Не рискну угадывать, сколько экземпляров из трех сотен тиража ляжет в фундаментальные книгохранилища, а сколько будет удержано и усыновлено в домашних собраниях, но мимо этой книги не пройдет никто. Потому что книга уникальна.

Жанр — семейная хроника. Тысяча страниц текста.

Автор — Леонора Москаленко. С уточнением: Хаджи Мурат.

Тут впору ахнуть: это какой Хаджи Мурат? Тот, которого увековечил для нас Лев Толстой?

Он самый. Леоноре — прямой прадед. Достаточно?

Еще один ее родственник — маршал Великой Отечественной войны Кирилл Мерецков.

Более чем достаточно, чтобы приняться за родословную. Сотни свидетелей. Тысячи документов. Обильнейший фотоальбом.

Бесконечное уточнение концепций, спорящих друг с другом. Все встык: эпохи, народы, веры… Такое не придумаешь. Сага!

Двум вышеназванным легендарным деятелям Хаджи-Мурату и Кириллу Мерецкову — посвящены в книге специальные очерки, воспринимаемые вполне независимо. Общая же зависимость частей Саги связана, я думаю, с образом героини-повествовательницы. Ее биография вызывает у меня особый интерес, потому что мы одного поколения: дети военного времени, не поспевшие со старшими братьями в окопы. Я наше поколение называю: спасеныши. Вот из этих спасенышей — и Леонора.

Родители ее встретились в Москве в конце 1920-годов: отец прибыл в столицу с Владимирщины, мама — из Дагестана. Стали студентами. Мама (потомок Хаджи-Мурата) окончила медфак университета, там какое-то время работала, потом защитила диссертацию, стала научным сотрудником биолого-почвенного факультета, трудилась всю жизнь, изучая под микроскопом вирусы… (пока не занялась родословной Сагой). Она созидала советскую и постсоветскую реальность, уже совсем не похожую на чресполосье гражданских и прочих войн с их засадами и атаками, сцепками и предательствами, милостями и казнями.

Я должен сказать, что финальная, третья часть Саги («Фрагменты из автобиографии») достойно увенчивает логику первых двух частей («Мои родители и мое детство», потом — «Корни и ветви — наша родословная») и по силе изложения, и, что не менее важно, — потому что в этой финальной части развязываются некоторые нравственные узелки, завязанные выше.

Например: с какими чувствами покидают горцы родные места, отъезжая в столицу?

Лоонора Москаленко вникает в эту ситуацию, рассказывая о своей маме, Умочке (внучке Хаджи-Мурата). Дело происходит в 1914 году. Нашелся инженер, который предложил родителям Умочки отправить их дочь из Дагестана в Россию, Она поехала. Там, в Саратове, она «сформировалась как личность, приобщилась к русской культуре и из маленькой диковатой горянки превратилась в интеллигентную образованную девушку».

И ни грустинки, что родная земля оставлена?

Подождите. Вот через несколько лет 15-летняя обрусевшая девушка, овладевшая русским языком и грамматикой (только легкий акцент остался), по воле родственников возвращается жить в родные места.

Я процитирую, потому что грустинка в ее душе вдруг обнаруживается:

«Умочка мучительно привыкала к новому образу жизни. Законы адата (обычаев) были очень сильны в аулах Дагестана, новая жизнь на бытовом уровне весьма робко заявляла о себе. Моей маме пришлось снова надеть платок, опустить глаза, помалкивать при разговоре со старшими, с гостями за стол на садиться и много чего еще, с чем уже трудно было смириться. Она тосковала без книг, без общения на соответствующем ей уровне…»

И это — неизбежно? Готовность их родного уголка отбыть в Россию и тоска при возвращении в родные места?

Да нет же! Грустинка чувствуется и в том, и в этом случае. И при отъезде, и при возврате. Я это чувствую при чтении всех частей Саги. Но только истоки грусти разные. Если ты покидаешь родной аул в надежде скомпенсировать себя в России, как было прежде, то о чем жалеть? Но это прежде. А в новое время, учась в Москве, Леонора Москаленко вовсе не чувствует необходимости что-то компенсировать в душе сравнительно с утратой горской первородности. Напротив, она эту приверженность хранит! Никакой потери! Горянка в столице вовсе не теряет связей со своей малой родиной. Наоборот, в русской культурной среде она чувствует непреходящий интерес к своему Дагестану. И у подруг, у друзей-студентов — к другим неповторимым местам их детства.

А это уже особенность России.

Южная Сибирь, огромное евразийское пространство, где веками кочевали по меняющимся дорогам (или по бездорожью) колобродящие племена, — собирается в единую Державу. История подталкивает (а иногда толкает) эти племена двигаться все дальше… От днепровских порогов до сахалинских ворот — к Океану. И утверждается в этой Державе уникальная традиция уважения к тому, что в памяти своей хотят сберечь эти собравшиеся отовсюду люди. К неповторимости малой родины. К этническим обычаям, выношенным предками. К вековой вере, ими же выношенной.

Это не потеря родного ради всеобщего, не взбирание по ступенькам, не обмен сегодняшнего на всеобщее.

Это — всеобщее, которое дает тебе возможность остаться собой. Непременно! Обязательно! Естественно!

Русская культура собралась воедино не только в резонанс мировому человечеству. Не менее важна интернациональная чуткость, которая делает русскую культуру великой.

Это уникально! Чувствуя такую общность и сохранность, можно создавать Непридуманную Сагу, в которой Дагестан дышит в унисон контексту всероссийской, а значит, и всемирной культуры.

Книга, которую я держу в руках, — доказательство тому.