляйтесь, до Покрова недолго осталось.
Не вздумай пустить слезу — Маша спустилась на ступеньку. Еще один плевок обогнал ее, шлепнулся на бетонную дорожку.
Последнее слово будет за ней, ступила на землю Мария Игоревна, сказала:
— Побереги слюни, здоровяк, в аду они тебе пригодятся, — с иронией и издевкой в ясном голосе, — хотя и не помогут.
Поперхнулся за спиной громила, закашлял.
Нищие не тянули к ней руки, вороны не каркали, одна старуха поклонилась низко, до земли, сказала:
— Благословенна ты в женах и плод чрева твоего…
В животе кольнуло, Маша прижала сумку, слабое ощущение безопасности, короткими, быстрыми шажками посеменила по жухлой листве к остановке.
Небо над ней наливалось мутной водой.
На аборт записала подруга. Расхваливала, какой хороший доктор и симпатичный в меру, в меру лысоват и волосат:
— И руки теплые, мягкие, в тебя проникают — ласкают, нежный, как молочная пенка, спрашивает каждый раз: «Не больно вам? комфортно?»
— Воскресенье, в больнице только ты и он, расслабься, не паникуй, — дает указания подруга, — за деньги не думай, я разберусь сама. Делай, что решила.
Не вздумай слушать, что говорят, будто это убийство или грех. Убийство — это Чикатило и Афган с Чечней, а грех — то, что священник миллион с тебя трясет. Усекла?..
— Усекла, — шепотом, чтобы самой не слышать, отвечала Маша, в календаре зачеркнула 9 октября, «Всемирный день почты», черным фломастером.
— Посылка до адресата не дойдет, — вполголоса, — вскроют посылку, растащат содержимое.
У Гены каждый день новые идеи и планы.
В среду он собирал информацию о шантаже.
— Статья 163 УК РФ. Вымогательство — преступное деяние, под которым понимается незаконное истребование у лица денег. — Зачитывал интересные выдержки из закона вслух: — шантаж — это один из способов навязывания другим лицам своей воли. Самый тяжкий состав, прописанный в части третьей статьи, карает вымогателя сроком от семи до пятнадцати лет и миллионным штрафом, — подсвистывал муж.
В четверг решил, лучше заплатить Васьки Рыло, поселковому мелкому бандиту, чтобы тот со своими дружками помяли бока Годзилле и попугали святошу:
— Бьют лицо за бабло, отбивают почки за дАллары, — весело уточнил муж, — и совсем немного за все про все берут, полторы тысячи.
В пятницу отмечали на работе день рождения коллеги, Гена пришел пьяный, клялся, что он разобрался уже со всеми и что ни одна тварь двуногая не помешает им больше быть счастливыми.
— Ты мой герой, — уложила мужа Маша и еще долго слушала подробности в мельчайших деталях битвы вселенского масштаба. Уснула давно за полночь.
Снилось, она ловит рыбу в ванне. В свадебном платье, в фате, закатав прозрачные рукава, Маша стоит на коленях перед заполненной до краев ванной, а по дну мечется золотисто-рыжая рыба с черными навыкат глазами.
Машу ранит этот взгляд, стыдит, заставляет чувствовать себя полным ничтожеством.
— Глаза твоего отца, — голос в голове, голос матери, колючий, насмехающийся, — у тебя тоже отцовские глаза, и у сына твоего они же, на деда внук похож, главное, только, чтоб по его пятам не пошел!.. Смотри, как брыкается, как батятвой, когда выпивший…
Маша плюхается всей грудью в ванну и хватает рыбу за скользкое тело:
— Правильно! — визжит голос, — выколи! Выколи ему глаза! Сердце вытащи с молокой и зажарь целиком всего на сковородке! В духовке изжарь!..
Рыба в руках невесты лопается, ванна наполняется кровью и миллионами розовых икринок:
— Это девочка, — слышит Маша свой голос, чувствует горячие слезы на щеках, — девочка, дочка…
— Маша, девочка, проснись, — трясет за плечи муж, — ты плачешь, во сне. Приснилось что?.. Все хорошо. Ну, не плачь…
На грани сна и бодрствования Маша вырывается, вытирает руки, все еще ощущая на них влагу и слизь:
— Девочка, девочка, — вперемешку с иканьем и всхлипами, — это девочка.
Обнял жену Гена, сказал:
— Может, пора нам завести ребенка.
Жена в голос зарыдала.
Теперь, после встречи под сводами храма Успения Пресвятой Богородицы, Маша не смотрит на дверь квартиры шесть, закрывает глаза и проходит эти два-три шага в темноте, держась за перила. В эти мгновения воронка заглатывает и утаскивает квартиру в небытие черной дыры.
— На самое, самое дно, — спускается Маша к подъездной двери и открывает глаза, а за спиной больше нет злосчастной квартиры: одна сплошная стена из морской воды с тиной и медузами.
У 3«Б» первый урок рисования. Рисовали фрукты. Прозвенел звонок, Мария Игоревна попросила сложить альбомы у нее на столе.
— А Данилов обзывает меня и мое яблоко нехорошими словами, — пропищала Катя Латышева.
Учительница взяла альбом, яблоко, кроваво-красное, ожило, сильно разбавленная водой акварель закрутилась спиралью — и вот на месте фрукта зародыш в позе эмбриона смотрит на нее большим, черным, отцовским глазом.
— Что это?.. — тонко, испуганно спросила Мария Игоревна, а краска уже стекает с альбомного листа ей на подол белой юбки, в тонкую, черную полоску.
— Мария Игоревна, — так и застыла с открытым ртом и широко распахнутыми глазами Катя.
Между ног распустился букет алых роз. Кляксы просочились сквозь ткань, прикосновение — мокрое, неожиданное, Мария Игоревна вскрикнула, поднялась, красные стрелы расчертили юбку косыми линиями.
— Господи!
— Катька родила! — кричит весело третьеклассник Костя Данилов.
Катя Латышева не сводит глаз с окровавленного пятна на юбке учительнице.
— Черт! — Мария Игоревна прикрылась альбомом, — всем на перемену. Данилов за родителями хочешь сходить, как я погляжу, — голос недостаточно громкий, но с учительскими нотками, — Катя, у тебя очень реалистичное яблоко. На пятерку. С водой в следующий раз не перебарщивай…
— Как на кровь похоже, — прошептала Катя.
Иногда знаки настолько очевидны, что страшно. Пугающе откровенны совпадения, намеки прямолинейны, все конкретно и ясно. В лоб.
Кровавое пятно между ног. Вода окрашивается в розовый, Мария Игоревна снова и снова смывает акварель холодной водой из-под крана.
Красный цвет, цвет правды.
— Боже, помоги, — слышат кафельные плиты женского туалета, — помоги поступить правильно.
Говорит тихо, яростно вытирая ладонью темный мокрый след на юбке.
А перед глазами ожившее яблоко подмигивает единственным глазом:
— Продай бабкину квартиру, рассчитайся с попиком, — скрипит голос, как по плитке ногтями, — не будет житья, не даст спокойно жить, пока своего не получит церковник.
Голоса матери и отца слились в противный давящий скрежет.
— Если свет зажегся красный, значит двигаться опасно, — вслух, громче шума воды и голосов, начала Мария Игоревна, — желтый свет — предупрежденье: жди сигнала для движенья.
Хлопок двери стал сигналом.
Мария Игоревна закрыла воду.
— Маша, — математичка Софья протянула альбом, она подняла его с пола, — какие страсти в третьем классе рисуют, а что будет дальше.
— Это яблоко, — выдохнула Мария, — а ты что подумала?..
Осмотревшись для верности, точно ли одни они в дамской комнате, математичка, нагнувшись к коллеге, полушепотом сказала:
— Как будто младенец в утробе.
Ветер шуршит остатками листвы, а Маше то и дело кажется, за ней кто-то идет. Не оборачивается. Ускоряет шаг. Она знает, кто это.
Гоблин нагоняет ее, в костюме и черных очках, огромный, обезьяноподобный. Он пытается схватить ее прямо здесь, на узкой тропинке в парке, и шум листвы становится шумом надвигающейся воды. Волна вырастает из-под земли, накрывает деревья, сбивает с ног преследователя, он кричит, барахтается, все тщетно, поток уносит его в морскую круговерть. Очки сверкают стеклами на солнце, это все, что оставила вода от телохранителя. По щекам Маши скатилась пара капель за воротник. Обернулась. Пустая, усыпанная пестрой листвой дорожка посреди реденьких деревьев, и невыносимо острый, солоновато-горький запах моря. Она вдохнула его, воздух освежил горло, заполнил легкие непривычной кристальной чистотой. Небо спустилось, Маша нырнула в его синеву.
В небо, как в море. С головой в облака:
— Помоги, Господи.
Что-то мягкое нежно коснулась лба, скользнуло по носу к губам.
Маша поймала это в ладонь, приоткрыла глаза, в щелочку между пальцев разглядела что-то белоснежное, на ощупьсловно паутинка, пух. Раскрыла ладонь, перышко тут же подхватил ветер.
Небо услышало.
14 — еще не засохшей красной краской на двери, единица больше походит на неровный с длинным подтеком крест — †. И соседка, новоокрещеная Лаванда Вишневская, с пудельком на руках:
— Хулиганы какие. В нашем поселке скоро порядочных людей не останется, — в новом парике и халате под хохлому, — то-то Звоночек после обеда такой нервный…
— Разберемся, — все, что сказала Маша.
— А я стих как раз сегодня по утру написала. О безумии мира. Безумии каждого дня. Оно начинается так, — закатила глаза поэтесса, пес тявкнул, — что приготовил день? Лишь вечер это знает. И нечего на утро напирать…
Дверь с красной меткой бесшумно закрылась.
Сразу прошла в ванную, включила воду, села на край ванны. Вода журчала в сливном отверстии раковины, убаюкивала. Бабушка рассказывала плохой сон воде. Бывает, проснется еще дотемна и сразу в ночнушке к раковине, откроет холодную воду, нагнется к струе, забубнит, закрыв глаза. Маша подглядывает за бабушкой, потом спросит обязательно:
— А про что сон был?
Молчит бабушка. Нельзя значит даже вспоминать о ночном кошмаре.
— А глаза почему закрываешь? — не унимается Маша.
— Так легче вспоминать, что приснилось, — тепло и мягко говорит бабушка, –ты тоже, если что, плохое водичке расскажи, она все выслушает, запомнит и унесет прочь от тебя. Всю беду, всю злобу…
Маша так и не воспользовалась советом, по детству сны забывались, стоило открыть глаза, в юности не верила, рациональность побеждала, сейчас Мария Игоревна слегка согнулась, облокотившись на стиральную машинку, щекой касаясь водяной струи, зашептала.
Вода попадала в рот, брызгала на лицо и под ворот. Вода впитывала, вода вытягивала слово за словом из Маши и растворяла в себе. Вода очищала…
Муж успел дважды постучать поинтересоваться, все ли у нее хорошо?
Голос у Гены показательно спокойный, но Маша слышит дребезжание глубоко скрытой паники. И она не будет паниковать, как бы ни хотелось дико заорать, разбить что-нибудь, потом ходить по квартире и канючить и ныть, что жизнь — дерьмо…
В третий раз Гена постучал:
— Я смыл это с двери, — весело сказал, хохотнув, — пусть теперь весь дом нюхает, чем поповские шутки пахнут, — рассмеялся что закашлял, — ядреный растворитель.
Закрутила кран, поймала себя на мысли, что любит этого долговязого мужчину за его ребяческое простодушие и непохожесть.
— Уверен, все разрешится, ты даже не волнуйся, — доносится из-за двери, — если так, найду я этот, чертов, миллион, нарисую.
— Вместе будем рисовать, — выглянула улыбка с двумя прищуренными глазами, — нам вдвоем никакие бандиты не страшны. Мы ведь похлеще этих Бонниклайдов.
Муж и жена обнялись, впервые за все дни после потопа.
Она видит огромную стену одной стороны ковчега. Стена исчезает в облаках, за ней она слышит гул бушующего моря.
— Там же ребенок! — Маша бросается на доски. Стучит, царапая кулаки, кричит: — Там за стеной остался младенец!
Доски кровоточат, из щелей вытекает густая жидкость, пачкает руки. У Маши руки по локоть в крови.
— Какой же это ковчег, если за стеной остался ребенок?!
Грудь Маши, живот покрылись алой горячей кровью. Маша кричит, захлебывается от крика и просыпается, оттого что кто-то дернул ее за ладонь и сказал:
— Тут я, мама.
В спальне светло, в горле застрял крик, и страх дрожит на кончиках пальцев рук. И дата в календаре, превратившаяся с помощью фломастера в черный квадрат, огромной стеной над Машей как продолжение сна…
Затошнило. Зажав ладонью рот, стараясь не разбудить мужа, в ванную.
Вода как всегда привела в чувство. Пока умывалась, повторяла в себе:
— Все, что ни делается, делается!.. Решилась, значит, делай!..
Собралась за десять минут, не хотела встречаться с Геной глазами. Боялась, что взгляд выдаст. Ранит. Убьет. Не поцеловала его впервые, ушла, тихо закрыв дверь на два оборота.
Из-за двери поэтессы доносилась музыка, знакомая с детства, но сегодня любимые ноты резали на живую, без наркоза.
— Миллион, миллион, миллион, — зачитывала приговор женщина, которая поет. Соседка ей подпевала, — миллион, миллион, миллион…
Маша побежала.
Из подъезда выскочила под дождь. Под козырьком крыши набрала подругу:
— Я готова.
Подруга так же коротко ответила:
— Еду.
Пока подруга ставила машину, Маша нашла киоск у больницы, купила пачку сигарет. Она курила однажды в старших классах, разочек затянулась, зашлась кашлем до слез, больше к сигаретам не прикасалась.
— Теперь вот захотелось, — сказала продавщице.
Продавец грустно ответила:
— Не советую. Кукольное все это. Искусственное, — и вытряхнула из окошка пепельницу, полную ржавых окурков, под ноги покупательнице, — вот так и здоровье, и детей потом выбросишь.
Маша взяла пачку Винстон, распечатала, достала сигарету:
— Черт, — ругнулась, — огонь.
Покупать в киоске она точно не будет ни спички, ни зажигалку, осмотрелась — никого.
— Все, что ни делается, — сказала и выбросила пачку в дождь.
— Деньги не экономим, — подоспела подруга, — ай-я-ай…
— Это порывы.
— Хоть не позывы, — хмыкнула, взяла под руку, — не роды же…
— Сны такие, знаешь, снятся странные. Не человеческие.
Подруга ждала продолжения. Медленно шли по крытой аллее к серому пятиэтажному зданию городской больницы.
— Ковчег я строю.
— Ну.
— Каждую ночь почти строю.
— От потопа который, что ли?..
Маша не успела ответить.
— Так во сне чего ни приснится, — успокоила подруга, — мне раз, помню, приснилось, что у меня между ног хервырос. Типа мужиком я стала. Проснулась, и не поверишь, сразу полезла, проверила, все ли на месте.
— И как? — Маша сдерживала улыбку, — вещий сон?
— Ага, до колена вещий, — пробасила, — все можно объяснить, поверь, и мой член, и твой ковчег. Ты явно от попа-шантажиста защиту возделываешь. Стену строит твое подсознание…
Кивнула Маша:
— А с членом твоим что?..
Вместе рассмеялись в ответ.
Из всего, что происходило в кабинете, Маша запомнила не многое.
Сначала ощущение, что с каждым шагом до кресла-кровати в нее впитался весь свет. Она высосала даже бледное солнце за окном. Потемнело вокруг.
Как же так, мучила мысль, теперь свет, что во мне, выскребет этот в меру лысоватый, в меру волосатый врач?!
Опоры для ног обожгли беззащитную кожу, свет погас, Маша закрыла глаза. Голос врача превратился в знакомый шум. Маша почувствовала прикосновение к бедрам, чтобы не закричать, она растворилась в темноте, в воде.
Маша увидела, как дверь с номером 6 выбивает волна — это взорвались трубы и батареи в квартире. В спальной комнате и в зале. Выбило краны в ванной и на кухне. Вода горячая и холодная встретилась в коридоре прихожей, смешалась в единый могучий поток…
— Этого не может быть, — голос врача, испуганный, и Маша открыла глаза.
В меру лысоватый врач смотрит на свою руку в перчатках, а на кончиках резиновых пальцев балансирует белое перышко.
Волна подхватывает Марию, выносит из палаты легко, как перышко, как пушинку, проносит мимо подруги и дальше по мрачному, душному коридору больницы, где ей трудно дышать, выносит на свежий воздух, на свет.
— Машка?! — подруга попыталась схватить Марию за руку, увидела врача, — что, уже все?!
Врач махнул головой:
— Она девственница.
Подруга сказала:
— Нет. Она же беременная.
Врач повел плечами:
— Да, беременная. Девственница.
— Ковчег, — прошептала подруга и побежала.
Растерянный, ничего не понимающий, словно только родившийся врач повторил про себя, а потом вслух:
— Ковчег.
И перекрестился.
— У подъезда потоп, — сказала подруга, заезжая на газон возле дома.
Маша не слышала, Маша спала на заднем сидении без сновидений.
А до поселка уже дошла весть о чуде.
Кто-то говорил — Второе пришествие.
Кто-то — брехня.
Синдром Девы Марии — планирует назвать статью журналист городского еженедельника.
Лаванда Вишневская начала писать стихотворение о соседке, но пока застряла на первой строке — Ты утренней звездой зажглась на небосводе…
Гена увидел машину подруги, подбежал, не сдержал слез.
— Это правда?!
Подруга выбралась из салона, обняла мужчину:
— Правда.
— Я папа?
— Папа, — похлопала по спине, — а мама пусть поспит. Натерпелась. У вас-то что? Поповскую квартиру снова затопил?
Гена шмыгнул носом, посмотрел на небо, лбом поймав первую снежинку грядущего снегопада:
— Оно само, — сказал и лукаво улыбнулся кому-то там наверху.