«Бабушка, стихи!»

Не сразу попадая в тапочки, бабушка щелкала выключателем и шаркала в сторону серванта, где лежали приготовленные с вечера блокнот и ручка. Чтобы записать очередной тянущийся к бессмертию столбик:

Эти горы и леса,

Реки и болота

Я пройду за два часа —

Это не забота.

Писать и читать стихи я начал почти одновременно. Первой книгой, которую прочел от корки до корки, был том Есенина в ворсистой серо-зеленой обложке. Дядя подарил мне его в меховой и морозный день киргизской зимы.

«Белая береза» и «Письмо к матери» тронули не сильно, а вот «Черного человека» и «Страну негодяев», толком не понимая, перечитывал раз за разом. И в конце концов пришел к выводу, что могу не хуже.

Сочинять было не трудней, чем складывать кубики, бегать по двору с пластмассовым автоматом или играть в настольный футбол. Но я быстро заметил, что именно стихи производят впечатление на взрослых. Надиктованные в бабушкин блокнот, плоды вдохновения зачитывались гостям и всячески поощрялись: «Будет поэт, когда вырастет». «Я уже поэт», — обижался я про себя, и ничто в моей вселенной не могло покол эту уверенность.

Дедушка был осторожней в оценках. «Есть задатки», — кивал он после прочитанного, а я отворачивал лицо, чтобы скрыть разочарование.

Когда дедушка умер, я, конечно же, сочинил об этом стихи. Взрослые выслушали их молча и без восторгов. Впервые на моей памяти они отказались играть со мной в вундеркинда. Уткнувшись лбом в прохладную беленую стену построенного дедушкой саманного дома, я долго лежал без сна на мокрой подушке, учась одиночеству.

Вскоре после переезда в Ленинград мама отвела меня во Дворец пионеров. Занятия в литературном клубе «Дерзание» проходили в кабинетах и залах, где роскошные мебель, лепнина и люстры часто отвлекали от ломких голосов, с выражением читавших свое.

Однажды стульев оказалось слишком мало, и Варвара Моисеевна, наша наставница, предложила всем расположиться на огромном, в ширину комнаты, пушистом ковре. Мы читали и слушали друг друга, сидя и лежа на мягком, но мне все время казалось, что вот сейчас войдет настоящий хозяин дворца — и отчитает нас за вольность.

Обычно после авторского чтения сначала высказывались студийцы, потом Варвара Моисеевна выносила свой вердикт, заодно оценивая и предыдущие отклики на прозвучавшее.

Мое неуязвимое прежде графоманское счастье быстро рухнуло под градом критических стрел ровесников. Многие из них писали лучше и интересней. Тогда и случился мой первый творческий кризис: я замолчал. Стихи, за которые мне так крепко теперь доставалось, перестали складываться в голове. «Ничего, — мрачно утешал я себя, — вот стану критиком — и вы у меня получите».

Не помню, почему в тот день я шел из школы один. Не было рядом ни Вовы Игнатьева, с которым мы после уроков играли в шахматы, ни Стаса Пестрецова, с которым гоняли мяч и то и дело дрались. Был редкий сентябрьский день затишья, когда у деревьев есть время попрощаться с листвой и последним теплом перед затяжными, зачеркивающими пейзаж дождями. Тогда-то я и написал свое первое стихотворение:

Осенние кораблики земли,

Послушные невидимым штурвалам,

И крутятся, и вертятся вдали,

Ложатся желтым покрывалом.

Они, как сны, заносят в наши души

Сомненья и напрасную тревогу.

Вздыхает ветер то шумней, то глуше

И шлет кораблик в дальнюю дорогу.

На заседании клуба оно осталось незамеченным. Как только я начал читать, кто-то из взрослых вошел в кабинет и отвлек Варвару Моисеевну. Студийцы тоже не проявили особого интереса, обсуждение скомкалось. Но впервые это было не важно: листопад заслонял лица критиков, и слова уносило ветром.

На вечерах любители словесности задают традиционный вопрос: для кого вы пишете?

«Ни для кого, — отвечаю честно. — Вырос эгоистом. Пишу для себя».

2018