Семашков Ричард Владимирович родился в 1991 году в Калининграде. По окончании гимназии поступил в московский институт на факультет экономики, а затем в тульский университет на психол. фак-т. Оба факультета бросил. Работал разнорабочим, продавцом, грузчиком, сторожем. После службы в армии поступил на заочное отделение журфака, которое окончил в 2016 году.  Под псевдонимом «РИЧ» записал несколько музыкальных альбомов, в том числе «Десятка», «Метан», «Патологии» (совместно с Захаром Прилепиным) и «Литий». В настоящее время работает колумнистом в разных изданиях.

 

 

Карта чернобыльца

 

На самом деле плевать мне на птиц.

Городские птицы постоянно в расфокусе, фон, который всегда не к месту. Об их существовании помнят разве что пенсионеры, и, быть может, бомжи.

Только появилось солнце, и они, терпеливо дождавшиеся его выхода, начали друг с другом о чем-то увлеченно разговаривать, давно смирившись с тем, что их здесь никто не слышит.

Город медленно просыпался.

Одинокие таксисты заканчивали ночную смену, неторопливо разъезжаясь по свежевымытому асфальту. Каждый искал своего загулявшегося пассажира, у которого еще был шанс добраться домой.

Мне и Вовану домой не хотелось, и если кто-то, поравнявшись с нами, останавливал машину, то по резкому жесту моего друга тут же понимал — ловить нечего, и ехал дальше.

Мы стояли у новенького банкомата в самом центре нашего городка. Он имел свою персональную крышу на случай, если пойдет дождь, и представлял собой маленький денежный домик, из которого мы планировали вытащить четыреста рублей.

В нашем городе мало круглосуточных банкоматов. Местные банки лишний раз не рискуют оставлять свои железные кошельки без присмотра, поскольку всегда найдутся люди, которые оперативно вскроют их и уйдут с добычей в ночь.

Наш выбор пал на тот, что был ближе всего к магазину, круглосуточно продававшему алкоголь без оглядки на закон и возраст покупателя. Все эти круглосуточные радости внушали нам веру в то, что через полчаса можно будет опуститься на высохшую круглосуточную лавку в парке и напиться.

Дело в том, что этой ночью, в виду некоторых обстоятельств, мы не спали, то есть для нас новое утро было продолжением прежнего дня. Тяжелого дня, в завершении которого необходимо выпить.

Перекидывая сигарету «Кент» между пальцами, Вован напряженно следил за тем, как я рыщу по внутренним карманам куртки в поисках карты.

У него начиналась паническая атака, и сейчас это было совсем не в кассу. В такие моменты к моему другу в голову забирался маленький человек с кувалдой и начинал там громить все. Подсознание предательски подчинялось громиле. Все, что Вован так тщательно раскладывал по полочкам в своем не самом дурном колпаке, оказывалось во власти этого злого головного берсерка. В такие минуты Вовану начинало казаться, что всё вокруг нереально, он переставал концентрироваться на окружающих его вещах, не мог следить за мыслительным процессом, не обращал внимания на то, что ему говорят, и тихо смирялся с тем, что сходит с ума.

Зеленая банковская карта проскользнула через дырку внутреннего кармана и улеглась в недрах курточной подкладки, терпеливо ожидая, когда ее найдут.

Отлично помню день, когда получил ее.

В восьмом классе к нам на урок пришла классная дама с радостной новостью. Суть ее состояла в том, что мы получили статус чернобыльцев. Класснуха с замогильной ответственностью зачитала нам перечень положенных льгот в связи с законом, целью которого было обеспечение компенсаций и социальной поддержки тех граждан, которые вследствие проживания либо в ходе устранения последствий катастрофы подверглись влиянию вредных факторов.

В тот день мы не поняли всех нюансов нашей привилегированности, однако усвоили главное — теперь каждому из нас ежемесячно будет поступать на счет четыреста рублей до тех пор, пока мы не решим покинуть наш денежный чернобыльский городок.

Девушки спокойно отнеслись к этой новости, нас же она сильно взбудоражила.

«Мы теперь дети чернобля», — под всеобщий гогот заключил Кирюха с последней парты, делая ударение на последний слог.

На последних страницах школьных тетрадей мы начали считать, сколько денег накопится за год, некоторые вели расчет чернобыльской халявы на несколько лет. Например, мой сосед по парте говорил о подержанном мотоцикле, который купит уже через каких-то семь годков.

Мои планы были скромнее. Веры в то, что я смогу так долго не брать деньги со счета, у меня не было.

И правда, с тех пор прошло много лет, но я ни разу не пропустил месяц, не сняв с карты свои законные четыре сотки.

Именно они должны были прийти сейчас на карту. Эти заветные рублики, предназначенные для поддержания здоровья в неблагополучной зоне, мы хотели пропить. Образованные люди говорят, что алкоголь убивает токсины. Я тоже так думаю.

Бесполезные птицы искали семечки рядом с банкоматом. Мы были примерно в такой же ситуации.

Мимо нас торопливым шагом прошла женщина с сумочкой, осуждающе посмотрев на меня, рыскающего в карманах. Вовчик одарил ее своей фирменной улыбкой. Он имел привычку некрасиво улыбаться, когда ему что-то не нравилось: уголки его губ раздвигались, но рот не открывался, зато появлялся пренеприятнейший прищур, и так собиралась его мерзкая лыба. Мне она очень нравилась. Завидев его гримасу, я всегда сам непроизвольно начинал улыбаться, только по-доброму.

— Люди на работу пошли, — зачем-то сказал я вслух.

— Ага, — поддержал Вован.

Ему сейчас было не до этого. Одиночество становилось физически ощутимым, причиняя боль. Он, конечно, помнил, что мы стоим у банкомата, чтобы снять деньги, которые должны были прийти мне на водку, в смысле, нам на водку, в смысле, нам на лечение, но сейчас его занимало совсем другое.

Связь с реальностью медленно угасала, и Вовчик усердно цеплялся за каждое воспоминание, которое помогло бы ему выбраться из этого ужаса. Он напоминал себе, какой сегодня день недели, вспоминал марку проезжающей машины, мое имя, цвет банкомата, все, что помогло бы ему вернуться в нормальное состояние.

Я наконец нащупал карту и судорожно набирал код.

 

Три часа назад мы вошли в дом, где жил отец Вовчика.

Никотиновая кухня дыхнула на нас аммиако-водочным духом. Повсюду стояли пустые бутылки, некоторые из них переквалифицировались в пепельницы.

Рюмок не было. Его отец почти ничего не ел и пил исключительно из кружек, поэтому на столе стоял минимум необходимой посуды.

Сам батя лежал в проходе, который разделял кухню с залом. К нему вела кровавая дорожка, тянувшаяся от кухонного угла, где он обычно сидел.

— Опять звизданулся, — оценив ситуацию, заявил Вован.

В другом конце дома раздавался стук каблуков о паркет.

Переступив лежащего человека, мы вошли в зал, где ярко накрашенная брюнетка суетливо запихивала ноутбук в сумку.

— Тебя оплатили? — спросил он.

— Нет, — соврала она.

Мы знали, что любую девушку по вызову в нашем городе оплачивают по приезде, а сомнений в том, что она , не было.

— Забирай ноут и вали, — зло сказал Вовчик, оглядывая комнату на предмет недостающих вещей.

— А вы кто? — обиженно спросила женщина в красной мини-юбке из кожзама.

— Те, кто вытащит тебя за волосы, если ты сейчас же не съе…, — начал повышать голос Вован. — И кстати, что с ним? — добавил он, показав пальцем на лежащего отца.

— Не дошел до кровати… спит, — сказала , быстро надевая куртку.

Когда, хлопнув дверью, женщина вышла из дома, Вовчик, не доставая всей пачки из куртки, вытащил из кармана сигарету и закурил.

— Вроде дышит, — предположил я, пытаясь перевернуть грузного батю Вована на спину.

— Да фули с ним будет. Давай, тащим его в машину.

Вовчик пошел в спальню, чтобы найти паспорт отца, я же, сняв куртку с вешалки, принялся натягивать ее на лежащего, который медленно начал просыпаться.

— Ты че? — пробуробил он, поглядывая на меня одним глазом.

— Ниче, пап! Сейчас в дурку поедем, — услышав бессмысленный вопрос, выкрикнул появившийся с паспортом Вовчик.

— Я ниуда... не поеду, — окончательно проснувшись, попытался сказать папа.

— Еще как поедешь. Я тебя предупреждал. День настал.

— Какой еще день? — пытаясь сесть, продолжил батя.

— Рыбный день — хвосты рубим, — похлопав паспортом по голове отца, смеясь сказал Вовчик.

Менять мокрые штаны желания не было, обувь же натянуть было необходимо.

Обувью в данном случае назывались разрезанные в верхней части тапочки — единственный обувной формат, который подходил его давно опухшим ногам.

Водрузив тело на себя, мы медленными шажками двинулись к «жигулям», которые я припарковал на заднем дворе. Если батек начинал сопротивляться, Вован прописывал ему предупредительный удар по корпусу, и мы шли дальше. Спотыкаясь каждые три метра, я ругал себя, что так далеко поставил машину.

Когда мы приехали к реабилитационному центру и заспанный сторож спросил, что нам надо, батя резко дернул плечом, отцепившись от меня, и попытался скрыться, но, сделав четыре или пять коротких шагов, упал на землю, аккурат в огромную лужу на дороге, которая вела от трассы до «Алёнушки».

«Алёнушкой» у нас в городе называли самый дешевый центр скорой помощи для алко- и наркозависимых граждан.

— А ну валите, нахер, отсюда! — сквозь смех проорал сторож.

— Не, сдавать будем, сейчас поднимется, — уверенно ответил Вова, направляясь к луже.

После того как грязного батю обыскали, раздели и связали на койке рядом с остальными пассажирами, Вовчик отдал деньги и подписал какие-то бумаги, где значилось, что никаких претензий в случае смертельного исхода родственник иметь не будет.

Под двойным узлом руки папы сразу же начали белеть, и он потихоньку стал включаться в общий вой и зуд заключенных, которые, несмотря на поздний час, бодрствовали.

— Нельзя ли ослабить узел? — как можно мягче сказал Вовчик недовольной медсестре.

— Можно сейчас же забрать его отсюда. Мне с этим говном в ночь возиться не уперлось, — огрызнулась она.

Мы вышли к машине. Наступало утро.

— Ну и сервис, — попытался удивиться я, прекрасно зная, что Вован в курсе, как тут обращаются с нерадивыми пациентами.

— Выпить бы, — с надеждой посмотрел на меня он, — хреново мне что-то.

Демон в голове Вовчика начинал просыпаться, как будто его пробуждение напрямую зависело от появления дневного света.

Мой друг устремил свой взгляд на лужу, из которой недавно вытащил папу, и так около минуты стоял не моргая. Мне показалось, что он раздумывает, высушить ли ее взглядом или попытаться утопиться в ней.

— Мне сегодня должно немного упасть на карту, — вспомнил я, толкнув его плечом.

Помню, как в армии, в свой последний день, я считал в голове накопленные за мое отсутствие чернобыльские деньги. Скрупулезно составляя список необходимых покупок, я представлял, как сниму в банкомате заветную сумму и положу их, сложив, во внутренний карман.

Какого же было мое удивление, когда карта оказалось пустой. Оказалось, что услугу отключили на время отбывания священного долга.

Большего всего в жизни мне хотелось, чтобы сейчас с этой услугой ничего не случилось. Мои деньги должны быть на этой проклятой карте, сейчас они мне нужны даже больше, чем в тот дембель.

«Пусть мне навсегда отключат услугу чернобыльских выплат, пусть у меня никогда не будет машины и горячей воды, пусть меня уволят с работы, но эти четыреста рублей должны оказаться сейчас на карте», — пытался я договориться с кем-то внутри себя.

Я, закурив, ускорился в сторону банкомата. Вовчик плелся сзади, что-то бормоча себе под нос.

Птицы-роботы не обращали на нас никакого внимания.

Нам тоже было плевать на них.

 

 

Подушка

 

Драться на взлетке, перед всем танковым батальоном было не лучшей нашей идеей.

Откровенно говоря, «это» и идеей нельзя назвать было. Абсурд, мрак, залет, глюк, бред, провал — можно смело выбрать любой из терминов и не порочить возвышенный смысл слова «идея».

Сто двадцать человек ждут приказа отбыть на плац, где они должны совершить знакомые до рвоты упражнения, пробежать обязательные пять километров и по дороге незаметно выкурить по сигарете перед тем как вернуться в кубрик, одеться по форме номер четыре, а затем с чувством исполненного долга, под ротную песню и в ногу, двигаться в сторону столовой…

А тут такое…

Совсем ненадолго мой сержант задержал работу сержантского своего мозга, чтобы тот успел обработать, казалось бы, рядовое послание, в котором значилось, куда ему следует пойти. В то место, казалось моему сослуживцу, его может отправить всего несколько человек, все старше по званию, исключением могли стать только такие же сержанты, как и он, ну и, может быть, его отец, который тут вообще ни при чем.

А тут я…

Лучше бы мы на пару провели высадку на Луну. Вышли бы из лунного модуля в костюмах человека-паука и сообщили на станцию: «Неплохо для девчонок!» Вынули бы из твердой лунной почвы старый, истрепанный флаг и поместили в дырку лунного грунта знамя нашей дивизии, которое украли перед вылетом.

Лучше бы мы вбежали в Московскую государственную консерваторию имени П.И.Чайковского и вывесили на сцене органного зала плакат: «Не могу больше жить ложью — я голубой», а перед тем как хлопнуть дверью запасного выхода, написали бы на ней стихи: «Бах — лох».

Не факт, но почему-то уверен, что достойной альтернативой нашему поступку могло быть совместное появление в главном кабинете Кремля с целью одолжиться у президента. А если бы он спросил, на что нам требуются деньги, ответили бы, что не его собачье дело.

Чтобы понять, куда я тем утром послал своего сержанта, не обязательно хорошо учиться в школе и регулярно выполнять домашние задания; более того, для определения геолокации того места можно было бы смело прогулять все уроки географии. К чему это я? Сержант с легкостью понял направление, которое я ему указал, несмотря на все пробелы в образовании.

Вы можете мне не верить, к примеру, так же, как не верю я вам, но драться в берцах — примерно то же самое, что ходить в валенках не в баню, а по банным полкам, или спать с родной женой в двойном презервативе. Нет более неблагодарного времяпрепровождения, чем меряться силой со старшим по званию перед всем батальоном. После того как ты с трудом вырвал четыре часа, чтобы поспать.

Если бы моему сержанту природой было дано хоть на капельку больше ума, он вряд ли полез бы тогда со мной в драку.

Все было в его руках, но птичка по кличке «самообладание» вырвалась и улетела.

Он мог обойти землю тринадцать раз и сказать, что путешествие не стоило потраченного времени и занесения в книгу рекордов. Мог, заскочив на ужин к своей бабушке, крикнуть: «Veni, vidi, vici», — а потом объявить, что сам придумал эту фразу. Мог родиться девочкой и погибнуть в израильской армии. Лучше бы он сообщил всем собравшимся танкистам, что игра не стоит свеч и, сняв с себя лычки, подарил бы их душаре-дневальному. В любом случае, не стоило так близко к сердцу принимать мое пожелание.

Сам Господь Бог, похерив землетрясение в Японии и лесные пожары в Канаде, отвлекся на нас, с нескрываемым любопытством наблюдая, как оно пойдет дальше, чтобы потом записать результаты в свой белый блокнот уникальных редкостей. Кто знает, может быть потом именно из-за этого случая мы протолкнемся в райские врата без очереди, как те самые ребята, развеселившие самого Бога.

Мы бились так, что в оружейке заплакали ружейным маслом предохранители автоматов. Только что проснувшиеся, но навеки уставшие, солдаты смотрели так, будто нас нанял комбат, чтобы мы по утрам показывали копперфильдовскиефокусы личному составу. Для профилактики самоходов и воспитания солдатской смекалки.

Все эти тошнотворные байки про армию от дембелей-суперменов просто блекнут на фоне той драки. Все напыщенные неправдоподобные боевики с голливудскими или там гонконгскими танцорами просто смех по сравнению с тем, что происходило на взлетке второго танкового батальона.

«Взлетка» — сколько волшебства в этом армейском слове, неудивительно, что мы творили на ней чудеса. Очевидно, невозможно прожить жизнь, никого не обидев, тем более если ты служил в армии, но клянусь своим дембельскимальбомом, я вовсе не планировал обижать этого славного сержанта.

Не так важно, что было после того, как нас, злых и окровавленных идиотов, растащил командир роты. Могу ошибаться, но мне по-прежнему кажется: удивление с его лица не исчезло даже когда он, не докричавшись до нас матом, пустил в ход рукоять своего «Макарова». Не важно, сколько суток потом мы стояли в наряде, не имеет значения, почему мы потом несколько дней не могли выйти на построение, нет смысла говорить, с каким аппетитом жевал свои лычки сержант, смешно вспоминать, с какой легкостью автомат Калашникова перезаряжается от удара в грудь. Все это детали, которые не принято описывать в большой литературе или рассказывать на первом свидании. Вряд ли обитатели московских кофеен когда-то вникали в тонкости и разнообразие армейских наказаний, сомневаюсь, что подобное было бы любопытно выслушать маме или припугнуть им напарника по шахматам.

Кто в армии служил, тот в цирке не смеется. Неправда. Кто в армии служил, тот перестал ходить в цирк.

Читатель возмущенно хмурит лоб, почесывая залысины, — ну где же драка? Где сама драка-то!? Уставшему от прелюдии читателю объясню: ни один из наблюдавших тогда эту битву на взлетке не сможет достойно описать ее, поэтому довольствуйтесь тем, что даю.

Помню, как после хорошо исполненного удара с колена сержанта кинуло к первой шеренге любопытствующих солдат. Досадно было упасть прямо к ногам рядового из-за колена другого рядового. Худший день в жизни начинается именно так.

Рядовой по прозвищу Никола (немудрено с фамилией Николаев) наблюдал за нашей битвой, будто на экране кинотеатра показывали никогда не виденный им фильм «Рокки», поэтому падавшего к его ногам сержанта принял как судьбу.

Николу подстригли, одели и привезли в нашу дивизию прямиком из села. Прямо скажем, кроме своего хозяйства, двухсот односельчан, двадцати коров, трех тракторов и двух мотоциклов, в жизни он не видел ничего. Николу стали кормить три раза в день, научили отжиматься, подтягиваться, мыть полы, стойко принимать удары, а затем посадили в танк и сказали, что теперь он механик-водитель. Никогда рядовой Никола не видел столько необычных людей вместе, и если бы кто-нибудь сказал Николе, что он будет бегать по пятнадцать километров в день и регулярно чистить дуло танка, Никола бы рассмеялся своим редкозубым ртом тому человеку прямо в наглый жбан. Полученных впечатлений ему и без того хватало если не на инфаркт, то на всю оставшуюся жизнь точно, а тут еще это…

Двое самоубийц, забыв про уставы и инстинкт самосохранения, решили проявить свои бойцовские качества перед сотней с хвостиком солдат, четырьмя командирами рот и двенадцатью командирами взводов, и единственной общей радостью было только отсутствие командира батальона в звании полковника, который досыпал свое в домах офицерского состава...

Когда-нибудь поезд дотащит дембеля Николаева до родного села, и он с пришитыми на правую сторону кителя аксельбантами и в начищенных до зеркального кружения берцах ступит на родную землю, где заплаканная мать и хмурый с похмелья отец встретят его как героя. Николе наконец-то отдастся первая и единственная красавица села, соседка Нина, и напившись, он однажды расскажет ей, как выстегнул наглого сержанта перед всем строем. Та не поверит, нежно спросив Николу, часто ли обижали его там.

Пройдет много времени, я стану большим писателем, объяснив всем этим недоумкам, кто пришел на их территорию и привел типажи, с которыми они не встречались в своих скучных, прилизанных литераторских жизнях. Моя жена родит мне тройню, я построю ей большой дом с девятью комнатами, чтобы она могла прятаться от веселых детских игр и украдкой досматривать свой любимый фильм.

И — совершенно точно — я никогда не забуду, как забил на наш договор с пацанами о том, чтобы всем вместе встретиться на гражданке и приехать в город к этому злоебучему сержанту, чтобы на месте переломать ему ноги. Не забуду, как быстро и неожиданно для себя я воплотил в жизнь эту алмазную мечту каждого второго бойца нашей роты, как я сократил дистанцию между теми, кто проходил учебку, и теми, кто до конца службы оставался в рядовых. До сих пор я слышу во снах мерзкий голос младшего сержанта, который крикнул мне тем утром: «Куда пошел, военнопленный, вернулся, натянул кантики и поправил свою ибАную подушку!»