Сашко Ушкалов — украинский писатель генерации-2000. Родился в 1983 г. в Харькове. Поэт, драматург, прозаик, авантюрный велосипедист-дальнобойщик. Автор поэтической книги «Перипатетика-блюз» (2002), сборника абсурдистских пьес «ESС» (2006) и многих публикаций в таких популярных периодических изданиях как «Молода Украiна», «Березiль», «Дикое поле», «Книжник review». Переводит на украинский современную немецкую поэзию и прозу. Живет в Харькове. В «ДН» публикуется впервые. 

Журнальный вариант.

 

                                                                                                                                                                    Странно, очень странно,

                    где бы я был, если бы меня не было?

                                   

                                Иван Вырыпаев. «Кислород»

 

 

Все, собственно, началось из-за этого дурацкого солнечного затмения.

С самого утра все у меня пошло наперекосяк. Проснувшись, я поплелся в душ и перепутал обыкновенный человеческий шампунь с гигиеническим шампунем-кондиционером для длинношерстных котов, поэтому мои волосы теперь торчали во все стороны, как будто меня долбанул током электрочайник. А заявившись в офис своей газетки, я узнал, что шеф-редактор, в народе «шефуля», он же Сан Саныч, уволил нашего штатного астролога только за то, что его жена, между нами говоря, редкостная истеричка, заявила, что, типа, прогнозы астролога не сбываются.

— Шурик, — сказала она за завтраком, — ты доверяешь своему астрологу?

— А что? — испугался Сан Саныч, который очень любил свою жену.

— Ты Козерог.

— Почему это?

— Да не в том смысле, — объяснила жена, — по гороскопу.

— Ну и?.. — не врубился шефуля.

— Ты читал прогноз для Козерогов на субботу, то есть на вчера?

— Читал, разумеется, я же шеф-редактор, — соврал Сан Саныч.

— И че? — настаивала супруга.

— И ниче, — пожал плечами шефуля.

— А где? Где? Ёкэлэмэнэ… — разозлилась она.

— Что — где? — вконец растерялся Сан Саныч.

— Обещанная сексуальная активность!!! Там же было ясно написано, что в субботу Козероги будут сексуально активны, а ты лег и сразу захрапел… Я даже новенькое белье надела… Ты хоть заметил, какого оно цвета?

— Кажется, розового? — упавшим голосом пробормотал шефуля.

— Ну, Козерог… — процедила сквозь зубы супруга и хлопнула дверью.

Словом, утром астролог и вылетел.

 

В конце концов, на этом мои неудачи могли бы и закончиться, если бы Сан Саныч не сказал: до тех пор, пока газета не найдет нового астролога, его обязанности временно будешь исполнять ты. Но, чувак, запомни, никакой сексуальной активности. И потому последние два с половиной часа я только и делал, что от фонаря выдумывал астрологические прогнозы. Без малейшей сексуальной активности, разумеется…

После обеда Сан Саныч позвал меня «на ковер». А я как раз застрял на злополучных Козерогах и никак не мог сдвинуться с места, — просто представить себе не мог, какой у этих тупых, упрямых животных может быть астрологический прогноз, да еще и без малейшей сексуальной активности.

«Все, — подумал я, — мне капец…» — и открыл дверь его кабинета.

— Слушай, Баз, — перешел он сразу к делу, — хочешь двести баксов за полдня?

— Мокруха, да? — вяло поинтересовался я.

— Нет, шоу-бизнес…

— Что угодно, только не эти долбаные Козероги.

— Что-что? — переспросил шефуля.

— Ничего-ничего, — говорю, — это меня из-за солнечного затмения целый день кумарит.

— Значит, так — буркнул шефуля, — солнечное затмение еще не началось, поэтому забудь про своих долбаных Козерогов, собирай манатки и дуй в сто шестьдесят третью школу.

— Куда-куда?

— Сто шестьдесят тре-тья шко-ла, — повторил он по слогам.

 

По правде сказать, слово «школа» вызывало у меня почти те же ассоциации, что и словосочетание «сексуальная активность» у Сан Саныча. В детстве я был очень непоседливым… и в большинстве случаев, когда мне приходилось что-нибудь делать, я обламывался после первой же неудачи. Так было и с учебой. Когда пошел в первый класс, меня хватило только на полгода, пока я не написал первую в своей жизни контрольную по русскому. Контрольная состояла всего из одного слова, которое нам выдавали на карточках. От него надо было образовать множественное число… мне попалось слово «сук». Не задумываясь, я написал «суки» (кто бы мог подумать, что правильно будет «сучья») и сдал… За что мне поставили двойку и почему вызвали в школу отца, я так и не понял, зато на учебу решил забить уже тогда, не ожидая, когда она принесет еще какие-нибудь неприятные сюрпризы. Из моей следующей школы, а я их сменил ни много ни мало — четыре — так вот, из следующей школы меня выгнали из-за баскских сепаратистов… Я тогда был в третьем. Стояла весна, и у нас как раз намечался урок труда, на котором нам должны были привить бесконечную любовь к сельскому хозяйству и вообще — аграрному, так сказать, мировоззрению. Проще говоря, надо было сажать баклажаны и кабачки на пришкольном участке… Но вместо того чтобы читать учебное пособие по выращиванию баклажанов и огурцов, я, к несчастью, нашел в школьной библиотеке брошюру о баскских сепаратистах и всю ее прочитал, запоем… Для чего школьной библиотеке брошюра о баскских сепаратистах, я тогда как-то не задумывался. Так вот, находясь под впечатлением, я перекупил у одного мажористого старшеклассника петарду размером с хороший огурец, и когда все сажали кабачки и баклажаны, зарыл ее в грядку, а фитиль оставил наверху. Его я поджег, когда наша учительница труда, заторможенная прибалтка, стала придирчиво проверять, ровные ли получились грядки. Петарда взорвалась прямо у нее под ногами, а сырая земля залепила ее здоровенные черепаховые очки… Я больше чем уверен — наша заторможенная прибалтка так ничего бы и не поняла, если бы на меня сразу же не показали пальцами две сучки-заучки.

— Чтооо? — спросила она у заучек.

— Это он вас падарва-ал!!!

Заторможенная учительница труда минуты четыре стояла молча и потом прошипела в мою сторону:

— Идееем к дирееектору…

Из третьей школы меня вышибли уже тогда, когда я учился в девятом. Я не был пацифистом, но все равно не мог взять в толк, зачем на физкультуре в мирное время нужен норматив по метанию гранаты. Мы долго спорили с физруком, и тогда он позвал директора, бывшего афганца.

— Бросай, сопляк, — сказал тот, — в школе ты должен научиться всему, в том числе родину защищать.

— От кого? — не понял я.

От кого ее надо защищать, он, видимо, тоже не знал, потому буркнул:

— Бросай, не то вызову родителей.

И я бросил. Граната завертелась в воздухе, стукнулась о футбольные ворота, отрикошетила и попала физруку в ногу, раздробив большой палец. Фигня состояла в том, что физрук, судя по всему, не был врагом нашего отечества и не представлял для него ни малейшей угрозы.

Словом, я был зол на школу и поэтому вынашивал полубезумные планы и, что совершенно естественно, решил отомстить. Но поскольку террористический «опыт баскских сепаратистов» после того, как я вылетел из второй моей школы, стал казаться мне не очень действенным, я выбрал несколько иную тактику. После одиннадцатого класса я вполне сознательно поступил в педагогический и решил уничтожить вражескую систему, став ее частью и осуществляя подрывную работу изнутри.

 

— Ты еще здесь? — удивленно глянул из-под очков Сан Саныч.

— Исчезаю… — выдохнул я.

— Кстати, что это за хреновина у тебя с головой? — спросил шефуля, когда я был уже у двери.

— Х-м-м... — стал выкручиваться я. — Понимаете, скоро лето… Пора менять имидж…

— Имидж — это хорошо, — согласился Сан Саныч, — но почему от тебя так несет дустом?

Тут уж я не нашелся, что ответить, и молча пожал плечами. Шефуля еще раз искоса на меня зыркнул, сокрушенно вздохнул и сурово добавил:

— Делаешь работу, берешь двести баксов. Завтра утром мои, честно заработанные проценты, — «честно заработанные» он выделил логическим ударением, — то есть ровно половина, должны лежать у меня на столе. А теперь исчезни. И сделай, наконец, что-нибудь со своей головой.

— Будут лежать, сделаю, всего доброго, — расшаркался я. — Привет супруге, мудила, — добавил я уже за дверью. При этом на меня недобро зыркнула секретарша — беременная растаманка Светочка.

 

Через пятнадцать минут я и впрямь ехал в 163-ю школу, даже не подозревая о том, какой шоу-бизнес может ожидать меня там. Возможно, там снимают школьное порно, — думалось мне, — но зачем я им нужен, если от меня несет дустом и у меня не пойми что на голове?

К моему величайшему удивлению, школа № 163 оказалась закрытой, как впрочем, и все нормальные школы в воскресенье. Поначалу я даже обломался и хотел уже ехать домой, но 100 баксов, которые завтра утром должны лежать на столе у Сан Саныча, заставили меня передумать. Нет-нет, ай лав шоу-бизнес, — мысленно успокоил я себя и постучал в ближайшее ко входной двери окно. Результат был нулевой. Постучал сильнее — результат тот же. В конце концов я в отчаянье долбанул ногой в массивную деревянную дверь так, что на меня посыпалась штукатурка.

И только после этого где-то глубоко внутри послышалась загадочная возня. Мне почему-то показалось, что это какая-то гигантская рыба проглотила человека, и тот теперь пытается выбраться наружу.

 — Шо надо, ля? — в щель приоткрытой двери на мою голову подозрительно пялился старпер в побитой молью совковой шапке-ушанке с кривой кокардой.

— Где тут у вас шоу-бизнес? — спросил я напрямик.

— Шо-шо, ля? — не понял он.

— Сегодня кроме меня еще кто-нибудь приходил? — упростил я вопрос.

— Да-да, — сразу же закивал он. — Там какие-то пидары за школой в окопе толкутся…

«Пидары? В окопе?» — хотел было переспросить я, но старик уже исчез за дверью, и я услышал, как его шаги медленно удаляются таинственными коридорами школы-рыбы.

Галимая милитаристская тема, из-за которой я вылетел из третьей школы, и сексуальная, или, точнее, со слов старичка, гомосексуальная активность меня вовсе не привлекали… потому на задворки школы я вышел с некоторым опасением. Там было пустое футбольное поле, турники, помойка, а дальше я и впрямь увидел несколько человек, суетящихся на площадке для допризывной подготовки юношей. Юношей среди них я не заметил, и это уже начинало меня стремать…

— Добрый день! — я подошел к чувакам и поздоровался со всеми сразу. — Меня прислал Сан Саныч…

Трое из них оглянулись и несколько минут смотрели на меня вопросительно-изучающе. Особенно внимательно смотрели те двое, что были с видеокамерами. Мне даже показалось, что они меня снимают.

— А-а-а! Шуричек! — вдруг всплеснул руками третий, он был без камеры, но зато у него был лысый череп и какая-то неопределенная улыбка.

— Сева, — лысый подошел ко мне и протянул руку. — Я тут главный, а ты, наверное, тот актер, о котором Шуричек говорил, мдя-мдя-мдя, правду говорил: молодой, лицо мужественное… Вот только на голове у тебя ЧТО?

— Лето скоро, — пожал я плечами, — пора менять имидж.

— Ну, причесон у тебя, положим, попсовый, но дезик прикольный, — подбодрил меня Сева.

«Ну и какой он после этого натурал?» — подумал я, и у меня даже мурашки по спине пошли.

— Как называется?

— Кто? — не понял я.

— Дезик.

— Кири-кири, — вспомнил я название кошачьего шампуня.

— Надо будет и себе купить, — одобрительно кивнул Сева. — Ладно, давай раздевайся, то есть пере...одевайся, я тебе все по ходу объясню! — сменил он тему.

Я напряженно вздыхаю, а Сева уже тащит меня в сторону микроавтобуса, припаркованного в кустах. Вначале я был так растерян, что даже его не заметил. Из приоткрытой дверцы микроавтобуса, сидя на ворохе пестрых сумок, за нами наблюдает старая швабра, на которой столько штукатурки, что, наверное, хватило бы отреставрировать несколько архитектурных памятников.

— Вот, — говорит Сева и слегка подталкивает меня.

— Умгу, — многозначительно кивает она.

— Амга, — не менее многозначительно отвечает Сева.

Полная жопа — однозначно.

Швабра начинает копаться в своих пестрых торбах и в конце концов достает оттуда потрепанный военный френч, галифе и гимнастерку.

— А сапоги? — спрашивает Сева.

— Сапогов нету… — пожимает плечами швабра.

Возвращаюсь в новом прикиде, но в кроссовках — вид у меня откровенно даунский, для полной картины не хватает только гранаты. Сева тем временем что-то ищет в барсетке, висящей у него на поясе.

«Ну точно — гранату ищет», — думаю я, но он вдруг достает оттуда двести баксов, и вся эта затея начинает казаться мне не такой уж провальной. Студенческая жизнь научила меня растягивать шесть картошек и три кубика бульона на целую неделю, а также любить деньги… Я бы не сказал, что я прямо-таки влюблен в бабки, но когда я их вижу, они мне нравятся, определенно нравятся.

 

Севе, похоже, бабки тоже нравились, может, даже больше, чем слово «раздевайся». И потому, отдав мне двести баксов, он заметно занервничал и потопал к чувакам с камерами.

— Где этот долбаный гуцул? — раздраженно поинтересовался Сева у одного из них.

— В окопе до сих пор, — виновато пожал плечами тот.

— Антин Христофорович, идите сюда, актер приехал, — крикнул в сторону окопа Сева.

Из окопа, который школьники вырыли специально для уроков ДПЮ, чтобы учиться защищать родное отечество от условного противника… врага, о котором ничего не известно даже директору школы, появляется растрепанная голова. Видно, что Антин Христофорович пытается выбраться на поверхность, но у него ничего не получается.

— Сюда, рыбьята, — зовет он, — вытащите меня из этого проклятого укрытия.

Чуваки смущенно переглядываются, зыркают на Севу, мол, «а может, ну его на… может, пускай там и сидит…». Сева как-то виновато кивает в сторону патлатой головы, мол, «ничего не поделаешь, хлопцы, надо вытащить этого мудака», потому чуваки с выражением обреченности на лицах идут к Христофоровичу, вытаскивают его за руки наверх и, как мешок с говном, бросают на свежую майскую траву, после чего возвращаются и бережно берут на плечи свои черные, нагретые на весеннем солнце камеры.

— Значит так, — подходит к нам патлатый. — Я уже все прекрасно вижу — реклама будет бесподобная, но есть одно «но»… Нам нужен еще один актер.

— Антин Христофорович, бюджет не потянет еще одного актера, ну никак не потянет, — причитает Сева. — Дайте нам хотя бы сюжет сценария. Чтоб… Да, тебя, кстати, как зовут? — обращается он ко мне.

— Баз, — говорю я.

— Очень приятно. Антин Христофорович, галицкий режиссер, — галантно кивает патлатый и протягивает мне визитку. Там написано: «Антин Христофорович, галицкий режиссер». — Так вот…

Тут галицкий режиссер вдруг хватается за карманы своей джинсовки и начинает в них шарить. Того, что он ищет, в джинсовке не оказывается, поэтому он так же суетливо шарит по карманам джинсов, но там тоже нет этого «чего-то». В конце концов он засовывает руку в задний карман и с явным облегчением вытаскивает оттуда какие-то колеса, высыпает на ладонь несколько штук и бросает в рот.

— А что это ты на меня так смотришь? — настороженно спрашивает он.

Я молча пожимаю плечами. — Это от головы, — продолжает оправдываться галицкий режиссер, — я еще никак не могу привыкнуть к вашей климатической зоне.

— Сева, а откуда он? — шепотом спрашиваю я.

— Ты же слышал, из Галиции… — тоже шепотом отвечает Сева.

— А у них там что, другая климатическая зона? — начинаю сомневаться я в своих знаниях по географии. Говорю же, на учебу я забил еще в первом классе.

— Ага, — Сева кивает в сторону Христофоровича и крутит пальцем

у виска. — Понимаешь, — шепчет он, — главный тут — я, я завхоз, у меня бабки, у меня все, но фирма подписала контракт с этим режиссером, ничего не поделаешь…

— Но он же на колесах…

— Ничего не знаю, — отрезает Сева, — шеф сказал, что он креативный кретин…

Судя по невинному выражению лица, Сева не понимал ни первого, ни второго слова…

 

И тут колеса, похоже, начинают действовать, потому что креативный кретин заметно оживляется…

 — Я все уже замечательно вижу, — объясняет он, жестикулируя так активно, что со стороны может показаться — он хочет взлететь. — Вторая мировая война. Итальянцы, мать их, наступают на эфиопов. Баз будет у нас эфиопом.

— Эфиопом? — охренело переспрашиваю я. Но эфиопы, они же — негры, Антин… как вас…

— Антин Христофорович, галицкий режиссер, — подсказывает он, дыша мне в лицо перегаром. — Черт с ними, негры так негры… Значит так, — начинает оправдываться он, — ты — европейский археолог, которого фашизм застал на территории Эфиопии, и ты вливаешься в ряды армии этой гордой, непокорной нигеро-кордофанской страны, чтобы бороться против мирового зла…

— Сева, а что мы хоть рекламировать-то будем? — осторожно спрашиваю я.

— Пиво, — вздыхает Сева.

— А при чем тут мировое зло? — не понимаю я.

— Это, — говорит Сева, — все из-за их климатической зоны.

— Нигеро-кордофанской? — вконец запутываюсь я.

Сева так резко закатывает глаза под лоб, что мне кажется, они уже никогда не вернутся в нормальное положение.

— Ну хорошо, — соглашаюсь я, — а френч, галифе и гимнастерка… тоже из-за климатической зоны?

— Нет, — говорит Сева, — это потому что пиво называется «офицерское»…

 

Креативно-кретинного Христофорыча снова обуревает творческий порыв:

— Так… Баз сидит себе в шанце, всех эфиопов поубивало, потому что они ничего не соображают в военной тактике и военных маневрах, — аж захлебывается он. — У База остается граната и несколько банок офицерского пива. О, нет… нет… нет… Сева, Сева, дорогой мой, ничего у нас так не получится! — он картинно заламывает руки.

Сева в отчаянье хватается за голову.

— Севочка, нам нужен макарон, — креативит Христофорыч.

— Какой еще макарон? — Севино отчаянье так велико, что он непременно стал бы рвать на себе волосы, если бы они у него были.

— Нам нужен итальянский зольдат, как же ты не понимаешь?

— Да где же я вам возьму солдата, да еще итальянского, Антин Христофорович?

— Это от головы!!! — будто убеждая себя, кричит галицкий режиссер и бросает в рот еще несколько колес. — Сева, мать твою, но мы же где-то взяли европейского археолога, которого фашизм застал на территории Эфиопии?

Я вообще стою в полном ауте. Единственное, чего в данном случае хочется, так это, крепко схватив две стобаксовые бумажки, слинять, просто незаметно слинять от этих двух клоунов. Останавливают меня только мой даунский прикид и мои собственные шмотки, которые остались в микроавтобусе под бдительной охраной старой швабры.

Но тут Севино лицо неожиданно проясняется. Он достает из кармана мобильник и быстро набирает номер.

— Значит так, — говорит он, — бери свой велосипед и быстренько дуй сюда.

Следующие минут десять проходят в напряженном молчании. Сева ходит туда-сюда и грызет ногти, Антин Христофорович ползает вокруг окопа и, состроив из указательных и больших пальцев подобие объектива, выбирает ракурсы для съемки будущего рекламного ролика. Через какое-то время к нам на бешеной скорости подлетает гопник-велосипедист, весь в пыли. На всех парах он подруливает к Севе, спрыгивает с велика и с озабоченным видом пытается отдышаться, но по всему видно, что его просто распирает естественное гопницкое любопытство.

— Значит так, — сходу обламывает его Сева, — ты будешь макароном.

Гопник, судя по всему, маленько вылетает из колеи и не совсем ловит, чего от него хотят, но по-гопницки доверчиво и утвердительно кивает.

— Знакомься, — это Баз, наш главный герой.

 — Макарон, — деловито протягивает мне руку гопник.

— Это наш курьер, — объясняет наконец Сева. — Никто не знает город лучше него. Молния — не пацан! Антин Христофорович, мы нашли итальянского солдата!

Антин Христофорович размыкает руки, тем самым ломая воображаемый объектив, и подходит к гопнику.

— Перфектно! — говорит он, дыша на гопника перегаром. — Теперь можно начинать. Наш главный герой — европейский археолог, которого фашизм застал на территории Эфиопии…

После этого пассажа энтузиазм гопника потихоньку гаснет, и я понимаю, что он уже начинает сожалеть.

— …остается с глазу на глаз с врагом, — продолжает галицкий режиссер, — то есть с макароном!

— Я, это я — макарон! — услыхав знакомое слово, делает шаг вперед гопник.

— Хорошо-хорошо, — треплет его по щеке Христофорович. — Наш макарон должен быть агрессивным, прямо-таки взбешенным. Ты умеешь материться по-итальянски? — напрямик вопрошает режиссер.

Гопник растерянно качает головой: нет, мол.

— Мдя… Так… Ммм… Словом, будешь кричать — мадонна путана! А ну, повтори!

— Как-как? — смущенно переспрашивает гопник. — «Макдоналдс» сраный?

— Сева, черт побери, что это за кретин? — сердится Христофорович.

— Я не кретин, я курьер… То есть макарон, — неожиданно возмущается гопник.

Сева, уловив слово «кретин» в отрицательном значении, выглядит сбитым с толку, но возмущается:

— Никто не знает город лучше него!

— Ладно-ладно, — как-то сразу сникает Христофорович. — Макарон, повтори: ма-дон-на-пу-та-на.

— Ма-дон-на-пу-та-на, ма-дон-на-пу-та-на — повторяет гопник очень легко, с металлическим оттенком в голосе, как будто в лингафонном кабинете.

— Перфектно! — хлопает в ладоши галицкий режиссер. — Все… Это твои слова, выучи их, больше тебе ничего не придется говорить, потому что у нас очень агрессивный макарон, и весь ролик будет агрессивным… Значит так, наш макарон с криками «мадоннапутана» прыгает в шанец.

Услышав еще одно незнакомое слово, гопник настораживается. По выражению его лица я понимаю, что он не совсем догоняет, что это за фигня такая — «шанец», и вообще — хорошо это или плохо. Тем не менее, гопницкое любопытство перевешивает, и он начинает слушать.

— Щас я озвучу концепцию, рыбу…

Это удивляет гопника еще больше. «Ну, допустим, — наверное, думает

он, — может, это… концепцию и можно озвучить, но как можно озвучить рыбу?»

— Баз сидит в шанце, — продолжает Христофорович, — в одной руке у него граната, в другой — фляжка «офицерского» пива. Кстати, Сева, у нас еще где-то там осталось или уже все выжрали? — как-то виновато кивает Христофорович на операторов.

Сева вприпрыжку бежит к микроавтобусу, приволакивает оттуда ящик пива в каких-то отстойных бутылках, закупоренных крышечками с кольцом.

— Баз сидит в шанце. Слышен крик макарона.

— Да-да, я — макарон, — в который раз соглашается гопник.

— Баз, ты в это время делаешь очень злое лицо, прямо-таки перекошенное от злобы, — входит в раж Христофорович, — дергаешь за чеку и бросаешь гранату. Ну, мы тут в студии создадим эффект взрыва, в шанец полетят земля, руки, ноги и кишки макаронов.

При этих словах Христофорович как-то подозрительно подмигивает Севе, и мне это, откровенно говоря, не очень нравится. Гопнику, видимо, тоже не очень-то хочется, чтобы его кишки куда-то там летели. Он даже забывает про свое «я, я макарон!».

— Повисает зловещая тишина, опять слышны крики макаронов. Они все ближе и ближе, ближе и ближе… И тут, Баз, ты не выдерживаешь, ты бросаешься к ящику с пивом, хватаешь фляжку, четким движением, будто кольцо гранаты, срываешь крышечку… Делаешь несколько глотков… И… хреначишь фляжку из шанца!!! За ней — другую, третью, четвертую... Хреначишьхреначишьхреначишь… И тут вдруг появляешься ты, — Христофорович подходит к гопнику и снова похлопывает его по щеке, — и с криками…

— Ма… ма… — пытается вспомнить гопник.

— Мадонна путана, — тихонько подсказывает ему Сева.

— Ма-дон-на-пу-та-на, — старательно повторяет тот, как в лингафонном кабинете.

— Правильно, — соглашается Христофорович. — Ты прыгаешь в шанец, и вы с Базом начинаете имитировать рукопашный бой…

— Да это им… как два пальца… — для чего-то добавляет Сева.

— Да-да, — соглашается гопник и почему-то недобро косится на мою неформальную причу.

— Что — как два пальца? — не понимает режиссер.

— Ну, у нас тут на Слобожанщине поговорка такая, — смущается гологоловый Сева.

— Так, никаких двух пальцев, — шикает на него Христофорович, — тут командую я, это мой сценарий, и я за него несу полную ответственность! Это моя, бля, репутация, и я не потерплю в ней никаких ваших слобожанских пальцев, — распаляется кретинный, то бишь креативный режиссер. — Не перебивайте меня! Так вот… в конце концов, Баз душит макарона и с выражением честно исполненного долга на лице допивает пиво…

Мы все вопросительно смотрим на Христофоровича, особенно гопник-макарон:

— Понарошку? — переспрашивает он шепотом.

— Что — «понарошку»?

— Душит…

— Да-да, — поддакивает Сева, — как же мы без курьера?

Христофорович составляет из пальцев воображаемый пистолет и стреляет себе в висок, продолжая говорить:

— А в конце… делаем эффект… компьютерный эффект. Так, будто бы по экрану телевизора кто-то стреляет из пулемета и выводит надпись «ОФИЦЕРСКОЕ ПИВО — РОДИНА ДУМАЕТ О ТЕБЕ!!!»

Но мы все так же вопросительно смотрим на Антина Христофоровича. Мы с Севой, потому что не совсем въезжаем в концепцию и рыбу, а гопник — потому что до сих пор не знает, по-настоящему его будут душить или «понарошку».

— Так, — смущается Христофорович, — вы, слободские, ни хрена не соображаете в этом бизнесе. Все. Через десять минут съемка.

 

Сева обреченно ведет гопника к микроавтобусу пере… одеваться, а меня Христофорович заставляет лезть в окоп и спускает мне туда ящик с пивом. Я, не долго думая, открываю одну бутылку и начинаю входить в роль… Режиссер в это время топает к операторам, которые с завистью поглядывают на мое «офицерское», и начинает им что-то втирать. Пиво, врать не буду, галимое. Похоже на воду с пеной от хозяйственного мыла. Но настроение у меня еще хуже, поэтому я продолжаю пить. Минут через десять гопника наконец выпускают из микроавтобуса — он в какой-то фрицевской тужурке, во всяком случае, на плече у него бундесверовский триколор. На итальянского солдата он вообще даже не смахивает, собственно, и на немецкого тоже. Он так и остается курьером, который знает этот город лучше всех.

Издали я смотрю, как Антин Христофорович опять похлопывает гопника по щеке, гопнику это не нравится, и он как-то виновато косится на своего шефа — Севу. «Ну, все, — думаю я, — сейчас он вырубит нашего режиссера», — и открываю еще одно пиво. Прихлебывая, наблюдаю, как Сева опять исчезает в микроавтобусе и сначала выносит оттуда какой-то подозрительный мешок, а потом алюминиевый тазик.

— Сева, — кричу я, — а это еще что?

— Спецэффекты… — как-то загадочно улыбается он. — Для взрывов

спецэффекты…

Ну-ну — отворачиваюсь я, но боковым зрением замечаю, что он зачем-то натягивает резиновые перчатки.

Когда ко мне подходит Христофорович, я уже допиваю четвертое пиво и мне дико хочется отлить.

 — Все, щас будем снимать. На, держи, — говорит он и бросает мне в окоп муляж гранаты. От одного ее вида мое настроение с галимого превращается в совсем галимое. — Давай, ты сидишь под бруствером, держишь гранату, фляжку и думаешь о том, как ты ненавидишь итальянских зольдат.

Я усаживаюсь под бруствер, беру болванку пива и думаю о том, что если я сейчас не отолью, то и в самом деле могу тут погибнуть. Погибнуть нелепой смертью в этом окопе. И тут вокруг окопа начинают бегать два придурка с камерами.

— Перфектно, просто перфектно, — кричит Христофорович, — какая ненависть в лице! Талант!

В этот момент у меня над головой, прямо на бруствере начинает что-то взрываться. Я инстинктивно падаю на землю. Все это напоминает пулеметные очереди, а на голову мне сыплются комья земли.

— Гранату, гранату! —  кричит Антин Христофорович.

Я хватаю первое, что попадается под руку, и бросаю куда-то вверх. Кажется, это было недопитое «офицерское» пиво, но Христофорович не обращает внимания.

— Ба-ба-бах! — орет он. — Ну, это, типа, взрыв был… А теперь — спецэффекты. Баз, давай из-за бруствера.

Я перебираюсь за бруствер и одним глазом вижу, как надо мной пролетают комья земли, потом (полный пипец) рука и нога в военном обмундировании. Но самое интересное начинается через секунду. На бруствер плюхается что-то тяжелое и непонятное — я поднимаю голову и вижу на бруствере чьи-то кишки, настоящие кишки. «Господи, бедный гопник», — думаю я… И отворачиваюсь…

— Пивом, пивом их! — не унимается Христофорович.

 Это звучит так, будто я должен бомбить пивом именно эти кишки. Тогда я хватаю из ящика пиво, открываю его и даже не надпив, как значилось в рыбе, хреначу прочь. Не пью я, во-первых, потому что мне невыносимо хочется отлить, а во-вторых, — на бруствере, в тридцати сантиметрах от меня висят кишки курьера, который знает этот город лучше всех, и меня от этого едва не выворачивает.

— А теперь, макарон, в атаку, в рукопашный бой. Только без пальцев, рыбьята, — это моя репутация!!! — предупреждает Христофорович.

Я слышу, что к окопу с криками «ура-а-а!!!» приближается гопник. Собственно, криков в сценарии не было, но меня радует уже хотя бы то, что он жив и здоров. Гопник вылетает на бруствер, осатанело зыркает на мою неформальную причу, — вокруг нас, будто в каком-то диком танце, кружатся операторы, — делает шаг вперед и уже хочет прыгнуть на меня… А я прикидываю в уме, как бы его лучше валить… Но он неожиданно поскальзывается на кишках, картинно взмахивает руками и ласточкой пролетает мимо меня, прямо на ящик с остатками «офицерского».

— Перфектно! — какого-то черта орет Антин Христофорович.

Гопник приземляется всей грудью на пластиковый ящик и затихает. По стенке окопа сползают раздавленные им кишки…

 — Макдональдс… рваный… — хрипит гопник…

— Кишки, кишки берите крупным планом! — Христофорович вне себя от восторга. — А потом База! Баз, где твоя граната?

Я нахожу гранату, изо всех сил стискиваю ее в кулаке и понимаю, что мой мочевой пузырь сейчас разорвет…

— Гранату, гранату крупным планом! — звучит наверху. — А теперь бросай!!!

Из последних сил я хреначу гранату куда-то вверх, слышу отчаянное «ой, б...дь» и понимаю, что вторая в моей жизни граната тоже попала в цель.

— Снято! — кричат операторы…

А я смотрю вверх на затемненный диск солнца и умираю, умираю в брат-ской могиле с лучшим курьером этого города, на чьих-то раздавленных кишках…

 

По правде говоря, мне совсем не хотелось взрослеть. Весь этот бестиарий, весь этот цирк, этот дурдом — все это меня устраивало. Более того — я все это любил. Кто-то другой на моем месте непременно бы расслабился, стал бы пропускать шайбы в свои ворота. Кто-то чувствовал бы себя неуютно… Представь, ты попадаешь под ливень, заходишь к своему другу и, пока твоя одежда сохнет, он дает тебе джинсы своей сестры… мол, не сидеть же тебе тут в одних трусах. «Ладно, ладно, — думаешь ты, — джинсы сестры, ничего страшного…» Но когда ты понимаешь, что его сестра носит джинсы на шесть размеров больше твоих… И вот ты сидишь в этих джинсах… И вдруг приходит она.. то есть сестра… Я это к тому, что кое-кто чувствует себя так всю свою жизнь. К счастью, до этого момента у меня в жизни ничего такого не было.

У меня была работа, я заканчивал четвертый курс филологии и после последнего зачета, а это, кажется, была «безопасность жизнедеятельности», должен был получить диплом бакалавра. У меня были проблемы с женщинами… То есть проблем как таковых не было, но трудно было припомнить хоть одну женщину, которая согласилась бы жить со мной больше недели. Последняя была на четыре года старше меня. Помню, она позвонила мне и сказала, что больше не хочет меня видеть.

— Что-то не так? — спросил я.

— Да, — сказала она, — меня очень раздражает твое поведение.

— Ты это о чем?

— Меня раздражает, что когда я жарю яичницу, ты срываешь с меня одежду и начинаешь меня любить… а когда мы лежим в кровати и я хочу, чтобы ты меня любил, ты читаешь своего долбаного Ортегу-и-Тангенса.

— Ортегу-и-Гасета, — поправил я.

— Да мне насрать…

— Ой, бля-а…

— Что бля? Ну что бля? Сказать нечего, да?

— Бля-аа… как же я мог спать с женщиной, которой нас...ть на Ортегу-и-Гасета…

Словом, с женщинами мне не фартило, впрочем, оптимизма я не терял. Но обо всем по порядку.

 

Первое, что я замечаю, выбравшись из окопа, — это креативно-кретинного галицкого режиссера, который катается по земле, держась за колено. В метре от него лежит граната. Неверными шагами я двигаюсь к ближайшим кустам. Следующие десять минут из меня выходит «офицерское» пиво, а я, прищурившись, созерцаю полузатемненный диск солнца. Оно почему-то напоминает мне бухой и красный глаз, неотступно наблюдающий за мной. Потом я возвращаюсь на нашу съемочную площадку. Вижу, как операторы и Сева пытаются эвакуировать из окопа гопника, вижу Христофоровича, который все так же одиноко валяется на земле, обняв свое колено, но до него никому нет дела, даже родине… Конечно же, агентству куда важнее курьер, который знает этот город лучше всех.

— Это все ваши долбаные слобожанские пальцы! — со стоном выкрикивает вдруг режиссер и затихает. Но на него все равно никто не обращает внимания.

Я плетусь к микроавтобусу, влезаю в боковую дверь и начинаю раздеваться. Старая швабра все это время как-то недобро водит за мной глазами, «как будто хочет укусить за ягодицу», — думаю я и начинаю снимать штаны. И тут ни с того ни с сего она вдруг спрашивает:

— Молодой человек, вот вы скажите, а ВЫ в бога верите?

Это ее ВЫ звучит настолько отчетливо, что мне начинает казаться, будто в микроавтобусе есть еще кто-то. И, возможно, этот кто-то сейчас в одной из этих пестрых торб… Ведь где Сева мог взять кишки? Кишки просто так на дороге не валяются. От этой мысли я выпадаю в осадок, хочу подняться в полный рост, неожиданно бьюсь башкой о крышу микроавтобуса и падаю куда-то между кресел… И уже лежа там, продолжаю стаскивать с себя штаны.

— Ну, почему же вы молчите?.. — укоризненно говорит швабра.

В эту минуту я очень жалею, что у меня не осталось еще одной гранаты.

— Ибо бог есть, и в него нада вероваць и не бояцца говорить об этом… И тому есть прямые доказательства... Как-то раз настоятель нашево прихода Билл Даун попал в автокатастрофу. Он переезжал на мапеде железнодорожный путь, и в нево врезался поезд… Но Билл выжил.

— Я не могу говорить о боге, когда я без штанов. Это неэтично, — обрываю я швабру, пока та не начала вещать про историю создания своей церкви и про то, как ублюдок Билл навернулся к богу.

— Ах, да-да… — слышу я откуда-то из-за кресел, и швабра бросает мне мои шмотки.

Лежа между кресел, я одеваюсь, а старуха тем временем подносит мне пачку агитационных брошюр и кладет рядом со мной, вернее, на кресло под которым я лежу. Так возлагают цветы на могилу неизвестного солдата.

— Возьмите, почитайте, — добавляет она.

Все еще лежа на спине, я раскрываю одну из брошюр и на первой странице читаю: «Путь к Богу есть долгий и тернистый, каждый приходит к Всевышнему по-разному, я же, Билл Даун, приехал к нему на мопеде "Ямаха"…»

 

Домой пришлось добираться почти через весь город. Уже в своем районе я решил обменять сто баксов на нормальные деньги. «Дзевочка» в обменнике, подозрительно взглянув на мою причу, и, наверное, не веря, что у такого лузера, как я, могут быть настоящие сто баксов, принялась проверять их всеми возможными способами. Она то совала их в аппарат с фиолетовой лампочкой, то просматривала на дневной свет, то царапала ноготком, пока я вдруг не заметил, что у нее за спиной стоит микроволновка…

— Только не в микроволновку, — попросил я.

— Если они фальшивые, — сказал вдруг здоровенный качок, которого я сперва принял за сейф… Похоже, по жизни он был немногословным, потому как еле-еле разбирал слова, путался и выговаривал их как-то нехотя… — если они фальшивые, — повторил он, — я засуну их… — после этого он задумался, наверное, над тем, все ли правильно он сформулировал и не забыл ли чего.

— Но это же мои сто баксов, и вы не имеете права никуда их засовывать! — возмутился я.

Качок потянулся за дубинкой, но «дзевочка», к счастью, сказала: «Вася, все в норме, баксы настоящие».

Вася завис и, похоже, стал обдумывать свой ответ… Так и не дождавшись, что он скажет, я забрал бабло и двинул в ближайший маркет.

 

Там было холодно и пусто. Пусто, потому что на прошлой неделе кто-то оставил в камере хранения взрывчатку, которая разнесла витрину и покалечила нескольких посетителей. Но я продолжал сюда ходить, свято веря, что в один и тот же маркет взрывчатку два раза не подкладывают… Хотя я плохо разбираюсь в маркетинг-технологиях… Может, в каком-то из их учебников так и написано: если твой конкурент снижает цены, проводит акции и переманивает к себе твоих покупателей, заложи ему, сука, взрывчатку. А если не поможет, через недельку повтори процедуру.

Задумавшись об этом, я наткнулся на девушку в красно-зеленой униформе, она, как гильзы, перебирала в своей прозрачной сумке тюбики зубной пасты.

— Привет, — неожиданно для себя говорю я, — можешь у меня ничего не спрашивать, я зубы чищу.

— Правда? — она испуганно моргает, переводя взгляд то на мою голову, то на пачку агитационных брошюр, где говорится о том, как Билл Даун ехал к Богу на мопеде «Ямаха», и его сбило поездом.

— Я рада за тебя, — серьезно и все еще с опаской говорит девушка. — А с головой у тебя — что?

Перед девушкой мне неудобно — со мной так бывает всегда, если я первым начинаю разговор, и он не клеится. К тому же меня просто бесит, когда меня воспринимают как какую-то одну часть тела, а не всего целиком. Я бросаю брошюры в морозильник с рыбой и развожу руками:

— Скоро лето, пора менять имидж…

После этих слов к девушке подходит какое-то чмо с бейджиком и начинает что-то раздраженно шептать ей на ухо. Сто чертей, ненавижу менеджмент, маркетинг и весь этот, сука, современный бизнес вместе взятый… Всех этих ублюдков с бейджиками… У меня возникает непреодолимое желание забросить это чмо в холодильник с рыбой, чтобы он почитал там немного про Билла Дауна и его мопед. Но чмо быстро исчезает, оставив девушку с глазами, полными слез.

— Какой пастой ты пользуешься? — еле выдавливает она из себя.

— Что? — не понимаю я.

— Говори быстро, какой пастой ты пользуешься… У меня испытательный, понимаешь? Если ты сейчас что-нибудь не скажешь, меня уволят. Видишь, за мной наблюдает вон то чмо из-за холодильника с колой?

Я лихорадочно пытаюсь вспомнить название хотя бы одной зубной пасты, но мне словно мозги отшибло, поэтому я засовываю руки в карманы, смущенно улыбаюсь и громко, так, чтобы даже чмо за холодильником с колой услышало, признаюсь:

— Галимой, очень-очень галимой пастой. От ее вкуса у меня всегда портится настроение. А эта паста, — показываю на ее сумку, — эта нормальная?

— Не знаю, — шепчет девушка. — Мне ее только что дали, я даже инструкцию прочитать не успела.

— Ну а думаешь ты как?

— Что думаю? — переспрашивает девушка так, будто она никогда в жизни ни о чем не думала.

— Ну, нормальная она или нет?

— Думаю, что нормальная.

— А почему?

— Видишь, там такой бобер на упаковке — с бревнышком.

— Да, в самом деле, — я совсем сбит с толку. — Скажи, а ее можно глотать?

— Глотать?

— Ну да, у меня в детстве была очень вкусная сладкая паста, не такая галимая, как сейчас… Я ее ел.

— Понимаю, — сочувственно кивает девушка, — тяжелое у тебя было детство.

— Да нет, нормальное было детство, просто мой отец говорил, что если есть зубную пасту, то можно умереть от поноса.

— И что?

— Ничего, я все равно ел… Класса до седьмого, кажется… Надеюсь, эту пасту тоже можно есть?

— Не знаю, — пожимает она плечами. — Если хочешь, могу позвонить нашему агенту.

— Агенту? — зачем-то переспрашиваю я (это одна из галимых черт моего характера — задавать дурацкие вопросы). — Твоя контора держит агента, который ест пасту?

— Все, — говорит девушка.

— Что — все? — в очередной раз не понимаю я.

— Вот б...дь, — она уже почти кричит, — затрахал ты меня!!! И тот мудак за холодильником! Да-да, — чуть не кричит она, когда бейджик выглядывает из-за холодильника с колой, — можешь не прятаться, я все равно знаю, что ты там. Ты следишь за мной, шаришься… Ненавижу все это, взорвать этот сраный супермаркет!!! Взорвать все супермаркеты!!! — она уже собирается бросить свою сумку с рыбой и брошюрами про Билла Дауна и его мопед, впрочем, я успеваю схватить ее за руку.

— Тссс... Ты чего?

Я достаю из ее сумки пять тюбиков зубной пасты с придурковатым бобром, целую ее в щеку и, чувствуя себя асоциальным элементом, быстро ретируюсь, чтобы она меня не убила…

Когда я прохожу мимо холодильника, за которым прячется мудак, тот выпученными глазами смотрит на мои пять тюбиков зубной пасты и хватает ртом воздух.

— Что? — говорю я.

— П-п-приобретая пять тюбиков, — запинаясь, объясняет он, — вы автоматически становитесь участником розыгрыша мопеда «Ямаха»…

Вылетая из маркета, я успеваю прихватить блок честера, бутылку коньяку и банку ананасов для Кэт…

 

Дома был только Мяуцзедун — это наш старый и очень ленивый кот. Мы нашли его с Икарусом полгода тому назад возле подъезда. Какие-то выродки посадили его в картонную коробку из-под телевизора и выбросили из окна, но котяра выжил. Увидев такое, Икарус просто не мог его не забрать. Почему? Поймете немного позже. Собственно, Мяуцзедун оказался не таким уж плохим чуваком, несмотря даже на то, что ему ни до чего не было дела. Когда у него от старости стала вылезать шерсть, я всем говорил, что его трахнула моль. Ну, не в прямом смысле, конечно, в переносном, хотя, если бы моль трахнула его натурально — я так подозреваю, ему тоже было бы абсолютно все равно.

Собственно, то, что его звали Мяуцзедун, тоже его ничуть не волновало — он никогда не отзывался на это имя. Одним словом, он вел себя, как какой-нибудь святой на пенсии, и пользы от него не было никакой — балконные голуби на такого хищника, известное дело, клали, мыши у нас не водились, а держать Мяуцзедуна на руках тоже мало радости — у него клочьями вылезала шерсть и иногда он пускал газы. Во всем остальном он был нормальным животным.

У меня с самого утра во рту ни крошки не было, но на хавчик меня пробило только тогда, когда я вернулся домой. На кухне было пусто — впрочем, для квартиры, которую мы снимали с Икарусом, это было нормально. Мы покупали еды столько, сколько могли съесть в один присест — холодильника у нас не было, а на балконе, где в холодную пору года можно было держать продукты, жили и гадили голуби.

Ну, короче, я порылся в кухонном столе, но так ничего и не нашел. Ананасы Кэт я съесть не мог, потому что любил делать Кэт приятные сюрпризы, а если бы я съел ее ананасы, то сюрприз оказался бы неприятным… Есть зубную пасту было опасно, я ведь так и не взял телефон агента, который ее глотал. К тому же, если я ее съем, то где гарантия, что я не выиграю мопед? А эта тема меня вообще пугала. И тут вдруг я вспомнил про шкафчик, оклеенный эротическими картинками. В нем я нашел пол-литровый чугунок, в который кто-то насыпал креветок, и мешочек с кошачьим кормом. «Корм трогать не буду, — подумал я. — Мяуцзедун мне не простит», — и глянул на креветок: они смотрели на меня, а я качал головой и смотрел на них.

— Ты что, собираешься их есть? — спросил Мяуцзедун и потерся о мою ногу.

— А что такого? — пожал я плечами

— Блин, у них какие-то подозрительные глазки… — высказал недоверие кот. — Такое впечатление, что они нас пасут…

— Слушай, они же дохлые.

— Вот я и говорю, сдохли, сволочи, а теперь еще и пасут…

— У тебя паранойя, слышишь, тебе надо меньше спать и больше двигаться.

— Как знаешь, как знаешь, — сказал Мяуцзедун и пошел восвояси, наверное, смотреть на голубей сквозь балконное окно…

 

Вообще-то я не люблю морепродукты, особенно рыбу… Рыба для меня является чем-то вроде священного существа. Помню, в детстве, когда отец водил меня в зоопарк, я мог часами простаивать перед гигантскими аквариумами, глядя в их немытое стекло, а когда надо было возвращаться домой, ну, когда батя успевал по пять раз посмотреть на остальных животных, а я все еще торчал перед рыбами, — я всегда устраивал истерику. Короче, тогда, в детстве, мне было очень уютно с рыбами, и это, наверное, наложило на мою психику определенный отпечаток.

Но сейчас у меня не было выбора. Я открыл чугунок, еще раз взглянул в грустные и подозрительные глаза креветок, набрал их целую горсть, бросил в рот и, кривясь от омерзения, стал жевать, чувствуя, как они пускают сок. Не в силах терпеть, я запил их несколькими глотками коньяку, поплелся в комнату, не раздеваясь завалился на свой морской надувной матрас, который Кэт привезла мне в прошлом году с моря, куда она ездила с родителями летом на каникулы, и в ту же минуту провалился в сон…

 

И вот я снова оказываюсь в каком-то окопе. Лежу на спине и смотрю в небо, в глаза мне светит полузакрытое облаками солнце. Сквозь слезы я вижу у него с одной стороны черное пятно, и мне начинает казаться, что это кариес, обыкновенный кариес… и мне очень жаль, что я не могу поделиться с солнцем зубной пастой, которую я недавно огреб в маркете и которую, судя по всему, нельзя глотать. «Странный какой-то окоп, — думается мне, — где кишки? Где лучший курьер этого города?» Неожиданно замечаю, что у меня на шее висит командирский бинокль. Это немного сбивает меня с толку, однако я не двигаюсь. Еще несколько минут не происходит ничего. Потом в небе возникает звук самолета, и над моим окопом пролетает кукурузник, сбрасывая агитационную литературу. Я опять лежу и жду, пока вся эта камарилья, как подбитые птицы, не спланирует на меня… БЛЯАА!!! Опять Билл Даун со своим мопедом!!!

Я осторожно высовываюсь из окопа, вижу перед собой подолбанное взрывами поле и ограждение из колючей проволоки, а дальше маячат несколько пулеметных вышек. Я навожу бинокль на них и с ужасом сознаю, что там, ближе к небесам, за пулеметом сидит старая швабра, которая донимала меня в микроавтобусе. Получше настроив бинокль, я вижу за вышками их Эдем, он напоминает обыкновенный европейский кемпинг. Там шляются какие-то растаманы…

Однако мое внимание вдруг отвлекает хлопанье крыльев и пронзительный звук мотора. Я отбрасываю бинокль в сторону и вижу ангела… точнее, не ангела, а… Словом, представьте себе, что получится, если двадцатилетнему старейшине какой-нибудь американской церкви, в белой рубашке с бейджиком, галстуком, в черных брюках и дорогих шузах, приделать крылья. Он рулит ко мне на мопеде, в одной руке руль, в другой — рюкзак, однако не доезжая нескольких метров, в нерешительности глушит мотор. «Гаси его», — слышу я голос старой швабры с вышки. Ангел долго копается в рюкзаке, потом виновато пожимает плечами. «Офицерское уже закончилось», — кричит он ей в ответ. «А еще говорили, что родина думает о нас!!! — орет благим матом старуха. — Бросай в него все — все, что у тебя есть». Чувак с бейджиком и крыльями пидарским движением бросает в мою сторону рюкзак. Тот падает в пяти шагах от моего окопа. «Ну ладно, я поехал!» — кричит он старухе. «Куда, курва? — выходит из себя та. — Бросай еще!» «Да что бросать?» — не понимает он. «Туфли бросай, все, что у тебя есть, бросай!» — «Ты что, долбанулась? — кричит он ей. — Они же из крокодиловой кожи, 800 евро!!!» Но воздух над его головой вдруг прошивает пулеметная очередь… «Ладно-ладно… — кричит он опять. — Подожди, дура ты чокнутая. Я сейчас попробую с ним договориться. Вот ду ю ду?» — начинает он махать руками мне. Фишка в том, что английский я знаю не очень хорошо, а в эту минуту мне вообще приходит на ум только одна фраза, написанная на стене возле нашей с Икарусом квартиры. Именно ее я и решаю озвучить: «Йор мазер факин кук!!!» — кричу я чуваку… Тот как-то придурковато лыбится и кричит в ответ «Ай ноу» или что-то типа того… «Зато я стреляю жестко!!!» — слышится сверху, и мой персональный окоп, перед которым остановился ангел в шузах за 800 евро, закрывая своей придурковатой американской улыбкой кариесное солнце, начинают расстреливать из пулемета…

 

Просыпаюсь я оттого, что меня знобит и тошнит. Ощущение такое, что креветки, которых я недавно съел, ожили внутри меня, ожили и остановили мой желудок, как террористы метро в час пик, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Открыв глаза, убеждаюсь, что надо мной нет никакого кариесного солнца, а только одни газеты, которыми собственник нашей съемной квартиры зачем-то оклеил потолок. Но о нем, о собственнике Рулерте Ивановиче, будет отдельный разговор. В углу возле стереосистемы торчит Икарус. На самом деле он мало похож на настоящего Икаруса, но когда торчит над стереосистемой в своих гигантских наушниках, то до чертиков похож на космонавта… первого космонавта. Но я ему про это никогда не говорил. Икарус сидит с закрытыми глазами. И это значит, что сейчас его трогать нельзя — он слушает «рэд элвисов». Проще вскопать на асфальте грядку, чем вывести его из этого фестивального коматоза. Впрочем, это единственная запись, которую он слушает постоянно в течение последних двух лет, что я его знаю. На альбоме написано «Welcome to the freakshow», но я понятия не имею, что это значит. И тут креветки в моем желудке делают еще одну ротацию. Я срываюсь со своего надувного матраса, потому что уделать мне своего лучшего друга ох как не хочется, тем паче, что «рэд элвисов» он будет слушать даже уделанный. Сделав пару шагов в направлении коридора, я вдруг понимаю, что его дико штормит. Такое ощущение, что нашу, то есть не нашу, а Рулерта Ивановича квартиру за все его грехи смыло всемирным потопом вместе с нами, почти безгрешными. От этой мысли о несправедливости Всевышнего, единственно возможный путь к которому — мопед «Ямаха», мое отчаяние становится еще глубже. Я добираюсь до туалета, слышу, как в ванной шумит вода… Похоже, там кто-то принимает душ, но мне, если честно, пофиг, будь в нашем душе сейчас хоть Папа Римский… мне нечего ему сказать, кроме как… досточтимый Папа, я рад, что вы любезно изволили посетить наш душ, но отойдите, ради бога, если не хотите, чтобы я облевал вас креветками…

В туалет я вползаю на четвереньках и начинаю блевать. Блюю отчаянно, блюю и слышу, как у меня за спиной кто-то все время тихонько скребется. И это тихое царапанье в какой-то момент заполняет всю мою бедную голову, и мне кажется, что там, в моем черепе поселилась колония обкуренных кротов, и им именно сейчас позарез надо выбраться на поверхность, чтобы посмотреть, как я блюю креветками, хотя как они могут это увидеть, они же слепые… От этой мысли меня маленько отпускает. «Не все так плохо, если я осознаю причинно-следственные связи, если я понимаю, что по всем правилам диалектики кроты не могут видеть, как я блюю креветками, то… но, бляха-муха, почему это царапанье не утихает?..» И тут я начинаю догонять, что Мяуцзедуну приспичило, и он никак не может дорваться до своего дурацкого лотка.

— Мяуцзедун, иди на хрен! — начинаю злиться я. — Каждый человек имеет конституционное право спокойно поблевать!

Из-за двери доносится смех — у Мяуцзедуна так явно не получилось бы…

— А, это ты, Кэт…

— Я, я… А там кто? — не может успокоиться она.

— Привидение с энциклопедическим словарем Брокгауза и Эфрона… — ляпаю я первое, что приходит на ум.

— Ну, хорошо, привидение, — соглашается Кэт, — спускай в унитаз свой словарь и выходи, буду кормить тебя углем…

Кэт — это подружка Икаруса. Она время от времени живет у нас, когда ее достают предки, ядерные физики, а случается это довольно часто. Мне кажется, что она их не любит, говорит, потому что они изобрели ядерное оружие. Ну, то есть не они лично, а вся эта шайка-лейка… Нам с Икарусом, если честно, пофиг, поэтому до родителей Кэт нам нет никакого дела. Мы даже рады, что она их недолюбливает, потому что тогда она больше времени проводит с нами. Чего не скажешь о ее родителях. Ну, то есть если нам они откровенно по барабану, то они нас просто презирают и считают отбросами, потому что мы ни хрена не сечем в ядерной физике. Но речь сейчас не об этом. Речь о том, что хотя Кэт и подружка Икаруса, я тоже как бы ее… Черт… Короче, я не должен был этого говорить, и не надо ничего думать. Я ее люблю, люблю типа платонически и люблю приносить ей ананасы. И знаете, я в принципе совсем не удивлюсь, если по-своему люблю ее даже сильнее, чем сам Икарус, несмотря даже на то, что спит она только с ним. Лишь только это я и хотел сказать.

Из туалета я выползаю опять-таки на четвереньках. Открыв головой дверь и выпав наружу, сразу же натыкаюсь на ножки Кэт.

— Привет, вы хорошие… — говорю я им, а сам думаю: «Черт, только не смотри под полотенце, только не смотри, Баз!»

С закрытыми глазами я усаживаюсь на пол, прислоняясь спиной к стене… Собственно, я хорошо сознаю, что она это делает не нарочно, но кому от этого легче? И хреновей быть не может именно тогда, когда Икаруса нет дома… Иногда Кэт зовет меня в ванную, чтобы я потер ей спинку. И каждый раз, когда я касаюсь вспененной мочалкой ее тела, меня переклинивает… Но… Черт возьми, это девушка моего лучшего друга, поэтому приходится медитировать, как какому-нибудь долбаному древнекитайскому монаху.

— Что пил? — спрашивает Кэт и подает активированный уголь со стаканом воды.

— Спирт, — говорю я. — Авиационный спирт…

— На кой черт?

— Хотел вообразить себя самолетом, подняться в небо и разбиться…

— Ну-ну, — качает головой Кэт, — и горючего хватило только на то, чтобы долететь до туалета…

— Кэт, почему ты со мной цацкаешься, как с дауном?

— Потому что я тебя люблю, дурачок, ну, в смысле платонически…

— Я тебя тоже, — отвечаю я. — В смысле пла…

Договорить я не успеваю, потому что она надавливает пальцами мне на скулы и засыпает мне в пасть горсть активированного угля, после чего заставляет все это прожевать и запить стаканом воды. Горсть угля немного гасит мой энтузиазм… Неожиданно меня опять начинает знобить, меня бросает в жар, моя одежда становится влажной, как спальное белье в вагонах нашей железной дороги, и потому мне снова приходится встать на четвереньки и передислоцироваться в туалет…

На этот раз креветки выходят какие-то черные.

«Чувак, подъем, — говорю я себе, — хватит заглядывать в это бездонное очко, пора менять жизнь к лучшему» и пытаюсь резко встать на ноги. Как ни странно, мне это удается, но почти сразу же у меня в глазах вдруг темнеет, я заваливаюсь набок, срываю дверь туалета вместе с петлями и падаю с ней в коридор. «Хорошо, что Рулерт появится не скоро, недели через две, — думаю я, — можно будет попробовать починить». Ну так, Рулерт Иванович — этот старый алкаш — бывший военный, который, выйдя на пенсию, еще несколько лет преподавал ДПЮ в школе — у него мы снимаем однокомнатную квартиру на последнем, шестнадцатом, этаже панельного дома. Рулерт по-своему улетный. Мы с Икарусом долго ломали голову над его именем, но потом все-таки решили спросить, что же оно значит. Не без гордости Рулерт сообщил, что его отец был водителем — отсюда происходила первая половина имени — «рул», а мать — школьной учительницей литературы, которая увлекалась латиноамериканскими писателями. Рулерт сказал, что именно она придумала это «ерт», как, скажем, в имени Альберт… Мы понимающе кивали и благодарили небо, что папаша Рулерта не был сборщиком педалей на заводе, а матушка не трудилась где-нибудь на химии…

Однажды мы даже спасли старика от смерти — он нажрался водки и стал учить нас жить. А поскольку с пьяным Рулертом спорить было бесполезно, мы, конечно же, со всем соглашались. НАТО — гондоны! Капитализм — говно! — говорил Рулерт. — Депутаты — одни пи...доболы, они пороха не нюхали! А президент… тут Рулерт почему-то умолкал…

— Да-да, конечно, — кивали мы, хотя нам все это было по барабану — и капитализм, и НАТО, и депутаты, ну и президент, разумеется…

— Что да? Что да? — Рулерт брал своими руками-лопатами Икаруса за грудки.

— НАТО — пи...доболы… — не двигаясь с места, Икарус спокойно смотрел ему прямо в глаза.

— Нет, они гондоны!!! — мотал головой Рулерт, наверное, усматривая какую-то, только ему известную, метафизическую разницу между гондонами и пи...доболами.

— Так точно! — добавлял почему-то я.

Одним словом, когда Рулерт понял, что дискуссии не получится, а враг морально подавлен и разбит, он стал показывать нам, как надевать противогаз.

— Каждый порядочный, б...дь, человек должен иметь дома противогаз, — кричал он, — на случай газовой атаки.

И он таки правильно его надел, надел и затих — нам с Икарусом это было как раз на руку, потому что кроме всего прочего старик битый час грузил нас рассказом о том, как в детстве заблудился в лесу на лыжах. Похоже, что именно тогда он и стал таким отморозком…

То, что в противогазе закрыт клапан, мы заметили не сразу — где-то так минут через пять — одним словом, мы заметили это раньше Рулерта. Помню, Икарус делал ему искусственное дыхание через кухонное полотенце, а я размахивал его руками, как инструктор, обучающий птиц полету. Придя в сознание, Рулерт очень нас благодарил, мол, видел страшный сон, его душили его же ученики, а мы его разбудили и спасли от всех этих ужасов. Потом он свалил в свой дачный домик и не появлялся больше месяца. Сейчас он тоже был у нас нечастым гостем. Приходил только для того, чтобы получить бабло за месяц вперед и шел его пропивать. Потому за дверь можно было особенно не беспокоиться.

Я прокручиваю все эти мысли в голове и только теперь замечаю, что дверь упирается в стену коридора под углом градусов так шестьдесят, а я, как медуза, вишу на ней. Подо мной афиша Монсеррат Кабалье, которой Рулерт не нашел другого места, кроме, как здесь, на двери туалета. Не знаю, может, старик на нее дрочит… О вкусах не спорят.

И тут в коридор выбегает Кэт. Малышка в розовых трусиках и розовом бюстгалтере, который она придерживает на грудках своими лапками.

— Ой, — вскрикивает от неожиданности Кэт, увидев меня. Когда наша малышка очень пугается, она как ребенок хватается своими ладошками за щечки.

— Ё! — вскрикиваю я, потому что вижу, как ее бюстгалтер падает на пол, и мы с Мосеррат срываемся и едем еще несколько сантиметров по стене.

— Не смотри на меня, — говорит Кэт.

— И ты на меня тоже, — бормочу я и отворачиваюсь.

— Это еще почему?

— Потому что я лежу на Монсеррат Кабалье…

— Какая гадость, — кривится Кэт, — слезай с нее… лучше помоги мне застегнуть лифчик.

И я таки слезаю с Монсеррат, посылаю ей воздушный поцелуй и пытаюсь застегнуть бюстгалтер Кэт. Я застегиваю ее розовый бюстгалтер и, конечно же, медитирую. Руки дрожат, как у алкоголика, и поэтому я долго не могу справиться с заданием. Мой взгляд скользит по ее плечикам, далее по спинке, потом переходит на идеальные ягодички… «Я спокоен, — мысленно произношу я, — я глубоко дышу и молюсь, чтобы ко мне пришел мой ангел-хранитель с разводным гаечным ключом и закрутил все мои гайки или хотя бы заехал мне этим ключом по черепу, чтобы я ничего этого не видел».

— Малыш, ты что там, уснул?

— Заснешь тут… Это что, кодовый замок?

— Ни фига он не кодовый, просто вставь в правое отверстие нижней пластиковой фиговинки левый пиптик верхней фиговинки, а в левое отверстие нижней — правый пиптик верхней… потом нажми, пока оно не защелкнется, все очень просто…

Наконец мне удается справиться с этой трикотажной головоломкой.

— Слушай, вы с Икарусом тут с голоду не помрете? — интересуется Кэт и убегает в комнату.

— Нет, — говорю, — я купил бутылку коньяку, твои любимые ананасы и до хрена тюбиков зубной пасты с дурацким бобром на упаковке...

— А? — доносится из-за двери.

— Правда, я не знаю, можно ли ее глотать, — перебиваю я Кэт.

— Ананасы — это хорошо. А у тебя что, кариес? — выглядывает из-за двери Кэт.

— Нет, все очень просто… Там была девушка, которая хотела взорвать супермаркет, потому что за ней следило чмо из-за холодильника с колой…

— И что? — говорит Кэт.

— И потому мне пришлось купить у нее много тюбиков зубной пасты, а когда я их купил, оказалось, что я автоматически стал участником розыгрыша мопеда «Ямаха», точно такого, как у Билла Дауна, когда его переехал поезд…

— Хорошо-хорошо, — успокаивает меня Кэт, — ты, главное, не волнуйся… Я и не знала, что креветки обладают таким токсичным действием…

Мне надоедает этот треп, поэтому я поднимаю Монсеррат, дверь уже давно перестала для меня существовать, перевоплотившись во всемирно известную певицу, и пытаюсь закрыть ею проход в туалет, и вдруг везде гаснет свет. Монсеррат приходится поставить на пол и отпустить, — в конце концов, она может неправильно меня понять — мы стоим в темноте, я пытаюсь охватить ее необъятную талию… Отпустив Монсеррат, я слышу, как она с грохотом падает в туалет, и свет тут же включается, а передо мной стоит Кэт, держа в руках свою юбочку.

— Кэт, солнышко, — говорю я, — может, ты хоть это сама наденешь?

— Будь спок, — говорит она, — держи! — и начинает заливать красную ткань каким-то дезиком.

Наверное, малышка замечает мой удивленный взгляд:

— Чего вылупился? Это антистатик! Ан-ти-ста-тик! — по слогам повторяет она. — Это чтобы чулочки не прилипали к юбочке. — А теперь, — просит малышка, — помаши ею, пусть выветривается, — и исчезает в ванной.

Я размахиваю ее юбочкой, а мысли в голове мелькают с калейдоскопиче-ской быстротой. За этим занятием меня и застает Икарус. Он долго топчется на одном месте и подозрительно смотрит сперва на Монсеррат, валяющуюся в туалете, потом на меня и на юбочку Кэт, которой я размахиваю в воздухе.

— Что... Что ты делаешь? — говорит он, ошарашенно глядя то на меня, то на юбку.

— Выветриваю из юбки ан-ти-ста-тик, ты что, не видишь?

— И давно это с тобой? — встряхивает головой мой друг.

— Что ты имеешь в виду? — не понимаю я.

— Ну, давно ты ходишь в одежде Кэт?

— Отвали, — говорю я и пшикаю на него антистатиком, который Кэт оставила рядом со мной; уж если, думаю, эта фиговина способна делать так, чтобы юбка не липла к попке, то почему бы ей сейчас не сделать так, чтобы от меня отлип Икарус.

На помощь мне приходит Кэт. Она забирает у меня юбочку и шепчет на ухо:

— Попробуй сегодня больше ничего не есть, пей только чай с коньяком, так делал мой дедушка, и тебе станет легче.

— Твой дедушка тоже был ядерным физиком? — интересуюсь я.

— Нет, алкоголиком.

«Странно, как в семье алкоголика мог родиться ядерный физик?» — думаю я, но решаю промолчать. Беру бутылку коньяку и плетусь к своему надувному матрасу.

 

Казалось, я проспал целые сутки, но когда Икарус меня разбудил, было около девяти вечера, то есть я отключился всего на двадцать минут… Этот придурок стоял надо мной и стучал ложкой о пустую кастрюлю, распевая «Марсельезу». Из этого я мог сделать вывод, что полбутылки коньяка, оставленного мной возле матраса, уже испарились. Открывать глаза было влом, но Икарус никак не мог угомониться. Через минуту к нему присоединился сосед-фараон с нижнего этажа, он долбил какой-то железкой по батарее и матерился — судя по всему, он просто не знал слов «Марсельезы».

— Слышь, Икарус, заглохни, под нами живет фараон. У него же наручники, дубинка и пистолет…

— Мало того, что — мент, так ему еще и медведь на ухо наступил, — ворчит Икарус, обрывая пение и на всякий случай бамкая еще несколько раз.

Но фараон не унимается, он продолжает долбать батарею, и к нему присоединяется еще добрая половина подъезда. Помню, как-то по результатам теста наш университетский психолог пришел к выводу, что Икарус и я, что мы, короче, аутсайдеры, лузеры, курва…

Он так и сказал: «Вы — лузеры, ясно?» — и осклабился.

Не знаю, как насчет меня, но что касается Икаруса, все эти тесты выеденного яйца не стоят. Разве может один лузер за полминуты создать такой массовый психоз?

— Ну и какого хрена надо было это делать? — не понимаю я.

— У меня сегодня день рождения, — разводит руками Икарус и направляе-тся на кухню. — Пускай все знают.

— Эй, чувак, ты че? Мы же его два месяца назад праздновали! — кричу я ему вдогонку.

— Нет, нет, ты не догоняешь, сегодня мой настоящий день рождения… Я серьезно…

Эта новость заставляет меня окончательно проснуться…

 

Мы познакомились с Икарусом в начале весны, если то, что произошло, можно назвать знакомством. Я тогда был на втором курсе, нелегально жил в общаге и подрабатывал ночным сторожем автостоянки. Впрочем, не могу сказать, что эта работа мне не нравилась. В десять вечера я взбирался на сторожевую вышку, курил, очень много думал, несколько раз за ночь делал обход. Еще можно было поиграть мощным прожектором, но его разрешали включать только в экстренных ситуациях, хотя никто, конечно же, мне не разъяснял, что такое экстренная ситуация…

Я очень хорошо помню то утро, помню все-все мелочи, все цвета, запахи, даже свои мысли помню… В тот день я шел со смены, она заканчивалась, помню, в восемь. Вокруг лежали кучи мокрого снега, он уже хорошенько подтаял, был первый по-настоящему теплый день. Сеялся мелкий дождик. Перед общежитием я сел на мокрую скамейку и решил покурить. Мой болоньевый плащ не промокал, а с бейсболки капала синяя вода. Сигарету то и дело заливало, и мне приходилось раскуривать ее опять — тогда мокрый табак пускал едкий дым, и у меня наворачивались слезы. Сам не знаю, чего я там сидел, глядя себе под ноги, может, что-то предчувствовал. Мимо меня пробежали четверо негров, прикрываясь от дождя целлофановыми пакетами, в которых были конспекты, а потом на землю спланировал большой гладкоголовый грач. Он стал ковыряться в пакете с объедками, сторожко поглядывая на меня.

Ох, и хреновая это штука — социальная модель человечества, если даже среди птиц стали появляться бомжи... Не найдя ничего съедобного, бомжеватый грач подпрыгнул и полетел прочь. Я в который уже раз раскурил погасшую сигарету и заметил старуху с пуделем и маленькой внучкой, которую она, наверное, вела в школу. Они не спеша приближались ко мне — на обеих были полиэтиленовые плащи, а на пуделе дурацкий болоньевый пестрый комбинезон. Они были похожи на пограничников какой-то не известной страны. Старуха прошла, не обратив на меня никакого внимания, за ней пробежала пограничная собака, но малявка вдруг остановилась напротив и посмотрела мне прямо в глаза. Лицо девочки — все в веснушках, два молочных зуба у нее выпали, а на ногах красовались резиновые сапожки с лягушками. Она довольно долго меня разглядывала — ее бабушка успела дойти до конца аллеи. «Что, — думал я, — что со мной не так? Почему она таращится на меня так, будто я труп? Может, я сидел тут, курил и не заметил, как отдал богу душу?»

— Куришь? — спросил я наконец чтобы нарушить неловкое молчание, и протянул ей окурок, который еще раз зашипел и погас.

Малявка покрутила головой.

— Правильно. А как тебя зовут?

— Мама не разрешает мне разговаривать с незнакомыми дядями… — она виновато шмыгнула носом.

— Ну, — говорю я, — видишь, какая штука, я ведь и спрашиваю, как тебя зовут, чтобы познакомиться, ну, чтобы у твоей мамы, в случае чего, не было никаких претензий…

Девочка улыбнулась и показала мне язык. «Ну вот, думаю, — начинаю пользоваться успехом у женщин». Но в эту минуту где-то за моей спиной падает что-то очень большое. Малышка замирает с широко открытыми глазами и даже забывает спрятать язык. Я, конечно, тоже охренел, медленно поворачиваю голову и вижу чувака в оранжевом комбинезоне, распластавшегося на подтаявшем сугробе. Такие комбинезоны носят американские зэки. Дождь неожиданно стих, из-за туч показалось хилое солнце. Я перепрыгиваю через скамейку, падаю возле незнакомца на колени, смотрю в его полные невыразимой муки глаза и не знаю, что сказать. Я достаю еще одну сигарету, и после третьей затяжки у меня чуток проясняется в голове.

— Ты откуда? — наконец говорю я первое, что приходит на ум.

— Оттуда, — с трудом произносит он и медленно поводит глазами куда-то вверх, в направлении неба. На большее его не хватило — он потерял сознание. Я пододвинулся к нему поближе, влез коленями в лужу и стал прислушиваться к его сердцебиению. Сердце билось, как моряк в затонувшей подводной лодке, а в его легких что-то свистело.

— Икарус… — пролепетала у меня за спиной девчушка.

Я поднял голову и увидел, что к нам приближается ее бабуля в полиэтиленовом дождевике. Ее дурацкий пограничный пудель был на длинном поводке и потому появился первым и стал обнюхивать волосы незнакомца, как будто хотел убедиться — Икарус это или нет, и решить — нужен ли он здесь, на их территории?.. Я резким движением ткнул ему в нос бычок — с детства не люблю пуделей, — тот завизжал и пустился наутек, таща за собой хозяйку. За ними, похожая на карликовую русалку, вприпрыжку бежала и девчушка, оставив нас с Икарусом (я решил называть его именно так) на произвол судьбы.

Я кинулся в общежитие и хотел вызвать «скорую», но вахтерша наотрез отказалась дать мне телефон, с опаской поглядывая на мою грязную одежду и напрочь не понимая, какому там еще Икарусу понадобилась «скорая». Я был так растерян, что не придумал ничего лучше, кроме как силой забрать у нее аппарат, но старая стерва так вцепилась в него руками, что аж посинела от напряжения.

— Вот б…дь — кричал я почти в истерике, — ты что, хочешь, чтобы Икарус умер? Он там, он упал и разбился…

Тогда вахтерша вообще схватила черный телефон и крепко, как будто это было сердце, прижала его левой рукой к своей отвисшей груди, а правую высоко подняла, собрав указательный, средний и большой пальцы в щепоть, видимо, собираясь меня перекрестить, как какого-то заблудшего, забрызганного грязью и забитого жизнью демона.

«Ну что ж, — подумал я, — если она уже считает меня демоном, то…» Я тоже поднял руку… собираясь дать ей в ухо… Собственно, в такой причудливой позе нас и застали какие-то тюфяки с первого курса, которые тоже стали требовать телефон, выкрикивая, что надо срочно вызвать «скорую». Увидев такое нашествие демонов, вахтерша капитулировала. Я выбежал на улицу, снял свой плащ и накрыл им Икаруса, а сам сел рядом на землю и закурил.

Когда Икаруса увезли в больницу, я побрел к себе. Врачи зачем-то

забрали мой плащ, я очень замерз и потому долго торчал под горячим душем. «Дерьмо, — думал я, — завтра не в чем будет выйти на улицу». Ближе к вечеру, немного поспав, я спустился на восьмой этаж к Михе, тот всегда был в курсе всех событий, он и рассказал мне, что Икарус (он назвал мне его имя, но оно тут же вылетело у меня из головы)... выпал из курилки пятого этажа, милиция оформила все как несчастный случай в состоянии алкогольного опьянения, но Миха, покачав головой, добавил, что ему, скорее всего, помогли. «Да, — сказал он в конце, — и еще эта сука Лида Петровна, — он имел в виду вахтершу, которая хотела меня перекрестить, — собирается накатать на тебя ректору.»

— Пусть катает, — пробурчал я, — к ректору я все равно сейчас не пойду. Может, когда потеплеет…

Остаток весны я проходил в нескольких свитерах и спортивной болоньевой ветровке. Плащ мне, конечно, так никто и не вернул, но я не очень-то и переживал из-за этого. Время от времени я подходил к Михе и справлялся, как дела у Икаруса. Тот говорил, что хреново, семнадцать переломов, частичная потеря памяти, сотрясение мозга и вообще, типа, врачи прикинули и сделали вывод, что в лучшем случае чувак до конца своей жизни будет кататься в инвалидной коляске. Но сам Икарус был другого мнения…

 

Получилось так, что июнь и июль я просидел в городе, и мне чуть ли не в первый раз в жизни повезло заработать нормальные бабки непосредственно за счет своей профессии. В середине июня мне неожиданно позвонил Витя Болт. Говорю неожиданно, потому что своего телефона у меня тогда не было. Так вот, он вышел на меня через каких-то абсолютно левых чуваков и позвонил в общежитие. Тогда Лиде Петровне все-таки пришлось отдать мне телефон. Витя Болт оказался очень авторитетным дядей. Он сразу перешел к делу:

— Братан, я тут тебе звоню, ну, некоторые пацаны с общаги знают меня, а я их знаю, и они посоветовали тебе позвонить, — стал путаться он, — слышь, братан, я хочу попросить, чтобы ты написал мне книгу про мою династию.

— Про что? — не понял я.

— Ну, понимаешь, у меня есть письма моих предков, и дедушкины письма есть, и фотки, и вообще я много чего такого помню, но боюсь, что забуду или меня убьют, поэтому напиши про все это книгу, понимаешь, мне надо, чтобы после меня хоть что-то осталось, кроме того говна, которым я занимаюсь.

— Хорошо, — согласился я. — Триста баксов.

Тогда я не знал, сколько у Вити бабок, потому, естественно, считал, что услыхав такую цену, он обломается и оставит меня в покое.

Но Витя только заржал в трубку и сказал, что «када все будет в поряде», он заплатит мне штуку баксов и что, вообще, я могу в случае чего к нему обращаться.

К вечеру он и правда привез мне на джипе картонную коробку из-под телевизора, в которой был весь его семейный архив. Я честно выполнил свою работу и в начале августа получил честно заработанную штуку баксов, а также социальную гарантию, типа, «я кореш Вити Болта», которая, по словам самого Вити, должна была помогать мне в сложных жизненных ситуациях. Ну, во всяком случае, в той части города, где Витю знали и уважали. Мы пожали друг другу руки, Витя сел за руль своего джипа, папку с рукописью осторожно, как ящик с тротилом, положил на переднее сиденье рядом с собой и газанул. Не знаю, как повернулось дело с хроникой Витиной династии, но через полгода после этого я, кажется, видел в газете заметку, что самого Витю взорвали вместе с его джипом.

 

Тем не менее, получив кучу бабок, я на пару недель исчез из города, а когда, наконец, вернулся в общагу, то увидел, что в мою комнату кого-то подселили. Везде были разбросаны вещи, кто-то хавал из моей посуды и поливал мой папоротник, который я оставил погибать на жарком подоконнике. Меня так мучила совесть, что несколько раз я даже порывался свалить домой, но жажда странствий все-таки побеждала. Можете представить мое удивление, когда вечером явился Икарус собственной персоной…

— Сорри, — сказал он вместо того, чтобы поздороваться.

— За что? — сказал я. — Ты спас мой папоротник. Я чуть не шизанулся, думал, что его уже нет. Просто у меня, понимаешь, кроме него вообще ничего нет…

— За твой плащ сорри, его санитары куда-то заныкали…

— Ты что, все помнишь? — обалдел я.

Икарус как-то загадочно пожал плечами, взял с подоконника стакан и еще раз полил папоротник.

 

Дело в том, что никто из нас — ни я, ни Кэт — не знали, когда у Икаруса его настоящий день рождения. После того случая, когда он выпал из окна, жизнь его кардинально изменилась. Так вот, свой день рождения или перерождения он стал отмечать именно в тот весенний день, когда все это случилось. Отмечать — сказано условно, потому что мы в этот день просто дико нажирались и несколько следующих дней нам было так паршиво, что хотелось умереть. А какой к черту день рождения, если тебе хочется умереть?

«Те два месяца, что я провел в больнице, — говорил Икарус, — я очень много думал, понимаешь, намного больше, чем раньше. Раньше я просто жил, и жизнь думала за меня, а когда пришлось лежать и думать за жизнь… И вот я лежал и думал про эту жизнь, и еще, правда, иногда и про твой плащ, потому что нехорошо как-то получилось — я фактически падаю тебе на голову, ты отдаешь мне свой плащ, а я его куда-то ныкаю…» «А что еще остается делать, как не думать… если у тебя семнадцать переломов и чуваки в белых халатах говорят, что остаток жизни ты будешь ходить на судно? И вообще, это полная капитуляция, Баз, — говорил он, — о какой нормальной жизни можно говорить, если для того, чтобы почесать яйца, ты должен звать санитарку? Если все окружающие предметы выглядят так, будто ты смотришь на них в бинокль, но с обратной, блин, стороны».

 

Бамканье наконец стихает. Люди разбредаются кто куда, оставив в покое свои несчастные батареи, а Икарус возвращается на кухню и говорит, что хочет поехать в какой-нибудь кабак. И хотя мне влом слезать со своего надувного матраса и куда-то там ехать, я все-таки это делаю. Упрямый Икарус не собирае-тся отказываться от своей затеи, а я абсолютно не понимаю, зачем надо куда-то ехать, если можно взять еще одну бутылку коньяка, пять тюбиков зубной пасты и спокойно посидеть дома. Но Икарусу хочется настоящего праздника.

— Хочу, чтобы весело было, — говорит он, — хочу, чтобы мне улыбалась судьба и симпатичные официантки, хочу набухаться… А здесь, ну чего здесь сидеть? У нас теперь даже двери в туалет нету.

Крыть мне и правда нечем, мы вываливаемся на проспект и ждем троллейбус в центр города. «Восьмерка» приходит довольно скоро. К счастью, троллейбус пустой, в салоне только кондуктор. Ехать в пустом троллейбусе было ох как непривычно. Кондуктор вообще, казалось, дремал, а когда мы подъехали к остановке Отакара Яроша, троллейбус так качало и штормило, что, казалось, водитель тоже спит, а троллейбус оснащен системой «автопилот».

 

Остановка Отакара Яроша всегда вызывала у меня противоречивые чувства. Дело в том, что здесь я совершил свой первый расистский и довольно необдуманный поступок. Совершил вместе со своим другом детства — Вованом Косым. Мы тогда учились в десятом классе, уже бросили футбол и, как большинство пацанов нашей гопницкой школы, занимались тяжелой атлетикой, проще говоря — качались.

Был летний вечер. Мы с Вованом ехали в троллейбусе к своим друзьям. И, собственно, ничего бы такого не произошло, если бы на остановке Отакара Яроша мы не заметили высокого тощего негра. «Понимаешь, ничего бы не было, — оправдывался потом Вован, — я что, даун, я что, не понимаю, что у пацанов там в Африке напряг с хавчиком? Может, у них там половина населения — дистрофики? Но зачем было надевать на голову эту х...йню?»

Я значительно опережал Вована в интеллектуальном развитии, но все-таки ту штуку, которая была у негра на голове, тоже никак иначе назвать не мог. Было такое впечатление, что первым делом по приезде в нашу страну он пошел в магазин женского белья и купил белые капроновые колготки, отрезал один чулок и натянул его на свой черный череп. Короче, увидев его, мы с Вованом стали тащиться. Похоже, негр это заметил, потому что подошел к окну, где мы сидели, и постучал в стекло. Мы с Вованом повернули головы, и он показал нам свой черный фак… Сделал он это потому, что, по всей вероятности, еще не знал всех особенностей украинского менталитета… Вована передернуло: «Ну хорошо, — думал, наверное, он — если бы мне показал фак длинный худой негр, это еще куда ни шло… Но у этого же на голове настоящая Х...ЙНЯ!»

Короче, Вован рванул к кабине водителя. Троллейбус резко затормозил, и мы выскочили на улицу. Негру, похоже, не надо было объяснять, что к чему. Он сразу побежал. Драпал он очень быстро, размахивая своими длинными черными руками, и в какой-то момент мне стало казаться, что мы гонимся за гигантской черной саранчой. Дистанция между нами и ним не сокращалась. И тут Вован, собрав воедино все свои знания по английскому, стал орать:

— Эй, ю, — орал он, — мазафака, стоп, мазафака, эй ю, мазафака-мазафака!!!

На самого Вована это произвело почти магическое воздействие. Он оторвался от меня, и теперь казалось, что он гонится за негром, а я, в свою очередь, гонюсь за ним. Так продолжалось еще несколько кварталов, но Вован все-таки его догнал… И наконец схватил негра за капюшон. Тот споткнулся и растянулся на земле, а Вован навалился на него всей своей девяностокилограммовой тушей. Когда я подбежал к ним, Косой так и лежал на негре, продолжая, правда, уже не так активно, повторять свою мантру: мазафака, стоп, стоп, мазафака.

— Вован, — похлопал я его по плечу, — все, чувак, слезай с него.

— Ёлки, — подскочил Вован, — я лежал на негре! Господи, только никому не говори…

— Ладно-ладно, — успокоил его я.

Наш черный обидчик в это время лежал на земле, крепко зажмурившись, свернувшись калачиком и закрыв руками голову. Создавалось такое впечатление, что над ним стоим не мы, а какие-то страшные африканские божества, в которых веровало племя этого бедолаги.

— Ну шо, — кивнул Вован, потирая руки, — отп...здим?

— Нет, — сказал я. — он на земле, а лежачих мы не бьем, мы же нормальные чуваки.

— Он на земле, — повторил Вован, — а мы нормальные чуваки… Что же делать? — занервничал он.

— Да ну его на фиг, ты и так его чуть не раздавил, — попробовал я направить инцидент в мирное русло.

— Но как же, он же это… — замялся Косой.

— Оскорбил наше национальное достоинство?

— Точно! — выпалил Вован.— Еще как оскорбил!

Тут негр заподозрил что-то неладное, приоткрыл один глаз и сказал на ломаном английском:

— Ай хев мани…

— Шо он там трындит? — спросил Вован так, как будто мы с ним находились на международной конференции, и я был его персональным переводчиком.

— Говорит, что у него есть бабки…

— Мани, — буркнул Косой и показал негру два пальца одной руки, указательный и средний, сведенные вместе, а другой рукой изобразил анальное отверстие, куда и отправил эти воображаемые «мани».

Насколько я понял, это значило, что негр может засунуть свои мани себе в зад. Но перевести это на английский я не мог, и потому негр сперва быстро-быстро заморгал глазом, а потом в ужасе заорал:

— О, май гад, ай эм нот гей…

— Шо он трындит? — не понял опять Вован.

— Говорит, что он не гей! — перевел я.

— А мы шо, выходит, геи? — вылупился мой кореш.

— Он просто не так понял твои жесты, не горячись…

— Да все он правильно понял, он просто это… ну это… хочет оскорбить наше сексуальное достоинство… да мочить его надо, бл...дь такую черную…

Негр тем временем еще крепче зажмурился и еще сильнее обхватил голову руками.

— Но он же на земле! — повторил я.

Лоб Вована покрылся морщинами, а его и без того косые глаза стали смотреть в разные стороны под еще большим углом — это был верный признак того, что Вован думает, напряженно думает.

— Я придумал, — буркнул он, наконец. — Все очень просто, давай ты его поднимешь и подержишь, чтобы он стоял, а я ему вломлю два раза…

— Два раза? — зачем-то переспросил я.

— Ну да, два! — подтвердил он. — Раз — за национальное достоинство и раз — за сексуальное.

В принципе, это было логично, но я все-таки сказал:

— Ладно, чувак, хватит с него.

Вован сердито сплюнул и выдал нечто нереальное.

— Вот так всегда, — сокрушенно произнес он. — Все срут на украинцев, факи тычут, а мы им даже по почкам дать не можем.

После этих слов он несколько раз сильно пнул негра по почкам. Тот сорвался, как ошпаренный, рванул вперед и растворился в вечерних харьковских улицах.

 

Сидя дома у друзей, я долго думал про этого негра.

— Знаешь что, Вован? А ведь мы, выходит, расисты…

— Перестань, — отмахнулся он. — В том, что я дал по почкам тому негру, на самом деле нет ничего пло… — он хотел сказать «плохого», но вдруг примолк. — Расистского, — подумав, сказал он… — Не знаю, как ты, а я мочил его только из-за этой х...йни, — тут Вован, наверное, для большей наглядности вынул из кармана хреновину, которая была у негра на голове. — Понимаешь, если бы там на остановке стоял какой-нибудь белый с этой х...йней на голове, я бы его тоже отп...здил…

Единственное, что мы с Вованом вынесли из этого инцидента, так это то, что расизм, как и прочие отрицательные явления всемирной истории, всегда начинаются из-за всяких мелочей… Одним словом, то, из-за чего все начинается, вовсе не стоит того, во что оно потом перерастает…

Почему все это так, мы тогда еще не знали…

 

Как выяснилось, троллейбус шел в депо. Поэтому мы выходим в начале Сумской и переходим на улицу Рымарскую, по которой двигаемся чуть вверх, в сторону оперы. Здесь Икарус сворачивает в «Лондон», галимую кафешку с галимым обслуживанием и дорогой выпивкой. Собственно, единственное, что может напоминать в ней Лондон, так это смог, висящий над баром. Сразу за баром начинается кухня, оттуда валят клубы пара и доносится запах подгоревшей моркови. И вот, шастая в этом смоге, ни дать ни взять, коренная обитательница «Лондона», нам улыбается сухая, как щепка, барменша с подозрительным передним зубом.

«Вот она, улыбка судьбы…» — думаю я. Заметив такую вот улыбку судьбы, Икарус как-то сникает, но уже через минуту подходит к барной стойке и заказывает бутылку. Мы садимся за ближайший столик и за пять минут выпиваем ровно половину. Мне почему-то начинает казаться, что настоящий день рождения Икаруса почти ничем не будет отличаться от ненастоящего и что завтра утром нам все равно захочется умереть.

И тут Икарус неожиданно разворачивается в сторону бара и говорит:

— Я, конечно, извиняюсь, но не будете ли вы так любезны присоединиться к нашей компании?

Официантка обводит взглядом пустой «Лондон», останавливается глазами на нас, еще раз демонстрирует «улыбку судьбы» и утвердительно кивает.

— Да, — говорит она, — сейчас, только вот морковку дожарю.

— Икарус, ты что, долбанулся? — спрашиваю я настороженно.

— А что, еще Аристотель в своей «Поэтике» писал, что от созерцания уродливого тоже можно получить удовольствие.

— Может, он говорил о каких-то абстрактных вещах?

— Нет, о вполне конкретных.

— Ну, тогда, выходит, он был извращенцем.

Икарус пожимает плечами.

— А может, — все-таки возражаю я, — будем созерцать это уродливое отсюда, а оно пускай стоит себе за барной стойкой? А впрочем, если бы этот извращенец Аристотель хоть раз позависал в «Лондоне», ему бы точно пришлось переписывать свою «Поэтику».

Но официантка с «улыбкой судьбы» уже сидит за столиком рядом с Икарусом. И никакой вам абстракции, она абсолютно конкретна, да еще и с подозрительным зубом. Смог над барной стойкой и морковный смрад тоже очень конкретны.

— А что это вы так далеко? — удивляется Икарус, и «улыбка судьбы», не моргнув глазом, оказывается у него на коленях. Глядя на такое, я делаю несколько глотков из бутылки. Впрочем, «улыбка» выхватывает ее у меня и сама хорошенько прикладывается к горлышку.

— Эх, мальчики, — вздыхает она, — а у меня сын такой, как вы…

— Не может быть, — искренне удивляется Икарус.

— Атвечаю, — уверяет барменша и ерзает у него на коленях. — Он теперь за границей, он всегда мечтал туда поехать…

— И где же? — спрашиваю я.

— В Лондоне он, в Лондоне, этот, как его, бэби… бэбиситтер…

— Это как? — не понимает Икарус.

— Ну, он живет там в семье, готовит им еду, он у меня хорошо готовит, моет посуду, стирает, развешивает белье, отвозит и забирает из школы детей, бегает с пылесосом по дому, то-се. Трижды в день выгуливает лабрадора, которого хозяева купили за две штуки евров, или фунтов, или чего-то там еще, и собирает в полиэтиленовый пакетик его говно, если он, не дай бог, наложит на чей-то газон… Он очень хочет там остаться, в своем Лондоне, сейчас как раз решается, оставят ли его еще на год…

— И че? — говорю я.

— И ниче, — отмахивается она. — Если останется, значит, еще год буду сидеть тут одна, в этом занюханном кабаке, где, б...дь, вообще жизни никакой нет… Вон, хозяин на прошлой неделе, чечен драный, чуть зуб не выбил за то, что пачку сахару на баре взяла… — тут она открыла рот, в очередной раз продемонстрировав свою «улыбку судьбы»…

Словом, конкретики с меня было довольно…

— А где тут у вас туалет? — спрашиваю я.

Она кивает в сторону какой-то обшарпанной металлической двери. Я заваливаюсь туда и боковым зрением баскетболиста замечаю, что Икарус показывает мне жестом, что я слабак. «Лучше быть абстрактным слабаком, чем конкретным извращенцем», — думаю я и оказываюсь в полуосвещенном коридоре, в конце которого виднеется еще одна дверь. Открыв ее, попадаю в маленькую кабинку с толчком, освещенную фиолетовой неоновой лампой, отчего она кажется еще меньше. Отливая, замечаю прямо перед носом, на бачке, какие-то странные часы. На циферблате уйма всяких цифр, расположенных абсолютно по-идиотски, и это начинает меня раздражать. «На кой черт, — думаю я, — в клозете часы, да еще такие мудреные? И эти странные цифры… Что они обозначают? Наверное, лондонское время… Но на кой хрен человеку знать лондонское время, если он зашел просто отлить? Господи, куда я попал?»

Застегивая ширинку, слышу, как в толчок летит что-то металлическое, но почти не обращаю на это внимания. «Пять копеек, — думаю я, — у меня из кармана выпало пять копеек, не полезу же я в толчок за каким-то пятаком».

Я спускаю воду и замечаю, что цифры начинают мелькать — в ту минуту мне вообще показалось, что я попал в машину времени… Выхожу из кабинки, проходя коридором обратно, открываю металлическую дверь и в ужасе застываю…

Бла… Бла… Бла… Попытка номер два…

Осторожно закрываю дверь, снова стою в полутемном коридоре и набираю полную грудь воздуха. Все, щас у меня все получится. Снова открываю дверь…

Попытка номер три заканчивается так же чудовищно.

«Лондон» исчез, растворился в своем смоге. Передо мной совершенно другое кафе, совершенно другие столики. За стойкой не барменша, а бармен, к тому же у него все зубы на месте. А там, где должен был быть Икарус, вообще сидит какая-то белобрысая и читает книжку.

Я протираю глаза, но моего конкретного кафе нет–нет, как будто никогда и не было. «Ничего себе отлил», — думаю я и чувствую, как у меня подкашиваются ноги. Потом очень медленно спускаюсь по ступенькам, в голову лезут всякие нехорошие мысли. «Что же это, теперь каждый раз, когда я буду отливать, меня будет отбрасывать в другое измерение?»

Я сажусь за столик к реинкарнированному Икарусу, то есть к белобрысой. «Параллельные миры — это очень-очень страшно, — думаю я. — По логике, сейчас передо мной сидит Икарус, но он уже не Икарус, а эта белобрысая. То есть со мной должны были произойти необратимые изменения…» Я перевожу взгляд на свою грудь и понимаю, что самое страшное пока не произошло, что я так и остался мужчиной, впрочем, меня начинает беспокоить мое лицо. Интересно, у меня теперь новая физиономия или нет? Я осторожно ощупываю свое лицо, но поскольку раньше я такого никогда не делал, то на ощупь ничего не могу понять.

Белобрысая все это время внимательно за мной наблюдает. И тут я вспоминаю о своем талисмане, о начищенном до блеска серебряном медальоне, который я ношу на цепочке на левой руке…

Когда мне было восемь, я получил его в подарок от дедушки.

— Держи, малец, — сказал он, — это старинный немецкий медальон, вот видишь, на нем монастырь матери… не знаю точно какой, но какой-то там матери, понимаешь…

Я просверлил в медальоне дырочку, повесил его на цепочку и с тех пор никогда не снимал. Он и правда частенько мне помогал, во всяком случае, я в это верил. За последние лет десять с гаком медальон так истерся, что мона-стырь «какой-то там матери» просто исчез с его поверхности. Я часто пытался разглядеть хотя бы его очертания, но с медальона на меня таращился только мой глаз. И вот сейчас я решаю глянуть в свой медальон, чтобы наконец выяснить, все ли ОК с моей физиономией. Я закатываю рукав рубашки… и понимаю… что его… то есть моего талисмана какой-то там матери, нет… и что в толчок, судя по всему, полетел вовсе не пятак, а именно он… «Как же это так? — не могу понять я. — Забросить меня хрен знает куда, спустить в канализацию мой талисман... Кто тут хозяин, какая падла меня терроризирует, кто режиссер этого бездарного шоу, он что, тоже на колесах, как тот, из Галиции?»

— У тебя что-то не так? — интересуется белобрысая.

— У меня все не так.

— Все-все? — не может поверить она.

— Абсолютно.

— Хорошо, — говорит она, — то есть я имела в виду «не хорошо», а… Ну, в общем, ты хочешь об этом поговорить?

— О чем?

— Ну, обо всем — обо всем, если у тебя с ним что-то не в порядке.

— Слушай, — обрываю я, — а у тебя у самой все в порядке? Для чего тебе выслушивать про мое все-все?

— Ну, — говорит она, — такая у меня работа.

— Какая такая?

— Телефонная служба доверия.

— Но я же тебе не звонил. Чего ты ко мне пристала?

— Исчезни, — просит она.

— Дай закурить, — я делаю вид, что ничего не слышал.

Она нехотя протягивает мне пачку длинных дамских сигарет, я беру одну, отрываю зубами фильтр и прикуриваю от свечки, стоящей на столике.

— Мое все-все, — начинаю я, — но ты сама попросила. У меня есть приятель, мой лучший друг, зовут его Икарус… И вот, понимаешь, какая штука. Мы всегда отмечали его ненастоящий день рождения, а сегодня он вдруг сказал, что у него — настоящий, — ну, мы и поехали в «Лондон». Выпили немного, а потом к нам подсела официантка, чей сын… бэбиситтер, тоже в Лондоне, но в настоящем, он там гуляет с лабрадором за две штуки ихнего бабла и убирает за ним какашки. А потом официантка показала нам свой дурацкий зуб, мол, что ее хозяин, чеченец… дальше я пошел в туалет, а там на бачке, ты только представь себе, там на бачке часы, показывающие лондонское время, но потом выяснилось, что это не туалет, а какая-то телепортационная кабинка, — когда я вышел оттуда, я не нашел «Лондона», а вместо Икаруса нашел тебя… Впрочем, как справедливо гласит народная мудрость, кто что-то находит, тот что-то и теряет. Я нашел тебя, но потерял свой талисман, его подарил мне дедушка, на нем был монастырь какой-то там матери… — я как раз докуриваю и бычкую окурок в подсвечник. — Ну как? — говорю я белобрысой.

— Полный пи... непорядок, — успевает поправиться она.

— Я ж говорил…

— Молодой человек, — вмешивается бармен-со-всеми-зубами–на-месте. — Я внимательно вас слушал…

— Вы что, тоже? — нервно обрываю его я.

— Что… тоже?

— Ну, с телефонной службы доверия?

— Нет, я бармен. А вы, насколько я понимаю, из «Лондона»?

— Нет, — возражаю я. — Из Лондона бэбиситтер и лабрадор, а я наоборот, местный… Хотя… «местный» достаточно условно, поскольку я вообще не представляю, где оказался.

— Я имел в виду кафе «Лондон».

— Если кафе, то да.

— Ну, так оно в другом конце коридора, у нас с ним общий туалет.

— Что? — никак не врублюсь я.

Один туалет на два кафе, — терпеливо объясняет он. — Так значительно экономней. И на бачке счетчик… а не лондонское время…

Я растерянно поднимаюсь и даже ничего не могу сказать.

— Ты в случае чего, — с трудом пряча улыбку, говорит белобрысая, — звони. — И дает мне свою визитку.

 

«Куда, черт возьми, подевался Икарус? — пытаюсь понять я, снова очутившись в "Лондоне", потому что я опять его нигде не вижу. — Может, туалетная корпорация намного больше, может, это преступный сговор, и здесь целая сеть кафе, бутиков и банков, имеющая один общий клозет, и вот теперь мой кореш, также как и я, где-то заблудился, растворившись в этих подземных катакомбах?»

Присмотревшись внимательнее, с облегчением замечаю, что Икарус мирно спит себе за нашим столиком, придвинув два стула и свернувшись на них калачиком… На столике, утопая в смоге, гордо стоят две пустые бутылки из-под водки. «Улыбки судьбы», к счастью, нигде нет, поэтому я бросаю на барную стойку бабки… Конечно, я мог бы этого и не делать… Но я все-таки оставляю бабки, сами понимаете, хозяин-чечен, выбитый зуб… Потом я беру Икаруса, как мешок, выхожу на улицу и пытаюсь поставить его вертикально. Икарус падает.

— Что, не стоит? — слышу вдруг за спиной.

Икарус в принципе и правда не стоит, но меня страшно раздражает, что кто-то говорит про моего лучшего друга, как про какой-то … «не стоит»… Неужели нельзя было спросить «падает?», «не ходит?» — словом, как-то более нейтрально.

Я резко разворачиваюсь, слышу, как Икарус, будто мешок, валится на землю, и вижу перед собой телефонную службу доверия, ну, не всю, конечно, а только эту белобрысую.

— Ты что, преследуешь меня? — говорю. — Видишь, у меня уже все в порядке… Почти, — добавляю я, пытаясь поднять Икаруса.

И это мне удается. Икарус даже сам начинает держаться вертикально и, судя по всему, он наконец проснулся.

— Никого я не преследую, просто я занимаюсь психологией, — объясняет она и интересуется: — А это, значит, Икарус?

Я оглядываюсь и вижу, как Икарус вприпрыжку несется в сторону парка. Мне не остается ничего другого, как бежать за ним следом, даже не попрощавшись с белобрысой. Я с трудом догоняю его метров через тридцать, но не успеваю схватить — он спотыкается о какой-то кирпич и летит вверх тормашками. Лежа на спине, Икарус мечтательно смотрит на звездное небо и, улыбаясь, произносит:

— Превед, медвед!!!

Я тоже, мимоходом взглянув вверх, замечаю, что прямо над нами — Большая Медведица.

— Щас, — говорит Икарус, — щас я чуток полежу, и мы пойдем.

Я закуриваю и пускаю дым в небеса. Икарусово «чуток» растягивается минут на десять, и он, кажется, опять засыпает.

— Это тройной кофе без сахара, — слышу я снова у себя за спиной.

Представьте, опять эта надоедливая белобрысая. Я молча смотрю на нее, она ставит на землю свой рюкзак, наклоняется над Икарусом и начинает пощечинами приводить его в чувство. Тот просыпается и опять говорит:

— Превед, медвед!!!

— С днем рождения, — отвечает белобрысая и вливает ему в рот кофе.

Икарус как-то испуганно зыркает на меня и спрашивает: «Что это, чувак?» — имея, наверное, в виду все вместе: небесного медведя, белобрысую и то, что она заставляет его глотать.

— Тройной кофе без сахара, — пожимаю плечами я.

 

Приближается полночь. Первые четыре таксиста, как только я им говорю, что у меня неподъемное тело, сразу же сваливают. Пятый оказывается более разговорчивым.

— Шеф, — сую голову в его кабину, — за пятнадцать до «низких» доедем? Но у меня еще тело.

Таксист перевешивается через руль, выглядывает на улицу и смотрит на Икаруса.

— Хорошо, — говорит он, — поедем, но если он наблюет, химчистка за ваш счет.

— Ага, — отвечаю, — может, тебе еще колеса помыть и самолетное топливо заправить?

— Да пошел ты, — рявкает он.

— Сам пошел, — я хреначу дверцей с такой силой, что его колымага чуть не рассыпается.

Шестым оказывается какой-то старпер на допотопной «Волге». Он медленно и уверенно едет посреди улицы, как танк на параде.

— Добрый вечер, — останавливаю я его. — Шеф, до «низких»…

— Стоп, ты што, бандеровец? — обрывает он меня с глазами, полными ужаса.

— Нет, — говорю я как можно спокойнее, — а вы что, бандеровцев боитесь?

— Боюсь, бандиты они. Помню, как в Драгобыче камсамолку изнасилавали, а девочка ж токо в камсамол вступила.

— Мда… Жаль… — сочувственно киваю я, — ну так что, поедем? — А ишшо ани палавой член отрезали… — не унимается он.

— Кому, комсомолке? — зачем-то спрашиваю я.

— Нет, другу ея.

— Ну а друга за что ж?

— Дак не знаю, даже разбираться не стали, просто вытащили их с сеновала и изнасилавали…

— Постойте, вы же сказали, что ее другу член отрезали…

— Атрезали-атрезали… А потом изнасилавали.

— Ну-ну, — киваю я, — счастливого пути.

«Волга» все так же медленно исчезает с моих глаз.

— Куда едем? — спросил меня еще один бомбила. Я к тому времени уже сбился со счета, перестал голосовать и просто торчал на обочине, поглядывая, как белобрысая что-то втирает Икарусу.

— У меня пьяное тело, — ответил я. — Бабок на химчистку нет и вообще, если вы не любите бандеровцев, валите отсюда, потому что я, хоть и не бандеровец, но меня все это так достало…

— Ну, че, ну че ты парисся? — не понял мужик. — У меня дома у самого два таких раздолбая. Тащи сюда своего бандеровца, итить… А блондинка с вами?

Тут я тоже спросил себя: с нами ли блондинка? Было уже далеко за полночь. Сперва я дотащил Икаруса до «Жигуля» и запихнул его на заднее сиденье.

— Поехали? — спросил я у белобрысой, которая топталась возле машины и надевала свой рюкзак.

— Это еще куда? — откликнулась она.

— В Лондон, — развел я руками.

— ОК, — согласилась блондинка, немного подумав, — поехали, но ничего такого, только психология.

Я открываю дверцу, пропускаю ее к Икарусу, а сам хочу сесть на переднее, но водитель вздыхает:

— Тут Уголек, мой дружбан, так что извини.

Присмотревшись повнимательнее, вижу на сиденье облезлую дворнягу. «Наверное, штурман, без него мы разобьемся или заплутаем», — думаю я и усаживаюсь сзади.

 

Где-то на полдороге я замечаю, что наша блондинка отключилась и мирно посапывает, положив голову мне на плечо. «Она, наверное, и впрямь неплохой психолог, — думаю я, — если ведет себя так, будто знает меня всю жизнь. У нее, скорее всего, должно было сложиться впечатление, что мы отпетое хулиганье. И что сподвигло ее сесть в тачку с двумя отморозками и поехать с ними из  "Лондона" неизвестно куда?» Я не нахожу никакого другого объяснения, кроме того, что она такая же хулиганистая, как и мы, хоть и работает в телефонной службе доверия... и мне это начинает нравиться...

 

В конце концов мы подъезжаем к нашему темному дому. Икарус первым отворяет дверь, выпадает и проползает на четвереньках несколько метров, потом поднимается. Я расплачиваюсь с водителем.

— Видишь, — водитель с довольным видом гладит своего штурмана Уголька, — сколько бабок, гуляем...

Рюкзак блондинки приходится закинуть на одно плечо, дальше я пытаюсь взять ее на руки, она что-то там сонно бормочет, но не сопротивляется...

 

Сильнее всего пустота и одиночество ощущаются по утрам... Ты просто просыпаешься в коридоре квартиры, которую снимаешь... Просыпаешься даже не на своем надувном морском матрасе, а просто так, на полу. Хотя то, где ты просыпаешься, в принципе не имеет никакого значения — если бы я проснулся именно на морском матрасе, то, вероятно, первое, о чем бы я подумал, так это о том, что вот ты, чувак, проснулся, проснулся именно на морском матрасе, а море... море на самом деле очень далеко... И лежа здесь, на своем шестнадцатом этаже, ты смахиваешь на полного недоумка, за которого даже Биллу Дауну со своим мопедом стало бы стыдно.

Настроение от таких мыслей резко падает, а плюс к испорченному

настроению — нереальная головная боль. Дальше ты берешь на руки Мяуцзедуна, который лежит рядом, свернувшись клубочком. Он приоткрывает один глаз, смотрит на тебя, какого, мол, хрена, зевает своей беззубой пастью, потом несколько раз портит воздух и начинает сопротивляться: пусти, пусти... Собственно, именно так в каждое тяжелое утро от тебя, из твоих рук, из твоих жабр пытается ускользнуть жизнь... Ты встаешь, заглядываешь в пустой душ, потом плетешься в комнату, где на раздолбанной раскладушке лежит Икарус, кладешь ему палец на шейную артерию, радуешься тому, что он по крайней мере не сдох... Дальше двигаешься на кухню, где разбиваешь попавшуюся под руку чашку. Напившись прямо из-под крана, ты смотришь со своего шестнадцатого этажа на утренний город и понимаешь, что ты совсем никому не нужен... что единственное, бл..., существо в этом мегаполисе, которое может тебе сейчас позвонить, — это Сан Саныч, да и то, позвонит он только для того, чтобы спросить, не пробухал ли ты его «честно заработанные» проценты... ну, может, еще напомнит, дескать, «чувак, никакой сексуальной активности...», и еще много таких «дескать», которые сейчас явно не в твою пользу...

А все нормальное, если оно в конце концов существует, в этой утренней пустоте и одиночестве не оставляет никаких следов, ему просто нет там места. Все выглядит так, будто чья-то рука со следами никотина на ногтях открывает пустой проектор твоей башки и вставляет туда короткометражную черно-белую пленку, и, собственно, пока бобины с этой пленкой крутятся, ты живешь, ну, во всяком случае, думаешь, что живешь, а когда пленка заканчивается, начинается утро, пустое утро, без моря...

Вернувшись с балкона на кухню, я наступаю на кусок разбитой чашки, осколок впивается в ступню, и, оставляя на линолеуме красные следы, ковыляю в ванную, где и пытаюсь остановить кровь. Она, ясное дело, ни хрена не останавливается, потому приходится снять с батареи носок и обмотать им ступню. И так переносоченный, шагом бойца, раненного снайпером условного противника, о котором ничего не знал даже директор моей третьей школы, я шкандыбаю в комнату и падаю на свой морской матрас... В который уже раз засыпая, я наматываю на палец несколько белесых волосков...

 

Мне все так же одиноко на улицах этого города.

«Хочешь об этом поговорить?» — раздается голос за спиной.

Оглянувшись, вижу ту же надоедливую блондинку. Она почему-то бросается мне на шею, а я ловлю себя на мысли, что, если тебе на шею бросается блондинка, это, в принципе, не так уж и плохо. А все на нас смотрят, смотрят так, как будто мы прямо здесь, у всех на виду начнем трахаться... И уже достают мобильники, чтобы позвонить своим лучшим друзьям и пригласить их, чтобы они побыстрее подтягивались... Смотрят... Все-все... Сотни глаз, не хватает разве что Билла Дауна, который бы сразу начал проповедовать... Его бы, на мой взгляд, народ вырубил, расхреначил бы его красный мопед, смастерив из обломков надгробный памятник, а потом снова все смотрели бы на нас, потому что мы... мы, типа, не сдохли... и не хотим об этом говорить...

Чтобы спрятаться от них ото всех, я зарываюсь лицом в волосы блондинки и крепко сжимаю ее в объятиях, мысленно решив, что никому ее не отдам... Но она, похоже, другого мнения, потому что ни с того ни с сего вдруг кусает меня за щеку, за подбородок, а потом впивается своими коготками мне в горло...

— Дебил! — кричит Икарус. — Пусти Мяуцзедуна!

— Что? — я моргаю спросонок и одновременно чувствую, как в моей руке что-то бешено извивается.

— Отпусти Мяуцзедуна, задушишь!

Я разжимаю пальцы, и Мяуцзедун ракетой вылетает в коридор, а я сажусь на своем матрасе и чувствую, как горит моя физиономия.

— Знаешь, — говорит Икарус, — тебе надо срочно найти женщину.

— Зачем? — не могу врубиться я. И правда, зачем мне женщина, если она пытается меня загрызть?

— Затем, что в один прекрасный момент ты попытаешься трахнуть меня, — объясняет мой кореш.

— Я что, пытался трахнуть Мяуцзедуна? — не могу поверить я.

— Да нет, — отвечает Икарус, — ты просто схватил его и чуть не вывернул требухой наружу. У бедняги там что-то внутри так лопнуло, что на первом этаже, наверное, было слышно. Ты что, ох...ел? Ты хоть знаешь, сколько стоит операция кота?

— Нет, — теряюсь я, — а ты знаешь?

— Нет, — в свою очередь теряется Икарус, — но уверен, что найти женщину будет куда дешевле.

 

Неделю назад мы с Икарусом нашли трубу.

— Чужого нам не надо, — сказал Икарус, — закон подлости — страшная штука... Если что-то находишь, то непременно что-то и теряешь... О том, что терять нам было почти нечего, он как-то не подумал и начал было из автомата звонить на хоум-номер, забитый в памяти...

— Мы нашли ваш мобильник, можете его забрать, — произнес он таким тоном, как будто это был не мобильник, а такса, которую ночью привязали к нашей двери... — он нам на фиг не нужен...

— Пацан, — ответил ему вмазаный голос, — иди на хер и мобилу с собой можешь прихватить...

Мы, естественно, никуда не пошли, но обиделись, и потому забили на страшный закон подлости и решили оставить трубу себе... Наскребли на зарядку и новый номер и договорились так, что один день с трубой ходит Икарус, а один я... Зачем мы с ней ходили, трудно сказать, потому как нам никто не звонил, даже те люди, которым мы успели дать свой номер, объяснив, что по четным числам по этому номеру можно будет поговорить с Икарусом, а по нечетным — со мной, Базом. Звонить же самим нам было не по карману.

И вот сейчас труба наконец завибрировала где-то под моим матрасом. Я насилу нашел ее и прохрипел:

— Аллооо...

— Баз, это ты? — голос Сан Саныча.

— Я...

— А с голосом у тебя что?

— Я сдох... — прохрипел я.

— Сдох-сдох, — задумчиво пробормотал себе под нос Сан Саныч, — видимо, решая, нужен ли ему сдохший сотрудник, — сдох так сдох, подумаешь, с кем не бывает... — решил он наконец. — Чтоб через час был в офисе, и сто баксов моих это... обязательно захвати...

Хорошо было уже хотя бы то, что он не вспомнил о сексуальной активно-сти…

 

Вот так, почти без потерь в борьбе с условным противником, не считая таких мелочей, как дикая головная боль, исчезнувшая блондинка, раненая нога и поцарапанная физиономия, и начинается новый день.

Через секунду со своей раскладушки катапультируется Икарус, который, казалось, опять уснул.

— А какой сегодня день? — вопрошает он в отчаянии.

Неужели опять скажет, что у него сегодня день рождения, ну... то есть настоящий? — начинаю побаиваться я и потому число решаю не говорить.

— Понедельник.

— А который час?

Я зыркаю на мобилу.

 — Половина десятого....

— Scheisseee! (Мама, ну почему я такой дебил?!) — кричит мой кореш, срывается, как ошпаренный, и бежит на кухню.

— Чувак, там на полу... — спешу предупредить я.

— А-а-а... — в комнату Икарус заскакивает уже на одной ноге. — Там на полу стекло... — шипит он, — это блондинка, я знаю, это она... нашкодила и слиняла...

— Постой, так она мне все-таки не приснилась...

— Стоп, — не въезжает он, — тебе что, тоже снилась блондинка? Ты понимаешь, как-то все странно… Я просыпаюсь во сне, так иногда бывает, а тут, на матрасе, не ты, а блондинка... Я пытаюсь ее разбудить и спрашиваю: «Ты кто?» А она мне: «Оператор телефонной службы доверия...» «Обалдеть», — не верю я. А она: «Хочешь об этом поговорить?» Тогда я опять упал на раскладушку и решил, что это галимый сон, в котором лучше отключиться и спать дальше... Потому что если сначала хочешь об этом поговорить, то потом...

— ОК, — отвечаю я, — носок в ванной на батарее...

— При чем тут носок? — нервничает он. — При чем тут носок?

Я задираю свою переносоченную ногу и кручу ею у Икаруса перед носом.

— Гениально, — кивает он и ковыляет в ванную.

 

Собственно, весь этот тарарам Икарус поднял не зря. Дело в том, что каждый понедельник в десять утра... Короче, в этот день он должен быть выбрит, одет в чистые джинсы, свежую рубашку и свежие носки. По понедельникам и по пятницам он работает репетитором — преподает немецкий одной малолетке. «Хотя, видит бог, — говорит он, — устрица научилась бы говорить по-немецки гораздо быстрее, чем моя ученица.»

Ей, кажется, четырнадцать, она распущенна и у нее забавное имя Сабрина. У нее настолько крутой папик, что в школу она не ходит, учителя к ней приходят на дом. И, понятно, как и все малолетки, она писает кипятком от бойзбэндов с пидарской внешностью...

— Ты слушаешь «Смэш»? — спросила она Икаруса на первом же занятии.

— Нет, — ответил тот, — не слушаю.

— А почему? — удивилась она так, будто он признался ей, что последние восемь лет не принимал душ.

 — Да как можно такое слушать? И потом, они выглядят как голубые... — Икарус пытается сменить тему. — Хорош, забыли, — говорит он, — так ты скажешь, что такое артикль?

— Да подожди ты со своим артиклем. А сам ты что слушаешь?

 — Ну, — пожимает он плечами, — «Рэд Элвисов». Может, это и старомодно, но у них, во всяком случае, вид нормальный...

— Значит так, — говорит Сабрина, — «Смэш» не голубые.

— Хорошо, существительные мужского рода имеют артикль... — не обращает внимания Икарус.

— Слушай, — обрывает она, — ты что, не понял? Я хочу, чтобы ты повторил: «Смэш» не голубые!

— Сабрина, репетитор-то здесь, кажется, я... Сечешь? Здесь я решаю, кто что должен повторять, золотце.

— Ну, — говорит она, — это ты не сечешь. Повтори: «Смэш» не голубые, — иначе мой папа тебя похерит.

«Маленькая засранка, — злится про себя он, — пятнадцать баксов за час, бляха-муха, это ж моя стипендия...»

— ОК, ОК, «Смэш» не голубые! Довольна? — эти слова ему приходится процедить сквозь зубы.

— Да, — кивает Сабрина. — Как ты там говорил? «Рэд Элвисы»?

— Ну, да, «Рэд Элвисы». А они-то тут при чем?

— А теперь скажи: «Рэд Элвисы» го-лу-бые!

У Икаруса начинает потихоньку ехать крыша. «Все, пойду охранять автостоянку, — думает он, — грузить вагоны, таскать кирпичи, грабить прохожих. Эта малолетка будет мне говорить, что "Рэд Элвисы"  голубые?! Она хоть слышала их когда-нибудь?»

— Слушай, ты, заруби себе... Во-первых, «Смэш» — голубые, а «Рэд Элвисы» — красные, хотя ты все равно этого не поймешь. Во-вторых, я сейчас сам пойду к твоему папику и скажу, чтобы он меня уволил, потому что устрицу, слышишь, устрицу легче научить немецкому, чем тебя! В-третьих, не выводи меня из себя, потому что педагог из меня хреновый, а авторитетом для меня всегда был и остается МАКАРЕНКО...

— Знаешь что, — говорит она, — пошел ты в ж... со своим Макаренкой. Будешь выдрючиваться, мой папик завалит и тебя, и твоего Макаренка с тобой вместе.

— Ты что, с головой не дружишь? Да Макаренко был самым крутым во всем Союзе, под ним двенадцать колоний ходило. Можешь себе представить?

— Двенадцать? — переспрашивает она.

— Двенадцать, — кивает он.

— Хорошо, — как-то сразу сникает Сабрина. — Что ты там втирал про артикли?

Как говорил потом Икарус: «Это была моя первая и, надеюсь, последняя педагогическая победа», хотя на этом история с Макаренко не закончилась. Перед следующим занятием папик Сабрины добрых полчаса выпытывал у моего друга, что за братан этот Макаренко и почему это он ничего о нем не слыхал. Икарус, конечно, отбояривался как мог, но папик успокоился только тогда, когда он сказал, что Макаренко уже нет.

— Завалили? — спросил папик почти шепотом.

— Завалили, — кивнул Икарус, — с третьей попытки.

— С третьей? — не поверил папик.

— Да, — вздохнул Икарус, — двух киллеров он сам замочил...

Услышав это, крутой еще долго чесал затылок, но в конце концов отстал.

Как раз к Сабрине и собирался Икарус, беспорядочно прыгая по квартире на одной ноге и пытаясь найти свою парадную одежду. Минут через десять его как ветром сдуло.

 

Если же говорить обо мне, то моя работа была не меньшей жопой, хотя о Макаренко там вообще речи не было. Там могла идти речь, скажем, о том, как Элтон Джон изнасиловал в общественной уборной экскурсию школьников. Хотя, если хорошо подумать, что целая экскурсия школьников могла делать в общественной уборной? Мог быть развернутый материал о том, сколько раз Майклу Джексону отрезали и пришивали нос. Там мог быть гороскоп, в котором Козероги никогда не отличались сексуальной активностью, хотя уже через страницу шло что-то на манер иллюстрированной «Камасутры». Словом, «издание рулило», во всяком случае, на каждой плановой и внеплановой летучке Сан Саныч говорил, что мы возвращаем с продажи все сто процентов вложенного бабла. «50 процентов с продажи, — подозревал я, — а еще 50 — через месяц, когда устаревшие номера сдаем в макулатуру...»

Короче, с гонорарами была напряженка...

 

Когда я завалил в офис, беременная секретарша Светочка сразу же сказала, что шефуля с нетерпением меня ждет. «Как Билл Даун новый мопед», — подумалось мне.

— Ну, — сказал Сан Саныч, продолжая клацать по клавиатуре...

Я положил на стол сто баксов, он взял их, с довольным видом повертел в руках и положил в карман, после чего опять заклацал по клавиатуре.

— Ты еще здесь? — спросил он через минуту.

— Ну, да, — кивнул я, — вы же хотели меня видеть.

— Приступай к работе, — махнул он рукой, — у нас же нет еще гороскопа на следующую неделю... Шнэлле...

— Но никакой сексуальной активности? — понимающе кивнул я.

— Ты что, издеваешься? — зыркнул на меня шефуля.

 — Да нет...

— Так чего же ты тогда все время спрашиваешь меня про сексуальную активность? Ты в чем-то меня подозреваешь?

— Да нет же, — продолжал наблюдать я за тем, как шеф все больше раскаляется.

— Может, ты хочешь сказать, что я импотент? А, Баз? В чем проблема?

— Нет проблем...

— Так будут, если ты сей момент не пойдешь и не займешься делом...

Как подсказывало мне мое богатое воображение, супруга Сан Саныча, вероятно, уже забодалась ожидать расписания гороскопов и попыталась добиться сексуальной активности просто так... О результате можно было догадаться по шефулиному настроению.

Я вышел из его кабинета, хлопнув дверью с такой силой, что беременная растаманка Светочка подпрыгнула на стуле и сразу же на меня набросилась:

— Ты что, придурок, хочешь, чтобы я родила раньше срока?

Ничего не ответив, я поднялся этажом выше, где было рекламное криэйтерское агентство. Там можно было покурить на аварийном балконе. И вот я стоял на балконе и вдруг подумал, ну, эти криэйтеры, ведь они недавно объявили набор. Может, попробовать... Может, они меня возьмут и я даже получу заказ разработать проект рекламы нового средства от импотенции...

И только я так подумал, как на аварийный балкон вышла девочка-страшилка в ярко-розовых очках и стала эротично раскуривать свою слим, заглатывая почти весь фильтр. Такие очки могла носить либо сумасшедшая, либо женщина, у которой очень-очень давно не было секса. Впрочем, между первым и вторым разницы почти нет...

— Красивые очки, — сказал я.

— Благодарю, — сказала она, заинтересованно зыркнув в мою сторону, — долчендгабана, четыреста баксов...

— Что четыреста баксов? — не сразу въехал я.

— Мои очки, — объяснила она.

— Они у тебя что, платиновые?

— Нет, это «Долче-энд-Габана», всемирно известный бренд...

— Так они не из платины? — переспросил я.

— Ну да, — гордо ответила она и вышла, вероятно, решив, что я какой-то имбецил.

Тогда я вышел вслед за ней и внимательнее присмотрелся к их криэйтер-скому холлу. Туда-сюда бегали бешено напонтованные чуваки и чувихи, из-кабинета-в-кабинет-из-кабинета-в-кабинет-из-кабинета-в-кабинет... Это было какое-то броуновское движение... Потом они создавали длинные очереди возле автомата, выдающего кофе, а потом толпились на балконе и курили. Потом снова шли за кофе, а потом снова на балкон... А когда в автомате заканчивался кофе, они хреначили в дартс, который висел тут же. Словом, креативили…. А когда дартс надоедал, автомат с кофе успевали заправить. Создавался такой круговорот криэйтеров в природе.

Я вдруг растерялся и даже не заметил, куда пропала та сумасшедшая в розовых очках за четыреста баксов. А потом вдруг подумал, а почему бы и нет, бегать туда-сюда, пить кофе, курить и хреначить в дартс, чем не работа? И остановился глазами на двери с табличкой «Приемная».

Отворив ее, я опять увидел очки за четыреста баксов...

— Знаешь, — сказал я, — пристально вглядываясь в глаза, скрытые розовыми очками, — мне здесь нравится, я хочу попробовать стать вашим криэйтером.

Она зыркнула на меня как на полного недоумка, но все-таки подняла телефонную трубку и, как настоящая лизоблюдка, мелодично прочирикала:

— Семен Альтманович, к вам на собеседование.

 

Семен Альтманович оказался довольно хитрым. Он не стал рассказывать мне про свои очки, но как-то недоверчиво глянул на мою поцарапанную Мяуцзедуном физиономию.

— Вот, — сказал он, — держите, — и дал мне лист бумаги и карандаш. — Если вы хотите у нас работать, за полчаса на этом листе должны быть две концепции... Концепция первая — билборд социальной рекламы, направленной против взяточничества... Ну и... Вторая концепция... Скажем, видеоролик о... о мобильном факинфоне джей семьсот, пусть будет просто факинфон, никаких известных брендов...

И я принялся за дело, уйдя в него с головой... На рекламу у меня были свои виды, потому что криэйтером я не был, у криэйтеров же, судя по их броуновскому движению, никаких видов не было вообще... Реклама, как мне казалось, это прежде всего — ассоциативный ряд, ни больше ни меньше... От этого надо отталкиваться, это всегда срабатывает...

Хорошо, что там у нас? Билборд-социалка о взятках... Реклама факинфона... Начнем с социалки...

Если ты берешь взятки, то ты фактически продаешься... Теперь простейшая ассоциация... Кто еще продается? Ну, , например... Пожалуйста, берите, снимайте...

Ночная остановка, стоит , довольно привлекательная, но с фингалом под глазом. Рядом с ней такси, на капоте сидит несколько таксистов гопницкого вида. Они манят проститутку двадцатибаксовой бумажкой... И желтая строка в черном небе: ЕСЛИ ТЫ БЕРЕШЬ ВЗЯТКИ, ЧЕМ ТЫ ЛУЧШЕ НЕЕ?

Ну что, криэйтеры, схавали?

Теперь факинфон.

Мобилка... Что такого особенного можно сказать про мобилку?.. Месседжи, звонки... но слоган: ФАКИНФОН — по нему можно позвонить, — имбецильный слоган, как ни крути... Надо мыслить нестандартно... Скажем, так. Все телефоны вибрируют... Вот... Так... Вибрируют, как вибраторы... Эй, криэйтеры, вы меня слышите, мать вашу вместе с кофейным автоматом и аварийным балконом! Ну и долчендгабану с дартсом за компанию! Вытрите сопли, держите...

1-й план: ночь, спит одинокая девушка.

2-й план: под кроватью начинает пиликать и вибрировать факинфон.

3-й план: девушка просыпается и, не открывая глаз, пытается его найти, но не с той стороны... Вытаскивает из-под кровати вибратор, прикладывает его к уху и нажимает роwer. А когда тот оживает, она в недоумении открывает глаза, растерянно смотрит в камеру и произносит: алло!

4-й план: черным по белому: ФАКИНФОН — ОН БОЛЬШЕ ЛЮБИТ ВАС!

Листок с концепциями я отдал ровно на десять минут раньше.

Альтманович как-то удивленно на меня глянул и сказал:

— Хорошо, подождите в приемной.

Долго ждать не пришлось. Долчендгабана сидела за своим столиком и с умным видом читала Мураками. Телефон несколько раз пискнул, после чего она исчезла в кабинете, а вернувшись, сказала:

— Ты нам не подходишь...

— Он прямо так и сказал?

— Ты уверен, что хочешь знать правду?

— Конечно. Будь со мной откровенна.

— ОК, он сказал, что это галимая немецкая порнуха.

— А что же тогда не порнуха? — удивился я.

Тут она задумалась.

— Ну, то, что снимаем мы, это, скажем, не порнуха.

— И что же вы снимаете?.. Так, для примера...

— Хорошо, — сказала она, — ты, наверное, видел рекламу кукурузных хлопьев?

— Это та, где по городу бегает гигантский кукурузный початок и все время спрашивает у прохожих: «Вы еще не знаете, кто я такой?!» По-твоему, это не порнография?

— Нет, не порнография.

— А объясни, ну, объясни мне, чем это отличается от галимой немецкой порнографии?

Тут она еще раз задумалась.

— Ну, хотя бы тем, что эту рекламу очень любят дети.

— По-твоему, дети не могут любить порнографию?

— Да, не могут, потому что они ее не понимают...

— Вот видишь, — говорю я, — все сходится. Дети смотрят вашу рекламу, потому что еще не понимают, что это галимая немецкая порнография...

Никогда не думал, что спускаться с одного этажа огромного корпоративного здания на другой можно так долго... Я намеренно останавливался на каждой третьей ступеньке, садился и закуривал, докуривал, преодолевал одним шагом еще три и снова садился. Мимо меня пробегали рекламные криэйтеры, клерки из нашей редакции, но никому до меня не было дела. Подозреваю, что даже если бы сюда каким-то чудом зарулил на своей «Ямахе» Билл Даун, чтобы с крыши протрубить благую весть... ну, он тоже бы не обратил на меня внимания, объехал бы. Мне просто хотелось остановить время... Каким-то чудесным образом остановить время... Вставить ему в колеса кукурузный початок, что ли. Но время упрямо не останавливалось. Несколько раз мимо пробегала долчендгабана, но после галимой немецкой порнухи, какие бы там ни были у нее проблемы с сексом, я ее больше не интересовал...

И тут снова зазвонил мой факинфон.

— Баз, мать твою... — вежливо поприветствовали меня из динамика.

Сперва я подумал, что это звонит мне секретарша-растаманка, беременная Светочка.

— Ты что, все-таки родила? — виновато спросил я. — Ну, раньше срока...

— Господи, да он же опять обдолбанный... Слышь, ты там что, обдолбанный? И чего это я с тобой голову морочу? У меня зуб болит, мне к врачу надо идти, а я вместо этого тебе, козлу обдолбанному, звоню и поэтому не успею одолжить у подруги блузку на выходные, ей-богу, достало меня все...

Это Мила, понимаю я, мой ангел-хранитель на территории альма-матер, несмотря даже на то, что она дура и эксгибиционистка. Хотя, если трезво смотреть на вещи, то на какого еще ангела-хранителя может рассчитывать такой лузер, как я? Это наша староста Мила, которая ходит по общаге в коротеньком халатике, не надевая под него никакого белья. Подозреваю, что делает она это для того, чтобы не так было заметно, что она дура. Но по телефону... По телефону это не срабатывает...

— Мила, — говорю я, — знаешь, помочь тебе с твоим зубом я не могу и блузки у меня, впрочем, тоже нет... И потому...

— И потому заткнись и слушай сюда внимательно, — не дает договорить она, — я тебе, козлу обдолбанному, выпросила, вымолила, высосала из пальца последний шанс сдать зачет по ОБЖ, последний зачет, сдаешь в семнадцать ноль-ноль, и всё... Хотя нет, не все, еще килограмм зефира в шоколаде, и чтоб был у меня вечером... Это последний шанс... — подчеркивает она. — Пожалуйста, возьмись за ум. ОБЖ — это же раз плюнуть, и все — диплом, забирай свой гребаный диплом и дуй на все четыре стороны... Но про зефир, слышишь, про зефир...

И словно оправдывая статус обдолбанного козла, я сбрасываю Милу с линии, на несколько секунд задумываюсь о том, как можно шанс высосать из пальца, и все-таки принимаю решение им воспользоваться, своим высосанным из пальца шансом...

 

— Хорошо, студент, — первый вопрос... мг... амм... эээ... будет о поведении подростков на льду... на больших водоемах... Ты оказывался когда-нибудь на больших водоемах, на льду? — зачем-то спрашивает меня препод по ОБЖ, потирая руки.

— Нет, — говорю, — только на малых. По льду, — добавляю я, — вообще желательно не ходить...

— Это правильно, — кивает своей седой башкой ас по ОБЖ, — но если все-таки придется...

— Я ж и говорю, что если все-таки придется, то по льду надо ползти, а не идти... Таким образом увеличивается площадь...

— Погоди, — все говорливее становится препод, — а как же ты будешь по нему ползти, ведь это лед. Там даже ухватиться не за что, к тому же ползти по холодному льду — это опасно, можно простудиться...

И тут я начинаю понимать, что меня просто патово, безжалостно и красиво тычут носом в дерьмо, еще раз пытаясь доказать, что я лузер, причем такой беспомощный, что даже не знаю, что делать на льду...

— Хорошо, — говорю я решительно, — этот вопрос я не знаю, оцените мою честность и, если можно, дайте мне следующий.

— Да честность твоя мне ни к чему,  — отвечает он, — мне важно, чтобы ты на льду сумел себя вести. Но все равно вот тебе второй вопрос... Правила поведения в том случае, если тебя укусила змея... — тут он делает многозначительную паузу, — за конечность.

— Так вот, — начинаю я. — Если змея укусила тебя... — я тоже зачем-то делаю многозначительную паузу... — укусила тебя за конечность, надо перетянуть конечность выше места укуса чем-нибудь вроде жгута и обязательно прижечь рану... А потом добраться до больницы... Это я знаю...

— Нет-нет, — качает головой он, — ты забыл одну важную деталь. Сначала надо отсосать!

— Отсосать? — обалдело переспрашиваю я.

— Конечно, отсосать... Если не отсосешь — верная смерть...

— У кого отсосать?

— Как это у кого, у себя, разумеется! — возмущается препод и смотрит на меня как на полного идиота.

Я, впрочем, смотрю на него точно так же. Я мгновенно представляю, как этот вот клоун ходит в лесу и собирает землянику, запихивает ее горстями в рот, размазывая сок по щекам. И вдруг ему под ноги выползает маленький неядовитый уж. Остальные ужи наблюдают шоу из-за ближайшего дерева. И вот обэжэшник наступает ужу на хвост, тот кусает его за шершавую пятку и уползает к друзьям, а наш герой, роняя землянику, суетливо пытается у себя отсосать...

В какую-то минуту я даже решаю плюнуть на зачет по ОБЖ и просто свалить.

— Ну, хорошо, — пытаюсь успокоиться я, — а если вы не сможете у себя отсосать? Что тогда?

— Как это, не смогу? — возмущается препод.

— Не сможете в силу особенностей организма, ну, ведь не каждый такой гибкий, можно и не дотянуться... ну, до конечности...

Обэжэшник задумчиво чешет в затылке и утвердительно кивает...

— Конечно, конечно, твоя правда... тогда остается два выхода...

— Какие?

— Что какие? Сам должен знать! — рявкает он.

— Хорошо-хорошо, я не знаю, — развожу я руками, — можете так и записать в своей ведомости. Но все равно: что же и впрямь делать, если змея вдруг меня укусит?

— Что делать? Второй вопрос не знает, — бормочет он себе под нос и записывает в блокнот. — Что делать? Надо найти того, кто бы смог отсосать.

— Вот как... — я понимающе киваю. — Ну, а последний, последний способ?

— Последний самый простой... Надо просто убить змею и принести ее в больницу...

— А это еще для чего? — не перестаю удивляться я.

— Чтобы врачи посмотрели, какая тебя, дурака, змея укусила, и ввели нужное противоядие... И ни о каком зачете даже разговора не может быть... Ты абсолютно беспомощный...

— Простите, а что вы имеете в виду?

— Имею в виду то, что тебе как будущему педагогу страшно доверять жизнь детей. Я вообще удивляюсь, как ты дожил до четвертого курса, не зная элементарных вещей?..

— И что, зачета не будет?

— Не будет, я не могу взять на себя такую ответственность.

Какая ответственность? За что? За мою лайф? Или за свою? Я вообще не понимаю, что эта мартышка имеет в виду под словом «ответственность»? И что вообще такое это ОБЖ? Три гребаные буквы, не больше. Он что, в самом деле верит, что жизнь — это тележка с мороженым, которую он толкает перед собой, умело регулируя температурный режим и время от времени подзаряжая аккумуляторы? Он что, в свои шестьдесят или сколько там ему, не догоняет, что все это жестко отлаженный господний бизнес? И что если ты перестанешь вписываться в его четкие схемы, тебя сразу же приберут. «Ну, хорошо, хорошо», — скажет Всевышний, глядя на то, как ты выходишь из леса, наступив на змею. А потом возьмет и полистает расписание местных электричек... «Так-так, — покачает головой, — электричка — это даже лучше, надежнее. Тут хоть соси, хоть не соси...» И наоборот, если ты будешь приносить дивиденды и вдруг захочешь на все забить и прыгнуть под электричку, Господь сделает так, что тебе отрежет ногу, ну, в крайнем случае две, и их тебе потом благополучно пришпандорят в ближайшей больнице пьяные хирурги. И те ноги даже срастутся, да так хорошо, что ты потом сможешь играть за харьковский «Металлист», все равно там одни инвалиды, потому никто и не заметит — пришитые у тебя ноги или нет.

 

Вот он сидит передо мной, смотрит мне прямо в глаза и, наверное, думает: сопляк, ты еще жизни не видел, не нюхал, не пробовал, а я вот провел свой корабль через все фарватеры, обошел все подводные рифы и выжил, как видишь. Всякое, правда, бывало, иногда приходилось и задницу лизать, и я лизал, но выжил, и теперь мне шестьдесят, или сколько там, я уже и не помню, такая у нас была тяжелая жизнь, так нам отчаянно приходилось выживать. Теперь ты, мудила, понимаешь, что такое ОБЖ? Что это не три буквы на заборе? Что это твоя, сука, жизнь?

Знаете, мы даже ничего не говорим друг другу, мы читаем это в глазах — он в моих, я — в его, и я понимаю, что ловить мне тут больше нечего, встаю и двигаю к выходу.

— Подожди, — говорит он, — но мы же можем договориться...

«Вот оно, — думаю я, — вот его гребаное ОБЖ, прокаженная школа выживания, правила, которые по пунктам позволят выбиться из числа лузеров... Правила, где первым пунктом идет то, что ты должен стать жополизом, выжить, дожить до шестидесяти, провести свой корабль и так далее... А потом смотреть по вечерам в телевизоре на таких же, как ты сам, и оставлять челюсти на полочке в стакане, тем самым пугая и доводя до невроза своих внуков, если они у тебя, конечно, будут...»

Знаете, в таком случае можно даже гордиться тем, что ты лузер... Я затворяю за собой дверь и окунаюсь в свою лайф, где, что бы ни случилось, я все равно буду жить, потому что выживание — не для меня...

 

У каждого своя карма и свой шлях широкий... Ты можешь не интересоваться своей кармой, но наступит время, когда она непременно заинтересуется тобой, и как будто в знак мести, что ты на нее забил, пустит твою жизнь под откос, перевернет в ней все вверх дном, как копы, что ищут в твоей комнате наркотики, оружие, взрывчатые вещества, порнографию или же просто ищут, без всякой цели, надо же им чем-то заняться. Так говорил один мой знакомый гот. В семнадцать он украл у своей бабушки триста баксов, которые та копила себе на похороны и держала под матрасом, пошел к стоматологу, и тот вставил ему клыки, самые настоящие клыки... Это, со слов моего друга, очень укрепило его авторитет в сообществе готов, хотя есть было не очень-то удобно. И вот как-то ночью, после какой-то там готической пати, он и еще несколько его друзей-готов возвращались на раздолбанном жигуле домой. Водитель, тоже гот, которому принадлежала тачка, не справился с управлением и въехал в билборд с харей нового мэра, обещавшего светлое будущее городу и всем его жителям, включая национальные, сексуальные и иные меньшинства, ну и готам, конечно... «И после того, как мы наехали на мэра, наш водитель не выдержал его пытливого взгляда и вдруг раскололся, что тачка паленая, — рассказывал мой знакомый гот, — так нас и повязали...» А потом родителям этого гота сказали — «ну, уважаемые, мы даже ничего и не спрашивали у вашего сына, да и что нам может ответить такой... — пауза, — сын... ну, в общем, выбирайте: или суд — или военкомат...» Родители выбрали военкомат... Гот отчаянно сопротивлялся, но сначала его лишили хаера, а потом повели на медосмотр... Гот оказался здоровым, как бык, и только стоматолог, заглянув ему в рот, удивленно покачал головой: «Ни хрена себе патология».

И патология была спилена ровно за десять минут старой бормашиной... И никаких тебе баксов, все бесплатно... И бабушке теперь не на что будет даже умереть, придется жить дальше... Опущенный гот со спиленными зубами поехал под Обухов служить родине, учить, что он «обязан», и защищать ее от воображаемого противника, о котором ничего не знал даже директор моей третьей школы, афганец...

— И вот там, без зубов, копая лопатой окоп и понимая, как подставил бабушку, — рассказывал гот, прибывши в первый отпуск, — я наконец вкурил, что на карму забивать нельзя, потому что все тебе выйдет боком и ты попадешь под какой-то отстойный Обухов, против которого я, впрочем, ничего не имею, я так говорю, образно...

Меня тогда удивило, что после всего этого чувак еще может говорить образно...

 

Стоя посреди дворика своей альма-матер, на теплом бетоне, сунув руки в задние карманы джинсов и зажав в зубах спасительный «честер», я смотрел на погожее глубокое небо и лелеял надежду, что оно тоже смотрит на меня, но небу, судя по всему, было пофиг... Я, кажется, начал понимать, что карма меня достала... Достала без суда и военкомата.

А вынув руки из задних карманов, я вдруг увидел, что держу визитку. Как она туда попала, я совсем не помнил, поэтому мельком глянул на серебристые буквы:

«Анжелик Ковач

телефонная служба доверия

321 — оператор 7 — с городского

(095)399-588-2 — с мобильного»

Я достал мобильник и набрал первый номер, но он тупо не набирался. «Вы не можете позвонить по этому номеру», — повторяли мне так, будто он был только для избранных, а не для таких, как я, лузеров... Что касается второго, то там заученно отвечали: «Зе сабскрайбер кеннот би ричт зис момент, плиз трай эгейн лейте» (Слышишь, придурок, мне влом с тобой разговаривать, будь добр, отвали).

 

Я пью крепкий кофе с коньяком. Мяуцзедун запрыгивает на стол, делает несколько уверенных шагов в сторону моей чашки, подходит к ней и макает туда лапу. Облизывает ее, с отвращением трясет лапой и, оставляя на полу коричневые следы, уходит в комнату. Я выливаю остатки кофе в мойку — допивать нет никакого желания, ведь сколько бы мы ни оставляли Мяуцзедуну плошку с водой, ему всегда больше нравилось лакать воду из толчка. Икарус в это время сосредоточенно ест «Мивину», запивая кефиром. Поев, отодвигает тарелку и говорит:

— Ты не поверишь. Я, как всегда, пришел, достал учебники, тетради, ну и всякую такую хрень и двинул в ее комнату. Камилла, их домработница, сказала, что Сабрина скоро придет, что она разговаривает по телефону со своим бой-френдом, хотя какой к черту бой-френд может быть у такой стервозной малолетки? ОК, — подумал я, — пускай будет бой-френд, мне в конце концов до лампочки, я тут педагог, я бабло отрабатываю, меня это не интересует, дай-ка я лучше сосчитаю, сколько у этой развратной малолетки в аквариуме рыбок... И стал считать. И тут входит она... В таком куцем-куцем халатике. Понимаешь, он что есть, что его нет. И кто, скажи, такие халатики придумал?

«Привет», — говорит она.

«Привет, — отвечаю. — Может, ты бы пошла переоделась?»

«Тебе что, не нравится мой халатик?» — удивилась Сабрина.

«Очень нравится, — кивнул я и добавил, — das ist fantastisch! (Ты такая красивая, я тебя очень хочу!)»

«А мне показалось, что он тебе не нравится», — начинает накручивать она.

«Нравится, мне очень нравится твой халатик. Но не могла бы ты пойти и надеть что-нибудь другое?»

«Если ты говоришь, чтобы я пошла и переоделась, значит, он тебе не нра-вится! И точка!»

И тут — ты слышишь? — Она его вообще снимает и швыряет за окно... И остается передо мной в одних розовых тру-си-ках...

«И вообще, — говорит она, — сегодня как-то очень жарко... но все равно давай уже начинать, а то я опоздаю на занятия по теннису».

«Хорошо, — говорю я, понемногу приходя в себя, — и впрямь, почему бы... начинаем урок, но я буду смотреть в окно, на тебя я смотреть не буду» — я и правда беру учебники и перекладываю их на подоконник.

«А почему это ты не будешь на меня смотреть?» — возмущается она.

Я напрягаю мозги и объясняю:

«Педагогическая этика...»

«А это что за фигня такая? — еще сильнее возмущается она. — Что это за педагогическая этика, если ты все занятие простоишь ко мне задом? И вообще, я тебе ЧТО, НЕ НРАВЛЮСЬ?»

«Сабрина, ты мне очень нравишься, но ведь Макаренко говорил...» — впрочем, даже эта магическая фамилия не производит на нее никакого впечатления.

«Тогда СМОТРИ НА МЕНЯ! — почти взрывается она. — Как ты можешь не смотреть на меня, если я тебе нравлюсь? Вот ты мне нравишься, и я смотрю даже на твою задницу!»

«Ты мне тоже нравишься, но я репетитор, я тебя должен учить, а не смотреть на твой зад!»

«Ах так! — яростно сверкает глазками Сабрина. — У МЕНЯ НЕ ЗАД! Слышишь?! У МЕНЯ НЕ ЗАД!» — топает ногами она.

Из коридора стучит Камилла.

«Солнышко, у тебя все в порядке?» — спрашивает она из-за двери.

«Да, мы сейчас как раз шлифуем фонетику... — ответило солнышко в трусиках и добавило: — Не мешай нам, а то вылетишь отсюда на фиг!»

Камилла потопталась у двери и пошаркала на кухню.

«Так на чем мы остановились?» — спросило меня солнышко.

«Упражнение тридцать четыре», — сказал я.

«Нет, я имею в виду шлифование фонетики...»

«Ты сказала, что у тебя НЕ ЗАД...»

«Да, — в очередной раз взвизгнула она, — у меня НЕ ЗАД!!!»

«Господи, а что тогда у тебя?»

«У меня... Ээээ... Ммм... У меня ПОПКА!!!»

«Хорошо, — говорю я, — но это ничего не меняет. Бери свою попку, сажай ее за стол, и переходим к упражнению номер тридцать четыре. А я все-таки посижу здесь, на подоконнике...»

«Слушай, но почему, объясни мне?» — прищуривается она.

«Сабрина, ты не понимаешь...»

«Ты хочешь сказать, что я дура?»

«Да, то есть, нет...» — сразу же поправляюсь я.

«Но я же не дура, ты же сам говорил на прошлом занятии, что я делаю успехи, я даже выучила, что такое херпект!»

«Перфект», — поправляю я...

«Да какая разница?»

«Очевидная, — говорю, — херпект — это неизвестно что, а перфект — это форма прошедшего времени...»

«Но почему, почему ты не хочешь смотреть на меня? — опять заводится Сабрина. — Почему ты не хочешь сделать мне приятное одним своим взглядом, почему ты делаешь из моей жизни сплошной херпект?» — заламывает она руки.

«Я же говорю, ты не по-ни-ма-ешь...»

И тут она вдруг шепчет:

«До меня наконец дошло... ты голубой...»

«Ну конечно, — неожиданно для себя говорю я, — я гей, самый голубой гей на планете, меня женщины не интересуют. Довольна? А теперь открывай свою тетрадь и читай вслух тридцать четвертое упражнение...»

Сабрина смотрит на меня как-то странно.

«А почему же ты тогда гнал на "Смэш"?» — спрашивает она.

«Шифровался, — отвечаю. — Думаешь, твой отец взял бы на работу голубого репетитора?»

Она садится за свой учебный столик, я вижу это боковым зрением баскетболиста, поворачивается ко мне в профиль и начинает:

«Ихь верде... Постой, — говорит она, неожиданно прозрев. — Но ты же какой-то неправильный голубой...»

«Я нормальный голубой, — отстреливаюсь я. — Я с парнем живу, читай давай...»

«Ну, если ты нормальный голубой, тебе должно быть пофиг, женщина я или нет, и вообще пофиг, что на мне надето...»

Знаешь, Баз, в какой-то момент я просто-таки завис... А и в самом деле, — думалось мне, — все так просто... Меня охватывает какое-то бешеное отчаяние. Выходит, это я, ни за что ни про что записался в пидары. Наша песня хороша, начинай сначала. Доказывай ей теперь, что ты все-таки натурал, но ведь ей же только этого и надо...

«Да тебе вообще должно быть по барабану. Вот я сейчас встану и сяду к тебе на колени, — Сабрина забивает последний гвоздь в гроб моей псевдопидарской ориентации, — если ты голубой, наш урок продолжится дальше...»

Она и правда встает и идет с тетрадью ко мне.

«Стой, — говорю я и оборачиваюсь, — стрелять буду...»

«Что?» — теряется она.

Тогда я меряю ее взглядом с головы до ног и наконец говорю:

«Все, солнышко... Все».

«Что? — довольно улыбается она, замечая мою растерянность. — Ты больше не голубой?»

«А я, — говорю, — вообще не голубой, я просто не хочу тебя больше видеть, я увольняюсь. Тшюсс, майне либе!» (Прощай, засранка ты малолетняя).

Я сгребаю с подоконника книжки и собираюсь уходить.

«Стой, — теперь уже говорит она, но вместо "стрелять буду" добавляет банальное "кричать буду"»

«И кричи, — соглашаюсь я, — кричи сколько влезет, шлифуй фонетику, вспоминай херпект, а я ухожу, мне тут делать нечего...»

«Но я же в самом деле закричу», — почти в отчаянии разводит она руками.

«Битте шён!» (Слышишь, дурында, кричи, кричи, сколько влезет!)

«Ты этого хочешь, честно? А может, все-таки останешься?»

«Нет, — говорю я. — Я ухожу, ихь габе алле генде фолль цу тун!» (Делать мне больше нечего, чем фигней страдать с такой дурой).

И тут она как недорезанная, начинает изо всех сил верещать, что... что я... ты представить себе не можешь, что я ее насилую... И в ту же минуту влетает Камилла и тоже начинает орать, как обезьяна, причем орет она какую-то чушь, ни единого слова не разобрать... Я так и не понял, чего она хотела: спасти Сабрину или чтобы ее тоже изнасиловали...

— И че? — у меня перехватывает дыхание.

— Да ниче... Я хватаю подушку и со всей дури луплю Камиллу по кумполу... Камилла умолкает и падает... А я, опрокидывая мебель, вырываюсь из квартиры...

— Мда... — только и могу выдохнуть я.

— Как думаешь, что они теперь со мной сделают?

— Кто — они?

— Ну, папик Сабрины и его менеджеры.

 — Даже не знаю...

— А я знаю, — сокрушенно вздыхает Икарус... — И ума не приложу, что с этим делать...

— Может, позвонить телефонной службе доверия? — непонятно зачем предлагаю я.

 

Наш настольный будильник на кухне высвечивает 23:93. Как-то Кэт уронила его на пол, и он теперь глючит, впрочем, иногда это создает иллюзию, что у нас времени — навалом, а если и не навалом, то во всяком случае больше, чем у других.

Мы упрямо сидим дома, жрать у нас совершенно нечего, но и, если честно, нам сейчас не до жратвы. В который раз перебиваемся кофе, доливая в него остатки вчерашнего коньяка, и курим. Пепел стряхиваем в скорлупу от кокосового ореха. А когда все это до чертиков надоедает, я молча высовываюсь в окно и начинаю разглядывать темные крыши павильонов детского сада — отсюда, сверху, своим старым выцветшим шифером они напоминают западню. Через несколько улиц от нас в небо бьют световые пушки какого-то ночного клуба, как будто выискивая бомбардировщиков воображаемого противника или усталых ангелов, после тяжелого трудового дня возвращающихся домой. В нашем дворике горят только два фонаря — один на въезде, а другой на козырьке нашего подъезда, остальную территорию оккупировала густая липкая темень.

Я выбрасываю окурок, он падает, как крошечный метеорит, и уже собираюсь вернуться к Икарусу, но вдруг вижу, что в наш дворик на бешеной скорости влетает большой черный джип «Чероки». Он подкатывает к соседнему подъезду, а их в нашем доме аж целых два, резко дает по тормозам, с переднего сиденья выглядывает чей-то голый череп, кивает и исчезает в кабине. «Чероки» опять газует, пролетает последние десять метров и тормозит так резко, что его заносит и бросает задними колесами на клумбу тети Тани.

«Пипец пацанам, — думаю я. — Сейчас тетя Таня порубит их всех лопатой и расхреначит им джип...» Шутить с ней — себе дороже. Тетя Таня была адвентисткой седьмого дня, что как бы само собой обязывало ее быть еще и пацифисткой. Но только в одном случае, — если кто-то трогал ее цветы, — ни о каком пацифизме и речи быть не могло. Однажды она разбомбила из окна картошкой какого-то гопника, вздумавшего нарвать своей девушке ромашек, а как-то облила кипятком алкаша, остановившегося у клумбы отлить... Короче, если бы тетя Таня сейчас не спала и не видела свои адвентистские сны, случилось бы что-то непоправимое.

Из «Чероки» вывалились четверо чуваков в спортивных костюмах. Они закурили, а последний, пятый, спрыгнул с водительского места, открыл багажник, достал оттуда бейсбольные биты и глянул куда-то вверх, как будто эти пацаны приехали на разборки с ангелами, которые устало возвращались домой над их территорией и клали на их авторитет. И вот пацаны стояли, курили и смотрели куда-то вверх, наверное, ожидая, что ангелы сами спустятся и начнут свой гнилой базар... Но о чем конкретно с ними можно базарить, я как-то не совсем понимал, с ними ведь хоть базарь, хоть не базарь, у них же вон какая крыша... И вот тут мне что-то стало явно не нравиться... Более того, я даже понял что именно — мне не нравились бейсбольные биты, очень не нравились, хотя я не был ни пацифистом, ни адвентистом седьмого дня. Что касается самого бейсбола, то я даже правил не знал... И тогда я очень осторожно спросил:

— Икарус, а скажи мне, пожалуйста, что за машина у отца Сабрины?

— Черный «Чероки», — как-то совсем беззаботно ответил он, — большой черный «Чероки»...

— И ездит на нем он не один...

— Ну да, — соглашается со мной Икарус. — Обычно с ним два менеджера и два секретаря, все они в спортивных костюмах, а в багажнике у этих отморозков бейсбольные биты...

Когда я снова посмотрел вниз, возле клумбы уже никого не было...

 

Через каких-то десять секунд мы изо всех сил карабкались по решетчатой железной лестнице на чердак. Может, со стороны мы были похожи на двух полоумных хомячков, что туда-сюда носятся по игрушечному домику, во всяком случае, глаза у нас были такие же остекленевшие, остекленевшие от страха, и нам было не до игр. Впереди мчался Икарус. В последний момент он схватил за шкирку самое дорогое, что у нас было, то есть Мяуцзедуна, и теперь тащил его по лестнице. С чердака мы вылезли на крышу и там, пригибаясь и маневрируя между антеннами, добрались до будки, через которую можно было попасть в соседний подъезд. Мигом спустившись на последний этаж, мы спугнули каких-то малолеток, которые курили драп, слушая музыку на переносном магнитофоне, и вызвали лифт. Он поднимался нестерпимо долго... Малолетки молча переводили взгляд с нашего Мяуцзедуна на Икаруса, потом на меня, а потом друг на друга, а дальше — на свою дурь, и наверное, думали: хорошая дурь, растуды ее.

А когда зассанная кабина лифта наконец изволила прибыть на наш этаж, Икарус вдруг сказал:

— На, — и вручил мне Мяуцзедуна. — Дверь подержи.

Я взял Мяуцзедуна под мышку и заблокировал дверь. Икарус подошел к малолеткам.

— Чуваки... — начал он. Чуваки вдруг как-то отпрянули, а наверное самый продвинутый из них сказал: — Спокойно! Вы видите в данный момент то же, что и я? — Все согласно закивали. — Тогда нам нечего бояться, — продолжал самый продвинутый, — потому что это наш коллективный глюк, нас просто глючит всех вместе, и мы видим один и тот же глюк, это же...

— Чуваки, — прервал его Икарус, — чуваки, гоните дурь...

— Вы тоже это слышали? — спросил самый продвинутый. — Чуваки молча закивали. — Пацаны, да он же смешной, — попробовал было засмеяться продвинутый, но как-то сразу сник, заметив, что никому не смешно. — Чего вы? — не понял он. — Это же глюк!

— Да-да, — согласно кивнул Икарус, — я глюк, а теперь гоните дурь!

Икарус подошел к самому продвинутому и взял его за грудки. Тот, немного помявшись, все-таки достал из кармана спичечный коробок.

Потом мы спускались вниз, а малолетки, наверное, думали: да ну ее к черту, эту дурь, если после нее так глючит, что наш коллективный глюк приходит и забирает нашу коллективную дурь, на которую мы все скидывались. И только самый продвинутый, наверное, пытался убедить их, что все не так уж и плохо, что глюк был не такой уж агрессивный, ведь он забрал только дурь и ничего больше, а магнитофон  оставил. И что можно попробовать покурить еще, тогда глюк, скорее всего, вернется, и дурь можно будет выпросить назад, а если глюк не согласится, то обменять, — обменять, скажем, на магнитофон.

На первом этаже Икарус вдруг остановился, положил коробок в задний карман джинсов и вынул оттуда перочинный нож.

— А это что за хреновина? — спросил я.

— Нож, — объяснил он, — китайский нож.

— Да вижу, что китайский, но что ты собираешься делать?

— Как что? — удивился он. — Защищаться, а если понадобится, то и нападать.

Я попытался представить, как Икарус обороняется китайским ножом для затачивания карандашей от пятерых чуваков с бейсбольными битами — и у меня ничего не получилось.

— Знаешь, — сказал я, — по-моему, единственное, что можно сделать этим ножом, так это харакири, как китайцы.

— Китайцы не делают харакири, — возразил Икарус.

— Какая разница, делают они харакири или нет... Я просто хочу сказать, что с этим ножом нам ничего не светит.

— Ты что, — сказал вдруг Икарус, и нехорошие огоньки блеснули в его глазах, — сомневаешься в моих силах?

Я очень хорошо знал, что значат эти огоньки и чего именно можно после них ждать. Точнее, я знал, что после них ничего хорошего ждать не стоит.

— В твоих силах, чувак, я не сомневаюсь, напротив, я очень предвзято отношусь к китайцам, а особенно к их легкой промышленности...— парировал я.

После таких моих слов Икарус толкнул дверь ногой и вышел, а мне не оставалось ничего другого как следовать за ним. Слава всем святым, там никого не было, поэтому ни обороняться, ни нападать нам не пришлось. Я облегченно вздохнул и уже собирался рвануть за дом, подальше отсюда, куда-нибудь в заброшенные гаражи, но в последнюю минуту заметил, что Икарус идет в сторону одинокого «Чероки», увязшего задним колесом в адвентистской клумбе. Даже Мяуцзедун у меня под мышкой нервно заерзал. Чем ближе Икарус подходил к «Чероки», тем быстрее становился его шаг, и в конце концов мой взбешенный кореш побежал, упал перед самым джипом на колени и резко замахнулся китайским перочинным ножичком. Он с силой ударил им в колесо, там что-то гулко звякнуло и отлетело на клумбу.

— Ненавижу китайцев, — прошипел Икарус, и джип, словно соглашаясь с ним, разорвал ночную темень и тишину неистовым поросячьим визгом сигнализации.

Ситуация усложнялась еще и тем, что из-за этого визга могла проснуться тетя Таня, которая мигом организовала бы против нас, потенциальных разорителей своей адвентистской клумбы, кровавый и страшный крестовый поход. Икарус виновато зыркнул в мою сторону, словно извиняясь, но потом в его глазах снова блеснули злые огоньки, и я понял, что «Чероки» обречен.

И правда, Икарус вырвал из земли один из кирпичей, которыми была огорожена адвентистская клумба, и, замахнувшись им над головой, со свистом обрушил его на лобовое стекло. В ту же минуту в окне тети Тани вспыхнул свет, а на лестнице между седьмым и восьмым этажами замелькали тени, быстро спускавшиеся вниз...

«Отче наш, сущий на небесах, сделай так, чтобы тетя Таня-адвентистка подумала, что пацаны из "Чероки" умышленно наехали на ее адвентистскую клумбу, а те, в свою очередь, — что тетя Таня разбила им за это стекло», — несясь на всех парах в направлении заброшенных гаражей, молились мы с Икарусом и Мяуцзедуном, если последний, конечно, знал, как это — молиться.

 

— Знаешь, — сказал я, — а вот что было бы, если бы Тарас Григорьевич Шевченко родился не тогда, когда он родился, а, скажем, в тысяча девятьсот восемьдесят третьем году... — дурь и правда была хорошая, а после хорошей дури я всегда начинал молоть всякую хрень. Икаруса же, напротив, пробивало на умняк, и он становился молчаливым и депрессивно-угрюмым... Короче, мне дурь развязывала язык, а ему наоборот — завязывала.

Взобравшись на третий этаж недостроенного во время совка паркинга, благополучно миновав все дыры в полу, провалившись в которые можно было пролететь метров пятнадцать и сказать жизни аста ла-виста, мы нашли небольшую комнату с несколькими старыми шинами и молча уселись на них. И тут Икарус достал трофейную дурь. Но проблема была в том, что ни у кого из нас не было папирос, которые можно было использовать как гильзы... Бумаги у нас тоже не было. Тогда после некоторого раздумья Икарус вынул из кармана гривну и сосредоточенно стал сооружать косяк из купюры.

— Ты что, — обалдел я, — ты знаешь, сколько на бумажных деньгах бацилл?

— Чего? — вылупился Икарус.

— Бацилл, так даже сифак можно подцепить.

— И ты откажешься от дури из-за какого-то там сифака? — удивился он.

Делать было нечего.

— Так вот, — продолжил я свою мысль, — если бы Тарас Григорьевич Шевченко родился, скажем, в тысяча девятьсот восемьдесят третьем году и был, ну, не крепостным, а например, каким-нибудь беспризорником в совет-ском детском доме, то из него, должно быть, получился бы неплохой рэпер, который читал бы жесткий социальный рэп на всю страну и который не дал бы зажраться разным ублюдкам и обличал бы их аферы, их блядство и разврат... А вместо того дерьма, которое он рисовал, учась у Брюллова, он бы бомбил своими граффити «рассадники зла», которые больше всего достают и угнетают и без того угнетенные слои — например, налоговую и милицию. И я это беру .не с потолка, уважаемые скептики и поклонники батьки Тараса, я беру это из «Кобзаря», стихи которого, видит Всевышний, по-своему гениальны... И что бы, скажем, мешало нашему гению, родившись в 1983-м, перефразировать широко известное «у каждого своя доля и свой шлях широкий» на более патетическое и поэтическое «у каждого своя карма и свой джип "Чероки"»...

— На фиг «Черокки»... — попросил Икарус.

— Ладно, — согласился я, — тогда он вышел бы на сцену в широких джинсах с мотней до колен и хоккейном капюшоне и прочитал бы «у каждого своя карма и на фиг чероки»... — а под сценой в это время сидел бы я, и я бы сказал: йо big daddy TARAS, ты в натуре рулишь!!!

— Оставь Тараса Григорьевича, — отозвался Икарус, — не трогай старичка.

— Я так не могу, — объяснил я, — мне сейчас надо думать, думать вслух.

— Думай, но Тараса Григорьевича оставь в покое.

— А о чем же мне тогда думать?

— Ну, о свободе, например.

— О свободе в глобальном смысле или в каком-то более узком?

— А ты и так и так думай... Вот мы с тобой сейчас свободны, абсолютно свободны...

— Я, кажется, понял, к чему ты клонишь, старик...

— Это очень хорошо, а то я еще и сам не понял, к чему я клоню...

— Ты клонишь к тому, что мы с тобой полные лузеры, что у нас есть абсолютная свобода без всяких там глобальных или более узких смыслов, а мы просто не знаем, что с ней делать...

— Не знаем, — прошептал Икарус и зевнул.

— Но я, кажется, знаю, кто знает... Телефонная служба доверия... — пояснил я и достал из заднего кармана джинсов визитку.

— Алло, — услышал я сонный шепот в трубке.

— Анжелик, так тебя, кажется, зовут?

— Да, меня, кажется, так и зовут.

— Так тебе кажется или ты на самом деле Анжелик?

— Я на самом деле Анжелик, а ты знаешь, который час?

— Знаю, — ответил я. — Сейчас ночь.

— Ну вот, — объяснила она, — а нормальные люди ночью спят.

— В том-то и дело, я не совсем нормальный, ты должна меня помнить, мы вчера познакомились, в «Лондоне», припоминаешь?

— Еще бы, — ответила она, — у тебя очень тяжелый и нахальный кот... всю ночь мешал мне спать и пытался лечь мне на грудь...

— Ну, он такой, он любит женскую грудь...

— Хорошо, надеюсь, ты не для того мне звонишь, чтобы сказать, что сегодня твой кот никак не может уснуть без женской груди?

Я взглянул на Мяуцзедуна, мирно спящего у Икаруса на животе.

— Ну да, не для этого. Слушай, у меня проблема, большая проблема, потому я, собственно, и звоню...

— Что за проблема?

— Я не знаю, что делать со своей свободой...

— Свободой… в каком смысле?

— В прямом...

— Понимаешь, — объяснила она, — свобода, как я думаю, может быть разная... Тебе могут просто сказать «свободен» — и это тоже в какой-то мере свобода. А еще... как-то в детстве я потерялась в зоопарке. Чем не свобода? Но что делать, я тоже не знала...

— Да, мне сегодня говорили «свободен», трижды, кажется, — согласился я, — но в зоопарке я не терялся, я потерялся в... ну, короче, в мире я потерялся...

— А мир — это и есть большой-пребольшой зоопарк, — недовольно проворчал Икарус, который какого-то черта вдруг проснулся…

— И вот теперь я, как говорится, вольный казак, то есть абсолютно свободен и не понимаю, что мне с этим делать...

В трубке дышала тишина.

— Знаешь, — сказала после паузы Анжелик, и в ее интонации не было ничего, что напоминало бы психолога с телефонной службы доверия, в голосе были только усталость и грусть, — если ты сейчас в самом деле абсолютно свободен, приезжай, будь добренький, ко мне... Я в больнице...

После этого она назвала адрес больницы, номер корпуса и палату. Цифр были ровно пять... И как только она договорила, в трубке раздались короткие гудки. Я попытался набрать этот номер еще раз, но металлический голос сообщил: «На вашем счету недостаточно средств, чтобы совершать звонки».

СВОБОДЕН...

— Икарус, мне надо в больницу, хорошенько запомни пять цифр,— сказал я.

— Зачем? — очнулся он.

 — Все за тем же...

— Анализы на сифак? — офигел Икарус.

— Нет, — спокойно сказал я, — там можно узнать, что делать со свободой... потому что телефонная служба доверия сейчас в больнице...

— Какого рожна она там сидит?

— Не знаю, — пожал плечами я, — не успел спросить... А когда позвонил во второй раз, мне сказали, что я СВОБОДЕН...

— Чувак, тебе однозначно нельзя столько курить, — поставил диагноз Икарус.

 

Но мне было все равно: я был четыре раза СВОБОДЕН и один раз абсолютно-глобально вольный. Икарус остался в гараже кемарить с Мяуцзедуном, а я пошел в больницу, пообещав вернуться утром.

По дороге даже забежал в ночной маркет, с облегчением поняв, что там не разыгрывают очередную красную «Ямаху», на радостях купил целый килограмм бананов. Было три часа ночи, и сонная кассирша вполне справедливо глянула на меня как на идиота. И правда, зачем не-идиоту может понадобиться килограмм бананов в три часа ночи?

А когда наконец дошел до больницы, то обломался. В полчетвертого ночи входные ворота — четыре метра высотой — конечно, заперты, да и в самой больнице светилось всего несколько окон. Впрочем, сдаваться никто не собирался. Я попробовал было лезть, удерживая бананы в руке, но у меня ничего не получилось. Тогда я не придумал ничего лучше, как перебросить их на ту сторону, — так бросает морской пехотинец рюкзак с гранатами, тушенкой и фотками своей девушки в нижнем белье. Бананы упали на газон с глухим звуком, и их сразу же накрыло из поливального автомата. Оказавшись на самом верху забора, я, немного поколебавшись, все-таки спрыгнул вниз и вдруг почувствовал, что под моей левой ногой что-то отчаянно чавкнуло... Короче, из пяти бананов уцелел только один. Я поднял его, оторвал от раздавленной грозди и сунул за пояс джинсов, как кольт сорок пятого калибра.

 

К счастью, черный ход оказался открытым, слева от него сразу же начиналась лестница. Я ступил на плохо освещенный квадрат с несколькими стульями и телефоном на стене. Тут начинался коридор, перед входом в который сидело некое тело в белом халате, положив голову на тумбочку.

Я не успел сделать ни шагу, как тело подняло голову и остановило на мне свой мутный взгляд.

— Ты кто? — спросило меня тело голосом пожилой санитарки. Даже на расстоянии трех метров, разделяющих нас, на меня повеяло родным запахом перегара. — К кому? — продолжила она допрос, икая так громко, что по коридору катилось эхо. Я молчал. — Ну, чего вылупился? День рождения у меня севодни...

Но именно икота меня и спасла — во время икания санитарке, похоже, показалось, что я что-то ответил, — она укоризненно покачала головой и сокрушенно прошептала:

— Ох, уж эти мне влюбленные...

Она вынула из тумбочки белый халат, комнатные тапочки и протянула все это добро мне.

— Зачем? — не понял я.

— Так положено. Чтоб микробов не было. Ты хоть знаешь, ско...ок... око на тебе микробов?

Я не знал.

— Обув коло меня оставишь, — добавила она, икнув.

Я набросил на плечи халат, потом влез в комнатные тапочки с медвежатами. Они были размера так тридцать шестого, не больше, поэтому половина моей ступни оставалась на полу. Я хотел уже спросить, не найдется ли у нее чего-нибудь побольше размером, но санитарка уже мирно дремала на своей тумбочке.

 

Если ты хочешь что-то вычеркнуть из своей жизни, то его, это что-то, надо вычеркивать линиями таких вот коридоров, — пустых, полутемных коридоров, с серыми дверями и номерами палат.

В этой больнице было столько коридоров, сплетенных в мудреные темные лабиринты, что казалось, люди попадают сюда вовсе не для лечения, а только для того, чтобы прятаться здесь от смерти.

И вот я шел этими коридорами в своих трофейных комнатных тапочках тридцать шестого размера и искал номер нужной палаты, даже не представляя, что буду делать потом, когда ее найду. Я уже почти потерял надежду, но нумерация палат вдруг наладилась. «Может, за меня стал молиться сам Билл Даун», — подумал я и посветил себе зажигалкой, потому что забрел в совсем темный закуток. Как ни странно, отсутствие освещения действовало на меня успокаивающе, во всяком случае в темноте не так просто заметить, что я в долбаных тапочках с медвежатами. Не знаю почему, но они меня просто убивали. Посветив на дверь последней в этом коридоре палаты, я понял, что нужная мне должна быть сразу за поворотом. Еще через несколько шагов я оказался в новом коридоре, который кончался большим, почти во всю стену, окном. В серой квадратуре кто-то сидел, потому я не придумал ничего лучше, как дунуть на свою зажигалку и подойти к этой одинокой фигуре.

— Привет, — прошептал темный силуэт голосом блондинки из телефонной службы доверия, когда я остановился в нерешительности метрах в двух, — у тебя такие забавные шлепанцы...

— Ты что, как кошка, видишь в темноте? — удивился я.

 — Нет, просто они тут одни на всех посетителей, — объяснила Анжелик.

Это чуток выбило меня из колеи, но я все ж таки вспомнил, зачем пришел, и сказал:

 — Ну.

— Что — ну?

— Ты же обещала сказать, что делать со свободой...

— Подойди ближе, — попросила она.

Я подошел к ней почти вплотную и, заглянув в ее глаза, спросил, сгорая от нетерпения:

— Так что же мне с ней, черт возьми, делать?

— А вот что, — сказала она, притянула меня к себе за дурацкий белый халат и жадно, но в то же время и умопомрачительно нежно, припала своими устами к моим шершавым и пропахшим каннабисом губам.

Думаю, не стоит рассказывать, как долго и нудно я искал выход из этого запутанного лабиринта. Я, как привидение, слонялся по коридорам и наконец совершенно случайно вышел на спасительную пограничную тумбочку. Там я осторожно переобулся, снял халат, а тапочки поставил возле санитарки. Та подняла на меня свои мутные глаза и в который раз вопросила:

— Ты кто?

— С днем рождения! — выпалил я, достал из-за пояса банан и добродушно протянул ей.

 

— Да будь ты человеком, у вас там что, одни гестаповцы? — говорит Икарус совершенно обалдевшему оператору мобильной компании, услугами которой мы пользовались, пока у нас не кончилось бабло и нам не сказали СВОБОДЕН, — у меня тачка заглохла в поле, в тачке беременная жена, до роддома тридцать километров, на счете — нули, сечешь?! Ты хочешь взять на себя такой грех? Слышишь, я тебя из-под земли достану, если моей жене придется рожать в чистом поле...

— Хорошо-хорошо, — бормочет оператор в шоке, — давайте я вызову вам «скорую»...

— Не надо нам «скорую», просто позвоните моему другу и скажите, чтобы набрал меня, я же ничего больше не прошу!

 

— Ну, как я его? — спрашивает Икарус, сбросив оператора с линии...

— Если бы твоя жена и правда рожала в чистом поле, — ответил я, — ты бы до такого не додумался...

После этих слов наш дружбан и правда перезвонил.

— Харе рама, — сказал я.

— И кому это там приспичило рожать в такую рань да еще в чистом поле? — недовольно поинтересовался он.

— Никому, — поспешил объяснить я, — у нас нули на мобиле, пришлось развести оператора...

— То есть никто не рожает? — переспросил он.

— Да, — согласился я, — никаких схваток...

— Ладно, — ответил он, — я сейчас очень занят, перезвоню через полчаса.

— Ты занят, в такую рань?

— Да, занят, чуваки, я солнце встречаю... Вот встречу и сразу перезвоню...

Это был наш старый кореш Яцек, год назад он стал кришнаитом и теперь, судя по всему, как любой порядочный кришнаит, заботящийся о чистоте своей кармы, каждое утро встречал солнце, будто любимую на вокзале.

И вот мы тоже смотрим в пробоину окна и наблюдаем, как из-за байконура, недавно построенной церкви, медленно и осторожно восходит солнце, так, словно оно и впрямь прибыло в незнакомый город и теперь не знает, куда податься. Я смотрю на него и понимаю, что если оно, то есть солнце, есть, то все не так уж и паршиво. И что, в конце концов, не так уж и плохо просыпаться каждое утро, смотреть на него и это понимать. Все-таки кришнаиты мудрые.

 

У Яцека была долбаная жизнь, и кришнаитом он стал неслучайно. Скажем так, после всего, что он пережил, обращение в кришнаитскую веру — это самое простое, что могло с ним произойти. Яцек был нормальным пацаном, если не брать во внимание того, как он зарабатывал бабки. А бабки, в отличие от нас, ему и впрямь были очень нужны — он жил один и содержал свою сумасшедшую матушку, которая целыми днями сидела в наглухо закрытой квартире, иначе давно бы ушла куда глаза глядят. Кажется, у нее была параноидальная шизофрения. А Яцек был у нее поздним ребенком, она родила его от какого-то польского пройдохи, который приехал на завод его матушки стажироваться на несколько месяцев, а после свалил в свою Польшу, оставив после себя подарок, то есть Яцека, и несколько сотен злотых, которые при совке негде было обменять на нацвалюту... А потом Яцек, собственно, родился, он жил себе спокойно до десяти лет, до тех самых пор, пока его мама не потеряла на производстве руку и у нее постепенно не стала падать планка. Когда Яцеку было шестнадцать, он уже полностью ее содержал, другое дело, как...

Знаете, в каждом газетном киоске есть толстые журналы с рекламными объявлениями. В общем, там нет ничего интересного, кроме раздела знакомств, который я иногда листаю и не перестаю удивляться, что кто-то хочет найти дружбу, любовь, секс, какие-то там чувства в таких вот каталогах, где все расположено под заголовком и сокращено до нескольких строк. Короче, в одном из таких журналов среди объявлений а ля «молодая пара ищет парня-би для поездки на море» я как-то наткнулся на объявление нашего Яцека, мол, молодой, симпатичный, ухоженный парень, мускулы, то-се, диплом массажиста, исполнит любые эротические фантазии бизнес-леди, а внизу стоял номер его, Яцека, мобилы. Да-да, чувак был самой обыкновенной ю, или, скажем так, блядем, но я его за это не осуждал — его сумасшедшей маме в самом деле нужны были какие-то дорогущие лекарства. «Дешевле было бы покупать кокаин», — говорил ему я иногда, когда он, набухавшись, совал мне под нос аптечные чеки и матерился.

Проще говоря, он спал с немолодыми стервами (я почему-то твердо убежден, что все бизнес-леди — стервы) и получал за это честно заработанные баксы, ведь каждый зарабатывает как может. Но как-то Яцек так сильно забухал, что на нем просто лица не было, и он время от времени одалживал у меня бабки, которых у меня у самого почти не было. Я, известное дело, давал, потому что просил он на лекарство для матушки, а на самом деле все просаживал на бухло.

— Чувак, — говорил я, — я все понимаю, но ты что, лечишь теперь матушку одной только водярой?

— Я отдам, — говорил Яцек, не отвечая на мой вопрос.

— Чувак, да что с тобой, наконец? — спрашивал я.

— Ничего, — сокрушенно покачал головой он.

— Не ладится с бизнес-леди? — я был один из немногих, кто знал, как он зарабатывает.

— Я завязал с этой х...ней, — сказал Яцек.

— Но как же ты теперь?

Яцек наотрез отказался отвечать. Тем не менее, где-то через полгода мы набрались с ним в каком-то баре, и я наконец обо всем узнал. Поздно ночью мы возвращались домой, и он увидел на дороге какую-то дворнягу. Яцек гнался за бедолагой несколько кварталов, швыряя в нее все, что попадалось под руку. Я его еле догнал и силой завалил на скамейку. Яцек весь съежился, как малый ребенок, обхватил голову руками и заплакал. «Вот напасть, — подумал я, — у чувака тоже падает планка, наверное, это наследственное...»

— Яцек, жизнь, конечно, штука хреновая, это факт, ты выпил... но пес, этот долбаный пес, за которым ты гонялся, он-то тут при чем?

— Да е...ал я всех собак, — пробормотал Яцек, давясь слезами...

И тут его вдруг прорвало. Полгода тому назад он приехал на вызов к какой-то лярве, ей было за пятьдесят.

— Я уже начал было думать о Рейкьявике, — говорил Яцек, — понимаешь, каждый раз, когда мне приходилось трахать такую рухлядь, я думал о Рейкьявике — тогда мне становилось немного легче. Я трахал их, погружаясь в своеобразную нирвану, бредил Рейкьявиком, иначе в нашей семье было бы двое сумасшедших, ты меня понимаешь, Баз?

— Да, Яцек, — кивал я, — понимаю... Рейкьявик.

Короче, эротическая фантазия той старухи состояла в том, чтобы Яцек, если я правильно его понял, занялся какими-то там извращениями с ее пинчером. В списке услуг у Яцека, конечно же, ничего такого не было, поэтому он просто послал ее, оделся и хотел уже уходить... Но тут старая курва позвала своего тупого секьюрити, и тот стал угрожать Яцеку пушкой. Ну, и все, собственно. Как оказалось, нирвана с Рейкьявиком в таких случаях не помогает.

Спустя какое-то время Яцек хотел наложить на себя руки, но вспомнил про свою несчастную матушку и просто безбожно забухал. А пока он бухал, матушка почти безболезненно отошла в лучший мир, случайно спутав на кухне лимонад с уксусом. Яцек похоронил ее и забухал еще сильнее, но через несколько месяцев опомнился и дал по тормозам. Он продал квартиру, потому что там ему все напоминало о матери, и на вырученные деньги купил себе права и вонмобиль, такой себе домик на колесах, стал кришнаитом, это бесплатно, и так кружил по городу, иногда путешествовал по стране... «Путь к вере у каждого свой», — как сказал бы Билл Даун.

 

Когда солнце отрывается от горизонта сантиметров на десять, ну, если мерить на глаз указательным и большим пальцами, Яцек все-таки перезванивает.

— Да, о’кей, Яцек, — в этот раз с ним говорит Икарус, — никакого мяса, деньги на бензин... — он согласно кивает. — А где тебя искать? Где-где? На Пятихатках? А точнее, чувак? Как это, не знаешь? Но они же, блин, большие... Ну, ладно-ладно, найдем как-нибудь...

Семь часов утра. Город начинает потихоньку оживать.

— Никакого мяса, это кришнаиты так... про женщин? — глаза мои медленно, но упрямо закрываются…

— Про мясо убитых животных... Все кришнаиты — вегетарианцы... У него даже пес вегетарианец, прикинь?

— Яцек отважился завести собаку?

— Выходит, что так. Французский бульдог, зовут Сигнал. Говорит, замечательно медитирует...

— А что он вообще говорит?

— Говорит, что если мы достанем бабки на бензин, то можем у него пожить, и вообще, он может нас куда угодно, хоть на море отвезти... Но никаких убитых животных...

— Икарус, да мы с тобой сами, как убитые животные, а убитым животным на море делать нечего, это уж поверь мне...

 

Мы спим где-то так часов до девяти, как настоящие лентяи, пока нашу бетонную комнату не прогревает яркое солнце так, что она становится похожей на микроволновку, а мы с Икарусом — на двух цыплят гриль — но таких тощих и замученных, что от одного взгляда на таких бройлеров, наверное, сразу пропадает аппетит. Но никакого мяса, никаких убитых животных!

Первым просыпается мой кореш. Он долго и задумчиво вышагивает по маленькой комнатке недостроенного при совке паркинга и держит Мяуцзедуна под мышкой, как теннисную ракетку. Мяуцзедуна это, похоже, устраивает. Он обреченно висит себе, поджав длинные худые лапы.

Тут, наконец, продираю глаза и я, чувствуя, как раскалывается череп и как дико меня сушит. Слезаю с шины, подхожу к щербатой амбразуре окна и потягиваюсь навстречу солнцу. Но солнце, как было за фиг-знает-сколько километров от меня, так и остается висеть на небе, как гигантская, ввинченная неизвестным великаном-электриком лампочка...

Каждое мое слово пронзает мозг тончайшими иголочками, но такая иглотерапия явно не идет мне на пользу, и потому я решаю какое-то время помолчать.

Икарусу, похоже, не лучше моего, но он говорит, что собирается отвезти Мяуцзедуна Кэт, на какое-то время, разумеется, хотя и не знает, как она к этому отнесется. Я только киваю, соглашаясь, и разглядываю желтые и фиолетовые круги, всплывающие у меня перед глазами.

Не знаю почему, но мы договариваемся ровно через два часа встретиться в одном из парков центра, у памятника жертвам чернобыльской катастрофы.

Первой более или менее нормальной идеей, всплывшей в моей голове в это постобдолбаное, неимоверно сложное, неприветливое утро, — было почистить зубы. Но тут я понял, что наши зубные щетки, мои тюбики зубной пасты и вообще все — наши свитера, футболки, наши воспоминания, «Рэд Элвисы», любимые книжки, мой надувной матрас и моя любимая тарелка с Мальчишем-Кибальчишем, короче, все это осталось в квартире, которую мы снимали у старого алкаша Рулерта и которую вчера могли спокойно оккупировать чуваки, приехавшие на черном «Чероки».

Нет, я не был фетишистом, но у меня были вещи, которые много для меня значили. Так повелось с самого детства, у меня всегда была одежда с большими карманами, куда можно было прятать свои любимые игрушки. Я запихивал в боковые карманы на уровне коленей пластмассовых викингов, железные танки, а в нагрудные карманы, ближе к сердцу, иногда норовил запихнуть какого-нибудь грязного, подобранного на улице котенка. Собственно, теперь, в это тяжелое утро, я очень жалел, что у меня нет штанов, в которых бы уместились все мои книги, свитера, тарелка с Мальчишем-Кибальчишем, и все такое прочее.

 

Узнать, что же произошло с нашей квартирой, мне так и не пришлось. Я добрался до подъезда, но подниматься на шестнадцатый этаж одному не было никакого желания. И тут я заметил маленького, стриженного «под ноль» пацанчика, который весело топтался по лобовому стеклу, валявшемуся на асфальте рядом с разутюженной колесами адвентистской клумбой. Звали пацанчика Сережа, а по стеклу он топтался потому, что ему нравилось, как оно под ногами хрустит. Во время нашего нехитрого диалога Сережа постоянно называл меня дядей, из-за чего я занервничал.

— Понимаешь, дядя, — говорил он, — зимой много замерзших луж, я топчусь по ним, и они хрустят... А сейчас же лето, и лужи не замерзают... А утром я проснулся, глядь в окно, а на асфальте что-то блестит. Я подумал, что это лужа замерзла, а когда спустился сюда, вижу — стекло... Ладно, — думаю, — хоть стекло потопчу... Вот я его и топчу...

— Молодец, Сережа! — зачем-то похвалил я.

Сережа, видимо, тоже не понял, зачем я его похвалил, потому просто пожал плечами и продолжил азартно топтаться на осколках стекла.

— Сережа, — предложил я, — а хочешь пять гривен?

Сережа в момент утратил интерес к стеклу.

— Конечно, хочу, дядь... давай, — протянул он руку.

— Дам, но сперва помоги мне.

Через несколько минут Сережа вернулся вниз и рассказал, что, мол, все тихо, дядя, никого нет, дверь на месте... Я отдал ему пятерку, а сам вдруг подумал, что там, на шестнадцатом, ему могли дать вдвое больше, и потому побрел в направлении проспекта.

Я даже не подозревал, что меня ждет, и эта свобода начинала мне нравиться. А Сережа стал дотаптывать лобовое стекло — похоже, стекло нравилось ему не меньше, чем мне свобода, но в отличие от меня, Сережа знал, что с этим делать.

 

Козероги

Что бы вы ни делали, ваши мысли будут только об одном: о сексе, созвездие Козерога в этот день войдет в особенную позу, то есть фазу, и благодаря ей у Козерогов на целую неделю повысится сексуальная активность, доверьтесь и подарите любви как можно больше времени. Не теряя ни минуты, займитесь сексом прямо сейчас.

 

Свалив подальше от своего дома, я почему-то вдруг подумал, что мой шефуля, то есть Сан Саныч, нормальный, в принципе, чувак. Ну, не в том смысле, что у него проблемы с женой, а в нормальном смысле, то есть, что нормальный человек. «Могут же быть импотенты нормальными людьми, в конце концов», — думал я. Тогда я решил поехать в редакцию и просто попросить у него свою зарплату на две недели раньше...

— Сан Саныч, — сказал я, — попал, понимаете, меня выставили на улицу, и мне не на что снять другую квартиру.

Сан Саныч по-ковбойски сидел передо мной, положив ноги на редакторский стол. На его левой кроссовке блестело свежее розовое пятно жвачки. Казалось, он боится встать, чтобы не прилипнуть к полу.

Шефуля тем временем пошевелил ногами, свалив на пол несколько карандашей, пару накладных и чуть не опрокинув кактус. Я в последний момент успел подхватить горшок. Короче, ковбой был из него хреновый.

— Ладно, так и быть, — неожиданно согласился он. — Ты получишь половину зарплаты... Чего уж там... — Сан Саныч, этот хреновый ковбой, говорил таким тоном, будто он сам Господь Бог, который вправе решать, давать мне шанс или не давать.

Дальше он неспешным движением снял с шеи ключ и сунул его в замочную скважину большого огнеупорного сейфа, стоявшего здесь же, рядом со столом. Господь Бог, похоже, хранил «шансы» именно в таком вот сейфе. В его железном нутре что-то угрожающе скрежетнуло и хрюкнуло, как будто там, внутри, кто-то сидел и внимательно следил за нами в замочную скважину до тех пор, пока Сан Саныч не ткнул туда ключом и не попал этому «кому-то» в глаз. Я еще ни разу не видел, как шефуля открывает сейф, и потому даже не знал, что и думать. Возможно, для большей надежности, он держал там, внутри, собаку. От хреновых ковбоев можно ждать чего угодно... Короче, я сразу понял, что тут что-то не так... Сан Саныч по инерции повернул ключ, в дверце что-то скрипнуло, щелкнуло, и в руках шефули осталась головка от ключа...

Он обреченно глянул на меня, потом на кусок ключа, потом опять на меня и еще раз на ключ... Казалось, он и сам не мог поверить в то, что произошло.

— П...здец-ц-ц, — прошипел он, как удав, подавившийся жирным кроликом. — Это же был ключ от моего домашнего сейфа... Ты понимаешь, что это значит?

— Нет... — растерянно покачал я головой.

— А это значит, что я теперь не смогу открыть ни этот сейф, ни тот, что у меня дома!!! — чуть не лопнул он от крика. — И это все, блин, из-за тебя! Чтоб мои глаза тебя больше тут не видели! Суки... не редакция, а не знаю что... Таки доведут до инфаркта... Что теперь делать? Куда? Ё... Меня же это... Растуды... Твою мать...

Сан Саныч засучил ногами по столу, и кактус наконец грохнулся на пол.

— А ты пойди поищи ее сперва, — неожиданно спокойно сказал я.

— Кого?! — проорал шефуля.

— Мою маму, придурок. Лет пятнадцать тому назад я ее видел. А теперь она где-то в Португалии... говорят.

Сан Саныч стал снимать ноги со стола, но не удержал равновесия и рухнул вместе со стулом куда-то под батарею.

— Что-что-что случилось? — скороговоркой спросила меня беременная растаманка Светочка.

— Хреновый из него ковбой, — сказал я наконец вслух.

Вконец сбитая с толку Светочка так ничего и не поняла, а я на несколько минут сел за свой компьютер и еще раз подкорректировал последний астропрогноз для Козерогов...

 

Идея Икаруса очень мне не нравилась. Мы ехали к мажорам, но если бы мы ехали к ним просто так — это было бы еще полбеды, а ехать к ним просто так нам, «лохам», было ни к чему... Напротив, мы собирались играть с ними в «понт», и это не предвещало ничего хорошего. Таким неудачникам, как мы, никогда не будет везти в азартные игры, если, конечно, «понт» можно назвать азартной игрой...

Короче, мы с Икарусом ехали в полупустом «фольксвагене» в сторону студгородка. Я сидел и пялился на спецназовские берцы, выглядывающие из-под рясы священника, сидевшего напротив, и думал о мажорах. Мажорами в нашей бывшей общаге называли нескольких отморозков с юридического факультета. У них там было что-то на манер клана. Чуваки заняли полэтажа, завезли туда бильярд, поставили несколько тренажеров и совсем неплохо себя чувствовали. Учебу они проплатили на несколько лет вперед, коменданту отстегнули нормальный пресс бабок, поэтому их никто не доставал. Но, похоже, такая жизнь показалась им скучной — п...дить арабов с медицинского становилось все опасней, арабская диаспора с каждым годом увеличивалась, к тому же они, как настоящие медики, очень часто носили в карманах скальпели, маскируя их под авторучки. Шалавы с окружной мажорам надоели — их было пять и практически каждая годилась им в мамы. Тренажеры, в принципе, тоже надоели, а бильярд они по пьяни облевали текилой и мартини, следы от которых упрямо не хотели исчезать с покрытия — короче, никакой тебе, блин, эстетики...

И вот эти отморозки придумали игру в «понт». Сперва о ней ходили только слухи, но очень скоро стали проявляться и последствия. Я, впрочем, до сих пор сомневаюсь, что мажоры придумали эту игру самостоятельно. Скорее всего, они подсмотрели идею где-то в кино, но для нас с Икарусом это не имело никакого значения. Так вот. Суть игры состояла в том, что мажоры сбрасывались и делали кассу, а потом придумывали какое-нибудь шибанутое задание. Тут уж их больная фантазия работала на все сто. Тот, кто соглашался на игру, должен был или выполнить задание в назначенный срок, или же «попадал» на поставленную сумму. Если игрок обламывался и не мог вернуть деньги, а так чаще всего и происходило, его ждала такая же судьба, как и арабов с медицинского. Обычно «понтовать» соглашались желторотые первокурсники, которым всегда нужны были бабки. Понятно, никаких бабок они не получали, а чаще всего становились боксерской грушей. Правда, несколько раз каким-то отчаянным сорвиголовам удавалось-таки «сделать» мажоров, тогда юрфаковские перцы платили им бабки, выставляли бухло и привозили прошмандовок с окружной.

Сейчас главным у мажоров был Калидор. Его папик, кажется, крышевал автобусный парк. С Калидором нам и предстояло говорить, потому что он был самым разговорчивым... В принципе, договориться с ним было не так уж сложно, главное, надо было четко помнить, что в разговоре его ни в коем случае нельзя называть Калидором.

И вот мы едем к ним — пролетаем мимо детской железной дороги,

настоящей детской железной дороги, на которой я, когда был маленький, так ни разу и не покатался — в детстве меня достали настоящие поезда, так что на эти, детские, я даже внимания не обращал. Дальше проезжаем пожарную часть, кинотеатр, памятник-монумент солдату, который гордо, как фак, тычет в небо дисковый ППШ, угрожая перелетным птицам, самолетам, ангелам и, возможно, самому Господу Богу. А еще он презрительно смотрит из-под своей гранитной каски на торговый центр, в витринах которого торчат манекены в спортивной одежде и футбольные мячи, которые в красноватой подсветке напоминают вырванные сердца каких-то неизвестных существ...

 

Проходя к общежитию через замусоренный рынок, Икарус все время, как гипнотизер, повторяет, что с мажорами будет говорить он. Он, мол, знает, что и как надо говорить, а мое присутствие может только испортить дело.

— Я, я, я буду говорить с этими отморозками и срублю с них бабло, что бы они там ни придумали!

Мы идем как раз мимо рыбных рядов. На улице жара, градусов двадцать семь, почти час дня, и все эти запахи, голоса, цвета, даже воздух, все заползает в меня и толчется там, как кочевники на новом месте. Меня кумарит...

— Ты вообще можешь туда не ходить, — не умолкает Икарус: во-первых, хочет показать, какой он крутой, а во-вторых, он нисколько не сомневается, что я могу отказаться.

Впрочем, меня так кумарит, что я неожиданно говорю:

— Хорошо, я никуда не пойду, только давай купим килограмм зефира в шоколаде...

— Зачем? — удивляется он. — Не думаю, что мажоры его едят...

 

— Ты хоть понимаешь, что тебя отчисляют? — почти по-гестаповски кричат у меня над ухом.

— Солнце мое, мне все равно, мне все это надоело, одним «свободен» больше, одним меньше — теперь это уже не имеет никакого значения...

— Какое еще «свободен»? Ты что, хочешь сказать, что тебе все до фонаря?

— Именно так! — устало киваю я. — Мне все до лампочки.

Я сижу у Милы посреди комнаты на скрипучей расшатанной табуретке. Это как на допросе. Мила такая накрученная, что может развернуться и, как настоящая гестаповка, заехать мне по морде кирзовым сапогом. Радует только то, что на ножках у нее — розовые пушистые шлепанцы, без медвежат, кстати...

Впрочем, Мила не собирается меня бить, она просто делает вид, что меня здесь нет. Я тоже делаю вид, что меня не существует, и делаю это настолько правдоподобно, насколько это можно делать, если ты все-таки существуешь... Она мечется по комнате, перекладывает с одного столика на другой какие-то книжки, садится на кровать, пытается читать конспект, затягивает перед зеркалом волосы в два хвостика, пишет кому-то с мобильного эсэмэски. Может быть, так и пишет: у меня в комнате никого нет, я одна... А я сижу, делаю вид, что меня нет, и молча за ней наблюдаю.

Сегодня она в светло-зеленом топике и таких же светло-зеленых трусиках с прибацаной лягушкой на попке — вид у лягухи такой, будто ее раздавил самосвал, а она все равно продолжает улыбаться. Не хватает только надписи never give up. Меня все еще кумарит, и оттого мне почему-то кажется, что весь этот белый свет пропах дохлой рыбой и раздавленными лягушками... Я отодвигаю табуретку и падаю на кровать Милиной соседки, которая полчаса тому назад свалила сдавать зачет. Мила гневно на меня косится, но продолжает деловито суетиться... А лягушка все прыгает и прыгает у меня перед глазами.

 

Я лежал, погруженный в свои мысли, а Мила все это время не находила себе места.

— Съешь зефира, полегчает, — наконец, сказал я.

— Не говори со мной так, я тебя ненавижу... И потом — мне же нельзя сладкого. Разве я не говорила, что иду к стоматологу?

— Но я же прекрасно слышал: с килограммом зефира в шоколаде...

Мила морщит носик и, наверное, пытается вспомнить хоть что-нибудь из того бреда, который мне пришлось выслушать вчера по телефону. Потом пожимает плечиками и, наконец, усевшись за своим столом, начинает рвать на мелкие кусочки какую-то бумажку.

Когда бумажка была порвана на такие мелкие, мельчайшие кусочки, что мельче уже просто некуда, Мила обвела взволнованным и даже чуть удивленным взглядом всю комнату, и вдруг ее взгляд остановился на мне. Было такое чувство, что как бы я ни притворялся, мол, меня не существует, она меня все-таки заметила, вычислила, спалила... Мила встала из-за стола, зачем-то сняла свой топик и осталась в одних трусиках с придурковатой лягушкой. Ее потрясные грудки ходили вверх-вниз и, как маятники, стали меня гипнотизировать... Милин взгляд опять вдруг пробежал по комнате и в который уже раз остановился на мне. «Ну вот, — подумалось мне, — вершина женского маразма... Сейчас она начнет рвать на куски свой топик... А когда покончит с топиком и трусиками с лягушкой, тогда, наверное, доберется и до меня». Впрочем, до меня Мила добралась значительно быстрей.

 

Через полчаса я сидел на бетонной клумбе, курил и водил языком по своей прокушенной губе, чувствуя солено-металлический привкус слюны.

Икарус вернулся с озабоченным бледным фейсом, я даже не стал ничего спрашивать. Было и так ясно, что мы как настоящие лузеры вляпались в еще одну конкретную передрягу, к тому же — добровольно. Похоже, мажоры придумали такое... Ну, просто такое... Такое...

— У тебя есть сколько-нибудь денег? — спросил Икарус.

Я покопался в карманах и вытащил последние смятые банкноты — что-то около пятнадцати гривен.

— На, — сказал я укоризненным тоном, — но чтобы отдать мажорам, здесь все равно не хватит...

— А мы пока еще ничего не отдаем, — он похлопал меня по плечу. — Нам надо в секонд хенд...

— Куда-куда? — охренел я.

— В секонд хенд, немного прибарахлиться...

— Опомнись, чувак, это последние бабки, на кой хрен нам секонд хенд?

— Спокойно, — он выставил вперед ладони, — и не задавай мне идиотских вопросов! Я же не спрашивал, зачем тебе целый килограмм зефира в шоколаде?..

 

Мы возвращаемся в общежитие мимо продовольственного рынка, и заруливаем на площадку с секонд хендом, которая притулилась здесь же, рядом с рынком. Икарус нервно мнет купюры в кулаке, я сплевываю кровь и думаю о том, что мы опять в капитальной заднице... Чувство капитальности подкрепляет еще и то, что вчера ночью я пообещал вытащить из больницы Анжелик, хотя до сих пор не представлял, как я это сделаю.

Так мы доходим до первого лотка, заваленного старым тряпьем, от которого несет нафталином и дохлыми крысами. За лотком стоит усатый верзила лет пятидесяти. Похоже, что он сам носит эти шмотки.

— Юноша, — заводится он, увидев в руках Икаруса бабло, — могу предложить вам обалденные гавайские шорты, почти новые, прямо с Гавайских островов, хит сезона... — Он роется в тряпках и в мгновение ока выхватывает оттуда шорты неопределенного цвета с виндсерфером на очке. Приблизительно такие же шорты уныло висят и на нем.

— Нет, мне нужен плащ, очень длинный плащ... — обрывает его Икарус, поскольку верзила, кажется, хотел прочитать целую лекцию о преимуществах гавайских шортов.

— Да зачем вам плащ? — никак не может понять продавец. — Ведь это же настоящие гавайские шорты, а на дворе — лето...

— То есть, плаща у вас нет? — переспрашивает Икарус и уже собирается уходить.

— Ладно, — говорит усатый, — я вижу, вы нормальные парни, попробую что-нибудь придумать.

Скорее всего, о нашей «нормальности» ему говорят только бабки в руках Икаруса. Усатый достает из кармана своих гавайских хитовых штанов допотопную трубу величиной с утюг и набирает номер...

— Маня, — говорит он, — иди сюда...

Минуты через две к лотку подбегает тетка в таких же гавайских шортах...

— Маня, хлопцам нужен плащ...

— Да какой еще плащ, у нас же обалденные гавайские шорты, прямо с Гаваев, хит сезона... — начинает она, но верзила ее обрывает:

— Маня, они хочут плащ...

— Хорошо, — косится Маня на бабки в руке у Икаруса, — я вижу, вы нормальные парни, попробую вам помочь.

Она испаряется и появляется минут через десять, у нее под мышкой бежевый плащ, местами заляпанный голубой краской.

— Говорят, из Румынии, — объясняет Маня так, будто это оправдывает тот факт, что плащ местами заляпан краской, — вообще-то он стоит двадцать пять, но из-за краски отдам за пятнадцать.

Икарус молча отдает наши последние деньги. Плащ, как вещдок в американском боевике, запаковывают в прозрачный полиэтиленовый пакет, и он становится нашей собственностью. Мы отходим шагов на двести от рынка, сворачиваем в какой-то дворик, Икарус выбирает самую пыльную пешеходную дорожку, неожиданно вытряхивает плащ из пакета и начинает старательно втаптывать его в землю. Я не знаю, что и думать. Единственное, что приходит в голову, это то, что у Икаруса истерика. Но зачем тогда было тратить последние деньги? Разве нельзя было натянуть кого-нибудь в общаге или, в крайнем случае, настучать кому-нибудь по башке? Я предпочитаю не задавать вопросов... Каждый спасается сам от себя как может...

 

В первый раз менты замели меня за то, что я зашел в книжный магазин... Согласен, звучит как-то глупо, впрочем, это совсем не значит, что читать в моей стране опасно... А случилось это так: я был на первом курсе и слонялся по городу с почти пустыми карманами, во всяком случае, тратиться на книжки я даже не помышлял. А тогда как раз стали открываться книжные магазины, в которых можно было подолгу стоять возле полок и делать вид, что выбираешь какую-то книгу, а на самом деле читать их. Так вот, в одном из таких книжных возле «Детского мира» я начал читать томик Канта. А через какое-то время зашел в такой же книжный, но уже на Сумской, наткнулся там на такой же томик и продолжил читать Канта. Собственно, так я и читал Канта уже несколько недель, кочуя из одного магазина в другой. К слову, Канта я читал небольшими дозами и не потому, что мне было очень интересно, а из-за определенного чувства вины... А чувство вины перед Кантом у меня было еще со школьной скамьи. Началось все с такой банальной и очень далекой от классической немецкой философии вещи, как уборка школьной территории. Моя третья школа располагалась прямо в центре студенческого городка, а наша тогдашняя классуха была совсем зеленая, и нашему классу всегда доставалась аллея под окнами политеховской общаги. И потому, когда другие классы подметали асфальт, сгребали в саду листву (осенью) или расчищали дорожки от снега зимой, мы весь год снимали со школьного забора гондоны, выгребали вороха пивных банок и кучи бутылок из-под водяры. Иногда нам попадались порнографические карты, а в один прекрасный весенний день мы выгребли из-под недотаявшего сугроба целый томик Канта. А поскольку мы тогда еще не знали, кто такой Кант, то решили разжечь из него костер. Я бы вообще не касался этой книги, но издалека мне показалось, что на обложке написано КАНАТ, потому подростковое любопытство победило. И еще в мою память почему-то врезалось то, что Кант был размокший и плохо горел. Мы были глупыми подростками и, помню, так яростно взялись его жечь, как будто это было для нас делом чести. Верите ли, когда мы истратили на него два коробка спичек, все мы так возненавидели Канта, будто он лично перешел дорогу каждому из нас, как будто он сказал всем нам: чуваки, вы — вещи в себе!!! — а мы решили, что он послал нас на... В конце концов пришла наша классная, подозреваю, что она тоже не знала, кто такой Кант, но все равно прописала нам по полной программе. Одним словом, Канта я читал по причине своего школьного дежа вю...

Так вот, в тот вечер мне опять приспичило почитать Канта. На очереди был книжный на Сумской — в том, что возле «Детского мира», я был несколько дней назад. Я послонялся среди стеллажей, полистал книжки, взял Канта, нашел нужную страницу и заторчал над ней где-то на полчаса. А когда собирался уходить, неожиданно заметил рядом с входной дверью два огромных аквариума. Раньше их здесь не было. А я уже, кажется, говорил, что аквариумы и рыбы — моя слабость еще с детства. Я не удержался и присел на корточки перед толстым аквариумным стеклом, а потом стал смотреть в глаза большой коричневой рыбе. Она какое-то время тоже смотрела мне в глаза, ей было неудобно, сами понимаете, из-за расположения глаз, и потому она повернулась ко мне боком и, как мне показалось, немного сощурилась. А потом рыба вдруг развернулась, поплыла прямо на меня, открыла свою довольно большую пасть, будто собиралась пробить стекло и откусить мою дерзкую голову, просто из зависти, что у меня по-другому, более удобно расположены глаза... но ничего этого не случилось, и рыбина, как присоска, прилипла к стеклу. И в таком положении заторчала и погрузилась в свою рыбью нирвану. Она висела так пять, десять минут, до тех пор, пока меня не стал напрягать секьюрити. Я попытался ему объяснить, что просто смотрю на рыбу, что я не собираюсь ее воровать, но ему это все равно не понравилось. Тогда я подошел к ближайшей полке и купил первую попавшуюся дешевую брошюру, кажется, это был сборник рецептов восточных рыбных блюд. Увидев в моих руках такую литературу, охранник запаниковал еще больше и быстро выставил меня за дверь. Я шел по Сумской и все никак не мог понять, почему рыба вот так странно присосалась к холодному толстому стеклу. Эта мысль весь день не давала мне покоя. Настроение испортилось еще и потому, что я больше не мог так хитроумно читать Канта... в книжный на Сумской меня теперь вряд ли пустят... Залить горе я решил в ближайшем баре, там я спустил остаток своих денег и немного не рассчитал с выпивкой. Короче, домой пришлось ехать в дупель пьяным, да еще в метро.

Я стоял перед дверями с надписью «Не прислоняться» и смотрел в темноту, как вдруг увидел там свое лицо. «Так вот в чем фишка, — подумал я, — ведь рыба, та рыба из книжного, она точно так же видела за стеклом мою морду, как сейчас вижу ее я».

Не колеблясь ни минуты, я присосался к надписи «Не прислоняться», закрыл глаза и заторчал. Когда мы приехали на станцию и двери стали открываться, я чуть не выбил себе зубы и чуть не сломал нос, но стоило поезду двинуться дальше, я снова присасывался к надписи «Не прислоняться». В ночном метро было не так много пассажиров. Приоткрыв один глаз, я искоса наблюдал, как они сбились в другом конце вагона. Так я доехал до конечной, и там меня загребли фараоны. Помню, они затащили меня в свою каптерку, заставили сначала вывернуть карманы, а потом — снять носки... Карманы я вывернул, но носки снимать наотрез отказался, еще и ляпнул что-то насчет того, что, дескать, носки-то у меня — без карманов. Тогда мне дали по почкам — аргумент в принципе достаточно убедительный, — и носки пришлось снять. Когда менты убедились, что носки и впрямь без карманов, мне разрешили позвонить. Я не придумал ничего лучше, как позвонить отцу, и уже через пару часов, поторговавшись, как за раба, старик выкупил меня за сто гривен, а на улице отвалил хороший поджопник — с баблом у него было туго. Но все равно, я был так рад оттуда свалить, что даже забыл носки у ментов.

 

Сегодня мне тоже надлежало пообщаться с ментами, но на этот раз — добровольно. Я должен был придумать какую-нибудь историю, желательно правдоподобную, ну, скажем, о том, что меня ограбили, что ли... Словом, все надо было устроить так, чтобы они хотя бы сколько-то там минут не высовывались из своего аквариума. Аквариумом у нас называют металлическую будку с тонированным стеклом на центральной площади города между платным туалетом и памятником вождю пролетариата.

Подойдя к аквариуму вплотную, я с облегчением понял, что на его двери висит большой замок. Цидулки «буду через 5 минут» тоже не было. Вообще-то само строение выглядело так, будто его обитатели уехали в отпуск или их кто-то запер снаружи... Может быть, это произошло несколько лет тому назад и теперь там, внутри — покрытые пылью скелеты в ментовских фуражках, которые, если повезет, найдут через полстолетия и похоронят со всеми ментовскими почестями или отдадут в краеведческий музей, который находится в нескольких кварталах отсюда.

Я пересек площадь и уселся рядом с вождем. Стояла жара, и тяжелый воздух, как осьминог, запускал в мои легкие свои раскаленные скользкие щупальца. И от этого было немного щекотно и грустно.

 

Оранжевые безрукавки перекладывали брусчатку слева от Ленина. Они выковыривали каждый камень и укладывали его рядом с другим так, чтобы не нарушить последовательности в этом гигантском, самом большом во всей галактике, пазле. Запах пота смешивался с запахом перегара и ором транзистора, который стоял на табуретке и надрывно выплевывал из своего единственного динамика какую-то балладу о дальнобойщике, у которого отобрали фуру, предварительно настучав ему по башке. И вот, собственно, лежа в кювете, под ясным небом, тот размышлял, какой страшной будет месть. Ленин в это время указывал рукой на оранжевые безрукавки с их транзистором, мол, ниче, чуваки, власть советам, фуры дальнобойщикам, а вам брусчатку, вот и давайте чешите в светлое будущее. Но на него никто не обращал внимания.

Я смотрел на все это со стороны, и мне казалось, что площадь — это гигантская рыба, легшая на бок, чтобы людям и машинам было удобнее двигаться по ее утомленной чешуе, а оранжевые безрукавки каждый год приходили, чтобы перетряхнуть ее, почистить и повыгонять разных паразитов, набивающихся в чешую во время каждого дальнего плавания. Рыбе это, похоже, нравилось, и она, может быть, даже тащилась от транзистора. Она уже давно дрейфовала на боку, не шевеля плавниками, и один ее глаз, черный и круглый, как смородина, глядел в высокое небо, а другой — тот всегда находился под

водой — куда-то в холодную глубину. И всем, кто сидел на ней, на этой грустной, разумной рыбе, оставалось только надеяться, что ей не захочется в один прекрасный момент поменять положение, опрокинув своими боками всех, вместе с автомобилями, Лениным и транзистором, в черную глубокую воду.

 

И вот к оранжевым безрукавкам приближается бродяга в затоптанном длинном плаще, там и сям забрызганном голубой краской. У него в руке большой кусок черствого батона, он опускается на корточки напротив табуретки с транзистором и так сидит, покачивая головой в такт блатным мотивам. Оранжевым безрукавкам, похоже, не нравится, что кто-то, кроме них, слушает их транзистор, потому бродягу пытаются быстренько прогнать — сначала словами, а когда это не действует, показывая ломик, которым они выковыривают камни. Бродяга понимающе машет им батоном — мол, неплохой ломик, ребята, я за вас рад — и топает в центр площади, где опять садится на корточки и начинает крошить батон. Так же, как и Ленин, этот бродяга никого не интересует, кроме, кажется, меня. Вскоре с неба, как осенние листья, широкими плавными кругами опускаются голуби и окружают своего кормильца. Бродяге хорошо с ними, у голубей нет ломика, они позволяют слушать свое воркование, они его любят, поэтому он аж приплясывает от удовольствия. Со стороны это выглядит как магический танец шамана.

Впрочем, за бродягой наблюдаю не только я. От старого входа в гостиницу «Харьков» за ним внимательно следят мажоры...

Они нервно прихлебывают новое «офицерское» пиво, переглядываются, пожимают плечами и продолжают наблюдать за странной фигурой, окруженной голубями… Бродягу-шамана швыряет в экстазе еще минут десять, потом у него кончается батон, после чего он спокойно поднимается и мирно, чтобы не распугать голубей, движется в сторону Дворца пионеров. Вот странно как-то: самих пионеров уже давно нет, а дворец — остался... И как только бродяга исчезает за углом дворца, мажоры срываются и сломя голову летят от гостиницы «Харьков», к голубям, и почему-то начинают разгонять их ногами — так, будто шаман с их помощью накамлал что-то нехорошее. И словно в подтверждение этого, в следующую секунду они все дружно хватаются за голову, а голуби шумно взлетают в небо.

Бродяга в это время обходит Дворец пионеров с тыла, подходит к мусорным контейнерам, снимает с себя плащ и бросает его в помойку движением киллера-одиночки, успешно выполнившего задание.

 

— Старик, я ваще не понимаю, как тебе удалось это сделать... — похаживал перед нами разочарованный, сбитый с толку и в то же время взволнованно-возбужденный Калидор.

Мы с Икарусом сидели на их мажорском бильярдном столе, подальше от пятен, — Икарус пожимал плечами, мол, как-то же все-таки удалось, а я с равнодушным видом болтал ногами, поглядывая на постер с каким-то черным качком, так отжавшим свой трицепс, что, казалось, его глаза вот-вот вылезут из орбит — и при этом он осклабился в улыбке.

— Это же уму, бля, непостижимо, это как же можно было наср...ть среди бела дня в центре самой большой в Европе площади? — Калидор возмущался так, будто это не он со своими кентами-отморозками все это придумал.

Топографические достопримечательности нашего города Калидора, скорее всего, ничуть не занимали. А занимало его сейчас то, что Икарус с самого начала поднял ставку аж до 400 баксов, я, к слову сказать, узнал об этом только сейчас, когда Калидор стал оправдываться, мол, у них нет такой суммы на кармане. Такого попадалова у мажоров ни разу еще не было. Мы хорошо это понимали и предпочли молча ждать, пока одна из Калидоровых шестерок вернется от ближайшего банкомата. Я, по правде сказать, до сих пор не верил, что нам отдадут бабки, и потому нервничал и болтал ногами еще сильней.

— Ну че ты машешь? Че ты тут машешь? — вызверился Калидор. — Взлететь хочешь?

Я пожал плечами и перестал болтать. Так прошло еще минут семь, пока не вернулся запыхавшийся и бледный Федя Зуб.

— Банкомат, — чуть слышно сказал он, виновато косясь на Калидора, — это все, ля, банкомат.

— Шо банкомат? — не понял Калидор.

— Он дал тока двести, больше не захотел давать, — пожаловался Федя Зуб на банкомат, как на живое существо, превосходившее его по всем показателям: по силе, по авторитету, по уму.

— Ой, ля... — вздохнул в отчаянье Калидор и хлопнул себя толстопалой ладонью по лбу, как будто хотел убить невидимого комара.

Он сунул двести баксов Икарусу, а потом достал из барсетки, висевшей у него на поясе, пачку наших бабок и стал отсчитывать остальную сумму. Я смотрел на его плоскую, как у пекинеса, физиономию, и мне казалось, что у него вот-вот потечет слюна. Отсчитав, он хлопнул колоду двадцаток на стол — они рассыпались зеленым веером, — потом наклонился и вытащил из-под стола ящик водки. Икарус взял два снаряда, Калидор хмыкнул, мол, не хочешь больше — дело твое, и, наконец, спросил:

— Ну шо, па девочкам?

Под «девочками» подразумевались старые потасканные бл...и с окружной.

От «девочек» мы отказались.

— Ну и хрен с вами, импотенты, — устало подытожил Калидор, — валите отсюда, чтобы я вас тут больше не видел.

Нас не надо было долго упрашивать.

 

Поговаривают, будто бы незадолго до того, как мы с Икарусом родились, каждый там, где ему надлежало родиться, так вот — поговаривают, что этого куска города не было еще ни на одной карте, хотя на самом деле он существовал не один десяток лет. Просто таким образом совковые стратеги пытались скрыть от условного противника свои секретные объекты, как мормонские женщины, которые носили такие длиннющие платья, что можно было подумать, у них вообще нет ног. Что-то в этом, конечно, было: ты работаешь, каждый вечер возвращаешься домой, к своей жене, хотя того места, где ты работаешь, как бы нет; нет в принципе и того дома, где ты живешь, и самого тебя тоже нет. И вот, сидя в глубоком кресле перед телевизором рядом с женой, ты понимаешь, что ее тоже нет, что вся жизнь — это когда ты есть и в то же время тебя нет. Все это отложило заметный отпечаток на этой части города: тут все вдруг то исчезало, то появлялось, потом опять исчезало — и ты уже не знал, появится оно снова или нет. Такой вот долбаный, искусственно созданный бермудский треугольник, попадая в который ты начинаешь во всем сомневаться и перестаешь доверять тем вещам, какие на твоей территории не вызывали у тебя никаких сомнений...

Одним словом, мы приехали на Пятихатки.

Я остался на раздрызганном стадионе, где гоняли мяч какие-то колхозные команды, а Икарус, положившись на... неизвестно что, подался искать вонмобиль Яцека. Наверное, умоляя небеса, чтобы тот не остановился где-нибудь в лесу, — лес одной стороной прилегал к этой части города, — и не исчез там.

Трава на футбольном поле была желтая и истоптанная, как будто всего несколько дней тому назад здесь росла пшеница и ее сегодня утром скосили большим красным комбайном «Нива». Трибуны стояли только с одной стороны и имели нехитрую конструкцию — проще говоря, это были засранные птицами бетонные ступеньки. Напротив трибун тянулась унылая серая пятиэтажка. За правыми воротами лежала дорога, сразу за ней начиналась лесополоса, а за левыми — кладбище.

Как и стоило ожидать, футбол был галимый — прежде всего мне не нравилась неопределенность. Неопределенность во всем. Я не знал, что за команды играют, сколько они уже играют и для чего... На металлическом табло было написано: хозяева — гости, но это, по большому счету, тоже ничего не меняло.

Минут через десять, когда я уже почти задремал под теплым вечерним солнцем, к бровке газона, чуть не сбив угловой флажок, подрулил небольшой автобус — оттуда высыпала куча поддатых чуваков, которые стали выкрикивать «Чег-г-гка-сы!!!» Их скандирование отлетало сначала в лес, который начинался сразу за дорогой, а потом возвращалось на стадион эхом с искаженным, французско-картавым звуком «грг». «Неплохо было бы устроить здесь массовый сеанс логопедии, — подумалось мне, — рассадить бы всех этих даунов на трибунах и поставить перед ними логопеда, который бы терпеливо объяснял: «"Эр", а не "гэ"... давайте попробуем...» Во всяком случае, это было бы куда интереснее, чем такой футбол.

Откровенно говоря, появление грассирующих фанов «Чегкас» тоже почти ничего не прояснило, поскольку они сразу же потянулись куда-то в сторону от трибун, возможно, на поиски логопеда, но скорее всего, просто прикупить бухла. Не исключено, что после хорошей дозы пойла они расслаблялись и выговаривали «эр» нормально. Так это или нет, но они потянулись к выходу и, как несложно догадаться, — исчезли. Судья дал свисток. Начался перерыв.

 

Я стал играть в футбол, когда мне исполнилось шесть лет, и очень скоро это переросло в серьезное увлечение. Меня воспитывал отец, я вырос в девятиэтажке на девять подъездов, в большом районе, где обитало почти двести тысяч жителей. Там чуть ли не в каждом дворе была своя футбольная команда, и когда я перешел в девятый класс, поменяв до этого две школы, у нас организовали чемпионат района среди школьников. Наша команда обыграла всех. Мы все были закадычными друзьями, знали друг друга сызмальства, почти с пеленок, и поэтому на футбольном поле понимали друг друга без слов. Просто если мы что-то делали, то делали это действительно хорошо: если мы играли в футбол, то мы действительно играли.

Кстати, наша команда была чуть ли не единственной, кто в то довольно любопытное время играл в форме.

Тогда на харьковские барахолки как раз стали завозить первые партии футбольных форм. Мы бегали в полосатых футболках «юве» — невзирая на то, что у четверых игроков на спинах был девятый номер, а у остальных членов команды — десятый. Мы мыли в соседних гаражах машины, экономили на школьных завтраках, но купили себе форму и бутсы. Собственно, соперники уступали нам уже в тот момент, когда мы выходили на поле. В том же году чемпионат стал набирать обороты — часто вокруг школьных стадионов, где мы играли, собирались местные мужики, которые воскресными вечерами, а мы играли как раз по выходным, забивали козла на интерес — на бутылку водяры. Иногда их собиралось человек по пятьдесят, потом подваливала местная шпана, потом группа поддержки гостей, так что вокруг стадиона иногда ошивалось сотни полторы болельщиков. Наша же группа поддержки состояла всего человек из двадцати, а еще за нами постоянно таскался Питя — местный даун, который обитал в подвале. Не факт, что он соображал что-нибудь в футболе, но его просто распирало от радости дудеть в дудку, да так, что у всех в радиусе десяти метров закладывало уши.

Как и следовало ожидать, в то лето мы без напряга вышли в финал, но поскольку мы играли за кубок, финал складывался из двух матчей — домашнего и выездного. Первый матч мы играли на своем поле и, не напрягаясь, вкатили чувакам из четвертого микрорайона шесть банок и потому на ответный матч ехали в расслабухе, без фанатов, с одним только Питей, от которого тащился весь троллейбус.

Когда мы прибыли на поле, местные уже разминались, за их воротами сидело человек шестьдесят придурков, пенсионеров и шпаны. Нас встретили свистом. Мы переоделись, пробежали два тренировочных круга, попасовали, то-се…

Матч начался, я держал позицию правого глубокого форварда, и за мной все время гонялся чувак в лыжных ботинках — с такими пластиковыми хреновинами на носках. Собственно, из-за него все и началось. Где-то минуте на четвертой он вломил по ногам Спиде, нашему центрфорварду, пробив ему щиток, но ногу не повредил. Судья, пидар, дал штрафной, но не больше. Хотя Спиде, который подошел к мячу, было достаточно и этого. Он, не задумываясь, выстрелил в правую девятку, и мы повели. В середине тайма счет был уже 2:0, когда тот тип в лыжных ботинках впаял Спиде по второму щитку, но на этот раз наш форвард остался-таки на земле. К лыжнику сразу же подбежал левый хав — Вован Косой, человек довольно прямолинейный (кажется, я уже рассказывал о том, как мы с ним вдвоем приобрели свой первый расистский опыт), я бы даже сказал — слишком прямолинейный, и дал лыжнику в табло. Лыжные ботинки мелькнули в воздухе, будто давая старт... Сначала мы пошли стенка на стенку, а потом на нас кинулись дауны, сидевшие за воротами, и здорово отп...дили, хотя и мы не остались в долгу — все-таки мы все были в бутсах. Сидя потом в павильоне детского сада, уже на своей территории, мы думали — какого хрена? Мы просто любим футбол, мы не бухаем, как другие, мы три раза в неделю тренируемся, мы просто лучшие, мы просто клево играем — и за это нас п...дят? После этого случая половина наших оставила спорт...

Так начиналась наша школа выживания...

 

Я ловлю себя на том, что в последнее время стал очень много вспоминать. Воспоминания словно самовольно всплывают из глубины сознания, как пузырьки воздуха с речного дна, и пытаются заполнить все мои мысли, оставляя для реалий все меньше места. Я даже проникаюсь этим, потому что еще в то время, когда у меня был ящик, я видел не один фильм, где перед глазами героя в одно мгновение пролетала вся его нехитрая жизнь... Происходило это, как правило, перед смертью, а у меня, если честно, таких планов пока что не было... Даже наоборот. И все-таки воспоминания лезли и лезли в мою голову, и я ничего не мог с этим поделать. Казалось, они просачиваются в мою кровь вместе с кислородом, который я вдыхал... Телек мы со стариком продали... Вот видите, опять воспоминания...

 

Чем закончился этот крейзанутый матч, я так и не узнал. На стадион вернулись картавые фанаты «Чегкас» — как и следовало ожидать, с кучей бухла. А еще через минуту на дороге появился зеленый фургон с логотипом какой-то немецкой химчистки на борту. Он несколько раз хрипло просигналил, и из него выпали Икарус и Яцек. Яцек держал на руках своего медитативного французского бульдога Сигнала.

Яцек был в серых хлопковых штанах, такой же свободной безрукавке и шлепанцах, которые держались на ногах благодаря легкой шнуровке. Он поправился килограммов на десять. «И это без мяса!» — подумалось мне. На Сигнале вместо ошейника висели какие-то бусы. Похоже, Яцек повесил их на цуцика недавно, потому что тот все время недовольно вертел головой и пытался просунуть переднюю лапу в щель между бусами и своей морщинистой шеей. Если же говорить о том, поправился ли Сигнал без мяса, то тут я ничего не могу сказать, поскольку видел это маленькое чудовище впервые.

— Чувак, сколько лет... — широко улыбнулся Яцек и протянул мне свободную руку. Сигнал же, продолжая висеть на руке у Яцека, немного успокоился и отрыгнул, пустив на землю нитку слюны.

Яцек недовольно покачал головой, вынул из заднего кармана салфетку и вытер Сигналу его слюнявое французское хавало. Сигнал брезгливо скривился.

— Заходи, чувствуй себя, как дома. Короче, садись, где хочешь... А я пока отнесу Сигнала отлить, и сразу же поедем...

Куда мы «сразу же» должны будем ехать, я не успел поинтересоваться, потому что Яцек с Сигналом направился к лесополосе. Икарус остался курить на свежем воздухе, а я одним шагом одолел две ступеньки и оказался внутри вонмобиля. Тут было на удивление просторно. Сразу мне даже показалось, что внутри места значительно больше, чем может вместить такой вонмобиль. Справа от меня было водительское место, в один ряд с ним, оставляя небольшой проход, располагались два пассажирских сиденья. Слева, у противоположной глухой стены, в самом конце высилась двухъярусная кровать — такие, если верить фильмам, бывают на подводных лодках. У ближней стены стояла обшарпанная кушетка, над ней — зашторенное окно, напротив кушетки — шкафчик и столик, а на столике — радиоприемник, похожий на тот, который Икарус пытался послушать у оранжевых безрукавок. Посредине оставался проход шириной приблизительно с метр, а в потолке зиял довольно большой люк из зеленого стекла. Все было по-кришнаитски аскетично. Когда я упал на переднее сиденье, Яцек как раз открыл водительскую дверь и забросил на водительское кресло Сигнала. Потом он забрался в машину сам, Сигнала передвинул поближе ко мне, а тот продолжал смирно лежать, быстро и отрывисто втягивая воздух своей плоской мордой. Собаченция была ленивая. Я подергал его за ухо, он как-то презрительно на меня посмотрел, впрочем, не более того. Я подергал еще, и тогда Сигнал, забавно, как тюлень миниатюрной породы, перебирая передними лапами, отполз немного в сторону и подтянул за собой все свое тело.

— Он у тебя что, ходить разучился? — пошутил я.

— Нет, — невесело отозвался Яцек, — у него задние лапы парализованы, — и повернул ключ.

Я почему-то очень смутился, а Яцек тем временем завел вонмобиль, сделал большой круг и выехал на разбитую дорогу. Краем глаза я видел, как фаны «Чегкас» уныло и молча рассаживались по загаженным птицами бетонным трибунам.

 

Устроившись на переднем сиденье фургона, который был похож на автономную орбитальную станцию, где ты сам мог задавать траекторию полета, нажимая педали газа, тормоза и поворачивая баранку, я впервые за последние несколько лет ощутил реальный экзистенциальный страх. Его реальность подкреплялась еще и чисто физическим самочувствием... Я чувствовал какой-то непонятный холод в животе и слабость в ногах, наверное, это потому, что последние несколько дней я почти не спал...

Наша зеленая орбитальная станция, на борту которой красовался логотип спонсора, то есть химчистки, летела вперед, гордо и уверенно пронося к другим мирам своих крейзанутых обитателей: кришнаита Яцека, Икаруса, парализованного французского бульдога Сигнала и меня, скованного не свойственным мне чувством страха... И если трезво рассуждать, то все население нашей космической станции было обречено на вымирание... Уже хотя бы потому, что среди нас не было ни одной женщины... Тогда я попросил у Икаруса один снаряд водки, из тех, что мы получили у мажоров, и большими глотками стал пить. Яцек несколько раз презрительно покосился на меня, а я только развел руками, мол, старик, мне сейчас по-другому нельзя, тут одно из двух: либо ты пьешь, либо у тебя начинается капитальный сдвиг по фазе...

Мы ехали неизвестно куда, спрашивать о цели нашего путешествия не было никакого желания. И чем больше я пил, тем четче было ощущение, что куда бы мы ни приехали, везде нас будет ждать только пустота, такая пустота-вакуум, где не будет ни воздуха, ни неба, ни тем паче воздуха, смешанного с небесами. Но самым худшим было то, что в этой ситуации я не видел никакого выхода, кроме как ехать, просто ехать и не останавливаться... Потому что каждая остановка могла иметь очень хреновые, можно даже сказать, катастрофические для нас всех (во всяком случае, для меня лично) последствия... Остановиться в этой лесополосе, пройтись по траве — значит понять, что деревья — это на самом деле не деревья, а долбаные фанерные декорации, которые кажутся деревьями, когда ты пролетаешь мимо них со скоростью за сто... А если просто подойти к ним и ударить ногой, они упадут навзничь, в пустоту, и за ними уже ничего не будет...

— Это добрый лес, — сказал почему-то Яцек, словно прочитав мои стремные мысли.

— А ты уверен, — спросил я, — что в нем нет пустоты?

Яцек как-то недоверчиво покосился на меня, похоже, он не ожидал услышать нечто подобное от чувака, который пьет водку прямо из горла.

— Никакой пустоты, — сказал Яцек, — там пионерские лагеря, много пионерских лагерей...

— Значит, пустота дальше, за ними...

— Нет, не сказал бы...

— Ну, тогда в головах...

— В чьих?

— Тех, кто там живет... Ну как ты не понимаешь? Должна же она где-то быть...

— Нет, — сказал он, улыбаясь, — в тех головах — одно дерьмо, у кого меньше, у кого больше... А дерьмо и пустота — вещи абсолютно несовместимые. Думаю, ты не станешь возражать...

Кришнаитская логика постепенно начинала мне нравиться.

— Вообще-то, — продолжал он, — понятие пустоты для меня относительно, потому что... ну, как бы тебе это объяснить... потому что Кришна — всеобъемлющий и, стоит только захотеть, он заполнит весь твой вакуум...

Я никак не отреагировал на этот его маразм, и потому Яцек, словно в подтверждение всеохватности Кришны, достал из бардачка кассету и сунул ее в магнитолу. Полилась медитативная кришнаитская музыка. Она выходила из динамика какими-то неожиданными рывками, так, будто ее кто-то прокручивал через мясорубку.

Что имел в виду Яцек, когда включил эту кассету, я не понял, и в мою голову поползли разные бесконечные мысли, словно у меня в мозгу образовалась черная космическая дыра, которая их засасывала. «Интересно, — подумал я, — что будет, если Яцек однажды все-таки осознает, что пустота существует, что жизнь иногда подбрасывает тебе такой вакуум, в котором, как на большой глубине, не сможет выжить ни одна рыба, даже такая хитрая, как Кришна, — ее просто раздавит на молекулы, а все ее мысли — на фрагменты, такие мелкие, что она не успеет ничего понять?..»

 

Я снова и снова погружался в воспоминания, попадая в плен навязчивых, ненужных мыслей... Я боялся, что они начинают мною жить...

К реальности меня вернуло повизгивание Сигнала и какой-то стремный трупный смрад.

Сигнал повизгивал все настойчивее.

— Сигнал, да заткнись ты, пока я тебя сам не заткнул, — буркнул наконец Яцек совсем не по-кришнаитски.

Трупный запах становился все невыносимей, и я все-таки открыл глаза, готовый увидеть самое ужасное.

Впереди нас пер грузовик, доверху нагруженный чьими-то костями, — зрелище, что ни говори, не очень приятное. Яцек бормотал себе под нос проклятия, ведь перед ним ехал целый кузов того, на чем совсем еще недавно держалось МЯСО, а он к тому же никак не мог перестроиться в средний ряд, чтобы это бывшее МЯСО обогнать. В довершение ко всему, на кузов с костями

 с соседнего сиденья глазами, полными собачьего фанатизма, смотрел Сигнал, радостно визжа и шумно втягивая воздух своим плоским, как у боксера-профи, носом.

Яцек не выдержал такого предательства, а потому ударил по тормозам и въехал в первый попавшийся правый поворот...

 

Около девяти часов вечера мы припарковались в одном небольшом дворике в центре города. Фонарь выхватывал из тьмы только старые деревянные ступеньки, ведущие куда-то вверх. Было такое впечатление, что по ним можно взойти прямо на небеса, на высокие, темные и стремные небеса, такие стремные, что на их границе обязательно должны стоять крепкие, накачанные ангелы-хранители, которые ни за что бы не пропустили наверх таких лузеров, как мы...

Напротив дворика мигала бело-зелено-красным неоном пиццерия «Челентано», которую в народе называли проще — «Член Тани». Возможно, именно поэтому ее облюбовали местные феминистки, они собирались там теплыми летними вечерами и, наверное, вынашивали какие-то коварные планы против всей мужской половины населения планеты.

— Чуваки, вы это, купите себе что-нибудь поесть, — сказал Яцек. Он выглядел усталым и отстраненным, вынул из бардачка небольшой мешочек, похожий на средневековый кошель для монет, и сунул туда руку. Я уже настроился отказаться, думая, что Яцек предложит нам бабло, но он так и застыл с мешочком в руке. Переглянувшись с Икарусом, мы решили его не трогать и пошли в «Член Тани». У девушки, что нас обслуживала, на бейджике и правда было написано «Таня». «Символично», — подумал я и заказал четыре пиццы: две с курицей и ананасом и еще две грибные. Икарус в это время набирал из холодильника банки с пивом. Вернулись мы в фургон минут через десять. Яцек все так же сидел с мешочком в руке.

— Яцек, — сказал Икарус, — мы принесли тебе и Сигналу грибную пиццу, падай к нам, будем ужинать.

Яцек не реагировал...

— Яцек, — стал убеждать Икарус, — это всего-навсего грибная пицца, в ней нет мяса...

— Да-да, — поддакнул я зачем-то, — там одни грибы, они неживые...

Но Яцек только отмахнулся от нас свободной рукой, показывая, чтобы не мешали. Мы опять переглянулись, пожали плечами и уселись на кушетке жрать. А Сигнал выглядывал со своего переднего сиденья и всю дорогу облизывался. Когда же мы открыли пиво, он даже несколько раз возмущенно гавкнул... Яцек рассеянно взглянул на него, тяжело вздохнул, процедил себе под нос: « Сбил-с-с-с-я-я-я...», взял бульдога под брюхо и вылез наружу через водительскую дверь, наверное, думая, что псу надо отлить. Я заглянул в мешочек, который Яцек оставил на сиденье, — там были длиннющие четки. Стало как-то не по себе: оказывается, мы мешали человеку медитировать, ведь мы, мать его, не дали ему, как радиоприемнику, спокойно настроиться на ту волну, на которой говорил Кришна, рассказывая о последних событиях в мире и, конечно же, о погоде на завтра.

 

Тем не менее, мы продолжали сидеть и запихиваться пиццей. Ничего удивительного, я не жрал уже почти сутки.

Тут, наконец, вернулся Яцек, он положил Сигнала на сиденье, достал из бардачка бабки и сказал:

— Пойду куплю нормальной еды. НОРМАЛЬНОЙ, — подчеркнул он.

Хорошо, хоть не добавил: «А вы тут запихивайтесь своей дохлятиной...»

Я доедал, Сигнал смотрел на нас своими голодными, обреченными глазами и пускал слюну. В какой-то момент Икарус не выдержал, оторвал большой шмендель грибной пиццы, кинул его в коробку и сунул бульдогу под нос. Тот что-то проворчал и сразу же стал есть.

— Ты че, совсем охренел?! — сказал я Икарусу, собрал мусор, пустые банки, вылез из фургона и пошел к ближайшей помойке.

Избавившись от мусора, я уже хотел возвращаться, как тут в моем кармане завибрировал мобильный. Если честно, я начинал уже его ненавидеть...

— Да…

Это была Кэт, и у нее почему-то дрожал голос.

— Что стряслось, солнышко мое милое? — никак не мог въехать я.

— Это все ваш дурацкий Мяуцзедун! — выпалила Кэт.

Прозвучало это так, будто наш старый котяра, например, забрался в домашнюю лабораторию ее папочки, ядерного физика, и ненароком расщепил какое-то ядро, после чего произошел ядерный взрыв. Я поднял глаза к темным небесам — ядерного гриба нигде не было видно.

— Так что там наш Мяуцзедун, золотце? — переспросил я.

— Он, он разбил любимую чашку моей мамы!

— Кэт, дай ему трубку, я его, свинью этакую, сейчас хорошенько отчитаю, — попробовал пошутить я.

— Нет! — рявкнула Кэт. — Ты не понимаешь! Мне сказали, чтобы через два часа его тут не было!!! — сразу же после этих слов мой телефон несколько раз пискнул и сдох, сдох так неожиданно и мгновенно, как сдыхают от сердечного приступа.

— Выходит, Мяуцзедун тоже СВОБОДЕН, — прошептал я. — Да что же это такое творится? Кому это нужно? Кто нами, черт возьми, играет?

Меня прямо-таки затрясло от злости... Я был готов биться головой о стену старого дома и нафиг ее развалить, хотелось кричать... Но вместо этого я просто опустился на асфальт, глянул в темные небеса и беспомощно показал им фак... Небеса меня проигнорировали.

 

В фургон я вернулся совершенно опустошенный... Ноги подкашивались, а глаза закрывались сами собой.

— Вот, возьми, — сказал я Икарусу, — забери у меня это «зло» и дай водяры, — после этих слов я бросил в Икаруса мобильник и протянул руку за бутылкой. Мой кореш не заставил себя долго ждать и, когда я сделал два хороших глотка, все-таки не выдержал и спросил:

— Я вот смотрю, как ты забухал, и думаю: может, что-то случилось?

— А то как же, случилось... Случилось непоправимое...

— Не пугай меня... — мой кореш поднялся с кушетки и нервно заходил туда-сюда, а я, не теряя времени, завалился на освободившееся место.

— Мяуцзедун разбил любимую чашку мамы Кэт...

— Ой ще-т... — схватился за голову Икарус.

— Послушай, — не понял я, — вы какие-то странные, и мама Кэт тоже... Это что за фетишизм? Что за поклонение какой-то чашке, вы что?

— Но ведь, — возразил он, — у тебя тоже есть твоя любимая тарелка с Мальчишем-Кибальчишем...

— Это отдельная тема, Икарус. Она у меня любимая, потому что единственная, других тарелок у меня просто нет... Я не понимаю, у мамы Кэт что — тоже одна-единственная чашка с Мальчишем-Кибальчишем?

— Не знаю, — отозвался мой кореш невесело, — может, и с Кибальчишем, но ту чашку ей подарил один французский актер, в которого матушка Кэт была безумно влюблена...

Я уже стал проваливаться в сон, когда вернулся Яцек.

— Ё-моё, чуваки!!! — заорал он, усевшись возле Сигнала. — Ну кто, кто дал этому ублюдку ПИЦЦУ?..

Яцек так переживал, так сокрушался, как будто от пиццы у Сигнала могли отняться еще и передние лапы.

— Это не я! — выпалил Икарус.

Яцек укоризненно взглянул на нас и бросил возле Сигнала пакет с яблоками и еще какой-то НОРМАЛЬНОЙ едой. Сигнал, перебирая передними лапами, как миниатюрный тюлень, попытался отползти подальше от НОРМАЛЬНОЙ еды, словно это было взрывное устройство с часовым механизмом, и чуть не свалился под сиденье на коробку передач.

«Как, как он догадался? — не мог понять я. — Может, это все Кришна? Может, он все это время следил за нами, да-да, сквозь люк на крыше, он такой, он мог... а потом все ему рассказал!» Да, так, наверное, все оно и было. Последние два дня меня не покидает ощущение, что за мной кто-то следит, даже тогда, когда я сплю... И вот, чтобы убежать от того, кто за мной следит, я бегу в воспоминания...

Засыпая, я слышал, как Икарус пытался выклянчить у Яцека мобильник, а тот визжал, чтобы мы больше никогда-никогда не кормили его медитативного бульдога ненормальной пищей.

Мне ничего не снилось...

 

Проснулся я, судя по всему, через несколько часов. Вонмобиль стоял, и в открытые двери шел приятный вечерний воздух. На кушетке прямо перед своим носом я увидел чьи-то ножки. Окинув взглядом от колена до края мини-юбочки, я их узнал — это были ножки Кэт.

— Привет, — сказал я им, — вы хорошие...

Дико сушило.

Кэт на всякий случай отсела подальше от меня и вдруг бросила что-то очень тяжелое в район моих яиц. Я согнулся пополам, чувствуя, как это «что-то» впивается в меня когтями. Старичок Мяуцзедун наконец спрыгнул с меня на пол и забился под шкаф, беспокойно поглядывая на Сигнала, валяющегося неподалеку. Я зашипел от боли и соскочил с кушетки.

— Ты че... блин, офонарела, Кэт? А если бы он оторвал мне яйца? — сказал я с укором.

Но Кэт ничего не ответила, только гневно на меня зыркнула и отвернулась.

— Ну вот, я же тебя предупреждал, — донесся с переднего сиденья голос Яцека, — водяра, кот, ненормальная еда, крики про какие-то там яйца — все это, чувак, отрицательные флюиды, как ты не можешь понять? И эти флюиды меня разрушают... Я не могу отказаться от такого образа жизни, он меня когда-то спас...

— Флюиды? — переспросил Икарус. — А это еще что такое?

— Ну, как тебе объяснить? — простонал почти в отчаянье кришнаит. —

Если очень примитивно, то это такие сгустки энергии, которые излучает каждый человек.

— И что, они у нас точно отрицательные? — не поверил Икарус.

— Может, и не отрицательные, во всяком случае, несовместимые с моими... И меня это совершенно убивает.

— И как быстро тебя это может «совершенно» убить? — серьезно донимал его Икарус, видимо, перебирая в голове какие-то варианты.

— Да откуда ж я знаю? — потерял самообладание Яцек. — Может, за три года, а может, и за пять минут. — Он произнес это таким трагическим тоном, как будто подцепил какую-то неизвестную тихоокеанскую заразу.

Не знаю почему, но в тот момент я так испугался этой неизвестной заразы, что твердо решил делать отсюда ноги, притом немедленно. И поэтому я забрал самое дорогое, что у меня было, то есть водяру и Мяуцзедуна, и ушел, никому ничего не сказав. Но до меня, похоже, и так никому не было дела.

 

Ровно полночь. Только что отключили уличное освещение. Я стоял перед забором городской больницы, где прошлой ночью виделся с Анжелик. Под мышкой у меня был Мяуцзедун, внутри меня — перегар, а на душе пустота. Исчезло даже ощущение, что за мной кто-то следит. Напротив, я был уверен, что меня перестал пасти Кришна, потому что его уже должно было задолбать это реалити-шоу с таким придурком, как я, в главной роли. Я бы на его месте уже давно переключился на другой канал, спортивный или хотя бы порнографиче-ский.

Подумав об этом, я забросил Мяуцзедуна сквозь решетку на мокрый газон, и он затаился в траве, как разведчик на вражеской территории. Следом за ним перелез через забор и я, и подобрав своего кошака, поплелся к черному ходу; он, как и вчера, был не заперт. Чутко вслушиваясь в звонкую тишину коридоров, я стал подниматься по лестнице на четвертый этаж. Не знаю почему, но мое сердце бешено колотилось. Ступенька — удар, ступенька — удар, две ступеньки одним прыжком — двойной удар. Наконец добравшись до четвертого этажа, я снова ступил в плохо освещенный квадрат с телефоном и тумбочкой у входа в коридор. На тумбочке кемарило бесформенное тело. В какой-то момент мне даже показалось, что я отсюда никуда не уходил. Я сделал шаг вперед, потом еще один... Санитарка подняла голову только тогда, когда я оказался рядом с ней. Она глянула мутными глазами сперва на меня, потом на Мяуцзедуна, потом еще раз на меня и на него... А потом спокойно опустила голову себе на руки и захрапела... «Наверное, потому, — с облегчением подумал я, — что у нее нет халата и тапочек для моего котяры…»

 

Коридор напоминал гигантскую морскую раковину, он все время закручивался внутрь, хотя, в отличие от раковины, в нем было зловеще тихо. И вот по этому коридору мы с котярой и продвигались. Сейчас у меня в руках был только кот, водяра кончилась. Щелкая зажигалкой, я нашел нужную палату и нерешительно затоптался перед дверью — в конце коридора на подоконнике сегодня никого не было, в окно заглядывало погожее весенне-летнее небо, усеянное мириадами звезд, о существовании которых я раньше как-то даже не догадывался, хотя, впрочем, они о моем, наверное, тоже.

Я вобрал в себя побольше воздуху, как будто собирался глубоко нырнуть в глубокую воду, и осторожно приоткрыл дверь. Несколько секунд глаза привыкали к полной темноте. Казалось, она, эта темнота, вытекает из дверного проема, как вода из старой чугунной ванны. Теперь я уже мог разглядеть целую

казарму — восемь коек, — по четыре под каждой стеной, четыре из них были пусты. Я подошел к первой и сразу же отпрянул — на ней спала какая-то толстуха в растянутой майке, из-под бретелек вываливалась бесформенная, как тесто,

грудь. Не знаю почему, но такие груди меня всегда пугали. Мяуцзедуну они, похоже, тоже не очень понравились, потому что он беспокойно заерзал у меня под рукой. На другой кровати, судя по мощным скулам и раскосым щелкам глаз, лежала какая-то казашка, а может, татарка, а может... Еще на одной кто-то спал, уткнувшись лицом в подушку, но волосы, волосы были не такие, как у Анжелик, точнее, волос почти не было. Скорее всего, это была какая-то припанкованная неформалка и видела она свои неформальные панковские сны. И только на последней койке, стоявшей под самым окном, была она, Анжелик из телефонной службы доверия.

Я хотел разбудить ее как-то красиво, например, поцелуем, но вовремя сообразил, что от меня сейчас, должно быть, жутко несет перегаром. Тогда я посадил Мяуцзедуна на подоконник, уселся рядом с ним и стал ждать, когда Анжелик проснется сама. Когда мне стало скучно, я посмотрел в окно. Там были совершенно другие небеса, во всяком случае, совсем не такие, как за окном в коридоре. Эти небеса закрывали тяжелые, мощные тучи, и потому казалось, что за этой отстойной больницей есть аж несколько небесных плесов, и я не мог до конца сообразить, хорошо это или плохо, и если их несколько, то как отсюда, с земли, можно точно определить — какое небо настоящее, а какое фальшивое?

— Эй, — неожиданно спросила Анжелик шепотом, — только не говори, что твой кот не мог уснуть без моей груди и ты потому притащил его сюда.

— Нет, — возразил я, — мой кот так рано не ложится, он же сова, — добавил я зачем-то, хотя не совсем хорошо представлял, как это кот может быть совой...

— Хорошо, — кивнула в темноте она, — а перегаром, перегаром от кого так несет, от тебя или от него?

— Это от нее, от татарки, — пожал плечами я и кивнул на татарку. — А мы с Мяуцзедуном не пьем, нам нельзя, мы закодированы... цыганкой одной... по фотографии...

— Она не татарка... — прошептала Анжелик.

— А кто же она?

— Казашка...

— Странно, я почему-то сразу так и подумал...

— Иди сюда, — Анжелик показала на краешек кровати.

Я сел, пружины подо мной заскрипели так громко, что казашка заворочалась во сне.

— Вот блин... — начал я, но Анжелик влепила мне бешеный поцелуй. Ее губы пахли какими-то удивительными лесными травами... Они взрывались у меня в мозгу — сотни, миллионы лесных трав, они прорастали, пробивая своими гибкими стеблями мои закатанные в асфальт мозги, они расцветали и сливались в причудливые гербарии... Казалось, этот поцелуй мог длиться вечно, если бы татарка, то есть казашка, лежавшая через одну кровать, не стала разговаривать во сне...

— Кезге тигЁзуден сак болыныз! — пробормотала она. — Кезге тиЁп кеткен жагдайда, скмен жаксылал кайталаныз (Смотрите, чтобы не попало между глаз!

А если все-таки, бля, попадёт, тогда ищите кран с холодной водой).

Анжелик оттолкнула меня, а я все стоял и смотрел на нее, ничего не соображая...

— Ну, чего вылупился? — прошептала она.

— У тебя губы пахнут травами, — еле выдавил я из себя.

— А у тебя все-таки перегаром...

— Ладно, — согласился я, — признаю, я бухал... но эти травы... вас тут что, травой кормят? Если это так, то я тоже хочу здесь жить...

— Да никакая это не трава, это всего-навсего зубная паста, — объяснила Анжелик, — такая зубная паста, где бобер на тюбике...

— С бревном? — только и спросил я.

— Да. А что?

— Слышишь, ты, главное, не глотай ее, маленькая, — попросил я.

— А это еще почему?

— Ну, если с тобой что-нибудь случится, мне придется разбомбить их офис и убить агента...

— Какого агента? — почти испуганно покосилась на меня Анжелик.

— У них там есть специальный агент, агент-дегустатор, который глотает пасту...

— Служба патребитилей, — заученно произнесла казашка по-русски, — ноль пять, три ноля девять, Алматы, улица Ильича, сорок один, абанентский яшшик шестдесят шесть.

 

Неожиданно выяснилось, что кроме халатика у Анжелик больше ничего нет. Ее папаша, как она выразилась, конченый... тут мы долго подбирали слово, которым можно назвать человека, который дико боится чем-нибудь заболеть и жрет каждый день кучу таблеток... Но так и не нашли и сошлись на том, что папаша просто конченый... Так вот, каждый день он жрал таблетки, к тому же жрал он их намного больше, чем НОРМАЛЬНОЙ еды, дальше заваривал себе лесную ромашку и тибетские чаи, потом полоскал рот шалфеем и ставил на ночь антигеморроидальные свечи (кажется, я ничего не путаю), а на эти самые свечи у него была аллергия, и у него что-то там высыпало, поэтому приходилось глотать антиаллергены, от которых повышалось внутричерепное давление и тэ дэ... Так вот, ее прибацаный папаша боялся, что у Анжелик не хватит терпения и она сбежит из больницы, не долечив — нет, вы только послушайте, — НЕСКОЛЬКО СИНЯКОВ И ССАДИН! Анжелик и правда сбежала бы... Тогда он просто забрал из больницы ее одежду, оставил в одном халатике. Во всяком случае, так мне объяснила сама Анжелик.

— Ну, — сказал я, — давай свистнем одежду у казашки... Ее все равно не скоро выпишут, она вон мелет черт-те что, был бы я врачом, ни за что бы такую не выписал...

— Ты расист, — покачала головой Анжелик, — к тому же размер у нее почти детский...

— А шлепки, шлепки с медвежатами, случайно, не ее? — почему-то спросил я.

— Конечно, нет, — ответила Анжелик. — Мог бы и сам догадаться...

— Что догадаться?

— Ну, медвежата и Казахстан... Странная какая-то комбинация...

 

А я вот представляю себе настоящую любовь как-то вот так: ночь, темнота, одна из центральных улиц города, свободная от машин, одинокие такси с за-спанными водителями, о чьем существовании догадываешься только по огоньку сигареты... И вот, по обочине идут они... Он в растянутой футболке, под мышкой у него мирно висит старый облезлый кот. Свободной рукой он держит за руку ее, а она идет по бордюру, идет в халатике фиалкового цвета, в шлепанцах и махровых теплых носках. Что у нее под халатиком — остается загадкой. Потом они останавливаются и долго-долго целуются, коту при этом немного неудобно, как ни крути, он третий, то есть лишний, впрочем, деваться ему особенно некуда... Они могут позволить себе целоваться прямо посреди ночной улицы, посреди широкой шестиполосной трассы, прямо на разделительной линии, которая, по правде говоря, им до фонаря, потому что она хоть и разделительная, но вот попробуй раздели их сейчас, забери друг у друга. Они целуются, наверное, с полчаса, пока не начинают болеть губы, и им глубоко начхать, кто и что о них думает... Хотя, если трезво разобраться, кто тут сейчас может думать? Разве что Кришна или, на крайняк, неудачник Билл Даун, или таксисты, если последние, конечно, умеют думать... И им, этим безумно влюбленным существам, глубоко до фонаря даже то, что они в данном случае думают сами о себе... Потому что сейчас в принципе не надо думать. Потому что терять им в принципе нечего... Да и что это за любовь будет, когда ты думаешь?

Сука-любовь будет...

 

Но мысли все-таки возвращались. Мы шли к неандертальским окраинам города, и я понимал, что теперь у меня есть не просто оператор телефонной службы доверия, теперь у меня есть женщина, которую приятно держать за руку, несмотря даже на то, что она в халатике, тапочках и махровых теплых носках. От такой мысли становилось тепло... Но сразу же за этим почему-то начинало казаться, что мы лишние на целой планете, на огромной ЗЕМЛЕ, по которой снует куча ублюдков, а нам тут просто нет места, ни одного квадратного метра, ни одного кубометра воздуха... И от одной такой мысли становилось невыносимо галимо. Тогда я, правда, стал осознавать, что весь смысл жизни, ответ на вопрос «на х... ты живешь?» — в общем-то, простой и очевидный: — для того, чтобы отвоевывать свои метры и кубометры под солнцем, отвоевывать их у какого-то невидимого противника, врага, которого ты действительно не видишь и не чувствуешь, но который все же существует и медленно берет тебя в окружение... И никакого перемирия с ним не подпишешь. И плевать ему на твой белый флаг, сделанный из последней футболки, и на твои пацифистские заморочки... Вот для чего в школе все-таки учат бросать гранату...

Так мы дошли до моего дома и поднялись на шестнадцатый этаж. Я без никакой задней мысли долго ковырялся в замке ключом, открыл дверь и вошел в нашу с Икарусом холостяцкую квартиру. Все вроде было на своих местах, никакого погрома, никаких головорезов на наших метрах и кубометрах, за которые скоро надо было платить бабки старому алкашу Рулерту. Мы спокойно приняли душ, я хотел было найти что-нибудь пожевать, но быстро сообразил, что это пустая затея. Тогда мы с Анжелик просто допили коньяк, и все наши невидимые враги на некоторое время прекратили свое гребаное наступление...

 

— А вот еще один, — Анжелик показала мне синяк под маленькой грудкой, слева, где должно было быть сердце.

Я наклонился и нежно поцеловал ее в то место. Мы валялись посреди нашей единственной комнаты на моем надувном матрасе. Я спустился немного ниже и стал целовать ее пупок... Анжелик как-то нервно поглаживала мою разлохмаченную голову своими длинными пальцами, и эта ее нервозность стала передаваться мне... Она мешала не думать, ее пальцы просто передавали в мой мозг какие-то стремные и напряженно-депрессивные импульсы, и по этой причине рождались все новые и новые мысли, много мыслей, так много, что я просто не успевал их думать. Тогда я начал спускаться поцелуями еще ниже и стал зубами стягивать резинку трусиков... И вдруг меня пробило... Вдруг я понял то, чего мне, может быть, совсем не следовало понимать... «Ну, какая на хрен машина? — крутилось у меня в голове. — Зачем она сказала мне, что ее задело машиной? Почему я такой лузер, что взял и поверил? Слышишь, чувак? Как же ты раньше-то не сообразил?»

— Почему он это делает? — спросил я неожиданно и уселся рядом с Анжелик на полу, пытаясь сложить ноги в позу лотоса. Анжелик как-то затравленно зыркнула на меня и прикрыла свои маленькие груди моей футболкой. — Ну, твой конченый папик, почему он тебя бьет?

Она порывисто подскочила и влепила мне такую пощечину, что меня аж развернуло, а в следующую секунду упала на матрас, закрыв лицо руками, и заплакала.

Я поплелся на кухню варить кофе.

 

Надувать матрас немалого размера, надеясь только на собственные легкие, дело не очень благодарное. Буквально на второй минуте тебе начинает казаться, что матрас на самом деле никакой не матрас, я какое-то загадочное живое существо, которое пытается высосать из тебя весь кислород. Осознав это, ты на мгновение останавливаешься, и тогда загадочное существо, наоборот, начинает надувать уже тебя — и так повторяется не один десяток раз.

Я решил, что мы будем спать на крыше, хотя бы таким образом я хотел успокоить Анжелик, поэтому и вытащил матрас на крышу и таки его надул. И потом я еще несколько минут продолжал сидеть на теплой смоле, пытаясь понять, какие звезды вокруг меня настоящие, а какие не совсем, то есть те, что существуют только в моих глазах от недостатка кислорода. Хотя мне, если честно, было все равно — я не собирался ориентироваться по этим звездам, потому как знал, что позади меня есть железная лестница на шестнадцатый этаж, что там есть квартира, которую мы снимаем с Икарусом у старого алконавта Рулерта, а в той квартире — белокурая Анжелик из телефонной службы доверия, и на душе у нее полное дерьмо. Так о каких на фиг звездах может идти речь?

 

— Ну и на кой черт ты мне вломила? — пробурчал я. Мы сидели на крыше и смотрели на ночной город, он был похож на гигантскую летающую тарелку, которая напоролась на телебашню и теперь лежит у ее подножия.

— Я? — пододвинулась ко мне поближе Анжелик. — Сказать честно, я не помню, на кой...

— Ох...еть можно... — я в шоке покачал головой.

На нас падал желтый лунный свет, и мне в какой-то момент стало казаться, что мы первые люди, слепленные Всевышним из глины, и что Всевышний забросил нас на крышу этой высотки со словами «ну, милые мои, вы тут себе развлекайтесь», а сам пошел в ближайший паб. И вот как только он оставил нас без надзора, мы вляпались во все возможные и невозможные передряги...

— И вообще, не говори так, — сказала она после паузы.

— Как это — «так»?

— Ну... «ох...еть можно»...

— А почему это я не должен говорить «ох...ть можно», если на самом деле можно ох...еть?

— Неужели так трудно ох...еть и не говорить этого?

— Ну, — пожал я плечами, — вообще-то, конечно, трудно, у меня это наследственное... Вот я ругаюсь, и матушка моя ругалась, и бабушка, наверное, тоже...

— И мой конченый...

— Нет, ты не понимаешь, я сызмальства ругаюсь, с шести лет... У меня, помню, дико болел зуб, матушка привела меня в поликлинику, а на двери у стоматолога висела бумажка «принимает практикант». Я тогда очень смутно представлял, кто такие практиканты... И вот мама сказала: миленький, может потерпишь до завтра? Это же ПРАКТИКАНТ, растуды его налево! Но я только замотал головой и сел-таки в кресло к практиканту. Мама, оперируя фразами «растуды его налево», «сраный зуб», «осторожно, твою мать, усвоил? А не то кишки вырву!», — объяснила ему что к чему, а потом для чего-то добавила, что я очень нервный ребенок, очень-очень нервный ребенок и иногда даже опасный... Практикант как-то загадочно улыбнулся и взял свои садистские щипцы, которые тут же оказались у меня во рту. И тут я почувствовал, понимаешь, почувствовал, что этот недоумок держит не тот зуб, какой нужно, а соседний, я хотел ему об этом сказать, но у меня вышло только «вэуавуэ!!!» «Да-да, — покачал головой практикант, — меня предупредили, что ты очень нервный ребенок, очень-очень нервный, а иногда даже опасный... Только не вздумай кусаться...» И тут же резким движением выдрал мне здоровый зуб... Несколько минут я был в ауте, потом кое-как слез с кресла, практикант в это время подвалил ко мне и, показав мне выдранный зуб, спросил: ну как, дурачок ты нервно-опасный, больно было? «Ё...ное ты чмо», — ответил я и изо всех сил ввалил ему с ноги по яйцам... Мне тогда было шесть, и в принципе я ни о чем не жалею...

Рассказав эту трогательную историю до конца, я скосил глаза на Анжелик, но она уже спала или по крайней мере делала вид, что спит, притулившись у меня под боком. Я уложил ее на матрас и укрыл пледом, который предусмотрительно захватил из дома. А потом еще долго лежал рядом с ней, глядя на глубокое-глубокое небо, оно казалось мне прозрачной водой с неисчислимым множеством жемчужин, моих жемчужин. И я знал, что ни у одного сумасшедшего ныряльщика не хватит кислорода, чтобы их достать. Я думал об этом и почему-то ловил такой кайф, будто у меня были тонны золота во всех самых мощных банках мира.

 

Утро встретило меня не очень приветливо. Я, кажется, уже говорил, что, просыпаясь, люблю еще какое-то время лежать с закрытыми глазами.

— Это что за херня? — услышал я где-то над собой. Я зевнул, но глаз не открыл.

— Это что за херня? — прозвучало еще раз, однако уже более настойчиво. К словесному пассажу добавились шаги, засеменившие вокруг матраса. Новый день начинался с риторических вопросов, и мне это не очень нравилось.

Приоткрыв один глаз, я убедился, что Анжелик спит, свернувшись калачиком у меня под боком. Пришлось открыть глаза. Это дало определенные результаты, не скажу что приятные. Справа от себя я увидел невысокого мужика в грязной фуфайке и шапке-петушке. Поскольку на дворе было за двадцать, то «петушок», наверное, был частью имиджа. Жара — ничто, имидж — все... Меня почему-то опять тянуло на рекламные слоганы...

И тут мужик вдруг стал уверенно расхаживать вдоль нашего матраса. Создавалось впечатление, что он считает себя полным хозяином ситуации. Что я надул матрас и улегся спать с Анжелик не на крыше своего дома, а скажем, посреди его собственной гостиной, и вот теперь он нас застукал, надел для солидности свой петушок и выдвигает предъяву: мол, что за хрень? Не в состоянии хоть как-то объяснить его появление, я спросил шепотом, чтобы не разбудить Анжелик:

— Мужик, ты кто?

— Да кто-кто... Начальник ЖЭКа! — авторитетно заявил он.

— Жека? — переспросил я.

— Да-да, ЖЭКа! А вот вы кто?

— Ну, мы как бы люди, — спокойно и не менее авторитетно объяснил я.

Потом осторожно вынул из-под головы Анжелик свою руку, вылез из-под пледа, сделал несколько шагов онемевшими ногами, почесал задницу, зевнул и снова почесал задницу... Начальник Жека в это время осмотрительно отступил на безопасное расстояние... Наверное, мои телодвижения показались ему угрожающими.

— Послушай, Жека, который час?

— Ты шо, наркоман? — недоверчиво поинтересовался начальник Жека.

— Не понял, — сказал я, — у тебя что, нормальные люди разве не спрашивают, который час... только одни наркоманы?

— Нет, но где ты, бля, увидел Жеку?

Мужик покачал головой, снял наконец своего демонского петушка, пригладил редкие волосенки, прикрывающие лысину, и объяснил:

— Маладежь, зовут меня Анатолий Петрович, и я главный в ЖЭКе, я в нем всем командую, понятно?

Меня дико сушило, я еще не успел как следует проснуться и поэтому не совсем въезжал в то, что он говорит.

— Послушай, — прервал он мои размышления, — выметайтесь, выметайтесь отсюда по-ско-ре-е! Сейчас сюда придут мои рабочие, я ими командую, потому что я начальник ЖЭКа... Они будут ремонтировать крышу...

Я осторожно разбудил Анжелик и стал сдувать матрас. Она стояла рядом со мной, закутанная в плед, и по-моему, абсолютно не понимала, где она и что вообще происходит. Объяснить ей хоть что-нибудь я не решался, потому что и сам вконец запутался.

— Я еще сплю? — спросила она.

Но я только пожал плечами.

 

Дверь тамбура была распахнута настежь. Это совсем не похоже на наших боязливых и тупых, как утки-мандаринки, соседей. Те всегда запирали дверь на три замка — обычный, секретный и секретный номер два, а когда мы с Икарусом забывали это сделать, то они делали это за нас... И в таком случае они всегда говорили: мы люди БЕДНЫЕ, воровать у нас НЕЧЕГО... НО ДВЕРИ ВСЕ ЖЕ ПУСКАЙ БУДУТ ЗАПЕРТЫ! И ЖЕЛАТЕЛЬНО НА ВСЕ ТРИ ЗАМКА: ОБЫЧНЫЙ, СЕКРЕТНЫЙ И СЕКРЕТНЫЙ НОМЕР ДВА!

Я вошел в тамбур первым, Анжелик, завернутая в плед, как ацтекский жрец, двигалась позади. И тут выяснилось, что дверь нашей с Икарусом обители вообще висит на одной петле. Матрас как-то сам выпал у меня из рук, и я стал хаотически шарить руками в воздухе, пытаясь нащупать огородные орудия труда наших соседей, которые обычно стояли в углу и которые мы с Икарусом, возвращаясь домой в подпитии, как правило, с грохотом роняли на пол. Тогда соседи, наверное, прятались по своим кладовкам, думая, что кто-то пришел по их души. Первым, что попалось мне в руки, была лопата.

— Блин, — устало прошептала Анжелик. — То этот дебил Жека, то теперь ты размахиваешь лопатой... Может, хватит на сегодня цирка?

— Тс-с-с, — цыкнул я на нее, впрочем, она сама все уже поняла и испуганно застыла на месте.

Держа лопату наперевес, как тяжелое легионерское копье, и слушая бешеный стук собственного сердца, я пробрался сначала на кухню. Пол был покрыт обломками разбитых табуреток, рассыпанным кофе и осколками наших с Икарусом чашек. Стол, правда, стоял на месте, посредине красовалась единственная уцелевшая тарелка — к тому же, моя любимая, с Мальчишем-Кибальчишем, но в нее кто-то нагадил... В мою любимую, бл...дь, тарелку, которую я так любил с самого детства... Я сглотнул комок в горле и сам не знаю почему уже совсем спокойно перешел в комнату... По ней, подхваченные ветром, врывающимся в разбитое окно, как живые, летали страницы наших с Икарусом распотрошенных книг. Справа валялась расхреначенная стереосистема, прикрытая разодранной одеждой, а перед балконной дверью... Мои двигатели на какое-то мгновение остановились, и мне даже показалось, что я вдруг умер, впрочем, сразу же и ожил...

Перед балконной дверью лежал Мяуцзедун. Он лежал в лужице крови, неестественно выгнув спину и оскалившись... Наступая на книжки, я подошел к нему и встал на колени... Перед моими глазами опять замерцали желтые и фиолетовые звезды, хотя я не надувал матрас, я просто смотрел на своего убитого кота, который умер, умер, бл...дь, обороняя нашу территорию от каких-то ублюдков, которые неизвестно почему к нам придолбались... Шок был вселенский, и я ничего не мог с собой поделать, я не мог подняться, даже пошевелиться, я продолжал неподвижно стоять на коленях даже тогда, когда в комнату вошла Анжелик и коснулась моего плеча... Увидев мертвого Мяуцзедуна, она тихо вскрикнула и тоже застыла. Так мы стояли еще какое-то время, а дух Мяуцзедуна, если он, конечно, еще не успел попасть в кошачий рай, должен был летать вокруг нас и ластиться к нашим ногам, рукам и щекам. Мы, правда, не могли этого чувствовать, поскольку были еще живы.

Из оцепенения нас вывело какое-то шарканье в коридоре... Я подскочил и схватил первое, что попалось под руку, — это был телескоп Икаруса...

— Извините, — забормотал трусливый и тупой, как селезень-мандаринка, сосед, — вы случайно не знаете, куда подевалась наша лопата?

 

Мяуцзедуна я положил в красную коробку из-под своих «левисов», а коробку — в пакет с рекламой компартии, другого целого, к сожалению, не нашлось. Я просто собирался похоронить своего кота... Анжелик минут пятнадцать тому назад поехала домой. Я дал ей чудом уцелевшие джинсы и достал с антресолей кеды. Но если джинсы можно было подвернуть и подвязать поясом, то кеды были на шесть размеров больше. Завершала нехитрый прикид моей маленькой, а после смерти Мяуцзедуна я почему-то решил, что буду называть ее своей маленькой, так вот, завершала ее нехитрый прикид моя рубашка-милитари. Анжелик поехала домой, чтобы взять хоть какие-то свои вещи, ее конченый старик в это время должен был убраться на работу, а через несколько часов мы с ней договорились встретиться возле «Металлиста»... Просто утром на мобилу Анжелик неожиданно позвонил Икарус. Наверное, каким-то образом сумел зарядить наш телефон и откопал ее номер в памяти. Я в нескольких словах пересказал ему все случившееся, и тут Икарус почему-то передал трубку Яцеку. Пришлось повторить все еще и ему. «Слышишь, — сказал я ему в конце, — они забили моего кота, насмерть...» Тогда Яцек в два счета похерил своего Кришну и сказал, что выручит нас, обязательно выручит, он все-таки был нормальный чувак, этот Яцек. В конце концов, ловить мне на этой квартире было нечего. Уцелевших вещей почти не осталось... Я с трудом нашел еще одни джинсы и футболку, на спине у нее, правда, чернел след от спортивного ботинка. Выходя из квартиры, я чувствовал, что в дверной глазок за мной следят тупые утки-мандаринки, следят и, наверное, боятся, что я опять возьму их долбаную лопату. Тогда я развернулся, влепил кулаком в глазок и услышал испуганный вскрик за дверью.

 

Как выяснилось, моя затоптанная футболка не привлекала ничьего внимания. Все, наверное, думали, что так и надо, что это, блин, новый концептуальный шаг в современной моде, какая-то новая ультралиния... Чего не скажешь про мой отечественный коммунистический целлофановый пакет, взглянув на который сознательные старперы начинали одобрительно кивать. Как на зло, у них проходил митинг у памятника солдату. Именно туда торопился какой-то дедок в галифе и спортивной куртке adidаs. «Да здравствует Ленин, сынок!» — воскликнул он, увидев мой пакет. «Аминь, дед!» — ответил я и нырнул в подземку.

На станции было прохладно и воняло чем-то паленым, а на металлических скамейках под монитором, свисающим с потолка, устроилась целая цыганская семья, человек, наверное, пятнадцать, не меньше. С монитора фигачили «Крэнбэрисы», и цыгане от этого тащились. Я цыган ненавидел, впрочем, если они тащились от «Крэнбэрисов», значит они что-то понимали в этой дурацкой жизни... И тут на мою футболку все-таки обратили внимание... Это была не какая-то там девушка, не какой-то гей и даже не какой-то цыган. Хуже. Это был мент. Он подошел ко мне и козырнул. Какой-то узбек, хотя нет, наверное, казах или татарин, хотя и таджиком он тоже мог быть. Что-то у меня хреново с ними в последнее время, так недолго и расистом стать. Глаза у него были узкие и хитрые, а скулы забавно так выпирали... Я никак не мог понять, то ли он такой всегда, то ли просто бухал и опух или же выражает таким образом восторг по поводу моей ультрамодной затоптанной футболки.

— Младший сержант Галимизянов, — отрекомендовался он.

«Крэнбэрисы» в это время жахнули басами, и потому мне послышалось: младший сержант Галимая Обезьяна.

— Очень приятно, — какого-то черта брякнул я, но тут же почувствовал себя абсолютно некомфортно.

Галимая Обезьяна, похоже, офигел от такой наглости и потому выпалил:

— Ваши документики...

— Пожалуйста, — парировал я и вручил ему удостоверение журналиста газеты, где уже не работал.

Младший сержант Галимая Обезьяна почитал, шевеля губами, потом отдал мне удостоверение и глянул на мой комуняцкий пакет.

— Што везете? — поинтересовался он. — Агитацию?

— Вам честно сказать? — спросил я.

— Канешно честно, с милицией нечестно нельзя, — поучительным тоном сообщил он.

— Хорошо, — пожал я плечами. — Я везу кота, дохлого кота, порода сибиряк, черно-белый такой кот, он героически погиб, и вот теперь я еду на похороны, хочу похоронить его со всеми почестями, понимаете?..

У Галимой Обезьяны отпала челюсть, потом его глазенки сузились настолько, что вообще исчезли, он несколько раз спазматически втянул в себя воздух и... стал хохотать. Хохотал он так громко, что перекрыл даже «Крэнбэрисов»... «Крэнбэрисы», наверное, обиделись, потому что исчезли с экрана и пошла реклама. На нас зыркнули недовольные цыгане. Когда подошел поезд, младший сержант Галимая Обезьяна все еще продолжал тащиться. Казалось, сейчас я мог сделать все — вытащить у него «макар», забрать дубинку, сорвать его дурацкие сержантские погоны — он бы ничего не почувствовал. Но я просто зашел в вагон и поехал.

Совсем неожиданно выяснилось, что я еду в одном вагоне с цыганами, что они всюду, что я в окружении... Я чувствовал, как они ощупывают взглядами меня всего, ищут мои карманы и заглядывают в мой комуняцкий пакет. Рядом со мной по обе стороны сидели замурзанные дети, чей возраст, как, впрочем, и пол, определить было довольно трудно. Напротив расположилась, скорее всего, мать семейства — толстая и нахальная цыганка, рядом с ней сидел ее сынок лет тринадцати, у него на носу какого-то лешего было нацеплено что-то типа пенсне, слева сидела ее дочка лет пятнадцати, у нее были размера так четвертого, не меньше. И тут началось.

— Дядь, — сказало левое замурзанное, — дай десять копеюшечек.

— Не дам, — буркнул я.

Я снова начинал ненавидеть цыган, хотя они только что слушали «Крэнбэрисов».

— А мне, дядь? — дернуло меня за рукав правое.

— И тебе тоже.

— Ма, он такой жадный, патаму шо камунист, — сказал сынуля в пенсне.

«Значит, не выпендривается, — подумал я, — значит, начитанный

ботан...» — и показал ему фак.

— Ма, он мне палец показал! — вякнул тот.

— Палец? — переспросила мать.

— Да-да, палец, — ябедничал ботан в пенсне.

— Слышь, маладой-красивый, — глянула она на меня, — как проехать на Журавлевку?

Я не верил, что начитанный ботан, употребляющий слово «камунист», не знает, как проехать на Журавлевку.

— Не знаю... — ответил я.

— А скока время? — продолжила допрос она.

— Не знаю...

— А сигаретка у тебя есть?

Слава богу, другая половина их династии ехала в соседнем вагоне, поэтому я героически держал оборону.

— Не знаю...

— Ты шо, не знаешь, есть ли у тебя сигаретка?

— Не знаю...

— Или ты бальной? — допытывалась цыганка.

— Не знаю...

— Мам, он не бальной, он камунист, — подтявкнул ботан.

Я еще раз показал ему фак и понял, что пора переходить в наступление. Обладательница сисек четвертого размера не сводила с меня глаз с той самой минуты, как тронулся поезд, наверное, хотела меня загипнотизировать. Я плотоядно облизал губы и подмигнул ей.

— Слушай, мать, — сказал я цыганке, — а погадай-ка мне...

— А деньги есть? — встрепенулась она.

— Нет, — ответил я, — бабок нет, зато есть кроссы, «левисы», сто баксов, новенькие, не ношенные, твой бо... — я чуть не сказал «ботан», — твой сын подрастет, как раз на него будут, — и показал из комуняцкого пакета коробку из-под «левисов».

— Харашо, — немного удивилась цыганка. «Сорри, Мяуцзедун, сорри, брат...» — мысленно произнес я. — Давай руку, — сказала она.

Я протянул ей правую. Пришлось наклониться вперед, и я снова подмигнул обладательнице сисек четвертого размера, теперь они были еще ближе ко мне. Остальные пассажиры наблюдали за нами, как за шайкой разбойников... Уверен, что некоторые даже проезжали свои остановки, чтобы только узнать, чем все это закончится.

Она долго-долго рассматривала мою руку, казалось, это будет длиться целую вечность, но в конце концов глянула на меня, и я заметил, что ее глаза как-то виновато бегают.

— Очень скоро, — сказала она, — тебя ожидает что-то очень-очень большое, красивый-дарагой...

— А потом? — спросил я, усмехнувшись.

— А потом, потом... — замялась она. — А чтоб я знала, что потом...

Я убрал руку. Мы как раз приехали на станцию «Конный рынок». В детстве я всегда думал, что здесь должны продавать лошадей, и меня очень раздражало, что там продают то же дерьмо, что и везде. Двери открылись, я пододвинул ногой свой комуняцкий пакет к цыганке и вышел. За мной вышла добрая половина вагона, наблюдавшая за действом... И я очень надеялся, что они не станут меня преследовать хотя бы до того момента, когда я встречу что-то большое, очень-очень большое, как мне обещала цыганка...

 

Анжелик ждала меня у обшарпанного «Металлиста», сидя на железной ограде. Теперь она была в джинсовом комбинезоне, поверх которого надела мою рубашку-милитари. У ее ног, прямо в пыли, валялся небольшой дорожный рюкзак. Анжелик слезла с ограды, спокойно сделала несколько шагов, а когда оказалась рядом, просто повисла у меня на шее.

— А я вот волновался за тебя, — прошептал я ей на ухо, — целый день волновался.

— А я вот по тебе соскучилась... — ответила она, имитируя мои интонации.

— Что с твоим конченым стариком? — не сдержался я в какой-то момент.

— Да не сдох еще... — ответила она и укусила меня за ухо.

— У каждого своя карма... — ответил я, взял ее рюкзак, и мы пошли пыльными улицами этого спортивно-цыганского района в поисках кришнаитского

фургона.

Мне нравилось, когда она была простая и жестокая. Это ей очень шло. Ей шло быть настоящей, в комбинезоне и рубашке-милитари, с волосами, подвязанными в два детских хвостика, которые наивно пахнут детским шампунем... «Сидеть в кафе и читать умные книжки — это не для нее, это не ее, — думал почему-то я... А тем паче прозябать в своей телефонной службе доверия, выслушивать чьи-то откровения, когда у самой на душе кошки скр». Мне нравилось слышать от нее простые слова — «я по тебе соскучилась», «еще не сдох», без никаких, короче, «хочешь об этом поговорить?» И правда, х...ли тут можно говорить, х...ли тут можно выдумывать, если она просто по мне соскучилась, а конченый старик, который ее бьет, просто взял и не сдох, хотя она очень на это надеялась... Да не о чем тут говорить...

 

В этот раз Яцек припарковался на узкой дороге между полузаброшенным заводом и кленовыми зарослями, где текла вонючая флегматичная речка. Его фургон был похож на гигантского жука, спрятавшегося в какую-то щель в надежде что жизнь не размажет его галимой газетой, похожей на ту, где я работал.

Вонмобиль оказался запертым, внутри, похоже, никого не было. Потому я встал на колени и сунул руку за подножку, там должен был быть рычаг, которым Яцек открывал дверь. Дно фургона было холодное и грязное, но рычаг я нащупал на удивление быстро. В дверном механизме что-то зашипело, я открыл дверь, нажав на нее руками. Анжелик запрыгнула на ступеньки первой, а я, подняв ее рюкзак, который казался не таким тяжелым, каким был на самом деле, полез в фургон следом. «Может, — думал я, — может, Анжелик просто блефует? Может, она замочила своего конченого старика, порубила его на куски и сложила в этот вот рюкзак? А теперь вот делает вид, что ничего не произошло... Надо будет обязательно посмотреть, что в нем. Иначе будут возникать новые заморочки... Ну, вот встретимся мы, например, еще раз с младшим сержантом Галимойобезьяной... Вариант с котом еще как-то прошел, но что будет, если я скажу: "Ну, знаете... в этом рюкзаке, ну... в нем, короче, порубленный на куски конченый папаша вот этой девушки... Она его убила, потому что он ее бил... Вряд ли тогда Галимаяобезьяна будет ржать, хотя кто его знает..."» Размышляя об этом, я натолкнулся на спину Анжелик, застывшую в проходе. Точнее, на попку, обтянутую джинсовым комбинезоном.

— Привет... — как-то неуверенно произнесла Анжелик, адресуя свое приветствие неизвестно кому.

— Иди к черту! — отозвался незнакомый тонкий, но довольно уверенный голос откуда-то из нутра фургона.

Тогда я скинул рюкзак (неизвестно с каким грузом) в дорожную пыль, подтолкнул джинсовую попку вперед и тоже сунулся в фургон. В самом его конце, возле шкафчика, где Яцек хранил свою нормальную еду, стояло нечто... Я вконец растерялся и не знал, как это «нечто» можно обрисовать. Раньше я, скажем, видел на картинках сфинкса — льва с головой женщины, я даже видел в мультике химерное существо под названием кот-пес, но это было и впрямь «нечто»... с потрясающим женским телом, но лицом ребенка... ее лицо было до неприличия детским, лет на одиннадцать, но ниже... и эта розовая блузка с глубоким декольте... Создавалось впечатление, что странная незнакомка собирается залезть в Яцеков шкафчик, где, как любой нормальный ребенок, рассчитывает найти шоколад, сгущенное молоко или еще какие-нибудь сладости

и даже не подозревает, что вместо этого там нормальная еда... ДЕКОЛЬТЕ... Перед ней, как сторожевой пес, сидел парализованный Сигнал... ДЕКОЛЬТЕ... Причем с таким самоуверенным выражением на своей плоской французской морде, как будто он в самом деле мог что-то предпринять... если она полезет в их шкафчик... и начнет уничтожать запасы нормальной еды... декольтедекольтедекольте…

— Нечего пялиться, — буркнула Анжелик и дала мне подзатыльник, — ты что, не слышал, она послала меня к черту...

— Как тебя зовут? — я с трудом перевел глаза с ее до неприличия взрослых грудей на ее до неприличия детское лицо.

— Иди к черту! — повторила она.

— Ну, а какое-то сокращенное имя у тебя все-таки должно же быть? — процедила сквозь зубы Анжелик...

— Мой папик ва-а-ас порве-е-ет!!! — заверещала она и затопала ногами перед самым носом у удивленного Сигнала. Тот с трудом развернулся и, как миниатюрный тюлень, перебирая передними лапами, отполз ближе к нам, вероятно, думая, что мы сможем ему помочь.

— Ты, — сказал я, — своим папиком нас не пугай... Пугал нас уже один папик, и где он теперь? Знаешь?

«Нечто» только гневно хмыкнуло.

— Выгляни в окно, — продолжал я, — и ты увидишь там рюкзак, в котором лежит он, порубленный на куски...

— Что за чушь ты несешь? — возмутилась Анжелик. — Какой еще порубленный папик?

Заметив наши несогласованные действия, «нечто» довольно спокойно сказало:

— Мой папик... он порубит вас на такие кусочечки, что вас можно будет закрыть в трехлитровые банки... А потом кормить этого бульдога.

— Этот бульдог не ест мяса, он вегетарианец, — объяснил я.

— Не может быть! — удивилось «нечто».

— Еще как может! Хочешь об этом поговорить? — спросила Анжелик со злостью.

«Нечто» на какое-то мгновение растерялось, но тут же выпалило:

— Не хочу!!! А как, кстати, поживает ваш котик? Ну, тот, что на квартире у Икаруса жил.

Тут мне в который раз за сегодняшнее утро показалось, что я на мгновение умер, а потом неожиданно воскрес. В каком-то бешеном порыве я схватил первое, что попало мне под руку, кажется, яблоко, с кушетки и шарахнул его с такой силой, что, когда оно ударилось над головой капризной малолетки, то разлетелось на мелкие кусочки... Малолетка испуганно присела. Сигнал заполз под кушетку, наверное, недоумевая, почему это я бросаюсь нормальной едой, а Анжелик прижала меня к стене, пристально глядя мне в глаза.

— Девочка, слышишь, девочка... уходи отсюда... — сказала она, выразительно артикулируя каждый звук, — иди к своему папику и не возвращайся...

— Да не могу я никуда пойти!!! — чуть не взорвалась от бешенства малолетка и показала нам правую руку, прикованную наручниками к шкафчику, где Яцек хранил нормальную еду.

Мы с Анжелик в недоумении переглянулись, не представляя, что бы это могло значить.

«Одно из двух, — пытался сообразить я, — или ее приковал здесь Яцек, или она сама себя приковала». Яцек к своему шкафчику приковать ее не мог, это однозначно, потому что здесь и без нее полно негативных флюидов. Выходит, она сама себя приковала.

У нас за спиной послышались чьи-то шаги, и мы с Анжелик нервно оглянулись, потому как неизвестно, чьего еще появления можно было ждать в этом разбойничьем фургоне. К счастью, это были свои.

 

— Какого черта, чуваки? Вы что, долбанулись? Вы что натворили? — кричал я, когда мы с Яцеком и Икарусом сидели на поваленном дереве за поворотом, у заводской стены. Анжелик и Кэт остались в фургоне.

— Это Сабрина, — коротко пояснил Икарус.

— Да понял я, что Сабрина, но как она там оказалась?

— А он ее похитил, — буркнул Яцек.

— Я ее не похищал, — сказал Икарус.— Просто так получилось.

— Но как?— не мог понять я.

— Ну, как... Очень просто... — стал объяснять хозяин фургона. — Едем мы себе спокойно, а он вдруг говорит: остановись, пожалуйста, на пару минут... И через секунду тащит ее в фургон и кричит, чтобы я захлопнул дверь... Ну, дверь-то я захлопнул, но она начала все крушить, потому и пришлось пристегнуть ее наручниками к шкафу...

— А наручники где вы, черт побери, взяли?

— Как это где? — удивился Яцек так, будто каждый добропорядочный кришнаит должен иметь при себе наручники. — У меня в бардачке.

— Ну, и на кой хрен тебе наручники? — как-то совсем обреченно спросил я, хотя к делу это вовсе не относилось.

— Мне неприятно об этом вспоминать, — замялся Яцек, — но тогда... ну, я имею в виду, в моей прошлой жизни... так вот... некоторые из этих... ты понимаешь, о ком я говорю... они, ну, короче, любили, чтобы их пристегивали наручниками к кровати... или к батарее... это уж как кому нравилось...

После таких слов все надолго замолчали, а мы с Икарусом стали сосредоточенно курить... Одну за другой. Пачка наконец кончилась.

— А я вот думаю, не потребовать ли за нее выкуп? — сказал Икарус.

Мы с Яцеком только молча переглянулись. Кришна с Биллом Дауном, если они, конечно, за нами еще наблюдали, наверное, тоже.

Тогда Яцек предложил свою, чисто кришнаитскую версию действий.

— Самым разумным будет, — сказал он, — высадить ее за несколько кварталов от дома...

— Зачем? — не сразу въехал Икарус.

— Ну, высадить ее за несколько кварталов от дома, но голую...

Все снова замолчали.

— А что ты об этом думаешь? — спросил Икарус, когда тишина стала уже просто нестерпимой.

— Да пошли вы все... — сказал я. — Вот что я об этом думаю...

— Да? — подскочил Икарус. — А что?.. А вот как? Как теперь нахрен выкрутиться?

— Ну, — развел я руками, немного подумал и улыбнулся, — давайте порубим ее на куски и спрячем в рюкзак...

— Чуваки, а может все-таки без мяса? — как-то неуверенно улыбнулся Яцек.

Короче, мы решили остановиться на чисто кришнаитском варианте — ни больше ни меньше...

 

Но сюрпрайз от Кэт и Анжелик нас просто убил. Сидя вдвоем на пыльной подножке вонмобиля, они встретили нас шквальным огнем, перебивая друг друга.

— Эта маленькая сучка нас достала, — раздраженно сказала Кэт.

— И мы ее выгнали нафиг! — не менее раздраженно добавила Анжелик, когда они немного успокоились.

У всех у нас одновременно, то есть у меня, Икаруса и Яцека, отвисли челюсти...

— Ну, надеюсь, хотя бы голую? — как-то совсем безнадежно спросил Икарус...

— Нет, с куском шкафа... — виновато потупилась Кэт.

Яцек только развел руками.

— Но почему? — никак не мог понять я.

— А что же нам было делать?! Она долго рассказывала, как ее папик всех нас будет пытать, а меня и Анжелик зашлет в турецкий бордель, где нас будут трахать турки... — объяснила Кэт. — «Скорей бы уж, — съязвила я, — говорят, турки клево трахаются»... «Ах так! — завелась эта малолетка... — А какую, ну вот какую музыку вы слушаете?» Я сказала — Бреговича, а Анжелик — «Биг дедди Кинси»... «Так вот, — выпалила она, — твой Брегович — голубой, а Бег Педик Инси и подавно, у него даже имя такое! Они ГО-ЛУ-БЫ-Е! И когда приезжают на турецкие курорты, то трахаются с турками!!!» «Ну, а сама ты что слушаешь?» — спросила Анжелик... И знаете, что она ответила? «"Рэд Элвисов", — сказала она. — Может, это и старомодно, но они, во всяком случае, не голубые... Они красные, хотя вы этого все равно не поймете». «А как же "Смэш"? — спросила я тогда. — Ты что, уже не слушаешь "Смэш"?» Дальше я даже понять ничего не успела — она прыгнула в мою сторону и вырвала дверцу шкафа, к которой была прикована... Мы с Анжелик насилу выпихнули ее из фургона... Вот и все, — героически шмыгнула носом Кэт так, будто она спасла от террористов целый американский аэробус, а не выбросила из фургона безбашенную малолетку с висящей на ней дверцей от шкафа...

Аплодисментов, разумеется, не было.

 

В этот же вечер мы решили сваливать из города, который теперь не мог дать нам ничего, кроме еще больших неприятностей и заморочек... Может быть, не навсегда, но хотя бы на некоторое время, пока все не утрясется... Яцек осторожно пробирался заводскими кварталами к неандертальским окраинам города, откуда можно было выехать на большую трассу, которая давала шанс хотя бы на что-то — скажем, на несколько дней спокойной, нормальной жизни, хотя в нее — спокойную жизнь — я постепенно перестал верить, как перестаешь верить в свой футбольный клуб или в собственного бога, если они несколько раз капитально облажаются...

Незадолго до того, как город окутала тьма, начался ливень. Он был такой плотный, что казалось, воздуха вообще не существует... Что мы просто двигаемся по дну океана на батискафе, и его стенки вот-вот не выдержат бешеного натиска небесных вод и разлетятся на куски. Мы ехали со скоростью двадцать кэмэ в час, а видимость была всего несколько метров. Яцек, широко раскрыв глаза, всматривался в стену воды, несущуюся нам навстречу, и часто зевал.

На самом выезде из города мы остановились перед супермаркетом. Яцек повернулся ко мне:

— Баз, нужен кофе. Я хочу ехать всю ночь, понимаешь?

— Зачем? — удивился я.

— Увидишь, — он загадочно улыбнулся. — Сбегай, купи кофе и поедем.

 

Я взял бабки и выскочил прямо под ливень. Супермаркет был похож на большой круизный лайнер, который сел на рифы, продолжая мигать во тьме своей иллюминацией. За те несколько метров, что я пробежал до автоматиче-ских дверей, на мне сухой нитки не осталось. Поскальзываясь и оставляя на светлой кафельной плитке торгового зала небольшие лужицы, я стал искать стеллаж с кофе. Радовало уже хотя бы то, что нигде не было видно красного мопеда... Когда же я проходил мимо морозилки с креветками, меня чуть не стошнило.

Я не верил собственным глазам, но все-таки это была она... Не знаю, может ей и в самом деле удалось взорвать тот супермаркет, в моем квартале, и теперь она перебралась сюда, трудно сказать. Может, она вообще загорелась идеей взорвать все маркеты этого города, а потом — и всей страны. И клянусь Биллом Дауном, если бы мне не надо было бежать, я бы с удовольствием помог ей это сделать.

Я очень осторожно подошел к ней сзади и закрыл ей глаза ладонями.

— И все-таки, — прошептал я, — ее можно есть...

Она дотронулась своими прохладными пальцами до моих рук и осторожно спросила:

— Что есть?

— Ну, ту зубную пасту с бобром на упаковке, помнишь?..

Тут она отвела мои руки и обернулась с какой-то неоднозначной улыбкой. Если честно, я даже не знал, чего от нее ждать — может, она дала бы мне по морде, а может, бросила бы за пазуху моей растянутой футболки гранату Ф-1. Кто знает, а вдруг я был для нее невидимым противником? А может, просто бы поцеловала... Впрочем, с другой стороны к нам уже приближался какой-то карлик в очках с толстой оправой. Фирменный галстук доставал карлику чуть ли не до колен. Он подошел и встал напротив нас. Какое-то время продолжалась немая сцена, голова карлика была как раз на уровне ее груди — груди рекламного агента теперь уже этой компании.

— Мы взяли тебя сюда не для того, чтобы ты устгаивала цигк, а для того, чтобы ты гекламиговала пгодукцию нашей компании... — прокартавил он.

Я не стал ждать продолжения, а взял карлика рукой за голову, и та оказалась у меня где-то под мышкой. Я даже представил, что это вовсе не голова, а футбольный мяч, потерявшийся на кладбище, когда наши играли с «чегкасами».

— Сколько? — спросил я у рекламного агента, глядя ей прямо в глаза и чувствуя, как карлик начинает сопротивляться, потому зажал его репу покрепче.

— Что, сколько? — не сразу сообразила она.

— Ну, сколько стоит этот карлик? Я его хочу...

— Хочешь карлика? — недоверчиво спросила она.

— Хочу купить! — уточнил я.

— Я не пгодаюсь, я менеджег... — прохрипел карлик у меня из-под руки.

— Слышишь, менеджер, — сказал я, — я чрезвычайно плохо разбираюсь в рекламе и маркетинговых технологиях, зато знаю одно очень важное правило: клиент всегда прав!

— Да-да, — закивал карлик своим футбольным мячом у меня под

мышкой, — клиент для нашей фигмы пгежде всего.

— Так в чем же дело? — поинтересовался я.

Карлик отчаянно засучил ногами, все-таки вырвался и стремглав куда-то помчался, исчезнув меж стеллажами с презервативами и свежими газетами, среди которых была и та, где я недавно работал, с астропрогнозом для Козерогов, разумеется...

— Ну что, — спросила меня рекламный агент, с трудом сдерживая смех, — как всегда?

— Конечно, — кивнул я. — Пять пакетов...

 

— Целый килограмм кофе? — вытаращился Яцек.

— Скажи спасибо, что я не купил карлика, — устало ответил я.

— Какого еще карлика? — не понял Яцек.

— Маленького такого, с отрицательными флюидами...

— Ложись спать, флюид! — Он улыбнулся, взял один пакет, а остальные бросил под лобовое стекло, туда где спал Сигнал, уткнувшись носом в бумажку, свидетельствовавшую, что Яцек уже целый год ездит без техосмотра.

Анжелик приготовила нам кофе, залезла ко мне на переднее сиденье, обняла мое мокрое плечо и засопела. Аромат кофейных зерен мешался со сладко-терпким запахом ее волос.

Я смотрел в правое зеркало и видел в нем Яцека. Я не сказал ему этого, но, каким бы ни был Кришна, он, Яцек, сын польского рабочего и украинской сума-сшедшей, держа одной рукой чашку кофе, а другой направляя наш фургон в необъятные ночные просторы сонной, накрытой дождем страны, выглядел намного круче, чем Кришна. О том, как в это время выглядел я, мне почему-то совсем не хотелось думать. Странным было только то, что, уезжая неизвестно куда, рядом с чуваком, который кажется тебе круче самого Кришны, рядом с девушкой, которая, кажется, тебя любит, и рядом с парализованным французским бульдогом, который питается нормальной едой, я засыпал и ловил себя на том, что никогда еще не чувствовал себя так уютно. И если бы я вообще завтра не проснулся, мне, наверное, не было бы страшно...

 

Но все-таки я проснулся... В ту минуту рядом со мной никого не было. Я глянул в лобовое стекло и увидел серый утренний воздух. Метрах в пятнадцати передо мной он был такой плотный, что казался живым и подвижным. Даже не обуваясь, я поспешил выбраться наружу и вдруг понял, что это вовсе не воздух...

Это было море... потому что воздух не может так перетекать...

Море, которое я видел впервые в жизни.

Я никак не мог поверить, что это море, поэтому решил пройтись вдоль берега, чтобы убедиться, что он не закончится, неожиданно не исчезнет, что все это — настоящее. Анжелик и Кэт, оставив одежду на берегу, купались голышом в его ласковых волнах. Яцек и Сигнал молча сидели на крыше фургона, устремив взгляд куда-то за горизонт, а Икарус строил из песка замок. Далеко, где-то в самом конце пляжа, стоял одинокий шезлонг, в нем кто-то лежал. Я почему-то пошел в том направлении.

 

А в шезлонге возлежал ас по ОБЖ. Если честно, я бы не так удивился, если бы увидел Кришну или, на крайняк, придурка Билла Дауна... Ас лежал с закрытыми глазами и неспешно пил «офицерское» пиво... На его черепе была старая бейсболка с надписью USA и надтреснутым козырьком. Мне сразу же захотелось найти медузу и бросить ему на голое пузо. Кто знает, может быть, он попробовал бы у себя отсосать... Впрочем, я плохо знал географию и абсолютно не представлял, водятся ли здесь медузы... К тому же, спросить какое это море можно было только у него, у аса по ОБЖ.

— Отойди, — неожиданно сказал он, не открывая глаз, — ты заслоняешь мне солнце...

— Но солнце же еще не взошло, — сбитый с толку, возразил я.

— Еще не взошло, — объяснил он, все еще не открывая глаз, — но через семь минут взойдет, и тогда ты будешь заслонять мне его первые лучи, а они самые полезные...

— Но что, что вы здесь делаете? — никак не мог поверить я.

— Я здесь отдыхаю. Лежу и жду, когда взойдет солнце, потом целых сорок минут буду загорать. Двадцать на спине и двадцать на животе. Дальше солнце станет радиационным, и тогда я уйду в гостиницу...  Другой вопрос, что делаешь здесь ты?

Мне захотелось сказать ему в ответ что-то такое, что заставило бы его почувствовать себя беспомощным, что, наконец, дало бы ему понять — не все в твоих руках и далеко не все идет по твоему плану... И, может, даже намного хуже... Немного подумав, я ответил:

— А я тут скрываюсь.

— От кого? — спросил он, все так же не открывая глаз. Мне показалось, что он вообще-то зажрался.

— От воображаемого противника... И пытаюсь ни о чем не думать...

— От воображаемого противника? — переспросил он. — Это как же?

— Ну, — сказал я, — вся наша жизнь — это когда на тебя наступают невидимые, воображаемые враги. Этому даже в школе учат. Вы же должны были учиться в школе? И вот они наступают, а мы должны оборонять свои метры и кубометры, а если повезет — то и захватить их пространство... Так и страдаем, прошу прощения, х...йней всю жизнь...

— В принципе, правильно, — согласился он. — Где-то так все и происходит... Так что же тогда тебя беспокоит?..

— Да ничего, — ответил я. — Мне эти метры и кубометры до фонаря, я не хочу их оборонять, а тем более завоевывать, я даже думать о них не хочу, я не хочу думать о воображаемом противнике...

— В том-то и дело, — сказал обэжешник, — что если ты не думаешь о своем условном противнике, то он продолжает думать о тебе...

— Стремное, я бы даже сказал, трусливое мировоззрение, — ответил я.

— Такова жизнь... — вздохнул ас.

— Вы что, экзистенциалист? — зачем-то спросил я, понимая, к чему он клонит.

Он поморщился, но все же ответил:

— Нет, я препод, простой препод по ОБЖ... Понимаешь, — сказал он, — если ты не будешь думать о них, то о тебе будут думать только они, вот и все... Больше о тебе никто не подумает...

Тут он наконец открыл глаза, поднялся, бросил в песок допитую бутылку «офицерского» и как-то медленно, но в то же время затравленно двинулся в сторону моря. Его старомодные плавки-семейки висели на заднице мешком.

— Что, даже родина не подумает? — спросил я зачем-то, глядя на пустую бутылку.

Не оглядываясь, он пожал плечами и вошел в набегающие волны. Неспешно он шел вперед, пока не оказался в воде по самую шею, а потом поплыл, совершенно неумело, как-то по-собачьи, словом, асу по ОБЖ было совсем не к лицу так плавать. Минут через пятнадцать его черепа не стало видно.

Я подошел к морю и сел на холодный песок. Он был как остывший за ночь кофе. К моим ногам мягко, по-кошачьи, напоминая покойного Мяуцзедуна, ластились холодные волны. На воде, в нескольких метрах от меня, спокойно покачивалась бейсболка с надтреснутым козырьком и надписью USA, а там, за линией горизонта стал медленно появляться тонкий диск розового солнца, без никаких пятен, как тогда, во время затмения. Солнце было БОЛЬШОЕ и вместе с тем очень далекое, такое ДАЛЕКОЕ, что если бы оно соизволило взглянуть на меня, то не увидело бы ничего, кроме пустынного морского берега...

 

Харьков

2005—2006

 Сашко Ушкалов — украинский писатель генерации-2000. Родился в 1983 г. в Харькове. Поэт, драматург, прозаик, авантюрный велосипедист-дальнобойщик. Автор поэтической книги «Перипатетика-блюз» (2002), сборника абсурдистских пьес «ESС» (2006) и многих публикаций в таких популярных периодических изданиях как «Молода Украiна», «Березiль», «Дикое поле», «Книжник review». Переводит на украинский современную немецкую поэзию и прозу. Живет в Харькове. В «ДН» публикуется впервые. 

Журнальный вариант.

 

                                                                                                                                                                    Странно, очень странно,

                    где бы я был, если бы меня не было?

                                   

                                Иван Вырыпаев. «Кислород»

 

 

Все, собственно, началось из-за этого дурацкого солнечного затмения.

С самого утра все у меня пошло наперекосяк. Проснувшись, я поплелся в душ и перепутал обыкновенный человеческий шампунь с гигиеническим шампунем-кондиционером для длинношерстных котов, поэтому мои волосы теперь торчали во все стороны, как будто меня долбанул током электрочайник. А заявившись в офис своей газетки, я узнал, что шеф-редактор, в народе «шефуля», он же Сан Саныч, уволил нашего штатного астролога только за то, что его жена, между нами говоря, редкостная истеричка, заявила, что, типа, прогнозы астролога не сбываются.

— Шурик, — сказала она за завтраком, — ты доверяешь своему астрологу?

— А что? — испугался Сан Саныч, который очень любил свою жену.

— Ты Козерог.

— Почему это?

— Да не в том смысле, — объяснила жена, — по гороскопу.

— Ну и?.. — не врубился шефуля.

— Ты читал прогноз для Козерогов на субботу, то есть на вчера?

— Читал, разумеется, я же шеф-редактор, — соврал Сан Саныч.

— И че? — настаивала супруга.

— И ниче, — пожал плечами шефуля.

— А где? Где? Ёкэлэмэнэ… — разозлилась она.

— Что — где? — вконец растерялся Сан Саныч.

— Обещанная сексуальная активность!!! Там же было ясно написано, что в субботу Козероги будут сексуально активны, а ты лег и сразу захрапел… Я даже новенькое белье надела… Ты хоть заметил, какого оно цвета?

— Кажется, розового? — упавшим голосом пробормотал шефуля.

— Ну, Козерог… — процедила сквозь зубы супруга и хлопнула дверью.

Словом, утром астролог и вылетел.

 

В конце концов, на этом мои неудачи могли бы и закончиться, если бы Сан Саныч не сказал: до тех пор, пока газета не найдет нового астролога, его обязанности временно будешь исполнять ты. Но, чувак, запомни, никакой сексуальной активности. И потому последние два с половиной часа я только и делал, что от фонаря выдумывал астрологические прогнозы. Без малейшей сексуальной активности, разумеется…

После обеда Сан Саныч позвал меня «на ковер». А я как раз застрял на злополучных Козерогах и никак не мог сдвинуться с места, — просто представить себе не мог, какой у этих тупых, упрямых животных может быть астрологический прогноз, да еще и без малейшей сексуальной активности.

«Все, — подумал я, — мне капец…» — и открыл дверь его кабинета.

— Слушай, Баз, — перешел он сразу к делу, — хочешь двести баксов за полдня?

— Мокруха, да? — вяло поинтересовался я.

— Нет, шоу-бизнес…

— Что угодно, только не эти долбаные Козероги.

— Что-что? — переспросил шефуля.

— Ничего-ничего, — говорю, — это меня из-за солнечного затмения целый день кумарит.

— Значит, так — буркнул шефуля, — солнечное затмение еще не началось, поэтому забудь про своих долбаных Козерогов, собирай манатки и дуй в сто шестьдесят третью школу.

— Куда-куда?

— Сто шестьдесят тре-тья шко-ла, — повторил он по слогам.

 

По правде сказать, слово «школа» вызывало у меня почти те же ассоциации, что и словосочетание «сексуальная активность» у Сан Саныча. В детстве я был очень непоседливым… и в большинстве случаев, когда мне приходилось что-нибудь делать, я обламывался после первой же неудачи. Так было и с учебой. Когда пошел в первый класс, меня хватило только на полгода, пока я не написал первую в своей жизни контрольную по русскому. Контрольная состояла всего из одного слова, которое нам выдавали на карточках. От него надо было образовать множественное число… мне попалось слово «сук». Не задумываясь, я написал «суки» (кто бы мог подумать, что правильно будет «сучья») и сдал… За что мне поставили двойку и почему вызвали в школу отца, я так и не понял, зато на учебу решил забить уже тогда, не ожидая, когда она принесет еще какие-нибудь неприятные сюрпризы. Из моей следующей школы, а я их сменил ни много ни мало — четыре — так вот, из следующей школы меня выгнали из-за баскских сепаратистов… Я тогда был в третьем. Стояла весна, и у нас как раз намечался урок труда, на котором нам должны были привить бесконечную любовь к сельскому хозяйству и вообще — аграрному, так сказать, мировоззрению. Проще говоря, надо было сажать баклажаны и кабачки на пришкольном участке… Но вместо того чтобы читать учебное пособие по выращиванию баклажанов и огурцов, я, к несчастью, нашел в школьной библиотеке брошюру о баскских сепаратистах и всю ее прочитал, запоем… Для чего школьной библиотеке брошюра о баскских сепаратистах, я тогда как-то не задумывался. Так вот, находясь под впечатлением, я перекупил у одного мажористого старшеклассника петарду размером с хороший огурец, и когда все сажали кабачки и баклажаны, зарыл ее в грядку, а фитиль оставил наверху. Его я поджег, когда наша учительница труда, заторможенная прибалтка, стала придирчиво проверять, ровные ли получились грядки. Петарда взорвалась прямо у нее под ногами, а сырая земля залепила ее здоровенные черепаховые очки… Я больше чем уверен — наша заторможенная прибалтка так ничего бы и не поняла, если бы на меня сразу же не показали пальцами две сучки-заучки.

— Чтооо? — спросила она у заучек.

— Это он вас падарва-ал!!!

Заторможенная учительница труда минуты четыре стояла молча и потом прошипела в мою сторону:

— Идееем к дирееектору…

Из третьей школы меня вышибли уже тогда, когда я учился в девятом. Я не был пацифистом, но все равно не мог взять в толк, зачем на физкультуре в мирное время нужен норматив по метанию гранаты. Мы долго спорили с физруком, и тогда он позвал директора, бывшего афганца.

— Бросай, сопляк, — сказал тот, — в школе ты должен научиться всему, в том числе родину защищать.

— От кого? — не понял я.

От кого ее надо защищать, он, видимо, тоже не знал, потому буркнул:

— Бросай, не то вызову родителей.

И я бросил. Граната завертелась в воздухе, стукнулась о футбольные ворота, отрикошетила и попала физруку в ногу, раздробив большой палец. Фигня состояла в том, что физрук, судя по всему, не был врагом нашего отечества и не представлял для него ни малейшей угрозы.

Словом, я был зол на школу и поэтому вынашивал полубезумные планы и, что совершенно естественно, решил отомстить. Но поскольку террористический «опыт баскских сепаратистов» после того, как я вылетел из второй моей школы, стал казаться мне не очень действенным, я выбрал несколько иную тактику. После одиннадцатого класса я вполне сознательно поступил в педагогический и решил уничтожить вражескую систему, став ее частью и осуществляя подрывную работу изнутри.

 

— Ты еще здесь? — удивленно глянул из-под очков Сан Саныч.

— Исчезаю… — выдохнул я.

— Кстати, что это за хреновина у тебя с головой? — спросил шефуля, когда я был уже у двери.

— Х-м-м... — стал выкручиваться я. — Понимаете, скоро лето… Пора менять имидж…

— Имидж — это хорошо, — согласился Сан Саныч, — но почему от тебя так несет дустом?

Тут уж я не нашелся, что ответить, и молча пожал плечами. Шефуля еще раз искоса на меня зыркнул, сокрушенно вздохнул и сурово добавил:

— Делаешь работу, берешь двести баксов. Завтра утром мои, честно заработанные проценты, — «честно заработанные» он выделил логическим ударением, — то есть ровно половина, должны лежать у меня на столе. А теперь исчезни. И сделай, наконец, что-нибудь со своей головой.

— Будут лежать, сделаю, всего доброго, — расшаркался я. — Привет супруге, мудила, — добавил я уже за дверью. При этом на меня недобро зыркнула секретарша — беременная растаманка Светочка.

 

Через пятнадцать минут я и впрямь ехал в 163-ю школу, даже не подозревая о том, какой шоу-бизнес может ожидать меня там. Возможно, там снимают школьное порно, — думалось мне, — но зачем я им нужен, если от меня несет дустом и у меня не пойми что на голове?

К моему величайшему удивлению, школа № 163 оказалась закрытой, как впрочем, и все нормальные школы в воскресенье. Поначалу я даже обломался и хотел уже ехать домой, но 100 баксов, которые завтра утром должны лежать на столе у Сан Саныча, заставили меня передумать. Нет-нет, ай лав шоу-бизнес, — мысленно успокоил я себя и постучал в ближайшее ко входной двери окно. Результат был нулевой. Постучал сильнее — результат тот же. В конце концов я в отчаянье долбанул ногой в массивную деревянную дверь так, что на меня посыпалась штукатурка.

И только после этого где-то глубоко внутри послышалась загадочная возня. Мне почему-то показалось, что это какая-то гигантская рыба проглотила человека, и тот теперь пытается выбраться наружу.

 — Шо надо, ля? — в щель приоткрытой двери на мою голову подозрительно пялился старпер в побитой молью совковой шапке-ушанке с кривой кокардой.

— Где тут у вас шоу-бизнес? — спросил я напрямик.

— Шо-шо, ля? — не понял он.

— Сегодня кроме меня еще кто-нибудь приходил? — упростил я вопрос.

— Да-да, — сразу же закивал он. — Там какие-то пидары за школой в окопе толкутся…

«Пидары? В окопе?» — хотел было переспросить я, но старик уже исчез за дверью, и я услышал, как его шаги медленно удаляются таинственными коридорами школы-рыбы.

Галимая милитаристская тема, из-за которой я вылетел из третьей школы, и сексуальная, или, точнее, со слов старичка, гомосексуальная активность меня вовсе не привлекали… потому на задворки школы я вышел с некоторым опасением. Там было пустое футбольное поле, турники, помойка, а дальше я и впрямь увидел несколько человек, суетящихся на площадке для допризывной подготовки юношей. Юношей среди них я не заметил, и это уже начинало меня стремать…

— Добрый день! — я подошел к чувакам и поздоровался со всеми сразу. — Меня прислал Сан Саныч…

Трое из них оглянулись и несколько минут смотрели на меня вопросительно-изучающе. Особенно внимательно смотрели те двое, что были с видеокамерами. Мне даже показалось, что они меня снимают.

— А-а-а! Шуричек! — вдруг всплеснул руками третий, он был без камеры, но зато у него был лысый череп и какая-то неопределенная улыбка.

— Сева, — лысый подошел ко мне и протянул руку. — Я тут главный, а ты, наверное, тот актер, о котором Шуричек говорил, мдя-мдя-мдя, правду говорил: молодой, лицо мужественное… Вот только на голове у тебя ЧТО?

— Лето скоро, — пожал я плечами, — пора менять имидж.

— Ну, причесон у тебя, положим, попсовый, но дезик прикольный, — подбодрил меня Сева.

«Ну и какой он после этого натурал?» — подумал я, и у меня даже мурашки по спине пошли.

— Как называется?

— Кто? — не понял я.

— Дезик.

— Кири-кири, — вспомнил я название кошачьего шампуня.

— Надо будет и себе купить, — одобрительно кивнул Сева. — Ладно, давай раздевайся, то есть пере...одевайся, я тебе все по ходу объясню! — сменил он тему.

Я напряженно вздыхаю, а Сева уже тащит меня в сторону микроавтобуса, припаркованного в кустах. Вначале я был так растерян, что даже его не заметил. Из приоткрытой дверцы микроавтобуса, сидя на ворохе пестрых сумок, за нами наблюдает старая швабра, на которой столько штукатурки, что, наверное, хватило бы отреставрировать несколько архитектурных памятников.

— Вот, — говорит Сева и слегка подталкивает меня.

— Умгу, — многозначительно кивает она.

— Амга, — не менее многозначительно отвечает Сева.

Полная жопа — однозначно.

Швабра начинает копаться в своих пестрых торбах и в конце концов достает оттуда потрепанный военный френч, галифе и гимнастерку.

— А сапоги? — спрашивает Сева.

— Сапогов нету… — пожимает плечами швабра.

Возвращаюсь в новом прикиде, но в кроссовках — вид у меня откровенно даунский, для полной картины не хватает только гранаты. Сева тем временем что-то ищет в барсетке, висящей у него на поясе.

«Ну точно — гранату ищет», — думаю я, но он вдруг достает оттуда двести баксов, и вся эта затея начинает казаться мне не такой уж провальной. Студенческая жизнь научила меня растягивать шесть картошек и три кубика бульона на целую неделю, а также любить деньги… Я бы не сказал, что я прямо-таки влюблен в бабки, но когда я их вижу, они мне нравятся, определенно нравятся.

 

Севе, похоже, бабки тоже нравились, может, даже больше, чем слово «раздевайся». И потому, отдав мне двести баксов, он заметно занервничал и потопал к чувакам с камерами.

— Где этот долбаный гуцул? — раздраженно поинтересовался Сева у одного из них.

— В окопе до сих пор, — виновато пожал плечами тот.

— Антин Христофорович, идите сюда, актер приехал, — крикнул в сторону окопа Сева.

Из окопа, который школьники вырыли специально для уроков ДПЮ, чтобы учиться защищать родное отечество от условного противника… врага, о котором ничего не известно даже директору школы, появляется растрепанная голова. Видно, что Антин Христофорович пытается выбраться на поверхность, но у него ничего не получается.

— Сюда, рыбьята, — зовет он, — вытащите меня из этого проклятого укрытия.

Чуваки смущенно переглядываются, зыркают на Севу, мол, «а может, ну его на… может, пускай там и сидит…». Сева как-то виновато кивает в сторону патлатой головы, мол, «ничего не поделаешь, хлопцы, надо вытащить этого мудака», потому чуваки с выражением обреченности на лицах идут к Христофоровичу, вытаскивают его за руки наверх и, как мешок с говном, бросают на свежую майскую траву, после чего возвращаются и бережно берут на плечи свои черные, нагретые на весеннем солнце камеры.

— Значит так, — подходит к нам патлатый. — Я уже все прекрасно вижу — реклама будет бесподобная, но есть одно «но»… Нам нужен еще один актер.

— Антин Христофорович, бюджет не потянет еще одного актера, ну никак не потянет, — причитает Сева. — Дайте нам хотя бы сюжет сценария. Чтоб… Да, тебя, кстати, как зовут? — обращается он ко мне.

— Баз, — говорю я.

— Очень приятно. Антин Христофорович, галицкий режиссер, — галантно кивает патлатый и протягивает мне визитку. Там написано: «Антин Христофорович, галицкий режиссер». — Так вот…

Тут галицкий режиссер вдруг хватается за карманы своей джинсовки и начинает в них шарить. Того, что он ищет, в джинсовке не оказывается, поэтому он так же суетливо шарит по карманам джинсов, но там тоже нет этого «чего-то». В конце концов он засовывает руку в задний карман и с явным облегчением вытаскивает оттуда какие-то колеса, высыпает на ладонь несколько штук и бросает в рот.

— А что это ты на меня так смотришь? — настороженно спрашивает он.

Я молча пожимаю плечами. — Это от головы, — продолжает оправдываться галицкий режиссер, — я еще никак не могу привыкнуть к вашей климатической зоне.

— Сева, а откуда он? — шепотом спрашиваю я.

— Ты же слышал, из Галиции… — тоже шепотом отвечает Сева.

— А у них там что, другая климатическая зона? — начинаю сомневаться я в своих знаниях по географии. Говорю же, на учебу я забил еще в первом классе.

— Ага, — Сева кивает в сторону Христофоровича и крутит пальцем

у виска. — Понимаешь, — шепчет он, — главный тут — я, я завхоз, у меня бабки, у меня все, но фирма подписала контракт с этим режиссером, ничего не поделаешь…

— Но он же на колесах…

— Ничего не знаю, — отрезает Сева, — шеф сказал, что он креативный кретин…

Судя по невинному выражению лица, Сева не понимал ни первого, ни второго слова…

 

И тут колеса, похоже, начинают действовать, потому что креативный кретин заметно оживляется…

 — Я все уже замечательно вижу, — объясняет он, жестикулируя так активно, что со стороны может показаться — он хочет взлететь. — Вторая мировая война. Итальянцы, мать их, наступают на эфиопов. Баз будет у нас эфиопом.

— Эфиопом? — охренело переспрашиваю я. Но эфиопы, они же — негры, Антин… как вас…

— Антин Христофорович, галицкий режиссер, — подсказывает он, дыша мне в лицо перегаром. — Черт с ними, негры так негры… Значит так, — начинает оправдываться он, — ты — европейский археолог, которого фашизм застал на территории Эфиопии, и ты вливаешься в ряды армии этой гордой, непокорной нигеро-кордофанской страны, чтобы бороться против мирового зла…

— Сева, а что мы хоть рекламировать-то будем? — осторожно спрашиваю я.

— Пиво, — вздыхает Сева.

— А при чем тут мировое зло? — не понимаю я.

— Это, — говорит Сева, — все из-за их климатической зоны.

— Нигеро-кордофанской? — вконец запутываюсь я.

Сева так резко закатывает глаза под лоб, что мне кажется, они уже никогда не вернутся в нормальное положение.

— Ну хорошо, — соглашаюсь я, — а френч, галифе и гимнастерка… тоже из-за климатической зоны?

— Нет, — говорит Сева, — это потому что пиво называется «офицерское»…

 

Креативно-кретинного Христофорыча снова обуревает творческий порыв:

— Так… Баз сидит себе в шанце, всех эфиопов поубивало, потому что они ничего не соображают в военной тактике и военных маневрах, — аж захлебывается он. — У База остается граната и несколько банок офицерского пива. О, нет… нет… нет… Сева, Сева, дорогой мой, ничего у нас так не получится! — он картинно заламывает руки.

Сева в отчаянье хватается за голову.

— Севочка, нам нужен макарон, — креативит Христофорыч.

— Какой еще макарон? — Севино отчаянье так велико, что он непременно стал бы рвать на себе волосы, если бы они у него были.

— Нам нужен итальянский зольдат, как же ты не понимаешь?

— Да где же я вам возьму солдата, да еще итальянского, Антин Христофорович?

— Это от головы!!! — будто убеждая себя, кричит галицкий режиссер и бросает в рот еще несколько колес. — Сева, мать твою, но мы же где-то взяли европейского археолога, которого фашизм застал на территории Эфиопии?

Я вообще стою в полном ауте. Единственное, чего в данном случае хочется, так это, крепко схватив две стобаксовые бумажки, слинять, просто незаметно слинять от этих двух клоунов. Останавливают меня только мой даунский прикид и мои собственные шмотки, которые остались в микроавтобусе под бдительной охраной старой швабры.

Но тут Севино лицо неожиданно проясняется. Он достает из кармана мобильник и быстро набирает номер.

— Значит так, — говорит он, — бери свой велосипед и быстренько дуй сюда.

Следующие минут десять проходят в напряженном молчании. Сева ходит туда-сюда и грызет ногти, Антин Христофорович ползает вокруг окопа и, состроив из указательных и больших пальцев подобие объектива, выбирает ракурсы для съемки будущего рекламного ролика. Через какое-то время к нам на бешеной скорости подлетает гопник-велосипедист, весь в пыли. На всех парах он подруливает к Севе, спрыгивает с велика и с озабоченным видом пытается отдышаться, но по всему видно, что его просто распирает естественное гопницкое любопытство.

— Значит так, — сходу обламывает его Сева, — ты будешь макароном.

Гопник, судя по всему, маленько вылетает из колеи и не совсем ловит, чего от него хотят, но по-гопницки доверчиво и утвердительно кивает.

— Знакомься, — это Баз, наш главный герой.

 — Макарон, — деловито протягивает мне руку гопник.

— Это наш курьер, — объясняет наконец Сева. — Никто не знает город лучше него. Молния — не пацан! Антин Христофорович, мы нашли итальянского солдата!

Антин Христофорович размыкает руки, тем самым ломая воображаемый объектив, и подходит к гопнику.

— Перфектно! — говорит он, дыша на гопника перегаром. — Теперь можно начинать. Наш главный герой — европейский археолог, которого фашизм застал на территории Эфиопии…

После этого пассажа энтузиазм гопника потихоньку гаснет, и я понимаю, что он уже начинает сожалеть.

— …остается с глазу на глаз с врагом, — продолжает галицкий режиссер, — то есть с макароном!

— Я, это я — макарон! — услыхав знакомое слово, делает шаг вперед гопник.

— Хорошо-хорошо, — треплет его по щеке Христофорович. — Наш макарон должен быть агрессивным, прямо-таки взбешенным. Ты умеешь материться по-итальянски? — напрямик вопрошает режиссер.

Гопник растерянно качает головой: нет, мол.

— Мдя… Так… Ммм… Словом, будешь кричать — мадонна путана! А ну, повтори!

— Как-как? — смущенно переспрашивает гопник. — «Макдоналдс» сраный?

— Сева, черт побери, что это за кретин? — сердится Христофорович.

— Я не кретин, я курьер… То есть макарон, — неожиданно возмущается гопник.

Сева, уловив слово «кретин» в отрицательном значении, выглядит сбитым с толку, но возмущается:

— Никто не знает город лучше него!

— Ладно-ладно, — как-то сразу сникает Христофорович. — Макарон, повтори: ма-дон-на-пу-та-на.

— Ма-дон-на-пу-та-на, ма-дон-на-пу-та-на — повторяет гопник очень легко, с металлическим оттенком в голосе, как будто в лингафонном кабинете.

— Перфектно! — хлопает в ладоши галицкий режиссер. — Все… Это твои слова, выучи их, больше тебе ничего не придется говорить, потому что у нас очень агрессивный макарон, и весь ролик будет агрессивным… Значит так, наш макарон с криками «мадоннапутана» прыгает в шанец.

Услышав еще одно незнакомое слово, гопник настораживается. По выражению его лица я понимаю, что он не совсем догоняет, что это за фигня такая — «шанец», и вообще — хорошо это или плохо. Тем не менее, гопницкое любопытство перевешивает, и он начинает слушать.

— Щас я озвучу концепцию, рыбу…

Это удивляет гопника еще больше. «Ну, допустим, — наверное, думает

он, — может, это… концепцию и можно озвучить, но как можно озвучить рыбу?»

— Баз сидит в шанце, — продолжает Христофорович, — в одной руке у него граната, в другой — фляжка «офицерского» пива. Кстати, Сева, у нас еще где-то там осталось или уже все выжрали? — как-то виновато кивает Христофорович на операторов.

Сева вприпрыжку бежит к микроавтобусу, приволакивает оттуда ящик пива в каких-то отстойных бутылках, закупоренных крышечками с кольцом.

— Баз сидит в шанце. Слышен крик макарона.

— Да-да, я — макарон, — в который раз соглашается гопник.

— Баз, ты в это время делаешь очень злое лицо, прямо-таки перекошенное от злобы, — входит в раж Христофорович, — дергаешь за чеку и бросаешь гранату. Ну, мы тут в студии создадим эффект взрыва, в шанец полетят земля, руки, ноги и кишки макаронов.

При этих словах Христофорович как-то подозрительно подмигивает Севе, и мне это, откровенно говоря, не очень нравится. Гопнику, видимо, тоже не очень-то хочется, чтобы его кишки куда-то там летели. Он даже забывает про свое «я, я макарон!».

— Повисает зловещая тишина, опять слышны крики макаронов. Они все ближе и ближе, ближе и ближе… И тут, Баз, ты не выдерживаешь, ты бросаешься к ящику с пивом, хватаешь фляжку, четким движением, будто кольцо гранаты, срываешь крышечку… Делаешь несколько глотков… И… хреначишь фляжку из шанца!!! За ней — другую, третью, четвертую... Хреначишьхреначишьхреначишь… И тут вдруг появляешься ты, — Христофорович подходит к гопнику и снова похлопывает его по щеке, — и с криками…

— Ма… ма… — пытается вспомнить гопник.

— Мадонна путана, — тихонько подсказывает ему Сева.

— Ма-дон-на-пу-та-на, — старательно повторяет тот, как в лингафонном кабинете.

— Правильно, — соглашается Христофорович. — Ты прыгаешь в шанец, и вы с Базом начинаете имитировать рукопашный бой…

— Да это им… как два пальца… — для чего-то добавляет Сева.

— Да-да, — соглашается гопник и почему-то недобро косится на мою неформальную причу.

— Что — как два пальца? — не понимает режиссер.

— Ну, у нас тут на Слобожанщине поговорка такая, — смущается гологоловый Сева.

— Так, никаких двух пальцев, — шикает на него Христофорович, — тут командую я, это мой сценарий, и я за него несу полную ответственность! Это моя, бля, репутация, и я не потерплю в ней никаких ваших слобожанских пальцев, — распаляется кретинный, то бишь креативный режиссер. — Не перебивайте меня! Так вот… в конце концов, Баз душит макарона и с выражением честно исполненного долга на лице допивает пиво…

Мы все вопросительно смотрим на Христофоровича, особенно гопник-макарон:

— Понарошку? — переспрашивает он шепотом.

— Что — «понарошку»?

— Душит…

— Да-да, — поддакивает Сева, — как же мы без курьера?

Христофорович составляет из пальцев воображаемый пистолет и стреляет себе в висок, продолжая говорить:

— А в конце… делаем эффект… компьютерный эффект. Так, будто бы по экрану телевизора кто-то стреляет из пулемета и выводит надпись «ОФИЦЕРСКОЕ ПИВО — РОДИНА ДУМАЕТ О ТЕБЕ!!!»

Но мы все так же вопросительно смотрим на Антина Христофоровича. Мы с Севой, потому что не совсем въезжаем в концепцию и рыбу, а гопник — потому что до сих пор не знает, по-настоящему его будут душить или «понарошку».

— Так, — смущается Христофорович, — вы, слободские, ни хрена не соображаете в этом бизнесе. Все. Через десять минут съемка.

 

Сева обреченно ведет гопника к микроавтобусу пере… одеваться, а меня Христофорович заставляет лезть в окоп и спускает мне туда ящик с пивом. Я, не долго думая, открываю одну бутылку и начинаю входить в роль… Режиссер в это время топает к операторам, которые с завистью поглядывают на мое «офицерское», и начинает им что-то втирать. Пиво, врать не буду, галимое. Похоже на воду с пеной от хозяйственного мыла. Но настроение у меня еще хуже, поэтому я продолжаю пить. Минут через десять гопника наконец выпускают из микроавтобуса — он в какой-то фрицевской тужурке, во всяком случае, на плече у него бундесверовский триколор. На итальянского солдата он вообще даже не смахивает, собственно, и на немецкого тоже. Он так и остается курьером, который знает этот город лучше всех.

Издали я смотрю, как Антин Христофорович опять похлопывает гопника по щеке, гопнику это не нравится, и он как-то виновато косится на своего шефа — Севу. «Ну, все, — думаю я, — сейчас он вырубит нашего режиссера», — и открываю еще одно пиво. Прихлебывая, наблюдаю, как Сева опять исчезает в микроавтобусе и сначала выносит оттуда какой-то подозрительный мешок, а потом алюминиевый тазик.

— Сева, — кричу я, — а это еще что?

— Спецэффекты… — как-то загадочно улыбается он. — Для взрывов

спецэффекты…

Ну-ну — отворачиваюсь я, но боковым зрением замечаю, что он зачем-то натягивает резиновые перчатки.

Когда ко мне подходит Христофорович, я уже допиваю четвертое пиво и мне дико хочется отлить.

 — Все, щас будем снимать. На, держи, — говорит он и бросает мне в окоп муляж гранаты. От одного ее вида мое настроение с галимого превращается в совсем галимое. — Давай, ты сидишь под бруствером, держишь гранату, фляжку и думаешь о том, как ты ненавидишь итальянских зольдат.

Я усаживаюсь под бруствер, беру болванку пива и думаю о том, что если я сейчас не отолью, то и в самом деле могу тут погибнуть. Погибнуть нелепой смертью в этом окопе. И тут вокруг окопа начинают бегать два придурка с камерами.

— Перфектно, просто перфектно, — кричит Христофорович, — какая ненависть в лице! Талант!

В этот момент у меня над головой, прямо на бруствере начинает что-то взрываться. Я инстинктивно падаю на землю. Все это напоминает пулеметные очереди, а на голову мне сыплются комья земли.

— Гранату, гранату! —  кричит Антин Христофорович.

Я хватаю первое, что попадается под руку, и бросаю куда-то вверх. Кажется, это было недопитое «офицерское» пиво, но Христофорович не обращает внимания.

— Ба-ба-бах! — орет он. — Ну, это, типа, взрыв был… А теперь — спецэффекты. Баз, давай из-за бруствера.

Я перебираюсь за бруствер и одним глазом вижу, как надо мной пролетают комья земли, потом (полный пипец) рука и нога в военном обмундировании. Но самое интересное начинается через секунду. На бруствер плюхается что-то тяжелое и непонятное — я поднимаю голову и вижу на бруствере чьи-то кишки, настоящие кишки. «Господи, бедный гопник», — думаю я… И отворачиваюсь…

— Пивом, пивом их! — не унимается Христофорович.

 Это звучит так, будто я должен бомбить пивом именно эти кишки. Тогда я хватаю из ящика пиво, открываю его и даже не надпив, как значилось в рыбе, хреначу прочь. Не пью я, во-первых, потому что мне невыносимо хочется отлить, а во-вторых, — на бруствере, в тридцати сантиметрах от меня висят кишки курьера, который знает этот город лучше всех, и меня от этого едва не выворачивает.

— А теперь, макарон, в атаку, в рукопашный бой. Только без пальцев, рыбьята, — это моя репутация!!! — предупреждает Христофорович.

Я слышу, что к окопу с криками «ура-а-а!!!» приближается гопник. Собственно, криков в сценарии не было, но меня радует уже хотя бы то, что он жив и здоров. Гопник вылетает на бруствер, осатанело зыркает на мою неформальную причу, — вокруг нас, будто в каком-то диком танце, кружатся операторы, — делает шаг вперед и уже хочет прыгнуть на меня… А я прикидываю в уме, как бы его лучше валить… Но он неожиданно поскальзывается на кишках, картинно взмахивает руками и ласточкой пролетает мимо меня, прямо на ящик с остатками «офицерского».

— Перфектно! — какого-то черта орет Антин Христофорович.

Гопник приземляется всей грудью на пластиковый ящик и затихает. По стенке окопа сползают раздавленные им кишки…

 — Макдональдс… рваный… — хрипит гопник…

— Кишки, кишки берите крупным планом! — Христофорович вне себя от восторга. — А потом База! Баз, где твоя граната?

Я нахожу гранату, изо всех сил стискиваю ее в кулаке и понимаю, что мой мочевой пузырь сейчас разорвет…

— Гранату, гранату крупным планом! — звучит наверху. — А теперь бросай!!!

Из последних сил я хреначу гранату куда-то вверх, слышу отчаянное «ой, б...дь» и понимаю, что вторая в моей жизни граната тоже попала в цель.

— Снято! — кричат операторы…

А я смотрю вверх на затемненный диск солнца и умираю, умираю в брат-ской могиле с лучшим курьером этого города, на чьих-то раздавленных кишках…

 

По правде говоря, мне совсем не хотелось взрослеть. Весь этот бестиарий, весь этот цирк, этот дурдом — все это меня устраивало. Более того — я все это любил. Кто-то другой на моем месте непременно бы расслабился, стал бы пропускать шайбы в свои ворота. Кто-то чувствовал бы себя неуютно… Представь, ты попадаешь под ливень, заходишь к своему другу и, пока твоя одежда сохнет, он дает тебе джинсы своей сестры… мол, не сидеть же тебе тут в одних трусах. «Ладно, ладно, — думаешь ты, — джинсы сестры, ничего страшного…» Но когда ты понимаешь, что его сестра носит джинсы на шесть размеров больше твоих… И вот ты сидишь в этих джинсах… И вдруг приходит она.. то есть сестра… Я это к тому, что кое-кто чувствует себя так всю свою жизнь. К счастью, до этого момента у меня в жизни ничего такого не было.

У меня была работа, я заканчивал четвертый курс филологии и после последнего зачета, а это, кажется, была «безопасность жизнедеятельности», должен был получить диплом бакалавра. У меня были проблемы с женщинами… То есть проблем как таковых не было, но трудно было припомнить хоть одну женщину, которая согласилась бы жить со мной больше недели. Последняя была на четыре года старше меня. Помню, она позвонила мне и сказала, что больше не хочет меня видеть.

— Что-то не так? — спросил я.

— Да, — сказала она, — меня очень раздражает твое поведение.

— Ты это о чем?

— Меня раздражает, что когда я жарю яичницу, ты срываешь с меня одежду и начинаешь меня любить… а когда мы лежим в кровати и я хочу, чтобы ты меня любил, ты читаешь своего долбаного Ортегу-и-Тангенса.

— Ортегу-и-Гасета, — поправил я.

— Да мне насрать…

— Ой, бля-а…

— Что бля? Ну что бля? Сказать нечего, да?

— Бля-аа… как же я мог спать с женщиной, которой нас...ть на Ортегу-и-Гасета…

Словом, с женщинами мне не фартило, впрочем, оптимизма я не терял. Но обо всем по порядку.

 

Первое, что я замечаю, выбравшись из окопа, — это креативно-кретинного галицкого режиссера, который катается по земле, держась за колено. В метре от него лежит граната. Неверными шагами я двигаюсь к ближайшим кустам. Следующие десять минут из меня выходит «офицерское» пиво, а я, прищурившись, созерцаю полузатемненный диск солнца. Оно почему-то напоминает мне бухой и красный глаз, неотступно наблюдающий за мной. Потом я возвращаюсь на нашу съемочную площадку. Вижу, как операторы и Сева пытаются эвакуировать из окопа гопника, вижу Христофоровича, который все так же одиноко валяется на земле, обняв свое колено, но до него никому нет дела, даже родине… Конечно же, агентству куда важнее курьер, который знает этот город лучше всех.

— Это все ваши долбаные слобожанские пальцы! — со стоном выкрикивает вдруг режиссер и затихает. Но на него все равно никто не обращает внимания.

Я плетусь к микроавтобусу, влезаю в боковую дверь и начинаю раздеваться. Старая швабра все это время как-то недобро водит за мной глазами, «как будто хочет укусить за ягодицу», — думаю я и начинаю снимать штаны. И тут ни с того ни с сего она вдруг спрашивает:

— Молодой человек, вот вы скажите, а ВЫ в бога верите?

Это ее ВЫ звучит настолько отчетливо, что мне начинает казаться, будто в микроавтобусе есть еще кто-то. И, возможно, этот кто-то сейчас в одной из этих пестрых торб… Ведь где Сева мог взять кишки? Кишки просто так на дороге не валяются. От этой мысли я выпадаю в осадок, хочу подняться в полный рост, неожиданно бьюсь башкой о крышу микроавтобуса и падаю куда-то между кресел… И уже лежа там, продолжаю стаскивать с себя штаны.

— Ну, почему же вы молчите?.. — укоризненно говорит швабра.

В эту минуту я очень жалею, что у меня не осталось еще одной гранаты.

— Ибо бог есть, и в него нада вероваць и не бояцца говорить об этом… И тому есть прямые доказательства... Как-то раз настоятель нашево прихода Билл Даун попал в автокатастрофу. Он переезжал на мапеде железнодорожный путь, и в нево врезался поезд… Но Билл выжил.

— Я не могу говорить о боге, когда я без штанов. Это неэтично, — обрываю я швабру, пока та не начала вещать про историю создания своей церкви и про то, как ублюдок Билл навернулся к богу.

— Ах, да-да… — слышу я откуда-то из-за кресел, и швабра бросает мне мои шмотки.

Лежа между кресел, я одеваюсь, а старуха тем временем подносит мне пачку агитационных брошюр и кладет рядом со мной, вернее, на кресло под которым я лежу. Так возлагают цветы на могилу неизвестного солдата.

— Возьмите, почитайте, — добавляет она.

Все еще лежа на спине, я раскрываю одну из брошюр и на первой странице читаю: «Путь к Богу есть долгий и тернистый, каждый приходит к Всевышнему по-разному, я же, Билл Даун, приехал к нему на мопеде "Ямаха"…»

 

Домой пришлось добираться почти через весь город. Уже в своем районе я решил обменять сто баксов на нормальные деньги. «Дзевочка» в обменнике, подозрительно взглянув на мою причу, и, наверное, не веря, что у такого лузера, как я, могут быть настоящие сто баксов, принялась проверять их всеми возможными способами. Она то совала их в аппарат с фиолетовой лампочкой, то просматривала на дневной свет, то царапала ноготком, пока я вдруг не заметил, что у нее за спиной стоит микроволновка…

— Только не в микроволновку, — попросил я.

— Если они фальшивые, — сказал вдруг здоровенный качок, которого я сперва принял за сейф… Похоже, по жизни он был немногословным, потому как еле-еле разбирал слова, путался и выговаривал их как-то нехотя… — если они фальшивые, — повторил он, — я засуну их… — после этого он задумался, наверное, над тем, все ли правильно он сформулировал и не забыл ли чего.

— Но это же мои сто баксов, и вы не имеете права никуда их засовывать! — возмутился я.

Качок потянулся за дубинкой, но «дзевочка», к счастью, сказала: «Вася, все в норме, баксы настоящие».

Вася завис и, похоже, стал обдумывать свой ответ… Так и не дождавшись, что он скажет, я забрал бабло и двинул в ближайший маркет.

 

Там было холодно и пусто. Пусто, потому что на прошлой неделе кто-то оставил в камере хранения взрывчатку, которая разнесла витрину и покалечила нескольких посетителей. Но я продолжал сюда ходить, свято веря, что в один и тот же маркет взрывчатку два раза не подкладывают… Хотя я плохо разбираюсь в маркетинг-технологиях… Может, в каком-то из их учебников так и написано: если твой конкурент снижает цены, проводит акции и переманивает к себе твоих покупателей, заложи ему, сука, взрывчатку. А если не поможет, через недельку повтори процедуру.

Задумавшись об этом, я наткнулся на девушку в красно-зеленой униформе, она, как гильзы, перебирала в своей прозрачной сумке тюбики зубной пасты.

— Привет, — неожиданно для себя говорю я, — можешь у меня ничего не спрашивать, я зубы чищу.

— Правда? — она испуганно моргает, переводя взгляд то на мою голову, то на пачку агитационных брошюр, где говорится о том, как Билл Даун ехал к Богу на мопеде «Ямаха», и его сбило поездом.

— Я рада за тебя, — серьезно и все еще с опаской говорит девушка. — А с головой у тебя — что?

Перед девушкой мне неудобно — со мной так бывает всегда, если я первым начинаю разговор, и он не клеится. К тому же меня просто бесит, когда меня воспринимают как какую-то одну часть тела, а не всего целиком. Я бросаю брошюры в морозильник с рыбой и развожу руками:

— Скоро лето, пора менять имидж…

После этих слов к девушке подходит какое-то чмо с бейджиком и начинает что-то раздраженно шептать ей на ухо. Сто чертей, ненавижу менеджмент, маркетинг и весь этот, сука, современный бизнес вместе взятый… Всех этих ублюдков с бейджиками… У меня возникает непреодолимое желание забросить это чмо в холодильник с рыбой, чтобы он почитал там немного про Билла Дауна и его мопед. Но чмо быстро исчезает, оставив девушку с глазами, полными слез.

— Какой пастой ты пользуешься? — еле выдавливает она из себя.

— Что? — не понимаю я.

— Говори быстро, какой пастой ты пользуешься… У меня испытательный, понимаешь? Если ты сейчас что-нибудь не скажешь, меня уволят. Видишь, за мной наблюдает вон то чмо из-за холодильника с колой?

Я лихорадочно пытаюсь вспомнить название хотя бы одной зубной пасты, но мне словно мозги отшибло, поэтому я засовываю руки в карманы, смущенно улыбаюсь и громко, так, чтобы даже чмо за холодильником с колой услышало, признаюсь:

— Галимой, очень-очень галимой пастой. От ее вкуса у меня всегда портится настроение. А эта паста, — показываю на ее сумку, — эта нормальная?

— Не знаю, — шепчет девушка. — Мне ее только что дали, я даже инструкцию прочитать не успела.

— Ну а думаешь ты как?

— Что думаю? — переспрашивает девушка так, будто она никогда в жизни ни о чем не думала.

— Ну, нормальная она или нет?

— Думаю, что нормальная.

— А почему?

— Видишь, там такой бобер на упаковке — с бревнышком.

— Да, в самом деле, — я совсем сбит с толку. — Скажи, а ее можно глотать?

— Глотать?

— Ну да, у меня в детстве была очень вкусная сладкая паста, не такая галимая, как сейчас… Я ее ел.

— Понимаю, — сочувственно кивает девушка, — тяжелое у тебя было детство.

— Да нет, нормальное было детство, просто мой отец говорил, что если есть зубную пасту, то можно умереть от поноса.

— И что?

— Ничего, я все равно ел… Класса до седьмого, кажется… Надеюсь, эту пасту тоже можно есть?

— Не знаю, — пожимает она плечами. — Если хочешь, могу позвонить нашему агенту.

— Агенту? — зачем-то переспрашиваю я (это одна из галимых черт моего характера — задавать дурацкие вопросы). — Твоя контора держит агента, который ест пасту?

— Все, — говорит девушка.

— Что — все? — в очередной раз не понимаю я.

— Вот б...дь, — она уже почти кричит, — затрахал ты меня!!! И тот мудак за холодильником! Да-да, — чуть не кричит она, когда бейджик выглядывает из-за холодильника с колой, — можешь не прятаться, я все равно знаю, что ты там. Ты следишь за мной, шаришься… Ненавижу все это, взорвать этот сраный супермаркет!!! Взорвать все супермаркеты!!! — она уже собирается бросить свою сумку с рыбой и брошюрами про Билла Дауна и его мопед, впрочем, я успеваю схватить ее за руку.

— Тссс... Ты чего?

Я достаю из ее сумки пять тюбиков зубной пасты с придурковатым бобром, целую ее в щеку и, чувствуя себя асоциальным элементом, быстро ретируюсь, чтобы она меня не убила…

Когда я прохожу мимо холодильника, за которым прячется мудак, тот выпученными глазами смотрит на мои пять тюбиков зубной пасты и хватает ртом воздух.

— Что? — говорю я.

— П-п-приобретая пять тюбиков, — запинаясь, объясняет он, — вы автоматически становитесь участником розыгрыша мопеда «Ямаха»…

Вылетая из маркета, я успеваю прихватить блок честера, бутылку коньяку и банку ананасов для Кэт…

 

Дома был только Мяуцзедун — это наш старый и очень ленивый кот. Мы нашли его с Икарусом полгода тому назад возле подъезда. Какие-то выродки посадили его в картонную коробку из-под телевизора и выбросили из окна, но котяра выжил. Увидев такое, Икарус просто не мог его не забрать. Почему? Поймете немного позже. Собственно, Мяуцзедун оказался не таким уж плохим чуваком, несмотря даже на то, что ему ни до чего не было дела. Когда у него от старости стала вылезать шерсть, я всем говорил, что его трахнула моль. Ну, не в прямом смысле, конечно, в переносном, хотя, если бы моль трахнула его натурально — я так подозреваю, ему тоже было бы абсолютно все равно.

Собственно, то, что его звали Мяуцзедун, тоже его ничуть не волновало — он никогда не отзывался на это имя. Одним словом, он вел себя, как какой-нибудь святой на пенсии, и пользы от него не было никакой — балконные голуби на такого хищника, известное дело, клали, мыши у нас не водились, а держать Мяуцзедуна на руках тоже мало радости — у него клочьями вылезала шерсть и иногда он пускал газы. Во всем остальном он был нормальным животным.

У меня с самого утра во рту ни крошки не было, но на хавчик меня пробило только тогда, когда я вернулся домой. На кухне было пусто — впрочем, для квартиры, которую мы снимали с Икарусом, это было нормально. Мы покупали еды столько, сколько могли съесть в один присест — холодильника у нас не было, а на балконе, где в холодную пору года можно было держать продукты, жили и гадили голуби.

Ну, короче, я порылся в кухонном столе, но так ничего и не нашел. Ананасы Кэт я съесть не мог, потому что любил делать Кэт приятные сюрпризы, а если бы я съел ее ананасы, то сюрприз оказался бы неприятным… Есть зубную пасту было опасно, я ведь так и не взял телефон агента, который ее глотал. К тому же, если я ее съем, то где гарантия, что я не выиграю мопед? А эта тема меня вообще пугала. И тут вдруг я вспомнил про шкафчик, оклеенный эротическими картинками. В нем я нашел пол-литровый чугунок, в который кто-то насыпал креветок, и мешочек с кошачьим кормом. «Корм трогать не буду, — подумал я. — Мяуцзедун мне не простит», — и глянул на креветок: они смотрели на меня, а я качал головой и смотрел на них.

— Ты что, собираешься их есть? — спросил Мяуцзедун и потерся о мою ногу.

— А что такого? — пожал я плечами

— Блин, у них какие-то подозрительные глазки… — высказал недоверие кот. — Такое впечатление, что они нас пасут…

— Слушай, они же дохлые.

— Вот я и говорю, сдохли, сволочи, а теперь еще и пасут…

— У тебя паранойя, слышишь, тебе надо меньше спать и больше двигаться.

— Как знаешь, как знаешь, — сказал Мяуцзедун и пошел восвояси, наверное, смотреть на голубей сквозь балконное окно…

 

Вообще-то я не люблю морепродукты, особенно рыбу… Рыба для меня является чем-то вроде священного существа. Помню, в детстве, когда отец водил меня в зоопарк, я мог часами простаивать перед гигантскими аквариумами, глядя в их немытое стекло, а когда надо было возвращаться домой, ну, когда батя успевал по пять раз посмотреть на остальных животных, а я все еще торчал перед рыбами, — я всегда устраивал истерику. Короче, тогда, в детстве, мне было очень уютно с рыбами, и это, наверное, наложило на мою психику определенный отпечаток.

Но сейчас у меня не было выбора. Я открыл чугунок, еще раз взглянул в грустные и подозрительные глаза креветок, набрал их целую горсть, бросил в рот и, кривясь от омерзения, стал жевать, чувствуя, как они пускают сок. Не в силах терпеть, я запил их несколькими глотками коньяку, поплелся в комнату, не раздеваясь завалился на свой морской надувной матрас, который Кэт привезла мне в прошлом году с моря, куда она ездила с родителями летом на каникулы, и в ту же минуту провалился в сон…

 

И вот я снова оказываюсь в каком-то окопе. Лежу на спине и смотрю в небо, в глаза мне светит полузакрытое облаками солнце. Сквозь слезы я вижу у него с одной стороны черное пятно, и мне начинает казаться, что это кариес, обыкновенный кариес… и мне очень жаль, что я не могу поделиться с солнцем зубной пастой, которую я недавно огреб в маркете и которую, судя по всему, нельзя глотать. «Странный какой-то окоп, — думается мне, — где кишки? Где лучший курьер этого города?» Неожиданно замечаю, что у меня на шее висит командирский бинокль. Это немного сбивает меня с толку, однако я не двигаюсь. Еще несколько минут не происходит ничего. Потом в небе возникает звук самолета, и над моим окопом пролетает кукурузник, сбрасывая агитационную литературу. Я опять лежу и жду, пока вся эта камарилья, как подбитые птицы, не спланирует на меня… БЛЯАА!!! Опять Билл Даун со своим мопедом!!!

Я осторожно высовываюсь из окопа, вижу перед собой подолбанное взрывами поле и ограждение из колючей проволоки, а дальше маячат несколько пулеметных вышек. Я навожу бинокль на них и с ужасом сознаю, что там, ближе к небесам, за пулеметом сидит старая швабра, которая донимала меня в микроавтобусе. Получше настроив бинокль, я вижу за вышками их Эдем, он напоминает обыкновенный европейский кемпинг. Там шляются какие-то растаманы…

Однако мое внимание вдруг отвлекает хлопанье крыльев и пронзительный звук мотора. Я отбрасываю бинокль в сторону и вижу ангела… точнее, не ангела, а… Словом, представьте себе, что получится, если двадцатилетнему старейшине какой-нибудь американской церкви, в белой рубашке с бейджиком, галстуком, в черных брюках и дорогих шузах, приделать крылья. Он рулит ко мне на мопеде, в одной руке руль, в другой — рюкзак, однако не доезжая нескольких метров, в нерешительности глушит мотор. «Гаси его», — слышу я голос старой швабры с вышки. Ангел долго копается в рюкзаке, потом виновато пожимает плечами. «Офицерское уже закончилось», — кричит он ей в ответ. «А еще говорили, что родина думает о нас!!! — орет благим матом старуха. — Бросай в него все — все, что у тебя есть». Чувак с бейджиком и крыльями пидарским движением бросает в мою сторону рюкзак. Тот падает в пяти шагах от моего окопа. «Ну ладно, я поехал!» — кричит он старухе. «Куда, курва? — выходит из себя та. — Бросай еще!» «Да что бросать?» — не понимает он. «Туфли бросай, все, что у тебя есть, бросай!» — «Ты что, долбанулась? — кричит он ей. — Они же из крокодиловой кожи, 800 евро!!!» Но воздух над его головой вдруг прошивает пулеметная очередь… «Ладно-ладно… — кричит он опять. — Подожди, дура ты чокнутая. Я сейчас попробую с ним договориться. Вот ду ю ду?» — начинает он махать руками мне. Фишка в том, что английский я знаю не очень хорошо, а в эту минуту мне вообще приходит на ум только одна фраза, написанная на стене возле нашей с Икарусом квартиры. Именно ее я и решаю озвучить: «Йор мазер факин кук!!!» — кричу я чуваку… Тот как-то придурковато лыбится и кричит в ответ «Ай ноу» или что-то типа того… «Зато я стреляю жестко!!!» — слышится сверху, и мой персональный окоп, перед которым остановился ангел в шузах за 800 евро, закрывая своей придурковатой американской улыбкой кариесное солнце, начинают расстреливать из пулемета…

 

Просыпаюсь я оттого, что меня знобит и тошнит. Ощущение такое, что креветки, которых я недавно съел, ожили внутри меня, ожили и остановили мой желудок, как террористы метро в час пик, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Открыв глаза, убеждаюсь, что надо мной нет никакого кариесного солнца, а только одни газеты, которыми собственник нашей съемной квартиры зачем-то оклеил потолок. Но о нем, о собственнике Рулерте Ивановиче, будет отдельный разговор. В углу возле стереосистемы торчит Икарус. На самом деле он мало похож на настоящего Икаруса, но когда торчит над стереосистемой в своих гигантских наушниках, то до чертиков похож на космонавта… первого космонавта. Но я ему про это никогда не говорил. Икарус сидит с закрытыми глазами. И это значит, что сейчас его трогать нельзя — он слушает «рэд элвисов». Проще вскопать на асфальте грядку, чем вывести его из этого фестивального коматоза. Впрочем, это единственная запись, которую он слушает постоянно в течение последних двух лет, что я его знаю. На альбоме написано «Welcome to the freakshow», но я понятия не имею, что это значит. И тут креветки в моем желудке делают еще одну ротацию. Я срываюсь со своего надувного матраса, потому что уделать мне своего лучшего друга ох как не хочется, тем паче, что «рэд элвисов» он будет слушать даже уделанный. Сделав пару шагов в направлении коридора, я вдруг понимаю, что его дико штормит. Такое ощущение, что нашу, то есть не нашу, а Рулерта Ивановича квартиру за все его грехи смыло всемирным потопом вместе с нами, почти безгрешными. От этой мысли о несправедливости Всевышнего, единственно возможный путь к которому — мопед «Ямаха», мое отчаяние становится еще глубже. Я добираюсь до туалета, слышу, как в ванной шумит вода… Похоже, там кто-то принимает душ, но мне, если честно, пофиг, будь в нашем душе сейчас хоть Папа Римский… мне нечего ему сказать, кроме как… досточтимый Папа, я рад, что вы любезно изволили посетить наш душ, но отойдите, ради бога, если не хотите, чтобы я облевал вас креветками…

В туалет я вползаю на четвереньках и начинаю блевать. Блюю отчаянно, блюю и слышу, как у меня за спиной кто-то все время тихонько скребется. И это тихое царапанье в какой-то момент заполняет всю мою бедную голову, и мне кажется, что там, в моем черепе поселилась колония обкуренных кротов, и им именно сейчас позарез надо выбраться на поверхность, чтобы посмотреть, как я блюю креветками, хотя как они могут это увидеть, они же слепые… От этой мысли меня маленько отпускает. «Не все так плохо, если я осознаю причинно-следственные связи, если я понимаю, что по всем правилам диалектики кроты не могут видеть, как я блюю креветками, то… но, бляха-муха, почему это царапанье не утихает?..» И тут я начинаю догонять, что Мяуцзедуну приспичило, и он никак не может дорваться до своего дурацкого лотка.

— Мяуцзедун, иди на хрен! — начинаю злиться я. — Каждый человек имеет конституционное право спокойно поблевать!

Из-за двери доносится смех — у Мяуцзедуна так явно не получилось бы…

— А, это ты, Кэт…

— Я, я… А там кто? — не может успокоиться она.

— Привидение с энциклопедическим словарем Брокгауза и Эфрона… — ляпаю я первое, что приходит на ум.

— Ну, хорошо, привидение, — соглашается Кэт, — спускай в унитаз свой словарь и выходи, буду кормить тебя углем…

Кэт — это подружка Икаруса. Она время от времени живет у нас, когда ее достают предки, ядерные физики, а случается это довольно часто. Мне кажется, что она их не любит, говорит, потому что они изобрели ядерное оружие. Ну, то есть не они лично, а вся эта шайка-лейка… Нам с Икарусом, если честно, пофиг, поэтому до родителей Кэт нам нет никакого дела. Мы даже рады, что она их недолюбливает, потому что тогда она больше времени проводит с нами. Чего не скажешь о ее родителях. Ну, то есть если нам они откровенно по барабану, то они нас просто презирают и считают отбросами, потому что мы ни хрена не сечем в ядерной физике. Но речь сейчас не об этом. Речь о том, что хотя Кэт и подружка Икаруса, я тоже как бы ее… Черт… Короче, я не должен был этого говорить, и не надо ничего думать. Я ее люблю, люблю типа платонически и люблю приносить ей ананасы. И знаете, я в принципе совсем не удивлюсь, если по-своему люблю ее даже сильнее, чем сам Икарус, несмотря даже на то, что спит она только с ним. Лишь только это я и хотел сказать.

Из туалета я выползаю опять-таки на четвереньках. Открыв головой дверь и выпав наружу, сразу же натыкаюсь на ножки Кэт.

— Привет, вы хорошие… — говорю я им, а сам думаю: «Черт, только не смотри под полотенце, только не смотри, Баз!»

С закрытыми глазами я усаживаюсь на пол, прислоняясь спиной к стене… Собственно, я хорошо сознаю, что она это делает не нарочно, но кому от этого легче? И хреновей быть не может именно тогда, когда Икаруса нет дома… Иногда Кэт зовет меня в ванную, чтобы я потер ей спинку. И каждый раз, когда я касаюсь вспененной мочалкой ее тела, меня переклинивает… Но… Черт возьми, это девушка моего лучшего друга, поэтому приходится медитировать, как какому-нибудь долбаному древнекитайскому монаху.

— Что пил? — спрашивает Кэт и подает активированный уголь со стаканом воды.

— Спирт, — говорю я. — Авиационный спирт…

— На кой черт?

— Хотел вообразить себя самолетом, подняться в небо и разбиться…

— Ну-ну, — качает головой Кэт, — и горючего хватило только на то, чтобы долететь до туалета…

— Кэт, почему ты со мной цацкаешься, как с дауном?

— Потому что я тебя люблю, дурачок, ну, в смысле платонически…

— Я тебя тоже, — отвечаю я. — В смысле пла…

Договорить я не успеваю, потому что она надавливает пальцами мне на скулы и засыпает мне в пасть горсть активированного угля, после чего заставляет все это прожевать и запить стаканом воды. Горсть угля немного гасит мой энтузиазм… Неожиданно меня опять начинает знобить, меня бросает в жар, моя одежда становится влажной, как спальное белье в вагонах нашей железной дороги, и потому мне снова приходится встать на четвереньки и передислоцироваться в туалет…

На этот раз креветки выходят какие-то черные.

«Чувак, подъем, — говорю я себе, — хватит заглядывать в это бездонное очко, пора менять жизнь к лучшему» и пытаюсь резко встать на ноги. Как ни странно, мне это удается, но почти сразу же у меня в глазах вдруг темнеет, я заваливаюсь набок, срываю дверь туалета вместе с петлями и падаю с ней в коридор. «Хорошо, что Рулерт появится не скоро, недели через две, — думаю я, — можно будет попробовать починить». Ну так, Рулерт Иванович — этот старый алкаш — бывший военный, который, выйдя на пенсию, еще несколько лет преподавал ДПЮ в школе — у него мы снимаем однокомнатную квартиру на последнем, шестнадцатом, этаже панельного дома. Рулерт по-своему улетный. Мы с Икарусом долго ломали голову над его именем, но потом все-таки решили спросить, что же оно значит. Не без гордости Рулерт сообщил, что его отец был водителем — отсюда происходила первая половина имени — «рул», а мать — школьной учительницей литературы, которая увлекалась латиноамериканскими писателями. Рулерт сказал, что именно она придумала это «ерт», как, скажем, в имени Альберт… Мы понимающе кивали и благодарили небо, что папаша Рулерта не был сборщиком педалей на заводе, а матушка не трудилась где-нибудь на химии…

Однажды мы даже спасли старика от смерти — он нажрался водки и стал учить нас жить. А поскольку с пьяным Рулертом спорить было бесполезно, мы, конечно же, со всем соглашались. НАТО — гондоны! Капитализм — говно! — говорил Рулерт. — Депутаты — одни пи...доболы, они пороха не нюхали! А президент… тут Рулерт почему-то умолкал…

— Да-да, конечно, — кивали мы, хотя нам все это было по барабану — и капитализм, и НАТО, и депутаты, ну и президент, разумеется…

— Что да? Что да? — Рулерт брал своими руками-лопатами Икаруса за грудки.

— НАТО — пи...доболы… — не двигаясь с места, Икарус спокойно смотрел ему прямо в глаза.

— Нет, они гондоны!!! — мотал головой Рулерт, наверное, усматривая какую-то, только ему известную, метафизическую разницу между гондонами и пи...доболами.

— Так точно! — добавлял почему-то я.

Одним словом, когда Рулерт понял, что дискуссии не получится, а враг морально подавлен и разбит, он стал показывать нам, как надевать противогаз.

— Каждый порядочный, б...дь, человек должен иметь дома противогаз, — кричал он, — на случай газовой атаки.

И он таки правильно его надел, надел и затих — нам с Икарусом это было как раз на руку, потому что кроме всего прочего старик битый час грузил нас рассказом о том, как в детстве заблудился в лесу на лыжах. Похоже, что именно тогда он и стал таким отморозком…

То, что в противогазе закрыт клапан, мы заметили не сразу — где-то так минут через пять — одним словом, мы заметили это раньше Рулерта. Помню, Икарус делал ему искусственное дыхание через кухонное полотенце, а я размахивал его руками, как инструктор, обучающий птиц полету. Придя в сознание, Рулерт очень нас благодарил, мол, видел страшный сон, его душили его же ученики, а мы его разбудили и спасли от всех этих ужасов. Потом он свалил в свой дачный домик и не появлялся больше месяца. Сейчас он тоже был у нас нечастым гостем. Приходил только для того, чтобы получить бабло за месяц вперед и шел его пропивать. Потому за дверь можно было особенно не беспокоиться.

Я прокручиваю все эти мысли в голове и только теперь замечаю, что дверь упирается в стену коридора под углом градусов так шестьдесят, а я, как медуза, вишу на ней. Подо мной афиша Монсеррат Кабалье, которой Рулерт не нашел другого места, кроме, как здесь, на двери туалета. Не знаю, может, старик на нее дрочит… О вкусах не спорят.

И тут в коридор выбегает Кэт. Малышка в розовых трусиках и розовом бюстгалтере, который она придерживает на грудках своими лапками.

— Ой, — вскрикивает от неожиданности Кэт, увидев меня. Когда наша малышка очень пугается, она как ребенок хватается своими ладошками за щечки.

— Ё! — вскрикиваю я, потому что вижу, как ее бюстгалтер падает на пол, и мы с Мосеррат срываемся и едем еще несколько сантиметров по стене.

— Не смотри на меня, — говорит Кэт.

— И ты на меня тоже, — бормочу я и отворачиваюсь.

— Это еще почему?

— Потому что я лежу на Монсеррат Кабалье…

— Какая гадость, — кривится Кэт, — слезай с нее… лучше помоги мне застегнуть лифчик.

И я таки слезаю с Монсеррат, посылаю ей воздушный поцелуй и пытаюсь застегнуть бюстгалтер Кэт. Я застегиваю ее розовый бюстгалтер и, конечно же, медитирую. Руки дрожат, как у алкоголика, и поэтому я долго не могу справиться с заданием. Мой взгляд скользит по ее плечикам, далее по спинке, потом переходит на идеальные ягодички… «Я спокоен, — мысленно произношу я, — я глубоко дышу и молюсь, чтобы ко мне пришел мой ангел-хранитель с разводным гаечным ключом и закрутил все мои гайки или хотя бы заехал мне этим ключом по черепу, чтобы я ничего этого не видел».

— Малыш, ты что там, уснул?

— Заснешь тут… Это что, кодовый замок?

— Ни фига он не кодовый, просто вставь в правое отверстие нижней пластиковой фиговинки левый пиптик верхней фиговинки, а в левое отверстие нижней — правый пиптик верхней… потом нажми, пока оно не защелкнется, все очень просто…

Наконец мне удается справиться с этой трикотажной головоломкой.

— Слушай, вы с Икарусом тут с голоду не помрете? — интересуется Кэт и убегает в комнату.

— Нет, — говорю, — я купил бутылку коньяку, твои любимые ананасы и до хрена тюбиков зубной пасты с дурацким бобром на упаковке...

— А? — доносится из-за двери.

— Правда, я не знаю, можно ли ее глотать, — перебиваю я Кэт.

— Ананасы — это хорошо. А у тебя что, кариес? — выглядывает из-за двери Кэт.

— Нет, все очень просто… Там была девушка, которая хотела взорвать супермаркет, потому что за ней следило чмо из-за холодильника с колой…

— И что? — говорит Кэт.

— И потому мне пришлось купить у нее много тюбиков зубной пасты, а когда я их купил, оказалось, что я автоматически стал участником розыгрыша мопеда «Ямаха», точно такого, как у Билла Дауна, когда его переехал поезд…

— Хорошо-хорошо, — успокаивает меня Кэт, — ты, главное, не волнуйся… Я и не знала, что креветки обладают таким токсичным действием…

Мне надоедает этот треп, поэтому я поднимаю Монсеррат, дверь уже давно перестала для меня существовать, перевоплотившись во всемирно известную певицу, и пытаюсь закрыть ею проход в туалет, и вдруг везде гаснет свет. Монсеррат приходится поставить на пол и отпустить, — в конце концов, она может неправильно меня понять — мы стоим в темноте, я пытаюсь охватить ее необъятную талию… Отпустив Монсеррат, я слышу, как она с грохотом падает в туалет, и свет тут же включается, а передо мной стоит Кэт, держа в руках свою юбочку.

— Кэт, солнышко, — говорю я, — может, ты хоть это сама наденешь?

— Будь спок, — говорит она, — держи! — и начинает заливать красную ткань каким-то дезиком.

Наверное, малышка замечает мой удивленный взгляд:

— Чего вылупился? Это антистатик! Ан-ти-ста-тик! — по слогам повторяет она. — Это чтобы чулочки не прилипали к юбочке. — А теперь, — просит малышка, — помаши ею, пусть выветривается, — и исчезает в ванной.

Я размахиваю ее юбочкой, а мысли в голове мелькают с калейдоскопиче-ской быстротой. За этим занятием меня и застает Икарус. Он долго топчется на одном месте и подозрительно смотрит сперва на Монсеррат, валяющуюся в туалете, потом на меня и на юбочку Кэт, которой я размахиваю в воздухе.

— Что... Что ты делаешь? — говорит он, ошарашенно глядя то на меня, то на юбку.

— Выветриваю из юбки ан-ти-ста-тик, ты что, не видишь?

— И давно это с тобой? — встряхивает головой мой друг.

— Что ты имеешь в виду? — не понимаю я.

— Ну, давно ты ходишь в одежде Кэт?

— Отвали, — говорю я и пшикаю на него антистатиком, который Кэт оставила рядом со мной; уж если, думаю, эта фиговина способна делать так, чтобы юбка не липла к попке, то почему бы ей сейчас не сделать так, чтобы от меня отлип Икарус.

На помощь мне приходит Кэт. Она забирает у меня юбочку и шепчет на ухо:

— Попробуй сегодня больше ничего не есть, пей только чай с коньяком, так делал мой дедушка, и тебе станет легче.

— Твой дедушка тоже был ядерным физиком? — интересуюсь я.

— Нет, алкоголиком.

«Странно, как в семье алкоголика мог родиться ядерный физик?» — думаю я, но решаю промолчать. Беру бутылку коньяку и плетусь к своему надувному матрасу.

 

Казалось, я проспал целые сутки, но когда Икарус меня разбудил, было около девяти вечера, то есть я отключился всего на двадцать минут… Этот придурок стоял надо мной и стучал ложкой о пустую кастрюлю, распевая «Марсельезу». Из этого я мог сделать вывод, что полбутылки коньяка, оставленного мной возле матраса, уже испарились. Открывать глаза было влом, но Икарус никак не мог угомониться. Через минуту к нему присоединился сосед-фараон с нижнего этажа, он долбил какой-то железкой по батарее и матерился — судя по всему, он просто не знал слов «Марсельезы».

— Слышь, Икарус, заглохни, под нами живет фараон. У него же наручники, дубинка и пистолет…

— Мало того, что — мент, так ему еще и медведь на ухо наступил, — ворчит Икарус, обрывая пение и на всякий случай бамкая еще несколько раз.

Но фараон не унимается, он продолжает долбать батарею, и к нему присоединяется еще добрая половина подъезда. Помню, как-то по результатам теста наш университетский психолог пришел к выводу, что Икарус и я, что мы, короче, аутсайдеры, лузеры, курва…

Он так и сказал: «Вы — лузеры, ясно?» — и осклабился.

Не знаю, как насчет меня, но что касается Икаруса, все эти тесты выеденного яйца не стоят. Разве может один лузер за полминуты создать такой массовый психоз?

— Ну и какого хрена надо было это делать? — не понимаю я.

— У меня сегодня день рождения, — разводит руками Икарус и направляе-тся на кухню. — Пускай все знают.

— Эй, чувак, ты че? Мы же его два месяца назад праздновали! — кричу я ему вдогонку.

— Нет, нет, ты не догоняешь, сегодня мой настоящий день рождения… Я серьезно…

Эта новость заставляет меня окончательно проснуться…

 

Мы познакомились с Икарусом в начале весны, если то, что произошло, можно назвать знакомством. Я тогда был на втором курсе, нелегально жил в общаге и подрабатывал ночным сторожем автостоянки. Впрочем, не могу сказать, что эта работа мне не нравилась. В десять вечера я взбирался на сторожевую вышку, курил, очень много думал, несколько раз за ночь делал обход. Еще можно было поиграть мощным прожектором, но его разрешали включать только в экстренных ситуациях, хотя никто, конечно же, мне не разъяснял, что такое экстренная ситуация…

Я очень хорошо помню то утро, помню все-все мелочи, все цвета, запахи, даже свои мысли помню… В тот день я шел со смены, она заканчивалась, помню, в восемь. Вокруг лежали кучи мокрого снега, он уже хорошенько подтаял, был первый по-настоящему теплый день. Сеялся мелкий дождик. Перед общежитием я сел на мокрую скамейку и решил покурить. Мой болоньевый плащ не промокал, а с бейсболки капала синяя вода. Сигарету то и дело заливало, и мне приходилось раскуривать ее опять — тогда мокрый табак пускал едкий дым, и у меня наворачивались слезы. Сам не знаю, чего я там сидел, глядя себе под ноги, может, что-то предчувствовал. Мимо меня пробежали четверо негров, прикрываясь от дождя целлофановыми пакетами, в которых были конспекты, а потом на землю спланировал большой гладкоголовый грач. Он стал ковыряться в пакете с объедками, сторожко поглядывая на меня.

Ох, и хреновая это штука — социальная модель человечества, если даже среди птиц стали появляться бомжи... Не найдя ничего съедобного, бомжеватый грач подпрыгнул и полетел прочь. Я в который уже раз раскурил погасшую сигарету и заметил старуху с пуделем и маленькой внучкой, которую она, наверное, вела в школу. Они не спеша приближались ко мне — на обеих были полиэтиленовые плащи, а на пуделе дурацкий болоньевый пестрый комбинезон. Они были похожи на пограничников какой-то не известной страны. Старуха прошла, не обратив на меня никакого внимания, за ней пробежала пограничная собака, но малявка вдруг остановилась напротив и посмотрела мне прямо в глаза. Лицо девочки — все в веснушках, два молочных зуба у нее выпали, а на ногах красовались резиновые сапожки с лягушками. Она довольно долго меня разглядывала — ее бабушка успела дойти до конца аллеи. «Что, — думал я, — что со мной не так? Почему она таращится на меня так, будто я труп? Может, я сидел тут, курил и не заметил, как отдал богу душу?»

— Куришь? — спросил я наконец чтобы нарушить неловкое молчание, и протянул ей окурок, который еще раз зашипел и погас.

Малявка покрутила головой.

— Правильно. А как тебя зовут?

— Мама не разрешает мне разговаривать с незнакомыми дядями… — она виновато шмыгнула носом.

— Ну, — говорю я, — видишь, какая штука, я ведь и спрашиваю, как тебя зовут, чтобы познакомиться, ну, чтобы у твоей мамы, в случае чего, не было никаких претензий…

Девочка улыбнулась и показала мне язык. «Ну вот, думаю, — начинаю пользоваться успехом у женщин». Но в эту минуту где-то за моей спиной падает что-то очень большое. Малышка замирает с широко открытыми глазами и даже забывает спрятать язык. Я, конечно, тоже охренел, медленно поворачиваю голову и вижу чувака в оранжевом комбинезоне, распластавшегося на подтаявшем сугробе. Такие комбинезоны носят американские зэки. Дождь неожиданно стих, из-за туч показалось хилое солнце. Я перепрыгиваю через скамейку, падаю возле незнакомца на колени, смотрю в его полные невыразимой муки глаза и не знаю, что сказать. Я достаю еще одну сигарету, и после третьей затяжки у меня чуток проясняется в голове.

— Ты откуда? — наконец говорю я первое, что приходит на ум.

— Оттуда, — с трудом произносит он и медленно поводит глазами куда-то вверх, в направлении неба. На большее его не хватило — он потерял сознание. Я пододвинулся к нему поближе, влез коленями в лужу и стал прислушиваться к его сердцебиению. Сердце билось, как моряк в затонувшей подводной лодке, а в его легких что-то свистело.

— Икарус… — пролепетала у меня за спиной девчушка.

Я поднял голову и увидел, что к нам приближается ее бабуля в полиэтиленовом дождевике. Ее дурацкий пограничный пудель был на длинном поводке и потому появился первым и стал обнюхивать волосы незнакомца, как будто хотел убедиться — Икарус это или нет, и решить — нужен ли он здесь, на их территории?.. Я резким движением ткнул ему в нос бычок — с детства не люблю пуделей, — тот завизжал и пустился наутек, таща за собой хозяйку. За ними, похожая на карликовую русалку, вприпрыжку бежала и девчушка, оставив нас с Икарусом (я решил называть его именно так) на произвол судьбы.

Я кинулся в общежитие и хотел вызвать «скорую», но вахтерша наотрез отказалась дать мне телефон, с опаской поглядывая на мою грязную одежду и напрочь не понимая, какому там еще Икарусу понадобилась «скорая». Я был так растерян, что не придумал ничего лучше, кроме как силой забрать у нее аппарат, но старая стерва так вцепилась в него руками, что аж посинела от напряжения.

— Вот б…дь — кричал я почти в истерике, — ты что, хочешь, чтобы Икарус умер? Он там, он упал и разбился…

Тогда вахтерша вообще схватила черный телефон и крепко, как будто это было сердце, прижала его левой рукой к своей отвисшей груди, а правую высоко подняла, собрав указательный, средний и большой пальцы в щепоть, видимо, собираясь меня перекрестить, как какого-то заблудшего, забрызганного грязью и забитого жизнью демона.

«Ну что ж, — подумал я, — если она уже считает меня демоном, то…» Я тоже поднял руку… собираясь дать ей в ухо… Собственно, в такой причудливой позе нас и застали какие-то тюфяки с первого курса, которые тоже стали требовать телефон, выкрикивая, что надо срочно вызвать «скорую». Увидев такое нашествие демонов, вахтерша капитулировала. Я выбежал на улицу, снял свой плащ и накрыл им Икаруса, а сам сел рядом на землю и закурил.

Когда Икаруса увезли в больницу, я побрел к себе. Врачи зачем-то

забрали мой плащ, я очень замерз и потому долго торчал под горячим душем. «Дерьмо, — думал я, — завтра не в чем будет выйти на улицу». Ближе к вечеру, немного поспав, я спустился на восьмой этаж к Михе, тот всегда был в курсе всех событий, он и рассказал мне, что Икарус (он назвал мне его имя, но оно тут же вылетело у меня из головы)... выпал из курилки пятого этажа, милиция оформила все как несчастный случай в состоянии алкогольного опьянения, но Миха, покачав головой, добавил, что ему, скорее всего, помогли. «Да, — сказал он в конце, — и еще эта сука Лида Петровна, — он имел в виду вахтершу, которая хотела меня перекрестить, — собирается накатать на тебя ректору.»

— Пусть катает, — пробурчал я, — к ректору я все равно сейчас не пойду. Может, когда потеплеет…

Остаток весны я проходил в нескольких свитерах и спортивной болоньевой ветровке. Плащ мне, конечно, так никто и не вернул, но я не очень-то и переживал из-за этого. Время от времени я подходил к Михе и справлялся, как дела у Икаруса. Тот говорил, что хреново, семнадцать переломов, частичная потеря памяти, сотрясение мозга и вообще, типа, врачи прикинули и сделали вывод, что в лучшем случае чувак до конца своей жизни будет кататься в инвалидной коляске. Но сам Икарус был другого мнения…

 

Получилось так, что июнь и июль я просидел в городе, и мне чуть ли не в первый раз в жизни повезло заработать нормальные бабки непосредственно за счет своей профессии. В середине июня мне неожиданно позвонил Витя Болт. Говорю неожиданно, потому что своего телефона у меня тогда не было. Так вот, он вышел на меня через каких-то абсолютно левых чуваков и позвонил в общежитие. Тогда Лиде Петровне все-таки пришлось отдать мне телефон. Витя Болт оказался очень авторитетным дядей. Он сразу перешел к делу:

— Братан, я тут тебе звоню, ну, некоторые пацаны с общаги знают меня, а я их знаю, и они посоветовали тебе позвонить, — стал путаться он, — слышь, братан, я хочу попросить, чтобы ты написал мне книгу про мою династию.

— Про что? — не понял я.

— Ну, понимаешь, у меня есть письма моих предков, и дедушкины письма есть, и фотки, и вообще я много чего такого помню, но боюсь, что забуду или меня убьют, поэтому напиши про все это книгу, понимаешь, мне надо, чтобы после меня хоть что-то осталось, кроме того говна, которым я занимаюсь.

— Хорошо, — согласился я. — Триста баксов.

Тогда я не знал, сколько у Вити бабок, потому, естественно, считал, что услыхав такую цену, он обломается и оставит меня в покое.

Но Витя только заржал в трубку и сказал, что «када все будет в поряде», он заплатит мне штуку баксов и что, вообще, я могу в случае чего к нему обращаться.

К вечеру он и правда привез мне на джипе картонную коробку из-под телевизора, в которой был весь его семейный архив. Я честно выполнил свою работу и в начале августа получил честно заработанную штуку баксов, а также социальную гарантию, типа, «я кореш Вити Болта», которая, по словам самого Вити, должна была помогать мне в сложных жизненных ситуациях. Ну, во всяком случае, в той части города, где Витю знали и уважали. Мы пожали друг другу руки, Витя сел за руль своего джипа, папку с рукописью осторожно, как ящик с тротилом, положил на переднее сиденье рядом с собой и газанул. Не знаю, как повернулось дело с хроникой Витиной династии, но через полгода после этого я, кажется, видел в газете заметку, что самого Витю взорвали вместе с его джипом.

 

Тем не менее, получив кучу бабок, я на пару недель исчез из города, а когда, наконец, вернулся в общагу, то увидел, что в мою комнату кого-то подселили. Везде были разбросаны вещи, кто-то хавал из моей посуды и поливал мой папоротник, который я оставил погибать на жарком подоконнике. Меня так мучила совесть, что несколько раз я даже порывался свалить домой, но жажда странствий все-таки побеждала. Можете представить мое удивление, когда вечером явился Икарус собственной персоной…

— Сорри, — сказал он вместо того, чтобы поздороваться.

— За что? — сказал я. — Ты спас мой папоротник. Я чуть не шизанулся, думал, что его уже нет. Просто у меня, понимаешь, кроме него вообще ничего нет…

— За твой плащ сорри, его санитары куда-то заныкали…

— Ты что, все помнишь? — обалдел я.

Икарус как-то загадочно пожал плечами, взял с подоконника стакан и еще раз полил папоротник.

 

Дело в том, что никто из нас — ни я, ни Кэт — не знали, когда у Икаруса его настоящий день рождения. После того случая, когда он выпал из окна, жизнь его кардинально изменилась. Так вот, свой день рождения или перерождения он стал отмечать именно в тот весенний день, когда все это случилось. Отмечать — сказано условно, потому что мы в этот день просто дико нажирались и несколько следующих дней нам было так паршиво, что хотелось умереть. А какой к черту день рождения, если тебе хочется умереть?

«Те два месяца, что я провел в больнице, — говорил Икарус, — я очень много думал, понимаешь, намного больше, чем раньше. Раньше я просто жил, и жизнь думала за меня, а когда пришлось лежать и думать за жизнь… И вот я лежал и думал про эту жизнь, и еще, правда, иногда и про твой плащ, потому что нехорошо как-то получилось — я фактически падаю тебе на голову, ты отдаешь мне свой плащ, а я его куда-то ныкаю…» «А что еще остается делать, как не думать… если у тебя семнадцать переломов и чуваки в белых халатах говорят, что остаток жизни ты будешь ходить на судно? И вообще, это полная капитуляция, Баз, — говорил он, — о какой нормальной жизни можно говорить, если для того, чтобы почесать яйца, ты должен звать санитарку? Если все окружающие предметы выглядят так, будто ты смотришь на них в бинокль, но с обратной, блин, стороны».

 

Бамканье наконец стихает. Люди разбредаются кто куда, оставив в покое свои несчастные батареи, а Икарус возвращается на кухню и говорит, что хочет поехать в какой-нибудь кабак. И хотя мне влом слезать со своего надувного матраса и куда-то там ехать, я все-таки это делаю. Упрямый Икарус не собирае-тся отказываться от своей затеи, а я абсолютно не понимаю, зачем надо куда-то ехать, если можно взять еще одну бутылку коньяка, пять тюбиков зубной пасты и спокойно посидеть дома. Но Икарусу хочется настоящего праздника.

— Хочу, чтобы весело было, — говорит он, — хочу, чтобы мне улыбалась судьба и симпатичные официантки, хочу набухаться… А здесь, ну чего здесь сидеть? У нас теперь даже двери в туалет нету.

Крыть мне и правда нечем, мы вываливаемся на проспект и ждем троллейбус в центр города. «Восьмерка» приходит довольно скоро. К счастью, троллейбус пустой, в салоне только кондуктор. Ехать в пустом троллейбусе было ох как непривычно. Кондуктор вообще, казалось, дремал, а когда мы подъехали к остановке Отакара Яроша, троллейбус так качало и штормило, что, казалось, водитель тоже спит, а троллейбус оснащен системой «автопилот».

 

Остановка Отакара Яроша всегда вызывала у меня противоречивые чувства. Дело в том, что здесь я совершил свой первый расистский и довольно необдуманный поступок. Совершил вместе со своим другом детства — Вованом Косым. Мы тогда учились в десятом классе, уже бросили футбол и, как большинство пацанов нашей гопницкой школы, занимались тяжелой атлетикой, проще говоря — качались.

Был летний вечер. Мы с Вованом ехали в троллейбусе к своим друзьям. И, собственно, ничего бы такого не произошло, если бы на остановке Отакара Яроша мы не заметили высокого тощего негра. «Понимаешь, ничего бы не было, — оправдывался потом Вован, — я что, даун, я что, не понимаю, что у пацанов там в Африке напряг с хавчиком? Может, у них там половина населения — дистрофики? Но зачем было надевать на голову эту х...йню?»

Я значительно опережал Вована в интеллектуальном развитии, но все-таки ту штуку, которая была у негра на голове, тоже никак иначе назвать не мог. Было такое впечатление, что первым делом по приезде в нашу страну он пошел в магазин женского белья и купил белые капроновые колготки, отрезал один чулок и натянул его на свой черный череп. Короче, увидев его, мы с Вованом стали тащиться. Похоже, негр это заметил, потому что подошел к окну, где мы сидели, и постучал в стекло. Мы с Вованом повернули головы, и он показал нам свой черный фак… Сделал он это потому, что, по всей вероятности, еще не знал всех особенностей украинского менталитета… Вована передернуло: «Ну хорошо, — думал, наверное, он — если бы мне показал фак длинный худой негр, это еще куда ни шло… Но у этого же на голове настоящая Х...ЙНЯ!»

Короче, Вован рванул к кабине водителя. Троллейбус резко затормозил, и мы выскочили на улицу. Негру, похоже, не надо было объяснять, что к чему. Он сразу побежал. Драпал он очень быстро, размахивая своими длинными черными руками, и в какой-то момент мне стало казаться, что мы гонимся за гигантской черной саранчой. Дистанция между нами и ним не сокращалась. И тут Вован, собрав воедино все свои знания по английскому, стал орать:

— Эй, ю, — орал он, — мазафака, стоп, мазафака, эй ю, мазафака-мазафака!!!

На самого Вована это произвело почти магическое воздействие. Он оторвался от меня, и теперь казалось, что он гонится за негром, а я, в свою очередь, гонюсь за ним. Так продолжалось еще несколько кварталов, но Вован все-таки его догнал… И наконец схватил негра за капюшон. Тот споткнулся и растянулся на земле, а Вован навалился на него всей своей девяностокилограммовой тушей. Когда я подбежал к ним, Косой так и лежал на негре, продолжая, правда, уже не так активно, повторять свою мантру: мазафака, стоп, стоп, мазафака.

— Вован, — похлопал я его по плечу, — все, чувак, слезай с него.

— Ёлки, — подскочил Вован, — я лежал на негре! Господи, только никому не говори…

— Ладно-ладно, — успокоил его я.

Наш черный обидчик в это время лежал на земле, крепко зажмурившись, свернувшись калачиком и закрыв руками голову. Создавалось такое впечатление, что над ним стоим не мы, а какие-то страшные африканские божества, в которых веровало племя этого бедолаги.

— Ну шо, — кивнул Вован, потирая руки, — отп...здим?

— Нет, — сказал я. — он на земле, а лежачих мы не бьем, мы же нормальные чуваки.

— Он на земле, — повторил Вован, — а мы нормальные чуваки… Что же делать? — занервничал он.

— Да ну его на фиг, ты и так его чуть не раздавил, — попробовал я направить инцидент в мирное русло.

— Но как же, он же это… — замялся Косой.

— Оскорбил наше национальное достоинство?

— Точно! — выпалил Вован.— Еще как оскорбил!

Тут негр заподозрил что-то неладное, приоткрыл один глаз и сказал на ломаном английском:

— Ай хев мани…

— Шо он там трындит? — спросил Вован так, как будто мы с ним находились на международной конференции, и я был его персональным переводчиком.

— Говорит, что у него есть бабки…

— Мани, — буркнул Косой и показал негру два пальца одной руки, указательный и средний, сведенные вместе, а другой рукой изобразил анальное отверстие, куда и отправил эти воображаемые «мани».

Насколько я понял, это значило, что негр может засунуть свои мани себе в зад. Но перевести это на английский я не мог, и потому негр сперва быстро-быстро заморгал глазом, а потом в ужасе заорал:

— О, май гад, ай эм нот гей…

— Шо он трындит? — не понял опять Вован.

— Говорит, что он не гей! — перевел я.

— А мы шо, выходит, геи? — вылупился мой кореш.

— Он просто не так понял твои жесты, не горячись…

— Да все он правильно понял, он просто это… ну это… хочет оскорбить наше сексуальное достоинство… да мочить его надо, бл...дь такую черную…

Негр тем временем еще крепче зажмурился и еще сильнее обхватил голову руками.

— Но он же на земле! — повторил я.

Лоб Вована покрылся морщинами, а его и без того косые глаза стали смотреть в разные стороны под еще большим углом — это был верный признак того, что Вован думает, напряженно думает.

— Я придумал, — буркнул он, наконец. — Все очень просто, давай ты его поднимешь и подержишь, чтобы он стоял, а я ему вломлю два раза…

— Два раза? — зачем-то переспросил я.

— Ну да, два! — подтвердил он. — Раз — за национальное достоинство и раз — за сексуальное.

В принципе, это было логично, но я все-таки сказал:

— Ладно, чувак, хватит с него.

Вован сердито сплюнул и выдал нечто нереальное.

— Вот так всегда, — сокрушенно произнес он. — Все срут на украинцев, факи тычут, а мы им даже по почкам дать не можем.

После этих слов он несколько раз сильно пнул негра по почкам. Тот сорвался, как ошпаренный, рванул вперед и растворился в вечерних харьковских улицах.

 

Сидя дома у друзей, я долго думал про этого негра.

— Знаешь что, Вован? А ведь мы, выходит, расисты…

— Перестань, — отмахнулся он. — В том, что я дал по почкам тому негру, на самом деле нет ничего пло… — он хотел сказать «плохого», но вдруг примолк. — Расистского, — подумав, сказал он… — Не знаю, как ты, а я мочил его только из-за этой х...йни, — тут Вован, наверное, для большей наглядности вынул из кармана хреновину, которая была у негра на голове. — Понимаешь, если бы там на остановке стоял какой-нибудь белый с этой х...йней на голове, я бы его тоже отп...здил…

Единственное, что мы с Вованом вынесли из этого инцидента, так это то, что расизм, как и прочие отрицательные явления всемирной истории, всегда начинаются из-за всяких мелочей… Одним словом, то, из-за чего все начинается, вовсе не стоит того, во что оно потом перерастает…

Почему все это так, мы тогда еще не знали…

 

Как выяснилось, троллейбус шел в депо. Поэтому мы выходим в начале Сумской и переходим на улицу Рымарскую, по которой двигаемся чуть вверх, в сторону оперы. Здесь Икарус сворачивает в «Лондон», галимую кафешку с галимым обслуживанием и дорогой выпивкой. Собственно, единственное, что может напоминать в ней Лондон, так это смог, висящий над баром. Сразу за баром начинается кухня, оттуда валят клубы пара и доносится запах подгоревшей моркови. И вот, шастая в этом смоге, ни дать ни взять, коренная обитательница «Лондона», нам улыбается сухая, как щепка, барменша с подозрительным передним зубом.

«Вот она, улыбка судьбы…» — думаю я. Заметив такую вот улыбку судьбы, Икарус как-то сникает, но уже через минуту подходит к барной стойке и заказывает бутылку. Мы садимся за ближайший столик и за пять минут выпиваем ровно половину. Мне почему-то начинает казаться, что настоящий день рождения Икаруса почти ничем не будет отличаться от ненастоящего и что завтра утром нам все равно захочется умереть.

И тут Икарус неожиданно разворачивается в сторону бара и говорит:

— Я, конечно, извиняюсь, но не будете ли вы так любезны присоединиться к нашей компании?

Официантка обводит взглядом пустой «Лондон», останавливается глазами на нас, еще раз демонстрирует «улыбку судьбы» и утвердительно кивает.

— Да, — говорит она, — сейчас, только вот морковку дожарю.

— Икарус, ты что, долбанулся? — спрашиваю я настороженно.

— А что, еще Аристотель в своей «Поэтике» писал, что от созерцания уродливого тоже можно получить удовольствие.

— Может, он говорил о каких-то абстрактных вещах?

— Нет, о вполне конкретных.

— Ну, тогда, выходит, он был извращенцем.

Икарус пожимает плечами.

— А может, — все-таки возражаю я, — будем созерцать это уродливое отсюда, а оно пускай стоит себе за барной стойкой? А впрочем, если бы этот извращенец Аристотель хоть раз позависал в «Лондоне», ему бы точно пришлось переписывать свою «Поэтику».

Но официантка с «улыбкой судьбы» уже сидит за столиком рядом с Икарусом. И никакой вам абстракции, она абсолютно конкретна, да еще и с подозрительным зубом. Смог над барной стойкой и морковный смрад тоже очень конкретны.

— А что это вы так далеко? — удивляется Икарус, и «улыбка судьбы», не моргнув глазом, оказывается у него на коленях. Глядя на такое, я делаю несколько глотков из бутылки. Впрочем, «улыбка» выхватывает ее у меня и сама хорошенько прикладывается к горлышку.

— Эх, мальчики, — вздыхает она, — а у меня сын такой, как вы…

— Не может быть, — искренне удивляется Икарус.

— Атвечаю, — уверяет барменша и ерзает у него на коленях. — Он теперь за границей, он всегда мечтал туда поехать…

— И где же? — спрашиваю я.

— В Лондоне он, в Лондоне, этот, как его, бэби… бэбиситтер…

— Это как? — не понимает Икарус.

— Ну, он живет там в семье, готовит им еду, он у меня хорошо готовит, моет посуду, стирает, развешивает белье, отвозит и забирает из школы детей, бегает с пылесосом по дому, то-се. Трижды в день выгуливает лабрадора, которого хозяева купили за две штуки евров, или фунтов, или чего-то там еще, и собирает в полиэтиленовый пакетик его говно, если он, не дай бог, наложит на чей-то газон… Он очень хочет там остаться, в своем Лондоне, сейчас как раз решается, оставят ли его еще на год…

— И че? — говорю я.

— И ниче, — отмахивается она. — Если останется, значит, еще год буду сидеть тут одна, в этом занюханном кабаке, где, б...дь, вообще жизни никакой нет… Вон, хозяин на прошлой неделе, чечен драный, чуть зуб не выбил за то, что пачку сахару на баре взяла… — тут она открыла рот, в очередной раз продемонстрировав свою «улыбку судьбы»…

Словом, конкретики с меня было довольно…

— А где тут у вас туалет? — спрашиваю я.

Она кивает в сторону какой-то обшарпанной металлической двери. Я заваливаюсь туда и боковым зрением баскетболиста замечаю, что Икарус показывает мне жестом, что я слабак. «Лучше быть абстрактным слабаком, чем конкретным извращенцем», — думаю я и оказываюсь в полуосвещенном коридоре, в конце которого виднеется еще одна дверь. Открыв ее, попадаю в маленькую кабинку с толчком, освещенную фиолетовой неоновой лампой, отчего она кажется еще меньше. Отливая, замечаю прямо перед носом, на бачке, какие-то странные часы. На циферблате уйма всяких цифр, расположенных абсолютно по-идиотски, и это начинает меня раздражать. «На кой черт, — думаю я, — в клозете часы, да еще такие мудреные? И эти странные цифры… Что они обозначают? Наверное, лондонское время… Но на кой хрен человеку знать лондонское время, если он зашел просто отлить? Господи, куда я попал?»

Застегивая ширинку, слышу, как в толчок летит что-то металлическое, но почти не обращаю на это внимания. «Пять копеек, — думаю я, — у меня из кармана выпало пять копеек, не полезу же я в толчок за каким-то пятаком».

Я спускаю воду и замечаю, что цифры начинают мелькать — в ту минуту мне вообще показалось, что я попал в машину времени… Выхожу из кабинки, проходя коридором обратно, открываю металлическую дверь и в ужасе застываю…

Бла… Бла… Бла… Попытка номер два…

Осторожно закрываю дверь, снова стою в полутемном коридоре и набираю полную грудь воздуха. Все, щас у меня все получится. Снова открываю дверь…

Попытка номер три заканчивается так же чудовищно.

«Лондон» исчез, растворился в своем смоге. Передо мной совершенно другое кафе, совершенно другие столики. За стойкой не барменша, а бармен, к тому же у него все зубы на месте. А там, где должен был быть Икарус, вообще сидит какая-то белобрысая и читает книжку.

Я протираю глаза, но моего конкретного кафе нет–нет, как будто никогда и не было. «Ничего себе отлил», — думаю я и чувствую, как у меня подкашиваются ноги. Потом очень медленно спускаюсь по ступенькам, в голову лезут всякие нехорошие мысли. «Что же это, теперь каждый раз, когда я буду отливать, меня будет отбрасывать в другое измерение?»

Я сажусь за столик к реинкарнированному Икарусу, то есть к белобрысой. «Параллельные миры — это очень-очень страшно, — думаю я. — По логике, сейчас передо мной сидит Икарус, но он уже не Икарус, а эта белобрысая. То есть со мной должны были произойти необратимые изменения…» Я перевожу взгляд на свою грудь и понимаю, что самое страшное пока не произошло, что я так и остался мужчиной, впрочем, меня начинает беспокоить мое лицо. Интересно, у меня теперь новая физиономия или нет? Я осторожно ощупываю свое лицо, но поскольку раньше я такого никогда не делал, то на ощупь ничего не могу понять.

Белобрысая все это время внимательно за мной наблюдает. И тут я вспоминаю о своем талисмане, о начищенном до блеска серебряном медальоне, который я ношу на цепочке на левой руке…

Когда мне было восемь, я получил его в подарок от дедушки.

— Держи, малец, — сказал он, — это старинный немецкий медальон, вот видишь, на нем монастырь матери… не знаю точно какой, но какой-то там матери, понимаешь…

Я просверлил в медальоне дырочку, повесил его на цепочку и с тех пор никогда не снимал. Он и правда частенько мне помогал, во всяком случае, я в это верил. За последние лет десять с гаком медальон так истерся, что мона-стырь «какой-то там матери» просто исчез с его поверхности. Я часто пытался разглядеть хотя бы его очертания, но с медальона на меня таращился только мой глаз. И вот сейчас я решаю глянуть в свой медальон, чтобы наконец выяснить, все ли ОК с моей физиономией. Я закатываю рукав рубашки… и понимаю… что его… то есть моего талисмана какой-то там матери, нет… и что в толчок, судя по всему, полетел вовсе не пятак, а именно он… «Как же это так? — не могу понять я. — Забросить меня хрен знает куда, спустить в канализацию мой талисман... Кто тут хозяин, какая падла меня терроризирует, кто режиссер этого бездарного шоу, он что, тоже на колесах, как тот, из Галиции?»

— У тебя что-то не так? — интересуется белобрысая.

— У меня все не так.

— Все-все? — не может поверить она.

— Абсолютно.

— Хорошо, — говорит она, — то есть я имела в виду «не хорошо», а… Ну, в общем, ты хочешь об этом поговорить?

— О чем?

— Ну, обо всем — обо всем, если у тебя с ним что-то не в порядке.

— Слушай, — обрываю я, — а у тебя у самой все в порядке? Для чего тебе выслушивать про мое все-все?

— Ну, — говорит она, — такая у меня работа.

— Какая такая?

— Телефонная служба доверия.

— Но я же тебе не звонил. Чего ты ко мне пристала?

— Исчезни, — просит она.

— Дай закурить, — я делаю вид, что ничего не слышал.

Она нехотя протягивает мне пачку длинных дамских сигарет, я беру одну, отрываю зубами фильтр и прикуриваю от свечки, стоящей на столике.

— Мое все-все, — начинаю я, — но ты сама попросила. У меня есть приятель, мой лучший друг, зовут его Икарус… И вот, понимаешь, какая штука. Мы всегда отмечали его ненастоящий день рождения, а сегодня он вдруг сказал, что у него — настоящий, — ну, мы и поехали в «Лондон». Выпили немного, а потом к нам подсела официантка, чей сын… бэбиситтер, тоже в Лондоне, но в настоящем, он там гуляет с лабрадором за две штуки ихнего бабла и убирает за ним какашки. А потом официантка показала нам свой дурацкий зуб, мол, что ее хозяин, чеченец… дальше я пошел в туалет, а там на бачке, ты только представь себе, там на бачке часы, показывающие лондонское время, но потом выяснилось, что это не туалет, а какая-то телепортационная кабинка, — когда я вышел оттуда, я не нашел «Лондона», а вместо Икаруса нашел тебя… Впрочем, как справедливо гласит народная мудрость, кто что-то находит, тот что-то и теряет. Я нашел тебя, но потерял свой талисман, его подарил мне дедушка, на нем был монастырь какой-то там матери… — я как раз докуриваю и бычкую окурок в подсвечник. — Ну как? — говорю я белобрысой.

— Полный пи... непорядок, — успевает поправиться она.

— Я ж говорил…

— Молодой человек, — вмешивается бармен-со-всеми-зубами–на-месте. — Я внимательно вас слушал…

— Вы что, тоже? — нервно обрываю его я.

— Что… тоже?

— Ну, с телефонной службы доверия?

— Нет, я бармен. А вы, насколько я понимаю, из «Лондона»?

— Нет, — возражаю я. — Из Лондона бэбиситтер и лабрадор, а я наоборот, местный… Хотя… «местный» достаточно условно, поскольку я вообще не представляю, где оказался.

— Я имел в виду кафе «Лондон».

— Если кафе, то да.

— Ну, так оно в другом конце коридора, у нас с ним общий туалет.

— Что? — никак не врублюсь я.

Один туалет на два кафе, — терпеливо объясняет он. — Так значительно экономней. И на бачке счетчик… а не лондонское время…

Я растерянно поднимаюсь и даже ничего не могу сказать.

— Ты в случае чего, — с трудом пряча улыбку, говорит белобрысая, — звони. — И дает мне свою визитку.

 

«Куда, черт возьми, подевался Икарус? — пытаюсь понять я, снова очутившись в "Лондоне", потому что я опять его нигде не вижу. — Может, туалетная корпорация намного больше, может, это преступный сговор, и здесь целая сеть кафе, бутиков и банков, имеющая один общий клозет, и вот теперь мой кореш, также как и я, где-то заблудился, растворившись в этих подземных катакомбах?»

Присмотревшись внимательнее, с облегчением замечаю, что Икарус мирно спит себе за нашим столиком, придвинув два стула и свернувшись на них калачиком… На столике, утопая в смоге, гордо стоят две пустые бутылки из-под водки. «Улыбки судьбы», к счастью, нигде нет, поэтому я бросаю на барную стойку бабки… Конечно, я мог бы этого и не делать… Но я все-таки оставляю бабки, сами понимаете, хозяин-чечен, выбитый зуб… Потом я беру Икаруса, как мешок, выхожу на улицу и пытаюсь поставить его вертикально. Икарус падает.

— Что, не стоит? — слышу вдруг за спиной.

Икарус в принципе и правда не стоит, но меня страшно раздражает, что кто-то говорит про моего лучшего друга, как про какой-то … «не стоит»… Неужели нельзя было спросить «падает?», «не ходит?» — словом, как-то более нейтрально.

Я резко разворачиваюсь, слышу, как Икарус, будто мешок, валится на землю, и вижу перед собой телефонную службу доверия, ну, не всю, конечно, а только эту белобрысую.

— Ты что, преследуешь меня? — говорю. — Видишь, у меня уже все в порядке… Почти, — добавляю я, пытаясь поднять Икаруса.

И это мне удается. Икарус даже сам начинает держаться вертикально и, судя по всему, он наконец проснулся.

— Никого я не преследую, просто я занимаюсь психологией, — объясняет она и интересуется: — А это, значит, Икарус?

Я оглядываюсь и вижу, как Икарус вприпрыжку несется в сторону парка. Мне не остается ничего другого, как бежать за ним следом, даже не попрощавшись с белобрысой. Я с трудом догоняю его метров через тридцать, но не успеваю схватить — он спотыкается о какой-то кирпич и летит вверх тормашками. Лежа на спине, Икарус мечтательно смотрит на звездное небо и, улыбаясь, произносит:

— Превед, медвед!!!

Я тоже, мимоходом взглянув вверх, замечаю, что прямо над нами — Большая Медведица.

— Щас, — говорит Икарус, — щас я чуток полежу, и мы пойдем.

Я закуриваю и пускаю дым в небеса. Икарусово «чуток» растягивается минут на десять, и он, кажется, опять засыпает.

— Это тройной кофе без сахара, — слышу я снова у себя за спиной.

Представьте, опять эта надоедливая белобрысая. Я молча смотрю на нее, она ставит на землю свой рюкзак, наклоняется над Икарусом и начинает пощечинами приводить его в чувство. Тот просыпается и опять говорит:

— Превед, медвед!!!

— С днем рождения, — отвечает белобрысая и вливает ему в рот кофе.

Икарус как-то испуганно зыркает на меня и спрашивает: «Что это, чувак?» — имея, наверное, в виду все вместе: небесного медведя, белобрысую и то, что она заставляет его глотать.

— Тройной кофе без сахара, — пожимаю плечами я.

 

Приближается полночь. Первые четыре таксиста, как только я им говорю, что у меня неподъемное тело, сразу же сваливают. Пятый оказывается более разговорчивым.

— Шеф, — сую голову в его кабину, — за пятнадцать до «низких» доедем? Но у меня еще тело.

Таксист перевешивается через руль, выглядывает на улицу и смотрит на Икаруса.

— Хорошо, — говорит он, — поедем, но если он наблюет, химчистка за ваш счет.

— Ага, — отвечаю, — может, тебе еще колеса помыть и самолетное топливо заправить?

— Да пошел ты, — рявкает он.

— Сам пошел, — я хреначу дверцей с такой силой, что его колымага чуть не рассыпается.

Шестым оказывается какой-то старпер на допотопной «Волге». Он медленно и уверенно едет посреди улицы, как танк на параде.

— Добрый вечер, — останавливаю я его. — Шеф, до «низких»…

— Стоп, ты што, бандеровец? — обрывает он меня с глазами, полными ужаса.

— Нет, — говорю я как можно спокойнее, — а вы что, бандеровцев боитесь?

— Боюсь, бандиты они. Помню, как в Драгобыче камсамолку изнасилавали, а девочка ж токо в камсамол вступила.

— Мда… Жаль… — сочувственно киваю я, — ну так что, поедем? — А ишшо ани палавой член отрезали… — не унимается он.

— Кому, комсомолке? — зачем-то спрашиваю я.

— Нет, другу ея.

— Ну а друга за что ж?

— Дак не знаю, даже разбираться не стали, просто вытащили их с сеновала и изнасилавали…

— Постойте, вы же сказали, что ее другу член отрезали…

— Атрезали-атрезали… А потом изнасилавали.

— Ну-ну, — киваю я, — счастливого пути.

«Волга» все так же медленно исчезает с моих глаз.

— Куда едем? — спросил меня еще один бомбила. Я к тому времени уже сбился со счета, перестал голосовать и просто торчал на обочине, поглядывая, как белобрысая что-то втирает Икарусу.

— У меня пьяное тело, — ответил я. — Бабок на химчистку нет и вообще, если вы не любите бандеровцев, валите отсюда, потому что я, хоть и не бандеровец, но меня все это так достало…

— Ну, че, ну че ты парисся? — не понял мужик. — У меня дома у самого два таких раздолбая. Тащи сюда своего бандеровца, итить… А блондинка с вами?

Тут я тоже спросил себя: с нами ли блондинка? Было уже далеко за полночь. Сперва я дотащил Икаруса до «Жигуля» и запихнул его на заднее сиденье.

— Поехали? — спросил я у белобрысой, которая топталась возле машины и надевала свой рюкзак.

— Это еще куда? — откликнулась она.

— В Лондон, — развел я руками.

— ОК, — согласилась блондинка, немного подумав, — поехали, но ничего такого, только психология.

Я открываю дверцу, пропускаю ее к Икарусу, а сам хочу сесть на переднее, но водитель вздыхает:

— Тут Уголек, мой дружбан, так что извини.

Присмотревшись повнимательнее, вижу на сиденье облезлую дворнягу. «Наверное, штурман, без него мы разобьемся или заплутаем», — думаю я и усаживаюсь сзади.

 

Где-то на полдороге я замечаю, что наша блондинка отключилась и мирно посапывает, положив голову мне на плечо. «Она, наверное, и впрямь неплохой психолог, — думаю я, — если ведет себя так, будто знает меня всю жизнь. У нее, скорее всего, должно было сложиться впечатление, что мы отпетое хулиганье. И что сподвигло ее сесть в тачку с двумя отморозками и поехать с ними из  "Лондона" неизвестно куда?» Я не нахожу никакого другого объяснения, кроме того, что она такая же хулиганистая, как и мы, хоть и работает в телефонной службе доверия... и мне это начинает нравиться...

 

В конце концов мы подъезжаем к нашему темному дому. Икарус первым отворяет дверь, выпадает и проползает на четвереньках несколько метров, потом поднимается. Я расплачиваюсь с водителем.

— Видишь, — водитель с довольным видом гладит своего штурмана Уголька, — сколько бабок, гуляем...

Рюкзак блондинки приходится закинуть на одно плечо, дальше я пытаюсь взять ее на руки, она что-то там сонно бормочет, но не сопротивляется...

 

Сильнее всего пустота и одиночество ощущаются по утрам... Ты просто просыпаешься в коридоре квартиры, которую снимаешь... Просыпаешься даже не на своем надувном морском матрасе, а просто так, на полу. Хотя то, где ты просыпаешься, в принципе не имеет никакого значения — если бы я проснулся именно на морском матрасе, то, вероятно, первое, о чем бы я подумал, так это о том, что вот ты, чувак, проснулся, проснулся именно на морском матрасе, а море... море на самом деле очень далеко... И лежа здесь, на своем шестнадцатом этаже, ты смахиваешь на полного недоумка, за которого даже Биллу Дауну со своим мопедом стало бы стыдно.

Настроение от таких мыслей резко падает, а плюс к испорченному

настроению — нереальная головная боль. Дальше ты берешь на руки Мяуцзедуна, который лежит рядом, свернувшись клубочком. Он приоткрывает один глаз, смотрит на тебя, какого, мол, хрена, зевает своей беззубой пастью, потом несколько раз портит воздух и начинает сопротивляться: пусти, пусти... Собственно, именно так в каждое тяжелое утро от тебя, из твоих рук, из твоих жабр пытается ускользнуть жизнь... Ты встаешь, заглядываешь в пустой душ, потом плетешься в комнату, где на раздолбанной раскладушке лежит Икарус, кладешь ему палец на шейную артерию, радуешься тому, что он по крайней мере не сдох... Дальше двигаешься на кухню, где разбиваешь попавшуюся под руку чашку. Напившись прямо из-под крана, ты смотришь со своего шестнадцатого этажа на утренний город и понимаешь, что ты совсем никому не нужен... что единственное, бл..., существо в этом мегаполисе, которое может тебе сейчас позвонить, — это Сан Саныч, да и то, позвонит он только для того, чтобы спросить, не пробухал ли ты его «честно заработанные» проценты... ну, может, еще напомнит, дескать, «чувак, никакой сексуальной активности...», и еще много таких «дескать», которые сейчас явно не в твою пользу...

А все нормальное, если оно в конце концов существует, в этой утренней пустоте и одиночестве не оставляет никаких следов, ему просто нет там места. Все выглядит так, будто чья-то рука со следами никотина на ногтях открывает пустой проектор твоей башки и вставляет туда короткометражную черно-белую пленку, и, собственно, пока бобины с этой пленкой крутятся, ты живешь, ну, во всяком случае, думаешь, что живешь, а когда пленка заканчивается, начинается утро, пустое утро, без моря...

Вернувшись с балкона на кухню, я наступаю на кусок разбитой чашки, осколок впивается в ступню, и, оставляя на линолеуме красные следы, ковыляю в ванную, где и пытаюсь остановить кровь. Она, ясное дело, ни хрена не останавливается, потому приходится снять с батареи носок и обмотать им ступню. И так переносоченный, шагом бойца, раненного снайпером условного противника, о котором ничего не знал даже директор моей третьей школы, я шкандыбаю в комнату и падаю на свой морской матрас... В который уже раз засыпая, я наматываю на палец несколько белесых волосков...

 

Мне все так же одиноко на улицах этого города.

«Хочешь об этом поговорить?» — раздается голос за спиной.

Оглянувшись, вижу ту же надоедливую блондинку. Она почему-то бросается мне на шею, а я ловлю себя на мысли, что, если тебе на шею бросается блондинка, это, в принципе, не так уж и плохо. А все на нас смотрят, смотрят так, как будто мы прямо здесь, у всех на виду начнем трахаться... И уже достают мобильники, чтобы позвонить своим лучшим друзьям и пригласить их, чтобы они побыстрее подтягивались... Смотрят... Все-все... Сотни глаз, не хватает разве что Билла Дауна, который бы сразу начал проповедовать... Его бы, на мой взгляд, народ вырубил, расхреначил бы его красный мопед, смастерив из обломков надгробный памятник, а потом снова все смотрели бы на нас, потому что мы... мы, типа, не сдохли... и не хотим об этом говорить...

Чтобы спрятаться от них ото всех, я зарываюсь лицом в волосы блондинки и крепко сжимаю ее в объятиях, мысленно решив, что никому ее не отдам... Но она, похоже, другого мнения, потому что ни с того ни с сего вдруг кусает меня за щеку, за подбородок, а потом впивается своими коготками мне в горло...

— Дебил! — кричит Икарус. — Пусти Мяуцзедуна!

— Что? — я моргаю спросонок и одновременно чувствую, как в моей руке что-то бешено извивается.

— Отпусти Мяуцзедуна, задушишь!

Я разжимаю пальцы, и Мяуцзедун ракетой вылетает в коридор, а я сажусь на своем матрасе и чувствую, как горит моя физиономия.

— Знаешь, — говорит Икарус, — тебе надо срочно найти женщину.

— Зачем? — не могу врубиться я. И правда, зачем мне женщина, если она пытается меня загрызть?

— Затем, что в один прекрасный момент ты попытаешься трахнуть меня, — объясняет мой кореш.

— Я что, пытался трахнуть Мяуцзедуна? — не могу поверить я.

— Да нет, — отвечает Икарус, — ты просто схватил его и чуть не вывернул требухой наружу. У бедняги там что-то внутри так лопнуло, что на первом этаже, наверное, было слышно. Ты что, ох...ел? Ты хоть знаешь, сколько стоит операция кота?

— Нет, — теряюсь я, — а ты знаешь?

— Нет, — в свою очередь теряется Икарус, — но уверен, что найти женщину будет куда дешевле.

 

Неделю назад мы с Икарусом нашли трубу.

— Чужого нам не надо, — сказал Икарус, — закон подлости — страшная штука... Если что-то находишь, то непременно что-то и теряешь... О том, что терять нам было почти нечего, он как-то не подумал и начал было из автомата звонить на хоум-номер, забитый в памяти...

— Мы нашли ваш мобильник, можете его забрать, — произнес он таким тоном, как будто это был не мобильник, а такса, которую ночью привязали к нашей двери... — он нам на фиг не нужен...

— Пацан, — ответил ему вмазаный голос, — иди на хер и мобилу с собой можешь прихватить...

Мы, естественно, никуда не пошли, но обиделись, и потому забили на страшный закон подлости и решили оставить трубу себе... Наскребли на зарядку и новый номер и договорились так, что один день с трубой ходит Икарус, а один я... Зачем мы с ней ходили, трудно сказать, потому как нам никто не звонил, даже те люди, которым мы успели дать свой номер, объяснив, что по четным числам по этому номеру можно будет поговорить с Икарусом, а по нечетным — со мной, Базом. Звонить же самим нам было не по карману.

И вот сейчас труба наконец завибрировала где-то под моим матрасом. Я насилу нашел ее и прохрипел:

— Аллооо...

— Баз, это ты? — голос Сан Саныча.

— Я...

— А с голосом у тебя что?

— Я сдох... — прохрипел я.

— Сдох-сдох, — задумчиво пробормотал себе под нос Сан Саныч, — видимо, решая, нужен ли ему сдохший сотрудник, — сдох так сдох, подумаешь, с кем не бывает... — решил он наконец. — Чтоб через час был в офисе, и сто баксов моих это... обязательно захвати...

Хорошо было уже хотя бы то, что он не вспомнил о сексуальной активно-сти…

 

Вот так, почти без потерь в борьбе с условным противником, не считая таких мелочей, как дикая головная боль, исчезнувшая блондинка, раненая нога и поцарапанная физиономия, и начинается новый день.

Через секунду со своей раскладушки катапультируется Икарус, который, казалось, опять уснул.

— А какой сегодня день? — вопрошает он в отчаянии.

Неужели опять скажет, что у него сегодня день рождения, ну... то есть настоящий? — начинаю побаиваться я и потому число решаю не говорить.

— Понедельник.

— А который час?

Я зыркаю на мобилу.

 — Половина десятого....

— Scheisseee! (Мама, ну почему я такой дебил?!) — кричит мой кореш, срывается, как ошпаренный, и бежит на кухню.

— Чувак, там на полу... — спешу предупредить я.

— А-а-а... — в комнату Икарус заскакивает уже на одной ноге. — Там на полу стекло... — шипит он, — это блондинка, я знаю, это она... нашкодила и слиняла...

— Постой, так она мне все-таки не приснилась...

— Стоп, — не въезжает он, — тебе что, тоже снилась блондинка? Ты понимаешь, как-то все странно… Я просыпаюсь во сне, так иногда бывает, а тут, на матрасе, не ты, а блондинка... Я пытаюсь ее разбудить и спрашиваю: «Ты кто?» А она мне: «Оператор телефонной службы доверия...» «Обалдеть», — не верю я. А она: «Хочешь об этом поговорить?» Тогда я опять упал на раскладушку и решил, что это галимый сон, в котором лучше отключиться и спать дальше... Потому что если сначала хочешь об этом поговорить, то потом...

— ОК, — отвечаю я, — носок в ванной на батарее...

— При чем тут носок? — нервничает он. — При чем тут носок?

Я задираю свою переносоченную ногу и кручу ею у Икаруса перед носом.

— Гениально, — кивает он и ковыляет в ванную.

 

Собственно, весь этот тарарам Икарус поднял не зря. Дело в том, что каждый понедельник в десять утра... Короче, в этот день он должен быть выбрит, одет в чистые джинсы, свежую рубашку и свежие носки. По понедельникам и по пятницам он работает репетитором — преподает немецкий одной малолетке. «Хотя, видит бог, — говорит он, — устрица научилась бы говорить по-немецки гораздо быстрее, чем моя ученица.»

Ей, кажется, четырнадцать, она распущенна и у нее забавное имя Сабрина. У нее настолько крутой папик, что в школу она не ходит, учителя к ней приходят на дом. И, понятно, как и все малолетки, она писает кипятком от бойзбэндов с пидарской внешностью...

— Ты слушаешь «Смэш»? — спросила она Икаруса на первом же занятии.

— Нет, — ответил тот, — не слушаю.

— А почему? — удивилась она так, будто он признался ей, что последние восемь лет не принимал душ.

 — Да как можно такое слушать? И потом, они выглядят как голубые... — Икарус пытается сменить тему. — Хорош, забыли, — говорит он, — так ты скажешь, что такое артикль?

— Да подожди ты со своим артиклем. А сам ты что слушаешь?

 — Ну, — пожимает он плечами, — «Рэд Элвисов». Может, это и старомодно, но у них, во всяком случае, вид нормальный...

— Значит так, — говорит Сабрина, — «Смэш» не голубые.

— Хорошо, существительные мужского рода имеют артикль... — не обращает внимания Икарус.

— Слушай, — обрывает она, — ты что, не понял? Я хочу, чтобы ты повторил: «Смэш» не голубые!

— Сабрина, репетитор-то здесь, кажется, я... Сечешь? Здесь я решаю, кто что должен повторять, золотце.

— Ну, — говорит она, — это ты не сечешь. Повтори: «Смэш» не голубые, — иначе мой папа тебя похерит.

«Маленькая засранка, — злится про себя он, — пятнадцать баксов за час, бляха-муха, это ж моя стипендия...»

— ОК, ОК, «Смэш» не голубые! Довольна? — эти слова ему приходится процедить сквозь зубы.

— Да, — кивает Сабрина. — Как ты там говорил? «Рэд Элвисы»?

— Ну, да, «Рэд Элвисы». А они-то тут при чем?

— А теперь скажи: «Рэд Элвисы» го-лу-бые!

У Икаруса начинает потихоньку ехать крыша. «Все, пойду охранять автостоянку, — думает он, — грузить вагоны, таскать кирпичи, грабить прохожих. Эта малолетка будет мне говорить, что "Рэд Элвисы"  голубые?! Она хоть слышала их когда-нибудь?»

— Слушай, ты, заруби себе... Во-первых, «Смэш» — голубые, а «Рэд Элвисы» — красные, хотя ты все равно этого не поймешь. Во-вторых, я сейчас сам пойду к твоему папику и скажу, чтобы он меня уволил, потому что устрицу, слышишь, устрицу легче научить немецкому, чем тебя! В-третьих, не выводи меня из себя, потому что педагог из меня хреновый, а авторитетом для меня всегда был и остается МАКАРЕНКО...

— Знаешь что, — говорит она, — пошел ты в ж... со своим Макаренкой. Будешь выдрючиваться, мой папик завалит и тебя, и твоего Макаренка с тобой вместе.

— Ты что, с головой не дружишь? Да Макаренко был самым крутым во всем Союзе, под ним двенадцать колоний ходило. Можешь себе представить?

— Двенадцать? — переспрашивает она.

— Двенадцать, — кивает он.

— Хорошо, — как-то сразу сникает Сабрина. — Что ты там втирал про артикли?

Как говорил потом Икарус: «Это была моя первая и, надеюсь, последняя педагогическая победа», хотя на этом история с Макаренко не закончилась. Перед следующим занятием папик Сабрины добрых полчаса выпытывал у моего друга, что за братан этот Макаренко и почему это он ничего о нем не слыхал. Икарус, конечно, отбояривался как мог, но папик успокоился только тогда, когда он сказал, что Макаренко уже нет.

— Завалили? — спросил папик почти шепотом.

— Завалили, — кивнул Икарус, — с третьей попытки.

— С третьей? — не поверил папик.

— Да, — вздохнул Икарус, — двух киллеров он сам замочил...

Услышав это, крутой еще долго чесал затылок, но в конце концов отстал.

Как раз к Сабрине и собирался Икарус, беспорядочно прыгая по квартире на одной ноге и пытаясь найти свою парадную одежду. Минут через десять его как ветром сдуло.

 

Если же говорить обо мне, то моя работа была не меньшей жопой, хотя о Макаренко там вообще речи не было. Там могла идти речь, скажем, о том, как Элтон Джон изнасиловал в общественной уборной экскурсию школьников. Хотя, если хорошо подумать, что целая экскурсия школьников могла делать в общественной уборной? Мог быть развернутый материал о том, сколько раз Майклу Джексону отрезали и пришивали нос. Там мог быть гороскоп, в котором Козероги никогда не отличались сексуальной активностью, хотя уже через страницу шло что-то на манер иллюстрированной «Камасутры». Словом, «издание рулило», во всяком случае, на каждой плановой и внеплановой летучке Сан Саныч говорил, что мы возвращаем с продажи все сто процентов вложенного бабла. «50 процентов с продажи, — подозревал я, — а еще 50 — через месяц, когда устаревшие номера сдаем в макулатуру...»

Короче, с гонорарами была напряженка...

 

Когда я завалил в офис, беременная секретарша Светочка сразу же сказала, что шефуля с нетерпением меня ждет. «Как Билл Даун новый мопед», — подумалось мне.

— Ну, — сказал Сан Саныч, продолжая клацать по клавиатуре...

Я положил на стол сто баксов, он взял их, с довольным видом повертел в руках и положил в карман, после чего опять заклацал по клавиатуре.

— Ты еще здесь? — спросил он через минуту.

— Ну, да, — кивнул я, — вы же хотели меня видеть.

— Приступай к работе, — махнул он рукой, — у нас же нет еще гороскопа на следующую неделю... Шнэлле...

— Но никакой сексуальной активности? — понимающе кивнул я.

— Ты что, издеваешься? — зыркнул на меня шефуля.

 — Да нет...

— Так чего же ты тогда все время спрашиваешь меня про сексуальную активность? Ты в чем-то меня подозреваешь?

— Да нет же, — продолжал наблюдать я за тем, как шеф все больше раскаляется.

— Может, ты хочешь сказать, что я импотент? А, Баз? В чем проблема?

— Нет проблем...

— Так будут, если ты сей момент не пойдешь и не займешься делом...

Как подсказывало мне мое богатое воображение, супруга Сан Саныча, вероятно, уже забодалась ожидать расписания гороскопов и попыталась добиться сексуальной активности просто так... О результате можно было догадаться по шефулиному настроению.

Я вышел из его кабинета, хлопнув дверью с такой силой, что беременная растаманка Светочка подпрыгнула на стуле и сразу же на меня набросилась:

— Ты что, придурок, хочешь, чтобы я родила раньше срока?

Ничего не ответив, я поднялся этажом выше, где было рекламное криэйтерское агентство. Там можно было покурить на аварийном балконе. И вот я стоял на балконе и вдруг подумал, ну, эти криэйтеры, ведь они недавно объявили набор. Может, попробовать... Может, они меня возьмут и я даже получу заказ разработать проект рекламы нового средства от импотенции...

И только я так подумал, как на аварийный балкон вышла девочка-страшилка в ярко-розовых очках и стала эротично раскуривать свою слим, заглатывая почти весь фильтр. Такие очки могла носить либо сумасшедшая, либо женщина, у которой очень-очень давно не было секса. Впрочем, между первым и вторым разницы почти нет...

— Красивые очки, — сказал я.

— Благодарю, — сказала она, заинтересованно зыркнув в мою сторону, — долчендгабана, четыреста баксов...

— Что четыреста баксов? — не сразу въехал я.

— Мои очки, — объяснила она.

— Они у тебя что, платиновые?

— Нет, это «Долче-энд-Габана», всемирно известный бренд...

— Так они не из платины? — переспросил я.

— Ну да, — гордо ответила она и вышла, вероятно, решив, что я какой-то имбецил.

Тогда я вышел вслед за ней и внимательнее присмотрелся к их криэйтер-скому холлу. Туда-сюда бегали бешено напонтованные чуваки и чувихи, из-кабинета-в-кабинет-из-кабинета-в-кабинет-из-кабинета-в-кабинет... Это было какое-то броуновское движение... Потом они создавали длинные очереди возле автомата, выдающего кофе, а потом толпились на балконе и курили. Потом снова шли за кофе, а потом снова на балкон... А когда в автомате заканчивался кофе, они хреначили в дартс, который висел тут же. Словом, креативили…. А когда дартс надоедал, автомат с кофе успевали заправить. Создавался такой круговорот криэйтеров в природе.

Я вдруг растерялся и даже не заметил, куда пропала та сумасшедшая в розовых очках за четыреста баксов. А потом вдруг подумал, а почему бы и нет, бегать туда-сюда, пить кофе, курить и хреначить в дартс, чем не работа? И остановился глазами на двери с табличкой «Приемная».

Отворив ее, я опять увидел очки за четыреста баксов...

— Знаешь, — сказал я, — пристально вглядываясь в глаза, скрытые розовыми очками, — мне здесь нравится, я хочу попробовать стать вашим криэйтером.

Она зыркнула на меня как на полного недоумка, но все-таки подняла телефонную трубку и, как настоящая лизоблюдка, мелодично прочирикала:

— Семен Альтманович, к вам на собеседование.

 

Семен Альтманович оказался довольно хитрым. Он не стал рассказывать мне про свои очки, но как-то недоверчиво глянул на мою поцарапанную Мяуцзедуном физиономию.

— Вот, — сказал он, — держите, — и дал мне лист бумаги и карандаш. — Если вы хотите у нас работать, за полчаса на этом листе должны быть две концепции... Концепция первая — билборд социальной рекламы, направленной против взяточничества... Ну и... Вторая концепция... Скажем, видеоролик о... о мобильном факинфоне джей семьсот, пусть будет просто факинфон, никаких известных брендов...

И я принялся за дело, уйдя в него с головой... На рекламу у меня были свои виды, потому что криэйтером я не был, у криэйтеров же, судя по их броуновскому движению, никаких видов не было вообще... Реклама, как мне казалось, это прежде всего — ассоциативный ряд, ни больше ни меньше... От этого надо отталкиваться, это всегда срабатывает...

Хорошо, что там у нас? Билборд-социалка о взятках... Реклама факинфона... Начнем с социалки...

Если ты берешь взятки, то ты фактически продаешься... Теперь простейшая ассоциация... Кто еще продается? Ну, , например... Пожалуйста, берите, снимайте...

Ночная остановка, стоит , довольно привлекательная, но с фингалом под глазом. Рядом с ней такси, на капоте сидит несколько таксистов гопницкого вида. Они манят проститутку двадцатибаксовой бумажкой... И желтая строка в черном небе: ЕСЛИ ТЫ БЕРЕШЬ ВЗЯТКИ, ЧЕМ ТЫ ЛУЧШЕ НЕЕ?

Ну что, криэйтеры, схавали?

Теперь факинфон.

Мобилка... Что такого особенного можно сказать про мобилку?.. Месседжи, звонки... но слоган: ФАКИНФОН — по нему можно позвонить, — имбецильный слоган, как ни крути... Надо мыслить нестандартно... Скажем, так. Все телефоны вибрируют... Вот... Так... Вибрируют, как вибраторы... Эй, криэйтеры, вы меня слышите, мать вашу вместе с кофейным автоматом и аварийным балконом! Ну и долчендгабану с дартсом за компанию! Вытрите сопли, держите...

1-й план: ночь, спит одинокая девушка.

2-й план: под кроватью начинает пиликать и вибрировать факинфон.

3-й план: девушка просыпается и, не открывая глаз, пытается его найти, но не с той стороны... Вытаскивает из-под кровати вибратор, прикладывает его к уху и нажимает роwer. А когда тот оживает, она в недоумении открывает глаза, растерянно смотрит в камеру и произносит: алло!

4-й план: черным по белому: ФАКИНФОН — ОН БОЛЬШЕ ЛЮБИТ ВАС!

Листок с концепциями я отдал ровно на десять минут раньше.

Альтманович как-то удивленно на меня глянул и сказал:

— Хорошо, подождите в приемной.

Долго ждать не пришлось. Долчендгабана сидела за своим столиком и с умным видом читала Мураками. Телефон несколько раз пискнул, после чего она исчезла в кабинете, а вернувшись, сказала:

— Ты нам не подходишь...

— Он прямо так и сказал?

— Ты уверен, что хочешь знать правду?

— Конечно. Будь со мной откровенна.

— ОК, он сказал, что это галимая немецкая порнуха.

— А что же тогда не порнуха? — удивился я.

Тут она задумалась.

— Ну, то, что снимаем мы, это, скажем, не порнуха.

— И что же вы снимаете?.. Так, для примера...

— Хорошо, — сказала она, — ты, наверное, видел рекламу кукурузных хлопьев?

— Это та, где по городу бегает гигантский кукурузный початок и все время спрашивает у прохожих: «Вы еще не знаете, кто я такой?!» По-твоему, это не порнография?

— Нет, не порнография.

— А объясни, ну, объясни мне, чем это отличается от галимой немецкой порнографии?

Тут она еще раз задумалась.

— Ну, хотя бы тем, что эту рекламу очень любят дети.

— По-твоему, дети не могут любить порнографию?

— Да, не могут, потому что они ее не понимают...

— Вот видишь, — говорю я, — все сходится. Дети смотрят вашу рекламу, потому что еще не понимают, что это галимая немецкая порнография...

Никогда не думал, что спускаться с одного этажа огромного корпоративного здания на другой можно так долго... Я намеренно останавливался на каждой третьей ступеньке, садился и закуривал, докуривал, преодолевал одним шагом еще три и снова садился. Мимо меня пробегали рекламные криэйтеры, клерки из нашей редакции, но никому до меня не было дела. Подозреваю, что даже если бы сюда каким-то чудом зарулил на своей «Ямахе» Билл Даун, чтобы с крыши протрубить благую весть... ну, он тоже бы не обратил на меня внимания, объехал бы. Мне просто хотелось остановить время... Каким-то чудесным образом остановить время... Вставить ему в колеса кукурузный початок, что ли. Но время упрямо не останавливалось. Несколько раз мимо пробегала долчендгабана, но после галимой немецкой порнухи, какие бы там ни были у нее проблемы с сексом, я ее больше не интересовал...

И тут снова зазвонил мой факинфон.

— Баз, мать твою... — вежливо поприветствовали меня из динамика.

Сперва я подумал, что это звонит мне секретарша-растаманка, беременная Светочка.

— Ты что, все-таки родила? — виновато спросил я. — Ну, раньше срока...

— Господи, да он же опять обдолбанный... Слышь, ты там что, обдолбанный? И чего это я с тобой голову морочу? У меня зуб болит, мне к врачу надо идти, а я вместо этого тебе, козлу обдолбанному, звоню и поэтому не успею одолжить у подруги блузку на выходные, ей-богу, достало меня все...

Это Мила, понимаю я, мой ангел-хранитель на территории альма-матер, несмотря даже на то, что она дура и эксгибиционистка. Хотя, если трезво смотреть на вещи, то на какого еще ангела-хранителя может рассчитывать такой лузер, как я? Это наша староста Мила, которая ходит по общаге в коротеньком халатике, не надевая под него никакого белья. Подозреваю, что делает она это для того, чтобы не так было заметно, что она дура. Но по телефону... По телефону это не срабатывает...

— Мила, — говорю я, — знаешь, помочь тебе с твоим зубом я не могу и блузки у меня, впрочем, тоже нет... И потому...

— И потому заткнись и слушай сюда внимательно, — не дает договорить она, — я тебе, козлу обдолбанному, выпросила, вымолила, высосала из пальца последний шанс сдать зачет по ОБЖ, последний зачет, сдаешь в семнадцать ноль-ноль, и всё... Хотя нет, не все, еще килограмм зефира в шоколаде, и чтоб был у меня вечером... Это последний шанс... — подчеркивает она. — Пожалуйста, возьмись за ум. ОБЖ — это же раз плюнуть, и все — диплом, забирай свой гребаный диплом и дуй на все четыре стороны... Но про зефир, слышишь, про зефир...

И словно оправдывая статус обдолбанного козла, я сбрасываю Милу с линии, на несколько секунд задумываюсь о том, как можно шанс высосать из пальца, и все-таки принимаю решение им воспользоваться, своим высосанным из пальца шансом...

 

— Хорошо, студент, — первый вопрос... мг... амм... эээ... будет о поведении подростков на льду... на больших водоемах... Ты оказывался когда-нибудь на больших водоемах, на льду? — зачем-то спрашивает меня препод по ОБЖ, потирая руки.

— Нет, — говорю, — только на малых. По льду, — добавляю я, — вообще желательно не ходить...

— Это правильно, — кивает своей седой башкой ас по ОБЖ, — но если все-таки придется...

— Я ж и говорю, что если все-таки придется, то по льду надо ползти, а не идти... Таким образом увеличивается площадь...

— Погоди, — все говорливее становится препод, — а как же ты будешь по нему ползти, ведь это лед. Там даже ухватиться не за что, к тому же ползти по холодному льду — это опасно, можно простудиться...

И тут я начинаю понимать, что меня просто патово, безжалостно и красиво тычут носом в дерьмо, еще раз пытаясь доказать, что я лузер, причем такой беспомощный, что даже не знаю, что делать на льду...

— Хорошо, — говорю я решительно, — этот вопрос я не знаю, оцените мою честность и, если можно, дайте мне следующий.

— Да честность твоя мне ни к чему,  — отвечает он, — мне важно, чтобы ты на льду сумел себя вести. Но все равно вот тебе второй вопрос... Правила поведения в том случае, если тебя укусила змея... — тут он делает многозначительную паузу, — за конечность.

— Так вот, — начинаю я. — Если змея укусила тебя... — я тоже зачем-то делаю многозначительную паузу... — укусила тебя за конечность, надо перетянуть конечность выше места укуса чем-нибудь вроде жгута и обязательно прижечь рану... А потом добраться до больницы... Это я знаю...

— Нет-нет, — качает головой он, — ты забыл одну важную деталь. Сначала надо отсосать!

— Отсосать? — обалдело переспрашиваю я.

— Конечно, отсосать... Если не отсосешь — верная смерть...

— У кого отсосать?

— Как это у кого, у себя, разумеется! — возмущается препод и смотрит на меня как на полного идиота.

Я, впрочем, смотрю на него точно так же. Я мгновенно представляю, как этот вот клоун ходит в лесу и собирает землянику, запихивает ее горстями в рот, размазывая сок по щекам. И вдруг ему под ноги выползает маленький неядовитый уж. Остальные ужи наблюдают шоу из-за ближайшего дерева. И вот обэжэшник наступает ужу на хвост, тот кусает его за шершавую пятку и уползает к друзьям, а наш герой, роняя землянику, суетливо пытается у себя отсосать...

В какую-то минуту я даже решаю плюнуть на зачет по ОБЖ и просто свалить.

— Ну, хорошо, — пытаюсь успокоиться я, — а если вы не сможете у себя отсосать? Что тогда?

— Как это, не смогу? — возмущается препод.

— Не сможете в силу особенностей организма, ну, ведь не каждый такой гибкий, можно и не дотянуться... ну, до конечности...

Обэжэшник задумчиво чешет в затылке и утвердительно кивает...

— Конечно, конечно, твоя правда... тогда остается два выхода...

— Какие?

— Что какие? Сам должен знать! — рявкает он.

— Хорошо-хорошо, я не знаю, — развожу я руками, — можете так и записать в своей ведомости. Но все равно: что же и впрямь делать, если змея вдруг меня укусит?

— Что делать? Второй вопрос не знает, — бормочет он себе под нос и записывает в блокнот. — Что делать? Надо найти того, кто бы смог отсосать.

— Вот как... — я понимающе киваю. — Ну, а последний, последний способ?

— Последний самый простой... Надо просто убить змею и принести ее в больницу...

— А это еще для чего? — не перестаю удивляться я.

— Чтобы врачи посмотрели, какая тебя, дурака, змея укусила, и ввели нужное противоядие... И ни о каком зачете даже разговора не может быть... Ты абсолютно беспомощный...

— Простите, а что вы имеете в виду?

— Имею в виду то, что тебе как будущему педагогу страшно доверять жизнь детей. Я вообще удивляюсь, как ты дожил до четвертого курса, не зная элементарных вещей?..

— И что, зачета не будет?

— Не будет, я не могу взять на себя такую ответственность.

Какая ответственность? За что? За мою лайф? Или за свою? Я вообще не понимаю, что эта мартышка имеет в виду под словом «ответственность»? И что вообще такое это ОБЖ? Три гребаные буквы, не больше. Он что, в самом деле верит, что жизнь — это тележка с мороженым, которую он толкает перед собой, умело регулируя температурный режим и время от времени подзаряжая аккумуляторы? Он что, в свои шестьдесят или сколько там ему, не догоняет, что все это жестко отлаженный господний бизнес? И что если ты перестанешь вписываться в его четкие схемы, тебя сразу же приберут. «Ну, хорошо, хорошо», — скажет Всевышний, глядя на то, как ты выходишь из леса, наступив на змею. А потом возьмет и полистает расписание местных электричек... «Так-так, — покачает головой, — электричка — это даже лучше, надежнее. Тут хоть соси, хоть не соси...» И наоборот, если ты будешь приносить дивиденды и вдруг захочешь на все забить и прыгнуть под электричку, Господь сделает так, что тебе отрежет ногу, ну, в крайнем случае две, и их тебе потом благополучно пришпандорят в ближайшей больнице пьяные хирурги. И те ноги даже срастутся, да так хорошо, что ты потом сможешь играть за харьковский «Металлист», все равно там одни инвалиды, потому никто и не заметит — пришитые у тебя ноги или нет.

 

Вот он сидит передо мной, смотрит мне прямо в глаза и, наверное, думает: сопляк, ты еще жизни не видел, не нюхал, не пробовал, а я вот провел свой корабль через все фарватеры, обошел все подводные рифы и выжил, как видишь. Всякое, правда, бывало, иногда приходилось и задницу лизать, и я лизал, но выжил, и теперь мне шестьдесят, или сколько там, я уже и не помню, такая у нас была тяжелая жизнь, так нам отчаянно приходилось выживать. Теперь ты, мудила, понимаешь, что такое ОБЖ? Что это не три буквы на заборе? Что это твоя, сука, жизнь?

Знаете, мы даже ничего не говорим друг другу, мы читаем это в глазах — он в моих, я — в его, и я понимаю, что ловить мне тут больше нечего, встаю и двигаю к выходу.

— Подожди, — говорит он, — но мы же можем договориться...

«Вот оно, — думаю я, — вот его гребаное ОБЖ, прокаженная школа выживания, правила, которые по пунктам позволят выбиться из числа лузеров... Правила, где первым пунктом идет то, что ты должен стать жополизом, выжить, дожить до шестидесяти, провести свой корабль и так далее... А потом смотреть по вечерам в телевизоре на таких же, как ты сам, и оставлять челюсти на полочке в стакане, тем самым пугая и доводя до невроза своих внуков, если они у тебя, конечно, будут...»

Знаете, в таком случае можно даже гордиться тем, что ты лузер... Я затворяю за собой дверь и окунаюсь в свою лайф, где, что бы ни случилось, я все равно буду жить, потому что выживание — не для меня...

 

У каждого своя карма и свой шлях широкий... Ты можешь не интересоваться своей кармой, но наступит время, когда она непременно заинтересуется тобой, и как будто в знак мести, что ты на нее забил, пустит твою жизнь под откос, перевернет в ней все вверх дном, как копы, что ищут в твоей комнате наркотики, оружие, взрывчатые вещества, порнографию или же просто ищут, без всякой цели, надо же им чем-то заняться. Так говорил один мой знакомый гот. В семнадцать он украл у своей бабушки триста баксов, которые та копила себе на похороны и держала под матрасом, пошел к стоматологу, и тот вставил ему клыки, самые настоящие клыки... Это, со слов моего друга, очень укрепило его авторитет в сообществе готов, хотя есть было не очень-то удобно. И вот как-то ночью, после какой-то там готической пати, он и еще несколько его друзей-готов возвращались на раздолбанном жигуле домой. Водитель, тоже гот, которому принадлежала тачка, не справился с управлением и въехал в билборд с харей нового мэра, обещавшего светлое будущее городу и всем его жителям, включая национальные, сексуальные и иные меньшинства, ну и готам, конечно... «И после того, как мы наехали на мэра, наш водитель не выдержал его пытливого взгляда и вдруг раскололся, что тачка паленая, — рассказывал мой знакомый гот, — так нас и повязали...» А потом родителям этого гота сказали — «ну, уважаемые, мы даже ничего и не спрашивали у вашего сына, да и что нам может ответить такой... — пауза, — сын... ну, в общем, выбирайте: или суд — или военкомат...» Родители выбрали военкомат... Гот отчаянно сопротивлялся, но сначала его лишили хаера, а потом повели на медосмотр... Гот оказался здоровым, как бык, и только стоматолог, заглянув ему в рот, удивленно покачал головой: «Ни хрена себе патология».

И патология была спилена ровно за десять минут старой бормашиной... И никаких тебе баксов, все бесплатно... И бабушке теперь не на что будет даже умереть, придется жить дальше... Опущенный гот со спиленными зубами поехал под Обухов служить родине, учить, что он «обязан», и защищать ее от воображаемого противника, о котором ничего не знал даже директор моей третьей школы, афганец...

— И вот там, без зубов, копая лопатой окоп и понимая, как подставил бабушку, — рассказывал гот, прибывши в первый отпуск, — я наконец вкурил, что на карму забивать нельзя, потому что все тебе выйдет боком и ты попадешь под какой-то отстойный Обухов, против которого я, впрочем, ничего не имею, я так говорю, образно...

Меня тогда удивило, что после всего этого чувак еще может говорить образно...

 

Стоя посреди дворика своей альма-матер, на теплом бетоне, сунув руки в задние карманы джинсов и зажав в зубах спасительный «честер», я смотрел на погожее глубокое небо и лелеял надежду, что оно тоже смотрит на меня, но небу, судя по всему, было пофиг... Я, кажется, начал понимать, что карма меня достала... Достала без суда и военкомата.

А вынув руки из задних карманов, я вдруг увидел, что держу визитку. Как она туда попала, я совсем не помнил, поэтому мельком глянул на серебристые буквы:

«Анжелик Ковач

телефонная служба доверия

321 — оператор 7 — с городского

(095)399-588-2 — с мобильного»

Я достал мобильник и набрал первый номер, но он тупо не набирался. «Вы не можете позвонить по этому номеру», — повторяли мне так, будто он был только для избранных, а не для таких, как я, лузеров... Что касается второго, то там заученно отвечали: «Зе сабскрайбер кеннот би ричт зис момент, плиз трай эгейн лейте» (Слышишь, придурок, мне влом с тобой разговаривать, будь добр, отвали).

 

Я пью крепкий кофе с коньяком. Мяуцзедун запрыгивает на стол, делает несколько уверенных шагов в сторону моей чашки, подходит к ней и макает туда лапу. Облизывает ее, с отвращением трясет лапой и, оставляя на полу коричневые следы, уходит в комнату. Я выливаю остатки кофе в мойку — допивать нет никакого желания, ведь сколько бы мы ни оставляли Мяуцзедуну плошку с водой, ему всегда больше нравилось лакать воду из толчка. Икарус в это время сосредоточенно ест «Мивину», запивая кефиром. Поев, отодвигает тарелку и говорит:

— Ты не поверишь. Я, как всегда, пришел, достал учебники, тетради, ну и всякую такую хрень и двинул в ее комнату. Камилла, их домработница, сказала, что Сабрина скоро придет, что она разговаривает по телефону со своим бой-френдом, хотя какой к черту бой-френд может быть у такой стервозной малолетки? ОК, — подумал я, — пускай будет бой-френд, мне в конце концов до лампочки, я тут педагог, я бабло отрабатываю, меня это не интересует, дай-ка я лучше сосчитаю, сколько у этой развратной малолетки в аквариуме рыбок... И стал считать. И тут входит она... В таком куцем-куцем халатике. Понимаешь, он что есть, что его нет. И кто, скажи, такие халатики придумал?

«Привет», — говорит она.

«Привет, — отвечаю. — Может, ты бы пошла переоделась?»

«Тебе что, не нравится мой халатик?» — удивилась Сабрина.

«Очень нравится, — кивнул я и добавил, — das ist fantastisch! (Ты такая красивая, я тебя очень хочу!)»

«А мне показалось, что он тебе не нравится», — начинает накручивать она.

«Нравится, мне очень нравится твой халатик. Но не могла бы ты пойти и надеть что-нибудь другое?»

«Если ты говоришь, чтобы я пошла и переоделась, значит, он тебе не нра-вится! И точка!»

И тут — ты слышишь? — Она его вообще снимает и швыряет за окно... И остается передо мной в одних розовых тру-си-ках...

«И вообще, — говорит она, — сегодня как-то очень жарко... но все равно давай уже начинать, а то я опоздаю на занятия по теннису».

«Хорошо, — говорю я, понемногу приходя в себя, — и впрямь, почему бы... начинаем урок, но я буду смотреть в окно, на тебя я смотреть не буду» — я и правда беру учебники и перекладываю их на подоконник.

«А почему это ты не будешь на меня смотреть?» — возмущается она.

Я напрягаю мозги и объясняю:

«Педагогическая этика...»

«А это что за фигня такая? — еще сильнее возмущается она. — Что это за педагогическая этика, если ты все занятие простоишь ко мне задом? И вообще, я тебе ЧТО, НЕ НРАВЛЮСЬ?»

«Сабрина, ты мне очень нравишься, но ведь Макаренко говорил...» — впрочем, даже эта магическая фамилия не производит на нее никакого впечатления.

«Тогда СМОТРИ НА МЕНЯ! — почти взрывается она. — Как ты можешь не смотреть на меня, если я тебе нравлюсь? Вот ты мне нравишься, и я смотрю даже на твою задницу!»

«Ты мне тоже нравишься, но я репетитор, я тебя должен учить, а не смотреть на твой зад!»

«Ах так! — яростно сверкает глазками Сабрина. — У МЕНЯ НЕ ЗАД! Слышишь?! У МЕНЯ НЕ ЗАД!» — топает ногами она.

Из коридора стучит Камилла.

«Солнышко, у тебя все в порядке?» — спрашивает она из-за двери.

«Да, мы сейчас как раз шлифуем фонетику... — ответило солнышко в трусиках и добавило: — Не мешай нам, а то вылетишь отсюда на фиг!»

Камилла потопталась у двери и пошаркала на кухню.

«Так на чем мы остановились?» — спросило меня солнышко.

«Упражнение тридцать четыре», — сказал я.

«Нет, я имею в виду шлифование фонетики...»

«Ты сказала, что у тебя НЕ ЗАД...»

«Да, — в очередной раз взвизгнула она, — у меня НЕ ЗАД!!!»

«Господи, а что тогда у тебя?»

«У меня... Ээээ... Ммм... У меня ПОПКА!!!»

«Хорошо, — говорю я, — но это ничего не меняет. Бери свою попку, сажай ее за стол, и переходим к упражнению номер тридцать четыре. А я все-таки посижу здесь, на подоконнике...»

«Слушай, но почему, объясни мне?» — прищуривается она.

«Сабрина, ты не понимаешь...»

«Ты хочешь сказать, что я дура?»

«Да, то есть, нет...» — сразу же поправляюсь я.

«Но я же не дура, ты же сам говорил на прошлом занятии, что я делаю успехи, я даже выучила, что такое херпект!»

«Перфект», — поправляю я...

«Да какая разница?»

«Очевидная, — говорю, — херпект — это неизвестно что, а перфект — это форма прошедшего времени...»

«Но почему, почему ты не хочешь смотреть на меня? — опять заводится Сабрина. — Почему ты не хочешь сделать мне приятное одним своим взглядом, почему ты делаешь из моей жизни сплошной херпект?» — заламывает она руки.

«Я же говорю, ты не по-ни-ма-ешь...»

И тут она вдруг шепчет:

«До меня наконец дошло... ты голубой...»

«Ну конечно, — неожиданно для себя говорю я, — я гей, самый голубой гей на планете, меня женщины не интересуют. Довольна? А теперь открывай свою тетрадь и читай вслух тридцать четвертое упражнение...»

Сабрина смотрит на меня как-то странно.

«А почему же ты тогда гнал на "Смэш"?» — спрашивает она.

«Шифровался, — отвечаю. — Думаешь, твой отец взял бы на работу голубого репетитора?»

Она садится за свой учебный столик, я вижу это боковым зрением баскетболиста, поворачивается ко мне в профиль и начинает:

«Ихь верде... Постой, — говорит она, неожиданно прозрев. — Но ты же какой-то неправильный голубой...»

«Я нормальный голубой, — отстреливаюсь я. — Я с парнем живу, читай давай...»

«Ну, если ты нормальный голубой, тебе должно быть пофиг, женщина я или нет, и вообще пофиг, что на мне надето...»

Знаешь, Баз, в какой-то момент я просто-таки завис... А и в самом деле, — думалось мне, — все так просто... Меня охватывает какое-то бешеное отчаяние. Выходит, это я, ни за что ни про что записался в пидары. Наша песня хороша, начинай сначала. Доказывай ей теперь, что ты все-таки натурал, но ведь ей же только этого и надо...

«Да тебе вообще должно быть по барабану. Вот я сейчас встану и сяду к тебе на колени, — Сабрина забивает последний гвоздь в гроб моей псевдопидарской ориентации, — если ты голубой, наш урок продолжится дальше...»

Она и правда встает и идет с тетрадью ко мне.

«Стой, — говорю я и оборачиваюсь, — стрелять буду...»

«Что?» — теряется она.

Тогда я меряю ее взглядом с головы до ног и наконец говорю:

«Все, солнышко... Все».

«Что? — довольно улыбается она, замечая мою растерянность. — Ты больше не голубой?»

«А я, — говорю, — вообще не голубой, я просто не хочу тебя больше видеть, я увольняюсь. Тшюсс, майне либе!» (Прощай, засранка ты малолетняя).

Я сгребаю с подоконника книжки и собираюсь уходить.

«Стой, — теперь уже говорит она, но вместо "стрелять буду" добавляет банальное "кричать буду"»

«И кричи, — соглашаюсь я, — кричи сколько влезет, шлифуй фонетику, вспоминай херпект, а я ухожу, мне тут делать нечего...»

«Но я же в самом деле закричу», — почти в отчаянии разводит она руками.

«Битте шён!» (Слышишь, дурында, кричи, кричи, сколько влезет!)

«Ты этого хочешь, честно? А может, все-таки останешься?»

«Нет, — говорю я. — Я ухожу, ихь габе алле генде фолль цу тун!» (Делать мне больше нечего, чем фигней страдать с такой дурой).

И тут она как недорезанная, начинает изо всех сил верещать, что... что я... ты представить себе не можешь, что я ее насилую... И в ту же минуту влетает Камилла и тоже начинает орать, как обезьяна, причем орет она какую-то чушь, ни единого слова не разобрать... Я так и не понял, чего она хотела: спасти Сабрину или чтобы ее тоже изнасиловали...

— И че? — у меня перехватывает дыхание.

— Да ниче... Я хватаю подушку и со всей дури луплю Камиллу по кумполу... Камилла умолкает и падает... А я, опрокидывая мебель, вырываюсь из квартиры...

— Мда... — только и могу выдохнуть я.

— Как думаешь, что они теперь со мной сделают?

— Кто — они?

— Ну, папик Сабрины и его менеджеры.

 — Даже не знаю...

— А я знаю, — сокрушенно вздыхает Икарус... — И ума не приложу, что с этим делать...

— Может, позвонить телефонной службе доверия? — непонятно зачем предлагаю я.

 

Наш настольный будильник на кухне высвечивает 23:93. Как-то Кэт уронила его на пол, и он теперь глючит, впрочем, иногда это создает иллюзию, что у нас времени — навалом, а если и не навалом, то во всяком случае больше, чем у других.

Мы упрямо сидим дома, жрать у нас совершенно нечего, но и, если честно, нам сейчас не до жратвы. В который раз перебиваемся кофе, доливая в него остатки вчерашнего коньяка, и курим. Пепел стряхиваем в скорлупу от кокосового ореха. А когда все это до чертиков надоедает, я молча высовываюсь в окно и начинаю разглядывать темные крыши павильонов детского сада — отсюда, сверху, своим старым выцветшим шифером они напоминают западню. Через несколько улиц от нас в небо бьют световые пушки какого-то ночного клуба, как будто выискивая бомбардировщиков воображаемого противника или усталых ангелов, после тяжелого трудового дня возвращающихся домой. В нашем дворике горят только два фонаря — один на въезде, а другой на козырьке нашего подъезда, остальную территорию оккупировала густая липкая темень.

Я выбрасываю окурок, он падает, как крошечный метеорит, и уже собираюсь вернуться к Икарусу, но вдруг вижу, что в наш дворик на бешеной скорости влетает большой черный джип «Чероки». Он подкатывает к соседнему подъезду, а их в нашем доме аж целых два, резко дает по тормозам, с переднего сиденья выглядывает чей-то голый череп, кивает и исчезает в кабине. «Чероки» опять газует, пролетает последние десять метров и тормозит так резко, что его заносит и бросает задними колесами на клумбу тети Тани.

«Пипец пацанам, — думаю я. — Сейчас тетя Таня порубит их всех лопатой и расхреначит им джип...» Шутить с ней — себе дороже. Тетя Таня была адвентисткой седьмого дня, что как бы само собой обязывало ее быть еще и пацифисткой. Но только в одном случае, — если кто-то трогал ее цветы, — ни о каком пацифизме и речи быть не могло. Однажды она разбомбила из окна картошкой какого-то гопника, вздумавшего нарвать своей девушке ромашек, а как-то облила кипятком алкаша, остановившегося у клумбы отлить... Короче, если бы тетя Таня сейчас не спала и не видела свои адвентистские сны, случилось бы что-то непоправимое.

Из «Чероки» вывалились четверо чуваков в спортивных костюмах. Они закурили, а последний, пятый, спрыгнул с водительского места, открыл багажник, достал оттуда бейсбольные биты и глянул куда-то вверх, как будто эти пацаны приехали на разборки с ангелами, которые устало возвращались домой над их территорией и клали на их авторитет. И вот пацаны стояли, курили и смотрели куда-то вверх, наверное, ожидая, что ангелы сами спустятся и начнут свой гнилой базар... Но о чем конкретно с ними можно базарить, я как-то не совсем понимал, с ними ведь хоть базарь, хоть не базарь, у них же вон какая крыша... И вот тут мне что-то стало явно не нравиться... Более того, я даже понял что именно — мне не нравились бейсбольные биты, очень не нравились, хотя я не был ни пацифистом, ни адвентистом седьмого дня. Что касается самого бейсбола, то я даже правил не знал... И тогда я очень осторожно спросил:

— Икарус, а скажи мне, пожалуйста, что за машина у отца Сабрины?

— Черный «Чероки», — как-то совсем беззаботно ответил он, — большой черный «Чероки»...

— И ездит на нем он не один...

— Ну да, — соглашается со мной Икарус. — Обычно с ним два менеджера и два секретаря, все они в спортивных костюмах, а в багажнике у этих отморозков бейсбольные биты...

Когда я снова посмотрел вниз, возле клумбы уже никого не было...

 

Через каких-то десять секунд мы изо всех сил карабкались по решетчатой железной лестнице на чердак. Может, со стороны мы были похожи на двух полоумных хомячков, что туда-сюда носятся по игрушечному домику, во всяком случае, глаза у нас были такие же остекленевшие, остекленевшие от страха, и нам было не до игр. Впереди мчался Икарус. В последний момент он схватил за шкирку самое дорогое, что у нас было, то есть Мяуцзедуна, и теперь тащил его по лестнице. С чердака мы вылезли на крышу и там, пригибаясь и маневрируя между антеннами, добрались до будки, через которую можно было попасть в соседний подъезд. Мигом спустившись на последний этаж, мы спугнули каких-то малолеток, которые курили драп, слушая музыку на переносном магнитофоне, и вызвали лифт. Он поднимался нестерпимо долго... Малолетки молча переводили взгляд с нашего Мяуцзедуна на Икаруса, потом на меня, а потом друг на друга, а дальше — на свою дурь, и наверное, думали: хорошая дурь, растуды ее.

А когда зассанная кабина лифта наконец изволила прибыть на наш этаж, Икарус вдруг сказал:

— На, — и вручил мне Мяуцзедуна. — Дверь подержи.

Я взял Мяуцзедуна под мышку и заблокировал дверь. Икарус подошел к малолеткам.

— Чуваки... — начал он. Чуваки вдруг как-то отпрянули, а наверное самый продвинутый из них сказал: — Спокойно! Вы видите в данный момент то же, что и я? — Все согласно закивали. — Тогда нам нечего бояться, — продолжал самый продвинутый, — потому что это наш коллективный глюк, нас просто глючит всех вместе, и мы видим один и тот же глюк, это же...

— Чуваки, — прервал его Икарус, — чуваки, гоните дурь...

— Вы тоже это слышали? — спросил самый продвинутый. — Чуваки молча закивали. — Пацаны, да он же смешной, — попробовал было засмеяться продвинутый, но как-то сразу сник, заметив, что никому не смешно. — Чего вы? — не понял он. — Это же глюк!

— Да-да, — согласно кивнул Икарус, — я глюк, а теперь гоните дурь!

Икарус подошел к самому продвинутому и взял его за грудки. Тот, немного помявшись, все-таки достал из кармана спичечный коробок.

Потом мы спускались вниз, а малолетки, наверное, думали: да ну ее к черту, эту дурь, если после нее так глючит, что наш коллективный глюк приходит и забирает нашу коллективную дурь, на которую мы все скидывались. И только самый продвинутый, наверное, пытался убедить их, что все не так уж и плохо, что глюк был не такой уж агрессивный, ведь он забрал только дурь и ничего больше, а магнитофон  оставил. И что можно попробовать покурить еще, тогда глюк, скорее всего, вернется, и дурь можно будет выпросить назад, а если глюк не согласится, то обменять, — обменять, скажем, на магнитофон.

На первом этаже Икарус вдруг остановился, положил коробок в задний карман джинсов и вынул оттуда перочинный нож.

— А это что за хреновина? — спросил я.

— Нож, — объяснил он, — китайский нож.

— Да вижу, что китайский, но что ты собираешься делать?

— Как что? — удивился он. — Защищаться, а если понадобится, то и нападать.

Я попытался представить, как Икарус обороняется китайским ножом для затачивания карандашей от пятерых чуваков с бейсбольными битами — и у меня ничего не получилось.

— Знаешь, — сказал я, — по-моему, единственное, что можно сделать этим ножом, так это харакири, как китайцы.

— Китайцы не делают харакири, — возразил Икарус.

— Какая разница, делают они харакири или нет... Я просто хочу сказать, что с этим ножом нам ничего не светит.

— Ты что, — сказал вдруг Икарус, и нехорошие огоньки блеснули в его глазах, — сомневаешься в моих силах?

Я очень хорошо знал, что значат эти огоньки и чего именно можно после них ждать. Точнее, я знал, что после них ничего хорошего ждать не стоит.

— В твоих силах, чувак, я не сомневаюсь, напротив, я очень предвзято отношусь к китайцам, а особенно к их легкой промышленности...— парировал я.

После таких моих слов Икарус толкнул дверь ногой и вышел, а мне не оставалось ничего другого как следовать за ним. Слава всем святым, там никого не было, поэтому ни обороняться, ни нападать нам не пришлось. Я облегченно вздохнул и уже собирался рвануть за дом, подальше отсюда, куда-нибудь в заброшенные гаражи, но в последнюю минуту заметил, что Икарус идет в сторону одинокого «Чероки», увязшего задним колесом в адвентистской клумбе. Даже Мяуцзедун у меня под мышкой нервно заерзал. Чем ближе Икарус подходил к «Чероки», тем быстрее становился его шаг, и в конце концов мой взбешенный кореш побежал, упал перед самым джипом на колени и резко замахнулся китайским перочинным ножичком. Он с силой ударил им в колесо, там что-то гулко звякнуло и отлетело на клумбу.

— Ненавижу китайцев, — прошипел Икарус, и джип, словно соглашаясь с ним, разорвал ночную темень и тишину неистовым поросячьим визгом сигнализации.

Ситуация усложнялась еще и тем, что из-за этого визга могла проснуться тетя Таня, которая мигом организовала бы против нас, потенциальных разорителей своей адвентистской клумбы, кровавый и страшный крестовый поход. Икарус виновато зыркнул в мою сторону, словно извиняясь, но потом в его глазах снова блеснули злые огоньки, и я понял, что «Чероки» обречен.

И правда, Икарус вырвал из земли один из кирпичей, которыми была огорожена адвентистская клумба, и, замахнувшись им над головой, со свистом обрушил его на лобовое стекло. В ту же минуту в окне тети Тани вспыхнул свет, а на лестнице между седьмым и восьмым этажами замелькали тени, быстро спускавшиеся вниз...

«Отче наш, сущий на небесах, сделай так, чтобы тетя Таня-адвентистка подумала, что пацаны из "Чероки" умышленно наехали на ее адвентистскую клумбу, а те, в свою очередь, — что тетя Таня разбила им за это стекло», — несясь на всех парах в направлении заброшенных гаражей, молились мы с Икарусом и Мяуцзедуном, если последний, конечно, знал, как это — молиться.

 

— Знаешь, — сказал я, — а вот что было бы, если бы Тарас Григорьевич Шевченко родился не тогда, когда он родился, а, скажем, в тысяча девятьсот восемьдесят третьем году... — дурь и правда была хорошая, а после хорошей дури я всегда начинал молоть всякую хрень. Икаруса же, напротив, пробивало на умняк, и он становился молчаливым и депрессивно-угрюмым... Короче, мне дурь развязывала язык, а ему наоборот — завязывала.

Взобравшись на третий этаж недостроенного во время совка паркинга, благополучно миновав все дыры в полу, провалившись в которые можно было пролететь метров пятнадцать и сказать жизни аста ла-виста, мы нашли небольшую комнату с несколькими старыми шинами и молча уселись на них. И тут Икарус достал трофейную дурь. Но проблема была в том, что ни у кого из нас не было папирос, которые можно было использовать как гильзы... Бумаги у нас тоже не было. Тогда после некоторого раздумья Икарус вынул из кармана гривну и сосредоточенно стал сооружать косяк из купюры.

— Ты что, — обалдел я, — ты знаешь, сколько на бумажных деньгах бацилл?

— Чего? — вылупился Икарус.

— Бацилл, так даже сифак можно подцепить.

— И ты откажешься от дури из-за какого-то там сифака? — удивился он.

Делать было нечего.

— Так вот, — продолжил я свою мысль, — если бы Тарас Григорьевич Шевченко родился, скажем, в тысяча девятьсот восемьдесят третьем году и был, ну, не крепостным, а например, каким-нибудь беспризорником в совет-ском детском доме, то из него, должно быть, получился бы неплохой рэпер, который читал бы жесткий социальный рэп на всю страну и который не дал бы зажраться разным ублюдкам и обличал бы их аферы, их блядство и разврат... А вместо того дерьма, которое он рисовал, учась у Брюллова, он бы бомбил своими граффити «рассадники зла», которые больше всего достают и угнетают и без того угнетенные слои — например, налоговую и милицию. И я это беру .не с потолка, уважаемые скептики и поклонники батьки Тараса, я беру это из «Кобзаря», стихи которого, видит Всевышний, по-своему гениальны... И что бы, скажем, мешало нашему гению, родившись в 1983-м, перефразировать широко известное «у каждого своя доля и свой шлях широкий» на более патетическое и поэтическое «у каждого своя карма и свой джип "Чероки"»...

— На фиг «Черокки»... — попросил Икарус.

— Ладно, — согласился я, — тогда он вышел бы на сцену в широких джинсах с мотней до колен и хоккейном капюшоне и прочитал бы «у каждого своя карма и на фиг чероки»... — а под сценой в это время сидел бы я, и я бы сказал: йо big daddy TARAS, ты в натуре рулишь!!!

— Оставь Тараса Григорьевича, — отозвался Икарус, — не трогай старичка.

— Я так не могу, — объяснил я, — мне сейчас надо думать, думать вслух.

— Думай, но Тараса Григорьевича оставь в покое.

— А о чем же мне тогда думать?

— Ну, о свободе, например.

— О свободе в глобальном смысле или в каком-то более узком?

— А ты и так и так думай... Вот мы с тобой сейчас свободны, абсолютно свободны...

— Я, кажется, понял, к чему ты клонишь, старик...

— Это очень хорошо, а то я еще и сам не понял, к чему я клоню...

— Ты клонишь к тому, что мы с тобой полные лузеры, что у нас есть абсолютная свобода без всяких там глобальных или более узких смыслов, а мы просто не знаем, что с ней делать...

— Не знаем, — прошептал Икарус и зевнул.

— Но я, кажется, знаю, кто знает... Телефонная служба доверия... — пояснил я и достал из заднего кармана джинсов визитку.

— Алло, — услышал я сонный шепот в трубке.

— Анжелик, так тебя, кажется, зовут?

— Да, меня, кажется, так и зовут.

— Так тебе кажется или ты на самом деле Анжелик?

— Я на самом деле Анжелик, а ты знаешь, который час?

— Знаю, — ответил я. — Сейчас ночь.

— Ну вот, — объяснила она, — а нормальные люди ночью спят.

— В том-то и дело, я не совсем нормальный, ты должна меня помнить, мы вчера познакомились, в «Лондоне», припоминаешь?

— Еще бы, — ответила она, — у тебя очень тяжелый и нахальный кот... всю ночь мешал мне спать и пытался лечь мне на грудь...

— Ну, он такой, он любит женскую грудь...

— Хорошо, надеюсь, ты не для того мне звонишь, чтобы сказать, что сегодня твой кот никак не может уснуть без женской груди?

Я взглянул на Мяуцзедуна, мирно спящего у Икаруса на животе.

— Ну да, не для этого. Слушай, у меня проблема, большая проблема, потому я, собственно, и звоню...

— Что за проблема?

— Я не знаю, что делать со своей свободой...

— Свободой… в каком смысле?

— В прямом...

— Понимаешь, — объяснила она, — свобода, как я думаю, может быть разная... Тебе могут просто сказать «свободен» — и это тоже в какой-то мере свобода. А еще... как-то в детстве я потерялась в зоопарке. Чем не свобода? Но что делать, я тоже не знала...

— Да, мне сегодня говорили «свободен», трижды, кажется, — согласился я, — но в зоопарке я не терялся, я потерялся в... ну, короче, в мире я потерялся...

— А мир — это и есть большой-пребольшой зоопарк, — недовольно проворчал Икарус, который какого-то черта вдруг проснулся…

— И вот теперь я, как говорится, вольный казак, то есть абсолютно свободен и не понимаю, что мне с этим делать...

В трубке дышала тишина.

— Знаешь, — сказала после паузы Анжелик, и в ее интонации не было ничего, что напоминало бы психолога с телефонной службы доверия, в голосе были только усталость и грусть, — если ты сейчас в самом деле абсолютно свободен, приезжай, будь добренький, ко мне... Я в больнице...

После этого она назвала адрес больницы, номер корпуса и палату. Цифр были ровно пять... И как только она договорила, в трубке раздались короткие гудки. Я попытался набрать этот номер еще раз, но металлический голос сообщил: «На вашем счету недостаточно средств, чтобы совершать звонки».

СВОБОДЕН...

— Икарус, мне надо в больницу, хорошенько запомни пять цифр,— сказал я.

— Зачем? — очнулся он.

 — Все за тем же...

— Анализы на сифак? — офигел Икарус.

— Нет, — спокойно сказал я, — там можно узнать, что делать со свободой... потому что телефонная служба доверия сейчас в больнице...

— Какого рожна она там сидит?

— Не знаю, — пожал плечами я, — не успел спросить... А когда позвонил во второй раз, мне сказали, что я СВОБОДЕН...

— Чувак, тебе однозначно нельзя столько курить, — поставил диагноз Икарус.

 

Но мне было все равно: я был четыре раза СВОБОДЕН и один раз абсолютно-глобально вольный. Икарус остался в гараже кемарить с Мяуцзедуном, а я пошел в больницу, пообещав вернуться утром.

По дороге даже забежал в ночной маркет, с облегчением поняв, что там не разыгрывают очередную красную «Ямаху», на радостях купил целый килограмм бананов. Было три часа ночи, и сонная кассирша вполне справедливо глянула на меня как на идиота. И правда, зачем не-идиоту может понадобиться килограмм бананов в три часа ночи?

А когда наконец дошел до больницы, то обломался. В полчетвертого ночи входные ворота — четыре метра высотой — конечно, заперты, да и в самой больнице светилось всего несколько окон. Впрочем, сдаваться никто не собирался. Я попробовал было лезть, удерживая бананы в руке, но у меня ничего не получилось. Тогда я не придумал ничего лучше, как перебросить их на ту сторону, — так бросает морской пехотинец рюкзак с гранатами, тушенкой и фотками своей девушки в нижнем белье. Бананы упали на газон с глухим звуком, и их сразу же накрыло из поливального автомата. Оказавшись на самом верху забора, я, немного поколебавшись, все-таки спрыгнул вниз и вдруг почувствовал, что под моей левой ногой что-то отчаянно чавкнуло... Короче, из пяти бананов уцелел только один. Я поднял его, оторвал от раздавленной грозди и сунул за пояс джинсов, как кольт сорок пятого калибра.

 

К счастью, черный ход оказался открытым, слева от него сразу же начиналась лестница. Я ступил на плохо освещенный квадрат с несколькими стульями и телефоном на стене. Тут начинался коридор, перед входом в который сидело некое тело в белом халате, положив голову на тумбочку.

Я не успел сделать ни шагу, как тело подняло голову и остановило на мне свой мутный взгляд.

— Ты кто? — спросило меня тело голосом пожилой санитарки. Даже на расстоянии трех метров, разделяющих нас, на меня повеяло родным запахом перегара. — К кому? — продолжила она допрос, икая так громко, что по коридору катилось эхо. Я молчал. — Ну, чего вылупился? День рождения у меня севодни...

Но именно икота меня и спасла — во время икания санитарке, похоже, показалось, что я что-то ответил, — она укоризненно покачала головой и сокрушенно прошептала:

— Ох, уж эти мне влюбленные...

Она вынула из тумбочки белый халат, комнатные тапочки и протянула все это добро мне.

— Зачем? — не понял я.

— Так положено. Чтоб микробов не было. Ты хоть знаешь, ско...ок... око на тебе микробов?

Я не знал.

— Обув коло меня оставишь, — добавила она, икнув.

Я набросил на плечи халат, потом влез в комнатные тапочки с медвежатами. Они были размера так тридцать шестого, не больше, поэтому половина моей ступни оставалась на полу. Я хотел уже спросить, не найдется ли у нее чего-нибудь побольше размером, но санитарка уже мирно дремала на своей тумбочке.

 

Если ты хочешь что-то вычеркнуть из своей жизни, то его, это что-то, надо вычеркивать линиями таких вот коридоров, — пустых, полутемных коридоров, с серыми дверями и номерами палат.

В этой больнице было столько коридоров, сплетенных в мудреные темные лабиринты, что казалось, люди попадают сюда вовсе не для лечения, а только для того, чтобы прятаться здесь от смерти.

И вот я шел этими коридорами в своих трофейных комнатных тапочках тридцать шестого размера и искал номер нужной палаты, даже не представляя, что буду делать потом, когда ее найду. Я уже почти потерял надежду, но нумерация палат вдруг наладилась. «Может, за меня стал молиться сам Билл Даун», — подумал я и посветил себе зажигалкой, потому что забрел в совсем темный закуток. Как ни странно, отсутствие освещения действовало на меня успокаивающе, во всяком случае в темноте не так просто заметить, что я в долбаных тапочках с медвежатами. Не знаю почему, но они меня просто убивали. Посветив на дверь последней в этом коридоре палаты, я понял, что нужная мне должна быть сразу за поворотом. Еще через несколько шагов я оказался в новом коридоре, который кончался большим, почти во всю стену, окном. В серой квадратуре кто-то сидел, потому я не придумал ничего лучше, как дунуть на свою зажигалку и подойти к этой одинокой фигуре.

— Привет, — прошептал темный силуэт голосом блондинки из телефонной службы доверия, когда я остановился в нерешительности метрах в двух, — у тебя такие забавные шлепанцы...

— Ты что, как кошка, видишь в темноте? — удивился я.

 — Нет, просто они тут одни на всех посетителей, — объяснила Анжелик.

Это чуток выбило меня из колеи, но я все ж таки вспомнил, зачем пришел, и сказал:

 — Ну.

— Что — ну?

— Ты же обещала сказать, что делать со свободой...

— Подойди ближе, — попросила она.

Я подошел к ней почти вплотную и, заглянув в ее глаза, спросил, сгорая от нетерпения:

— Так что же мне с ней, черт возьми, делать?

— А вот что, — сказала она, притянула меня к себе за дурацкий белый халат и жадно, но в то же время и умопомрачительно нежно, припала своими устами к моим шершавым и пропахшим каннабисом губам.

Думаю, не стоит рассказывать, как долго и нудно я искал выход из этого запутанного лабиринта. Я, как привидение, слонялся по коридорам и наконец совершенно случайно вышел на спасительную пограничную тумбочку. Там я осторожно переобулся, снял халат, а тапочки поставил возле санитарки. Та подняла на меня свои мутные глаза и в который раз вопросила:

— Ты кто?

— С днем рождения! — выпалил я, достал из-за пояса банан и добродушно протянул ей.

 

— Да будь ты человеком, у вас там что, одни гестаповцы? — говорит Икарус совершенно обалдевшему оператору мобильной компании, услугами которой мы пользовались, пока у нас не кончилось бабло и нам не сказали СВОБОДЕН, — у меня тачка заглохла в поле, в тачке беременная жена, до роддома тридцать километров, на счете — нули, сечешь?! Ты хочешь взять на себя такой грех? Слышишь, я тебя из-под земли достану, если моей жене придется рожать в чистом поле...

— Хорошо-хорошо, — бормочет оператор в шоке, — давайте я вызову вам «скорую»...

— Не надо нам «скорую», просто позвоните моему другу и скажите, чтобы набрал меня, я же ничего больше не прошу!

 

— Ну, как я его? — спрашивает Икарус, сбросив оператора с линии...

— Если бы твоя жена и правда рожала в чистом поле, — ответил я, — ты бы до такого не додумался...

После этих слов наш дружбан и правда перезвонил.

— Харе рама, — сказал я.

— И кому это там приспичило рожать в такую рань да еще в чистом поле? — недовольно поинтересовался он.

— Никому, — поспешил объяснить я, — у нас нули на мобиле, пришлось развести оператора...

— То есть никто не рожает? — переспросил он.

— Да, — согласился я, — никаких схваток...

— Ладно, — ответил он, — я сейчас очень занят, перезвоню через полчаса.

— Ты занят, в такую рань?

— Да, занят, чуваки, я солнце встречаю... Вот встречу и сразу перезвоню...

Это был наш старый кореш Яцек, год назад он стал кришнаитом и теперь, судя по всему, как любой порядочный кришнаит, заботящийся о чистоте своей кармы, каждое утро встречал солнце, будто любимую на вокзале.

И вот мы тоже смотрим в пробоину окна и наблюдаем, как из-за байконура, недавно построенной церкви, медленно и осторожно восходит солнце, так, словно оно и впрямь прибыло в незнакомый город и теперь не знает, куда податься. Я смотрю на него и понимаю, что если оно, то есть солнце, есть, то все не так уж и паршиво. И что, в конце концов, не так уж и плохо просыпаться каждое утро, смотреть на него и это понимать. Все-таки кришнаиты мудрые.

 

У Яцека была долбаная жизнь, и кришнаитом он стал неслучайно. Скажем так, после всего, что он пережил, обращение в кришнаитскую веру — это самое простое, что могло с ним произойти. Яцек был нормальным пацаном, если не брать во внимание того, как он зарабатывал бабки. А бабки, в отличие от нас, ему и впрямь были очень нужны — он жил один и содержал свою сумасшедшую матушку, которая целыми днями сидела в наглухо закрытой квартире, иначе давно бы ушла куда глаза глядят. Кажется, у нее была параноидальная шизофрения. А Яцек был у нее поздним ребенком, она родила его от какого-то польского пройдохи, который приехал на завод его матушки стажироваться на несколько месяцев, а после свалил в свою Польшу, оставив после себя подарок, то есть Яцека, и несколько сотен злотых, которые при совке негде было обменять на нацвалюту... А потом Яцек, собственно, родился, он жил себе спокойно до десяти лет, до тех самых пор, пока его мама не потеряла на производстве руку и у нее постепенно не стала падать планка. Когда Яцеку было шестнадцать, он уже полностью ее содержал, другое дело, как...

Знаете, в каждом газетном киоске есть толстые журналы с рекламными объявлениями. В общем, там нет ничего интересного, кроме раздела знакомств, который я иногда листаю и не перестаю удивляться, что кто-то хочет найти дружбу, любовь, секс, какие-то там чувства в таких вот каталогах, где все расположено под заголовком и сокращено до нескольких строк. Короче, в одном из таких журналов среди объявлений а ля «молодая пара ищет парня-би для поездки на море» я как-то наткнулся на объявление нашего Яцека, мол, молодой, симпатичный, ухоженный парень, мускулы, то-се, диплом массажиста, исполнит любые эротические фантазии бизнес-леди, а внизу стоял номер его, Яцека, мобилы. Да-да, чувак был самой обыкновенной ю, или, скажем так, блядем, но я его за это не осуждал — его сумасшедшей маме в самом деле нужны были какие-то дорогущие лекарства. «Дешевле было бы покупать кокаин», — говорил ему я иногда, когда он, набухавшись, совал мне под нос аптечные чеки и матерился.

Проще говоря, он спал с немолодыми стервами (я почему-то твердо убежден, что все бизнес-леди — стервы) и получал за это честно заработанные баксы, ведь каждый зарабатывает как может. Но как-то Яцек так сильно забухал, что на нем просто лица не было, и он время от времени одалживал у меня бабки, которых у меня у самого почти не было. Я, известное дело, давал, потому что просил он на лекарство для матушки, а на самом деле все просаживал на бухло.

— Чувак, — говорил я, — я все понимаю, но ты что, лечишь теперь матушку одной только водярой?

— Я отдам, — говорил Яцек, не отвечая на мой вопрос.

— Чувак, да что с тобой, наконец? — спрашивал я.

— Ничего, — сокрушенно покачал головой он.

— Не ладится с бизнес-леди? — я был один из немногих, кто знал, как он зарабатывает.

— Я завязал с этой х...ней, — сказал Яцек.

— Но как же ты теперь?

Яцек наотрез отказался отвечать. Тем не менее, где-то через полгода мы набрались с ним в каком-то баре, и я наконец обо всем узнал. Поздно ночью мы возвращались домой, и он увидел на дороге какую-то дворнягу. Яцек гнался за бедолагой несколько кварталов, швыряя в нее все, что попадалось под руку. Я его еле догнал и силой завалил на скамейку. Яцек весь съежился, как малый ребенок, обхватил голову руками и заплакал. «Вот напасть, — подумал я, — у чувака тоже падает планка, наверное, это наследственное...»

— Яцек, жизнь, конечно, штука хреновая, это факт, ты выпил... но пес, этот долбаный пес, за которым ты гонялся, он-то тут при чем?

— Да е...ал я всех собак, — пробормотал Яцек, давясь слезами...

И тут его вдруг прорвало. Полгода тому назад он приехал на вызов к какой-то лярве, ей было за пятьдесят.

— Я уже начал было думать о Рейкьявике, — говорил Яцек, — понимаешь, каждый раз, когда мне приходилось трахать такую рухлядь, я думал о Рейкьявике — тогда мне становилось немного легче. Я трахал их, погружаясь в своеобразную нирвану, бредил Рейкьявиком, иначе в нашей семье было бы двое сумасшедших, ты меня понимаешь, Баз?

— Да, Яцек, — кивал я, — понимаю... Рейкьявик.

Короче, эротическая фантазия той старухи состояла в том, чтобы Яцек, если я правильно его понял, занялся какими-то там извращениями с ее пинчером. В списке услуг у Яцека, конечно же, ничего такого не было, поэтому он просто послал ее, оделся и хотел уже уходить... Но тут старая курва позвала своего тупого секьюрити, и тот стал угрожать Яцеку пушкой. Ну, и все, собственно. Как оказалось, нирвана с Рейкьявиком в таких случаях не помогает.

Спустя какое-то время Яцек хотел наложить на себя руки, но вспомнил про свою несчастную матушку и просто безбожно забухал. А пока он бухал, матушка почти безболезненно отошла в лучший мир, случайно спутав на кухне лимонад с уксусом. Яцек похоронил ее и забухал еще сильнее, но через несколько месяцев опомнился и дал по тормозам. Он продал квартиру, потому что там ему все напоминало о матери, и на вырученные деньги купил себе права и вонмобиль, такой себе домик на колесах, стал кришнаитом, это бесплатно, и так кружил по городу, иногда путешествовал по стране... «Путь к вере у каждого свой», — как сказал бы Билл Даун.

 

Когда солнце отрывается от горизонта сантиметров на десять, ну, если мерить на глаз указательным и большим пальцами, Яцек все-таки перезванивает.

— Да, о’кей, Яцек, — в этот раз с ним говорит Икарус, — никакого мяса, деньги на бензин... — он согласно кивает. — А где тебя искать? Где-где? На Пятихатках? А точнее, чувак? Как это, не знаешь? Но они же, блин, большие... Ну, ладно-ладно, найдем как-нибудь...

Семь часов утра. Город начинает потихоньку оживать.

— Никакого мяса, это кришнаиты так... про женщин? — глаза мои медленно, но упрямо закрываются…

— Про мясо убитых животных... Все кришнаиты — вегетарианцы... У него даже пес вегетарианец, прикинь?

— Яцек отважился завести собаку?

— Выходит, что так. Французский бульдог, зовут Сигнал. Говорит, замечательно медитирует...

— А что он вообще говорит?

— Говорит, что если мы достанем бабки на бензин, то можем у него пожить, и вообще, он может нас куда угодно, хоть на море отвезти... Но никаких убитых животных...

— Икарус, да мы с тобой сами, как убитые животные, а убитым животным на море делать нечего, это уж поверь мне...

 

Мы спим где-то так часов до девяти, как настоящие лентяи, пока нашу бетонную комнату не прогревает яркое солнце так, что она становится похожей на микроволновку, а мы с Икарусом — на двух цыплят гриль — но таких тощих и замученных, что от одного взгляда на таких бройлеров, наверное, сразу пропадает аппетит. Но никакого мяса, никаких убитых животных!

Первым просыпается мой кореш. Он долго и задумчиво вышагивает по маленькой комнатке недостроенного при совке паркинга и держит Мяуцзедуна под мышкой, как теннисную ракетку. Мяуцзедуна это, похоже, устраивает. Он обреченно висит себе, поджав длинные худые лапы.

Тут, наконец, продираю глаза и я, чувствуя, как раскалывается череп и как дико меня сушит. Слезаю с шины, подхожу к щербатой амбразуре окна и потягиваюсь навстречу солнцу. Но солнце, как было за фиг-знает-сколько километров от меня, так и остается висеть на небе, как гигантская, ввинченная неизвестным великаном-электриком лампочка...

Каждое мое слово пронзает мозг тончайшими иголочками, но такая иглотерапия явно не идет мне на пользу, и потому я решаю какое-то время помолчать.

Икарусу, похоже, не лучше моего, но он говорит, что собирается отвезти Мяуцзедуна Кэт, на какое-то время, разумеется, хотя и не знает, как она к этому отнесется. Я только киваю, соглашаясь, и разглядываю желтые и фиолетовые круги, всплывающие у меня перед глазами.

Не знаю почему, но мы договариваемся ровно через два часа встретиться в одном из парков центра, у памятника жертвам чернобыльской катастрофы.

Первой более или менее нормальной идеей, всплывшей в моей голове в это постобдолбаное, неимоверно сложное, неприветливое утро, — было почистить зубы. Но тут я понял, что наши зубные щетки, мои тюбики зубной пасты и вообще все — наши свитера, футболки, наши воспоминания, «Рэд Элвисы», любимые книжки, мой надувной матрас и моя любимая тарелка с Мальчишем-Кибальчишем, короче, все это осталось в квартире, которую мы снимали у старого алкаша Рулерта и которую вчера могли спокойно оккупировать чуваки, приехавшие на черном «Чероки».

Нет, я не был фетишистом, но у меня были вещи, которые много для меня значили. Так повелось с самого детства, у меня всегда была одежда с большими карманами, куда можно было прятать свои любимые игрушки. Я запихивал в боковые карманы на уровне коленей пластмассовых викингов, железные танки, а в нагрудные карманы, ближе к сердцу, иногда норовил запихнуть какого-нибудь грязного, подобранного на улице котенка. Собственно, теперь, в это тяжелое утро, я очень жалел, что у меня нет штанов, в которых бы уместились все мои книги, свитера, тарелка с Мальчишем-Кибальчишем, и все такое прочее.

 

Узнать, что же произошло с нашей квартирой, мне так и не пришлось. Я добрался до подъезда, но подниматься на шестнадцатый этаж одному не было никакого желания. И тут я заметил маленького, стриженного «под ноль» пацанчика, который весело топтался по лобовому стеклу, валявшемуся на асфальте рядом с разутюженной колесами адвентистской клумбой. Звали пацанчика Сережа, а по стеклу он топтался потому, что ему нравилось, как оно под ногами хрустит. Во время нашего нехитрого диалога Сережа постоянно называл меня дядей, из-за чего я занервничал.

— Понимаешь, дядя, — говорил он, — зимой много замерзших луж, я топчусь по ним, и они хрустят... А сейчас же лето, и лужи не замерзают... А утром я проснулся, глядь в окно, а на асфальте что-то блестит. Я подумал, что это лужа замерзла, а когда спустился сюда, вижу — стекло... Ладно, — думаю, — хоть стекло потопчу... Вот я его и топчу...

— Молодец, Сережа! — зачем-то похвалил я.

Сережа, видимо, тоже не понял, зачем я его похвалил, потому просто пожал плечами и продолжил азартно топтаться на осколках стекла.

— Сережа, — предложил я, — а хочешь пять гривен?

Сережа в момент утратил интерес к стеклу.

— Конечно, хочу, дядь... давай, — протянул он руку.

— Дам, но сперва помоги мне.

Через несколько минут Сережа вернулся вниз и рассказал, что, мол, все тихо, дядя, никого нет, дверь на месте... Я отдал ему пятерку, а сам вдруг подумал, что там, на шестнадцатом, ему могли дать вдвое больше, и потому побрел в направлении проспекта.

Я даже не подозревал, что меня ждет, и эта свобода начинала мне нравиться. А Сережа стал дотаптывать лобовое стекло — похоже, стекло нравилось ему не меньше, чем мне свобода, но в отличие от меня, Сережа знал, что с этим делать.

 

Козероги

Что бы вы ни делали, ваши мысли будут только об одном: о сексе, созвездие Козерога в этот день войдет в особенную позу, то есть фазу, и благодаря ей у Козерогов на целую неделю повысится сексуальная активность, доверьтесь и подарите любви как можно больше времени. Не теряя ни минуты, займитесь сексом прямо сейчас.

 

Свалив подальше от своего дома, я почему-то вдруг подумал, что мой шефуля, то есть Сан Саныч, нормальный, в принципе, чувак. Ну, не в том смысле, что у него проблемы с женой, а в нормальном смысле, то есть, что нормальный человек. «Могут же быть импотенты нормальными людьми, в конце концов», — думал я. Тогда я решил поехать в редакцию и просто попросить у него свою зарплату на две недели раньше...

— Сан Саныч, — сказал я, — попал, понимаете, меня выставили на улицу, и мне не на что снять другую квартиру.

Сан Саныч по-ковбойски сидел передо мной, положив ноги на редакторский стол. На его левой кроссовке блестело свежее розовое пятно жвачки. Казалось, он боится встать, чтобы не прилипнуть к полу.

Шефуля тем временем пошевелил ногами, свалив на пол несколько карандашей, пару накладных и чуть не опрокинув кактус. Я в последний момент успел подхватить горшок. Короче, ковбой был из него хреновый.

— Ладно, так и быть, — неожиданно согласился он. — Ты получишь половину зарплаты... Чего уж там... — Сан Саныч, этот хреновый ковбой, говорил таким тоном, будто он сам Господь Бог, который вправе решать, давать мне шанс или не давать.

Дальше он неспешным движением снял с шеи ключ и сунул его в замочную скважину большого огнеупорного сейфа, стоявшего здесь же, рядом со столом. Господь Бог, похоже, хранил «шансы» именно в таком вот сейфе. В его железном нутре что-то угрожающе скрежетнуло и хрюкнуло, как будто там, внутри, кто-то сидел и внимательно следил за нами в замочную скважину до тех пор, пока Сан Саныч не ткнул туда ключом и не попал этому «кому-то» в глаз. Я еще ни разу не видел, как шефуля открывает сейф, и потому даже не знал, что и думать. Возможно, для большей надежности, он держал там, внутри, собаку. От хреновых ковбоев можно ждать чего угодно... Короче, я сразу понял, что тут что-то не так... Сан Саныч по инерции повернул ключ, в дверце что-то скрипнуло, щелкнуло, и в руках шефули осталась головка от ключа...

Он обреченно глянул на меня, потом на кусок ключа, потом опять на меня и еще раз на ключ... Казалось, он и сам не мог поверить в то, что произошло.

— П...здец-ц-ц, — прошипел он, как удав, подавившийся жирным кроликом. — Это же был ключ от моего домашнего сейфа... Ты понимаешь, что это значит?

— Нет... — растерянно покачал я головой.

— А это значит, что я теперь не смогу открыть ни этот сейф, ни тот, что у меня дома!!! — чуть не лопнул он от крика. — И это все, блин, из-за тебя! Чтоб мои глаза тебя больше тут не видели! Суки... не редакция, а не знаю что... Таки доведут до инфаркта... Что теперь делать? Куда? Ё... Меня же это... Растуды... Твою мать...

Сан Саныч засучил ногами по столу, и кактус наконец грохнулся на пол.

— А ты пойди поищи ее сперва, — неожиданно спокойно сказал я.

— Кого?! — проорал шефуля.

— Мою маму, придурок. Лет пятнадцать тому назад я ее видел. А теперь она где-то в Португалии... говорят.

Сан Саныч стал снимать ноги со стола, но не удержал равновесия и рухнул вместе со стулом куда-то под батарею.

— Что-что-что случилось? — скороговоркой спросила меня беременная растаманка Светочка.

— Хреновый из него ковбой, — сказал я наконец вслух.

Вконец сбитая с толку Светочка так ничего и не поняла, а я на несколько минут сел за свой компьютер и еще раз подкорректировал последний астропрогноз для Козерогов...

 

Идея Икаруса очень мне не нравилась. Мы ехали к мажорам, но если бы мы ехали к ним просто так — это было бы еще полбеды, а ехать к ним просто так нам, «лохам», было ни к чему... Напротив, мы собирались играть с ними в «понт», и это не предвещало ничего хорошего. Таким неудачникам, как мы, никогда не будет везти в азартные игры, если, конечно, «понт» можно назвать азартной игрой...

Короче, мы с Икарусом ехали в полупустом «фольксвагене» в сторону студгородка. Я сидел и пялился на спецназовские берцы, выглядывающие из-под рясы священника, сидевшего напротив, и думал о мажорах. Мажорами в нашей бывшей общаге называли нескольких отморозков с юридического факультета. У них там было что-то на манер клана. Чуваки заняли полэтажа, завезли туда бильярд, поставили несколько тренажеров и совсем неплохо себя чувствовали. Учебу они проплатили на несколько лет вперед, коменданту отстегнули нормальный пресс бабок, поэтому их никто не доставал. Но, похоже, такая жизнь показалась им скучной — п...дить арабов с медицинского становилось все опасней, арабская диаспора с каждым годом увеличивалась, к тому же они, как настоящие медики, очень часто носили в карманах скальпели, маскируя их под авторучки. Шалавы с окружной мажорам надоели — их было пять и практически каждая годилась им в мамы. Тренажеры, в принципе, тоже надоели, а бильярд они по пьяни облевали текилой и мартини, следы от которых упрямо не хотели исчезать с покрытия — короче, никакой тебе, блин, эстетики...

И вот эти отморозки придумали игру в «понт». Сперва о ней ходили только слухи, но очень скоро стали проявляться и последствия. Я, впрочем, до сих пор сомневаюсь, что мажоры придумали эту игру самостоятельно. Скорее всего, они подсмотрели идею где-то в кино, но для нас с Икарусом это не имело никакого значения. Так вот. Суть игры состояла в том, что мажоры сбрасывались и делали кассу, а потом придумывали какое-нибудь шибанутое задание. Тут уж их больная фантазия работала на все сто. Тот, кто соглашался на игру, должен был или выполнить задание в назначенный срок, или же «попадал» на поставленную сумму. Если игрок обламывался и не мог вернуть деньги, а так чаще всего и происходило, его ждала такая же судьба, как и арабов с медицинского. Обычно «понтовать» соглашались желторотые первокурсники, которым всегда нужны были бабки. Понятно, никаких бабок они не получали, а чаще всего становились боксерской грушей. Правда, несколько раз каким-то отчаянным сорвиголовам удавалось-таки «сделать» мажоров, тогда юрфаковские перцы платили им бабки, выставляли бухло и привозили прошмандовок с окружной.

Сейчас главным у мажоров был Калидор. Его папик, кажется, крышевал автобусный парк. С Калидором нам и предстояло говорить, потому что он был самым разговорчивым... В принципе, договориться с ним было не так уж сложно, главное, надо было четко помнить, что в разговоре его ни в коем случае нельзя называть Калидором.

И вот мы едем к ним — пролетаем мимо детской железной дороги,

настоящей детской железной дороги, на которой я, когда был маленький, так ни разу и не покатался — в детстве меня достали настоящие поезда, так что на эти, детские, я даже внимания не обращал. Дальше проезжаем пожарную часть, кинотеатр, памятник-монумент солдату, который гордо, как фак, тычет в небо дисковый ППШ, угрожая перелетным птицам, самолетам, ангелам и, возможно, самому Господу Богу. А еще он презрительно смотрит из-под своей гранитной каски на торговый центр, в витринах которого торчат манекены в спортивной одежде и футбольные мячи, которые в красноватой подсветке напоминают вырванные сердца каких-то неизвестных существ...

 

Проходя к общежитию через замусоренный рынок, Икарус все время, как гипнотизер, повторяет, что с мажорами будет говорить он. Он, мол, знает, что и как надо говорить, а мое присутствие может только испортить дело.

— Я, я, я буду говорить с этими отморозками и срублю с них бабло, что бы они там ни придумали!

Мы идем как раз мимо рыбных рядов. На улице жара, градусов двадцать семь, почти час дня, и все эти запахи, голоса, цвета, даже воздух, все заползает в меня и толчется там, как кочевники на новом месте. Меня кумарит...

— Ты вообще можешь туда не ходить, — не умолкает Икарус: во-первых, хочет показать, какой он крутой, а во-вторых, он нисколько не сомневается, что я могу отказаться.

Впрочем, меня так кумарит, что я неожиданно говорю:

— Хорошо, я никуда не пойду, только давай купим килограмм зефира в шоколаде...

— Зачем? — удивляется он. — Не думаю, что мажоры его едят...

 

— Ты хоть понимаешь, что тебя отчисляют? — почти по-гестаповски кричат у меня над ухом.

— Солнце мое, мне все равно, мне все это надоело, одним «свободен» больше, одним меньше — теперь это уже не имеет никакого значения...

— Какое еще «свободен»? Ты что, хочешь сказать, что тебе все до фонаря?

— Именно так! — устало киваю я. — Мне все до лампочки.

Я сижу у Милы посреди комнаты на скрипучей расшатанной табуретке. Это как на допросе. Мила такая накрученная, что может развернуться и, как настоящая гестаповка, заехать мне по морде кирзовым сапогом. Радует только то, что на ножках у нее — розовые пушистые шлепанцы, без медвежат, кстати...

Впрочем, Мила не собирается меня бить, она просто делает вид, что меня здесь нет. Я тоже делаю вид, что меня не существует, и делаю это настолько правдоподобно, насколько это можно делать, если ты все-таки существуешь... Она мечется по комнате, перекладывает с одного столика на другой какие-то книжки, садится на кровать, пытается читать конспект, затягивает перед зеркалом волосы в два хвостика, пишет кому-то с мобильного эсэмэски. Может быть, так и пишет: у меня в комнате никого нет, я одна... А я сижу, делаю вид, что меня нет, и молча за ней наблюдаю.

Сегодня она в светло-зеленом топике и таких же светло-зеленых трусиках с прибацаной лягушкой на попке — вид у лягухи такой, будто ее раздавил самосвал, а она все равно продолжает улыбаться. Не хватает только надписи never give up. Меня все еще кумарит, и оттого мне почему-то кажется, что весь этот белый свет пропах дохлой рыбой и раздавленными лягушками... Я отодвигаю табуретку и падаю на кровать Милиной соседки, которая полчаса тому назад свалила сдавать зачет. Мила гневно на меня косится, но продолжает деловито суетиться... А лягушка все прыгает и прыгает у меня перед глазами.

 

Я лежал, погруженный в свои мысли, а Мила все это время не находила себе места.

— Съешь зефира, полегчает, — наконец, сказал я.

— Не говори со мной так, я тебя ненавижу... И потом — мне же нельзя сладкого. Разве я не говорила, что иду к стоматологу?

— Но я же прекрасно слышал: с килограммом зефира в шоколаде...

Мила морщит носик и, наверное, пытается вспомнить хоть что-нибудь из того бреда, который мне пришлось выслушать вчера по телефону. Потом пожимает плечиками и, наконец, усевшись за своим столом, начинает рвать на мелкие кусочки какую-то бумажку.

Когда бумажка была порвана на такие мелкие, мельчайшие кусочки, что мельче уже просто некуда, Мила обвела взволнованным и даже чуть удивленным взглядом всю комнату, и вдруг ее взгляд остановился на мне. Было такое чувство, что как бы я ни притворялся, мол, меня не существует, она меня все-таки заметила, вычислила, спалила... Мила встала из-за стола, зачем-то сняла свой топик и осталась в одних трусиках с придурковатой лягушкой. Ее потрясные грудки ходили вверх-вниз и, как маятники, стали меня гипнотизировать... Милин взгляд опять вдруг пробежал по комнате и в который уже раз остановился на мне. «Ну вот, — подумалось мне, — вершина женского маразма... Сейчас она начнет рвать на куски свой топик... А когда покончит с топиком и трусиками с лягушкой, тогда, наверное, доберется и до меня». Впрочем, до меня Мила добралась значительно быстрей.

 

Через полчаса я сидел на бетонной клумбе, курил и водил языком по своей прокушенной губе, чувствуя солено-металлический привкус слюны.

Икарус вернулся с озабоченным бледным фейсом, я даже не стал ничего спрашивать. Было и так ясно, что мы как настоящие лузеры вляпались в еще одну конкретную передрягу, к тому же — добровольно. Похоже, мажоры придумали такое... Ну, просто такое... Такое...

— У тебя есть сколько-нибудь денег? — спросил Икарус.

Я покопался в карманах и вытащил последние смятые банкноты — что-то около пятнадцати гривен.

— На, — сказал я укоризненным тоном, — но чтобы отдать мажорам, здесь все равно не хватит...

— А мы пока еще ничего не отдаем, — он похлопал меня по плечу. — Нам надо в секонд хенд...

— Куда-куда? — охренел я.

— В секонд хенд, немного прибарахлиться...

— Опомнись, чувак, это последние бабки, на кой хрен нам секонд хенд?

— Спокойно, — он выставил вперед ладони, — и не задавай мне идиотских вопросов! Я же не спрашивал, зачем тебе целый килограмм зефира в шоколаде?..

 

Мы возвращаемся в общежитие мимо продовольственного рынка, и заруливаем на площадку с секонд хендом, которая притулилась здесь же, рядом с рынком. Икарус нервно мнет купюры в кулаке, я сплевываю кровь и думаю о том, что мы опять в капитальной заднице... Чувство капитальности подкрепляет еще и то, что вчера ночью я пообещал вытащить из больницы Анжелик, хотя до сих пор не представлял, как я это сделаю.

Так мы доходим до первого лотка, заваленного старым тряпьем, от которого несет нафталином и дохлыми крысами. За лотком стоит усатый верзила лет пятидесяти. Похоже, что он сам носит эти шмотки.

— Юноша, — заводится он, увидев в руках Икаруса бабло, — могу предложить вам обалденные гавайские шорты, почти новые, прямо с Гавайских островов, хит сезона... — Он роется в тряпках и в мгновение ока выхватывает оттуда шорты неопределенного цвета с виндсерфером на очке. Приблизительно такие же шорты уныло висят и на нем.

— Нет, мне нужен плащ, очень длинный плащ... — обрывает его Икарус, поскольку верзила, кажется, хотел прочитать целую лекцию о преимуществах гавайских шортов.

— Да зачем вам плащ? — никак не может понять продавец. — Ведь это же настоящие гавайские шорты, а на дворе — лето...

— То есть, плаща у вас нет? — переспрашивает Икарус и уже собирается уходить.

— Ладно, — говорит усатый, — я вижу, вы нормальные парни, попробую что-нибудь придумать.

Скорее всего, о нашей «нормальности» ему говорят только бабки в руках Икаруса. Усатый достает из кармана своих гавайских хитовых штанов допотопную трубу величиной с утюг и набирает номер...

— Маня, — говорит он, — иди сюда...

Минуты через две к лотку подбегает тетка в таких же гавайских шортах...

— Маня, хлопцам нужен плащ...

— Да какой еще плащ, у нас же обалденные гавайские шорты, прямо с Гаваев, хит сезона... — начинает она, но верзила ее обрывает:

— Маня, они хочут плащ...

— Хорошо, — косится Маня на бабки в руке у Икаруса, — я вижу, вы нормальные парни, попробую вам помочь.

Она испаряется и появляется минут через десять, у нее под мышкой бежевый плащ, местами заляпанный голубой краской.

— Говорят, из Румынии, — объясняет Маня так, будто это оправдывает тот факт, что плащ местами заляпан краской, — вообще-то он стоит двадцать пять, но из-за краски отдам за пятнадцать.

Икарус молча отдает наши последние деньги. Плащ, как вещдок в американском боевике, запаковывают в прозрачный полиэтиленовый пакет, и он становится нашей собственностью. Мы отходим шагов на двести от рынка, сворачиваем в какой-то дворик, Икарус выбирает самую пыльную пешеходную дорожку, неожиданно вытряхивает плащ из пакета и начинает старательно втаптывать его в землю. Я не знаю, что и думать. Единственное, что приходит в голову, это то, что у Икаруса истерика. Но зачем тогда было тратить последние деньги? Разве нельзя было натянуть кого-нибудь в общаге или, в крайнем случае, настучать кому-нибудь по башке? Я предпочитаю не задавать вопросов... Каждый спасается сам от себя как может...

 

В первый раз менты замели меня за то, что я зашел в книжный магазин... Согласен, звучит как-то глупо, впрочем, это совсем не значит, что читать в моей стране опасно... А случилось это так: я был на первом курсе и слонялся по городу с почти пустыми карманами, во всяком случае, тратиться на книжки я даже не помышлял. А тогда как раз стали открываться книжные магазины, в которых можно было подолгу стоять возле полок и делать вид, что выбираешь какую-то книгу, а на самом деле читать их. Так вот, в одном из таких книжных возле «Детского мира» я начал читать томик Канта. А через какое-то время зашел в такой же книжный, но уже на Сумской, наткнулся там на такой же томик и продолжил читать Канта. Собственно, так я и читал Канта уже несколько недель, кочуя из одного магазина в другой. К слову, Канта я читал небольшими дозами и не потому, что мне было очень интересно, а из-за определенного чувства вины... А чувство вины перед Кантом у меня было еще со школьной скамьи. Началось все с такой банальной и очень далекой от классической немецкой философии вещи, как уборка школьной территории. Моя третья школа располагалась прямо в центре студенческого городка, а наша тогдашняя классуха была совсем зеленая, и нашему классу всегда доставалась аллея под окнами политеховской общаги. И потому, когда другие классы подметали асфальт, сгребали в саду листву (осенью) или расчищали дорожки от снега зимой, мы весь год снимали со школьного забора гондоны, выгребали вороха пивных банок и кучи бутылок из-под водяры. Иногда нам попадались порнографические карты, а в один прекрасный весенний день мы выгребли из-под недотаявшего сугроба целый томик Канта. А поскольку мы тогда еще не знали, кто такой Кант, то решили разжечь из него костер. Я бы вообще не касался этой книги, но издалека мне показалось, что на обложке написано КАНАТ, потому подростковое любопытство победило. И еще в мою память почему-то врезалось то, что Кант был размокший и плохо горел. Мы были глупыми подростками и, помню, так яростно взялись его жечь, как будто это было для нас делом чести. Верите ли, когда мы истратили на него два коробка спичек, все мы так возненавидели Канта, будто он лично перешел дорогу каждому из нас, как будто он сказал всем нам: чуваки, вы — вещи в себе!!! — а мы решили, что он послал нас на... В конце концов пришла наша классная, подозреваю, что она тоже не знала, кто такой Кант, но все равно прописала нам по полной программе. Одним словом, Канта я читал по причине своего школьного дежа вю...

Так вот, в тот вечер мне опять приспичило почитать Канта. На очереди был книжный на Сумской — в том, что возле «Детского мира», я был несколько дней назад. Я послонялся среди стеллажей, полистал книжки, взял Канта, нашел нужную страницу и заторчал над ней где-то на полчаса. А когда собирался уходить, неожиданно заметил рядом с входной дверью два огромных аквариума. Раньше их здесь не было. А я уже, кажется, говорил, что аквариумы и рыбы — моя слабость еще с детства. Я не удержался и присел на корточки перед толстым аквариумным стеклом, а потом стал смотреть в глаза большой коричневой рыбе. Она какое-то время тоже смотрела мне в глаза, ей было неудобно, сами понимаете, из-за расположения глаз, и потому она повернулась ко мне боком и, как мне показалось, немного сощурилась. А потом рыба вдруг развернулась, поплыла прямо на меня, открыла свою довольно большую пасть, будто собиралась пробить стекло и откусить мою дерзкую голову, просто из зависти, что у меня по-другому, более удобно расположены глаза... но ничего этого не случилось, и рыбина, как присоска, прилипла к стеклу. И в таком положении заторчала и погрузилась в свою рыбью нирвану. Она висела так пять, десять минут, до тех пор, пока меня не стал напрягать секьюрити. Я попытался ему объяснить, что просто смотрю на рыбу, что я не собираюсь ее воровать, но ему это все равно не понравилось. Тогда я подошел к ближайшей полке и купил первую попавшуюся дешевую брошюру, кажется, это был сборник рецептов восточных рыбных блюд. Увидев в моих руках такую литературу, охранник запаниковал еще больше и быстро выставил меня за дверь. Я шел по Сумской и все никак не мог понять, почему рыба вот так странно присосалась к холодному толстому стеклу. Эта мысль весь день не давала мне покоя. Настроение испортилось еще и потому, что я больше не мог так хитроумно читать Канта... в книжный на Сумской меня теперь вряд ли пустят... Залить горе я решил в ближайшем баре, там я спустил остаток своих денег и немного не рассчитал с выпивкой. Короче, домой пришлось ехать в дупель пьяным, да еще в метро.

Я стоял перед дверями с надписью «Не прислоняться» и смотрел в темноту, как вдруг увидел там свое лицо. «Так вот в чем фишка, — подумал я, — ведь рыба, та рыба из книжного, она точно так же видела за стеклом мою морду, как сейчас вижу ее я».

Не колеблясь ни минуты, я присосался к надписи «Не прислоняться», закрыл глаза и заторчал. Когда мы приехали на станцию и двери стали открываться, я чуть не выбил себе зубы и чуть не сломал нос, но стоило поезду двинуться дальше, я снова присасывался к надписи «Не прислоняться». В ночном метро было не так много пассажиров. Приоткрыв один глаз, я искоса наблюдал, как они сбились в другом конце вагона. Так я доехал до конечной, и там меня загребли фараоны. Помню, они затащили меня в свою каптерку, заставили сначала вывернуть карманы, а потом — снять носки... Карманы я вывернул, но носки снимать наотрез отказался, еще и ляпнул что-то насчет того, что, дескать, носки-то у меня — без карманов. Тогда мне дали по почкам — аргумент в принципе достаточно убедительный, — и носки пришлось снять. Когда менты убедились, что носки и впрямь без карманов, мне разрешили позвонить. Я не придумал ничего лучше, как позвонить отцу, и уже через пару часов, поторговавшись, как за раба, старик выкупил меня за сто гривен, а на улице отвалил хороший поджопник — с баблом у него было туго. Но все равно, я был так рад оттуда свалить, что даже забыл носки у ментов.

 

Сегодня мне тоже надлежало пообщаться с ментами, но на этот раз — добровольно. Я должен был придумать какую-нибудь историю, желательно правдоподобную, ну, скажем, о том, что меня ограбили, что ли... Словом, все надо было устроить так, чтобы они хотя бы сколько-то там минут не высовывались из своего аквариума. Аквариумом у нас называют металлическую будку с тонированным стеклом на центральной площади города между платным туалетом и памятником вождю пролетариата.

Подойдя к аквариуму вплотную, я с облегчением понял, что на его двери висит большой замок. Цидулки «буду через 5 минут» тоже не было. Вообще-то само строение выглядело так, будто его обитатели уехали в отпуск или их кто-то запер снаружи... Может быть, это произошло несколько лет тому назад и теперь там, внутри — покрытые пылью скелеты в ментовских фуражках, которые, если повезет, найдут через полстолетия и похоронят со всеми ментовскими почестями или отдадут в краеведческий музей, который находится в нескольких кварталах отсюда.

Я пересек площадь и уселся рядом с вождем. Стояла жара, и тяжелый воздух, как осьминог, запускал в мои легкие свои раскаленные скользкие щупальца. И от этого было немного щекотно и грустно.

 

Оранжевые безрукавки перекладывали брусчатку слева от Ленина. Они выковыривали каждый камень и укладывали его рядом с другим так, чтобы не нарушить последовательности в этом гигантском, самом большом во всей галактике, пазле. Запах пота смешивался с запахом перегара и ором транзистора, который стоял на табуретке и надрывно выплевывал из своего единственного динамика какую-то балладу о дальнобойщике, у которого отобрали фуру, предварительно настучав ему по башке. И вот, собственно, лежа в кювете, под ясным небом, тот размышлял, какой страшной будет месть. Ленин в это время указывал рукой на оранжевые безрукавки с их транзистором, мол, ниче, чуваки, власть советам, фуры дальнобойщикам, а вам брусчатку, вот и давайте чешите в светлое будущее. Но на него никто не обращал внимания.

Я смотрел на все это со стороны, и мне казалось, что площадь — это гигантская рыба, легшая на бок, чтобы людям и машинам было удобнее двигаться по ее утомленной чешуе, а оранжевые безрукавки каждый год приходили, чтобы перетряхнуть ее, почистить и повыгонять разных паразитов, набивающихся в чешую во время каждого дальнего плавания. Рыбе это, похоже, нравилось, и она, может быть, даже тащилась от транзистора. Она уже давно дрейфовала на боку, не шевеля плавниками, и один ее глаз, черный и круглый, как смородина, глядел в высокое небо, а другой — тот всегда находился под

водой — куда-то в холодную глубину. И всем, кто сидел на ней, на этой грустной, разумной рыбе, оставалось только надеяться, что ей не захочется в один прекрасный момент поменять положение, опрокинув своими боками всех, вместе с автомобилями, Лениным и транзистором, в черную глубокую воду.

 

И вот к оранжевым безрукавкам приближается бродяга в затоптанном длинном плаще, там и сям забрызганном голубой краской. У него в руке большой кусок черствого батона, он опускается на корточки напротив табуретки с транзистором и так сидит, покачивая головой в такт блатным мотивам. Оранжевым безрукавкам, похоже, не нравится, что кто-то, кроме них, слушает их транзистор, потому бродягу пытаются быстренько прогнать — сначала словами, а когда это не действует, показывая ломик, которым они выковыривают камни. Бродяга понимающе машет им батоном — мол, неплохой ломик, ребята, я за вас рад — и топает в центр площади, где опять садится на корточки и начинает крошить батон. Так же, как и Ленин, этот бродяга никого не интересует, кроме, кажется, меня. Вскоре с неба, как осенние листья, широкими плавными кругами опускаются голуби и окружают своего кормильца. Бродяге хорошо с ними, у голубей нет ломика, они позволяют слушать свое воркование, они его любят, поэтому он аж приплясывает от удовольствия. Со стороны это выглядит как магический танец шамана.

Впрочем, за бродягой наблюдаю не только я. От старого входа в гостиницу «Харьков» за ним внимательно следят мажоры...

Они нервно прихлебывают новое «офицерское» пиво, переглядываются, пожимают плечами и продолжают наблюдать за странной фигурой, окруженной голубями… Бродягу-шамана швыряет в экстазе еще минут десять, потом у него кончается батон, после чего он спокойно поднимается и мирно, чтобы не распугать голубей, движется в сторону Дворца пионеров. Вот странно как-то: самих пионеров уже давно нет, а дворец — остался... И как только бродяга исчезает за углом дворца, мажоры срываются и сломя голову летят от гостиницы «Харьков», к голубям, и почему-то начинают разгонять их ногами — так, будто шаман с их помощью накамлал что-то нехорошее. И словно в подтверждение этого, в следующую секунду они все дружно хватаются за голову, а голуби шумно взлетают в небо.

Бродяга в это время обходит Дворец пионеров с тыла, подходит к мусорным контейнерам, снимает с себя плащ и бросает его в помойку движением киллера-одиночки, успешно выполнившего задание.

 

— Старик, я ваще не понимаю, как тебе удалось это сделать... — похаживал перед нами разочарованный, сбитый с толку и в то же время взволнованно-возбужденный Калидор.

Мы с Икарусом сидели на их мажорском бильярдном столе, подальше от пятен, — Икарус пожимал плечами, мол, как-то же все-таки удалось, а я с равнодушным видом болтал ногами, поглядывая на постер с каким-то черным качком, так отжавшим свой трицепс, что, казалось, его глаза вот-вот вылезут из орбит — и при этом он осклабился в улыбке.

— Это же уму, бля, непостижимо, это как же можно было наср...ть среди бела дня в центре самой большой в Европе площади? — Калидор возмущался так, будто это не он со своими кентами-отморозками все это придумал.

Топографические достопримечательности нашего города Калидора, скорее всего, ничуть не занимали. А занимало его сейчас то, что Икарус с самого начала поднял ставку аж до 400 баксов, я, к слову сказать, узнал об этом только сейчас, когда Калидор стал оправдываться, мол, у них нет такой суммы на кармане. Такого попадалова у мажоров ни разу еще не было. Мы хорошо это понимали и предпочли молча ждать, пока одна из Калидоровых шестерок вернется от ближайшего банкомата. Я, по правде сказать, до сих пор не верил, что нам отдадут бабки, и потому нервничал и болтал ногами еще сильней.

— Ну че ты машешь? Че ты тут машешь? — вызверился Калидор. — Взлететь хочешь?

Я пожал плечами и перестал болтать. Так прошло еще минут семь, пока не вернулся запыхавшийся и бледный Федя Зуб.

— Банкомат, — чуть слышно сказал он, виновато косясь на Калидора, — это все, ля, банкомат.

— Шо банкомат? — не понял Калидор.

— Он дал тока двести, больше не захотел давать, — пожаловался Федя Зуб на банкомат, как на живое существо, превосходившее его по всем показателям: по силе, по авторитету, по уму.

— Ой, ля... — вздохнул в отчаянье Калидор и хлопнул себя толстопалой ладонью по лбу, как будто хотел убить невидимого комара.

Он сунул двести баксов Икарусу, а потом достал из барсетки, висевшей у него на поясе, пачку наших бабок и стал отсчитывать остальную сумму. Я смотрел на его плоскую, как у пекинеса, физиономию, и мне казалось, что у него вот-вот потечет слюна. Отсчитав, он хлопнул колоду двадцаток на стол — они рассыпались зеленым веером, — потом наклонился и вытащил из-под стола ящик водки. Икарус взял два снаряда, Калидор хмыкнул, мол, не хочешь больше — дело твое, и, наконец, спросил:

— Ну шо, па девочкам?

Под «девочками» подразумевались старые потасканные бл...и с окружной.

От «девочек» мы отказались.

— Ну и хрен с вами, импотенты, — устало подытожил Калидор, — валите отсюда, чтобы я вас тут больше не видел.

Нас не надо было долго упрашивать.

 

Поговаривают, будто бы незадолго до того, как мы с Икарусом родились, каждый там, где ему надлежало родиться, так вот — поговаривают, что этого куска города не было еще ни на одной карте, хотя на самом деле он существовал не один десяток лет. Просто таким образом совковые стратеги пытались скрыть от условного противника свои секретные объекты, как мормонские женщины, которые носили такие длиннющие платья, что можно было подумать, у них вообще нет ног. Что-то в этом, конечно, было: ты работаешь, каждый вечер возвращаешься домой, к своей жене, хотя того места, где ты работаешь, как бы нет; нет в принципе и того дома, где ты живешь, и самого тебя тоже нет. И вот, сидя в глубоком кресле перед телевизором рядом с женой, ты понимаешь, что ее тоже нет, что вся жизнь — это когда ты есть и в то же время тебя нет. Все это отложило заметный отпечаток на этой части города: тут все вдруг то исчезало, то появлялось, потом опять исчезало — и ты уже не знал, появится оно снова или нет. Такой вот долбаный, искусственно созданный бермудский треугольник, попадая в который ты начинаешь во всем сомневаться и перестаешь доверять тем вещам, какие на твоей территории не вызывали у тебя никаких сомнений...

Одним словом, мы приехали на Пятихатки.

Я остался на раздрызганном стадионе, где гоняли мяч какие-то колхозные команды, а Икарус, положившись на... неизвестно что, подался искать вонмобиль Яцека. Наверное, умоляя небеса, чтобы тот не остановился где-нибудь в лесу, — лес одной стороной прилегал к этой части города, — и не исчез там.

Трава на футбольном поле была желтая и истоптанная, как будто всего несколько дней тому назад здесь росла пшеница и ее сегодня утром скосили большим красным комбайном «Нива». Трибуны стояли только с одной стороны и имели нехитрую конструкцию — проще говоря, это были засранные птицами бетонные ступеньки. Напротив трибун тянулась унылая серая пятиэтажка. За правыми воротами лежала дорога, сразу за ней начиналась лесополоса, а за левыми — кладбище.

Как и стоило ожидать, футбол был галимый — прежде всего мне не нравилась неопределенность. Неопределенность во всем. Я не знал, что за команды играют, сколько они уже играют и для чего... На металлическом табло было написано: хозяева — гости, но это, по большому счету, тоже ничего не меняло.

Минут через десять, когда я уже почти задремал под теплым вечерним солнцем, к бровке газона, чуть не сбив угловой флажок, подрулил небольшой автобус — оттуда высыпала куча поддатых чуваков, которые стали выкрикивать «Чег-г-гка-сы!!!» Их скандирование отлетало сначала в лес, который начинался сразу за дорогой, а потом возвращалось на стадион эхом с искаженным, французско-картавым звуком «грг». «Неплохо было бы устроить здесь массовый сеанс логопедии, — подумалось мне, — рассадить бы всех этих даунов на трибунах и поставить перед ними логопеда, который бы терпеливо объяснял: «"Эр", а не "гэ"... давайте попробуем...» Во всяком случае, это было бы куда интереснее, чем такой футбол.

Откровенно говоря, появление грассирующих фанов «Чегкас» тоже почти ничего не прояснило, поскольку они сразу же потянулись куда-то в сторону от трибун, возможно, на поиски логопеда, но скорее всего, просто прикупить бухла. Не исключено, что после хорошей дозы пойла они расслаблялись и выговаривали «эр» нормально. Так это или нет, но они потянулись к выходу и, как несложно догадаться, — исчезли. Судья дал свисток. Начался перерыв.

 

Я стал играть в футбол, когда мне исполнилось шесть лет, и очень скоро это переросло в серьезное увлечение. Меня воспитывал отец, я вырос в девятиэтажке на девять подъездов, в большом районе, где обитало почти двести тысяч жителей. Там чуть ли не в каждом дворе была своя футбольная команда, и когда я перешел в девятый класс, поменяв до этого две школы, у нас организовали чемпионат района среди школьников. Наша команда обыграла всех. Мы все были закадычными друзьями, знали друг друга сызмальства, почти с пеленок, и поэтому на футбольном поле понимали друг друга без слов. Просто если мы что-то делали, то делали это действительно хорошо: если мы играли в футбол, то мы действительно играли.

Кстати, наша команда была чуть ли не единственной, кто в то довольно любопытное время играл в форме.

Тогда на харьковские барахолки как раз стали завозить первые партии футбольных форм. Мы бегали в полосатых футболках «юве» — невзирая на то, что у четверых игроков на спинах был девятый номер, а у остальных членов команды — десятый. Мы мыли в соседних гаражах машины, экономили на школьных завтраках, но купили себе форму и бутсы. Собственно, соперники уступали нам уже в тот момент, когда мы выходили на поле. В том же году чемпионат стал набирать обороты — часто вокруг школьных стадионов, где мы играли, собирались местные мужики, которые воскресными вечерами, а мы играли как раз по выходным, забивали козла на интерес — на бутылку водяры. Иногда их собиралось человек по пятьдесят, потом подваливала местная шпана, потом группа поддержки гостей, так что вокруг стадиона иногда ошивалось сотни полторы болельщиков. Наша же группа поддержки состояла всего человек из двадцати, а еще за нами постоянно таскался Питя — местный даун, который обитал в подвале. Не факт, что он соображал что-нибудь в футболе, но его просто распирало от радости дудеть в дудку, да так, что у всех в радиусе десяти метров закладывало уши.

Как и следовало ожидать, в то лето мы без напряга вышли в финал, но поскольку мы играли за кубок, финал складывался из двух матчей — домашнего и выездного. Первый матч мы играли на своем поле и, не напрягаясь, вкатили чувакам из четвертого микрорайона шесть банок и потому на ответный матч ехали в расслабухе, без фанатов, с одним только Питей, от которого тащился весь троллейбус.

Когда мы прибыли на поле, местные уже разминались, за их воротами сидело человек шестьдесят придурков, пенсионеров и шпаны. Нас встретили свистом. Мы переоделись, пробежали два тренировочных круга, попасовали, то-се…

Матч начался, я держал позицию правого глубокого форварда, и за мной все время гонялся чувак в лыжных ботинках — с такими пластиковыми хреновинами на носках. Собственно, из-за него все и началось. Где-то минуте на четвертой он вломил по ногам Спиде, нашему центрфорварду, пробив ему щиток, но ногу не повредил. Судья, пидар, дал штрафной, но не больше. Хотя Спиде, который подошел к мячу, было достаточно и этого. Он, не задумываясь, выстрелил в правую девятку, и мы повели. В середине тайма счет был уже 2:0, когда тот тип в лыжных ботинках впаял Спиде по второму щитку, но на этот раз наш форвард остался-таки на земле. К лыжнику сразу же подбежал левый хав — Вован Косой, человек довольно прямолинейный (кажется, я уже рассказывал о том, как мы с ним вдвоем приобрели свой первый расистский опыт), я бы даже сказал — слишком прямолинейный, и дал лыжнику в табло. Лыжные ботинки мелькнули в воздухе, будто давая старт... Сначала мы пошли стенка на стенку, а потом на нас кинулись дауны, сидевшие за воротами, и здорово отп...дили, хотя и мы не остались в долгу — все-таки мы все были в бутсах. Сидя потом в павильоне детского сада, уже на своей территории, мы думали — какого хрена? Мы просто любим футбол, мы не бухаем, как другие, мы три раза в неделю тренируемся, мы просто лучшие, мы просто клево играем — и за это нас п...дят? После этого случая половина наших оставила спорт...

Так начиналась наша школа выживания...

 

Я ловлю себя на том, что в последнее время стал очень много вспоминать. Воспоминания словно самовольно всплывают из глубины сознания, как пузырьки воздуха с речного дна, и пытаются заполнить все мои мысли, оставляя для реалий все меньше места. Я даже проникаюсь этим, потому что еще в то время, когда у меня был ящик, я видел не один фильм, где перед глазами героя в одно мгновение пролетала вся его нехитрая жизнь... Происходило это, как правило, перед смертью, а у меня, если честно, таких планов пока что не было... Даже наоборот. И все-таки воспоминания лезли и лезли в мою голову, и я ничего не мог с этим поделать. Казалось, они просачиваются в мою кровь вместе с кислородом, который я вдыхал... Телек мы со стариком продали... Вот видите, опять воспоминания...

 

Чем закончился этот крейзанутый матч, я так и не узнал. На стадион вернулись картавые фанаты «Чегкас» — как и следовало ожидать, с кучей бухла. А еще через минуту на дороге появился зеленый фургон с логотипом какой-то немецкой химчистки на борту. Он несколько раз хрипло просигналил, и из него выпали Икарус и Яцек. Яцек держал на руках своего медитативного французского бульдога Сигнала.

Яцек был в серых хлопковых штанах, такой же свободной безрукавке и шлепанцах, которые держались на ногах благодаря легкой шнуровке. Он поправился килограммов на десять. «И это без мяса!» — подумалось мне. На Сигнале вместо ошейника висели какие-то бусы. Похоже, Яцек повесил их на цуцика недавно, потому что тот все время недовольно вертел головой и пытался просунуть переднюю лапу в щель между бусами и своей морщинистой шеей. Если же говорить о том, поправился ли Сигнал без мяса, то тут я ничего не могу сказать, поскольку видел это маленькое чудовище впервые.

— Чувак, сколько лет... — широко улыбнулся Яцек и протянул мне свободную руку. Сигнал же, продолжая висеть на руке у Яцека, немного успокоился и отрыгнул, пустив на землю нитку слюны.

Яцек недовольно покачал головой, вынул из заднего кармана салфетку и вытер Сигналу его слюнявое французское хавало. Сигнал брезгливо скривился.

— Заходи, чувствуй себя, как дома. Короче, садись, где хочешь... А я пока отнесу Сигнала отлить, и сразу же поедем...

Куда мы «сразу же» должны будем ехать, я не успел поинтересоваться, потому что Яцек с Сигналом направился к лесополосе. Икарус остался курить на свежем воздухе, а я одним шагом одолел две ступеньки и оказался внутри вонмобиля. Тут было на удивление просторно. Сразу мне даже показалось, что внутри места значительно больше, чем может вместить такой вонмобиль. Справа от меня было водительское место, в один ряд с ним, оставляя небольшой проход, располагались два пассажирских сиденья. Слева, у противоположной глухой стены, в самом конце высилась двухъярусная кровать — такие, если верить фильмам, бывают на подводных лодках. У ближней стены стояла обшарпанная кушетка, над ней — зашторенное окно, напротив кушетки — шкафчик и столик, а на столике — радиоприемник, похожий на тот, который Икарус пытался послушать у оранжевых безрукавок. Посредине оставался проход шириной приблизительно с метр, а в потолке зиял довольно большой люк из зеленого стекла. Все было по-кришнаитски аскетично. Когда я упал на переднее сиденье, Яцек как раз открыл водительскую дверь и забросил на водительское кресло Сигнала. Потом он забрался в машину сам, Сигнала передвинул поближе ко мне, а тот продолжал смирно лежать, быстро и отрывисто втягивая воздух своей плоской мордой. Собаченция была ленивая. Я подергал его за ухо, он как-то презрительно на меня посмотрел, впрочем, не более того. Я подергал еще, и тогда Сигнал, забавно, как тюлень миниатюрной породы, перебирая передними лапами, отполз немного в сторону и подтянул за собой все свое тело.

— Он у тебя что, ходить разучился? — пошутил я.

— Нет, — невесело отозвался Яцек, — у него задние лапы парализованы, — и повернул ключ.

Я почему-то очень смутился, а Яцек тем временем завел вонмобиль, сделал большой круг и выехал на разбитую дорогу. Краем глаза я видел, как фаны «Чегкас» уныло и молча рассаживались по загаженным птицами бетонным трибунам.

 

Устроившись на переднем сиденье фургона, который был похож на автономную орбитальную станцию, где ты сам мог задавать траекторию полета, нажимая педали газа, тормоза и поворачивая баранку, я впервые за последние несколько лет ощутил реальный экзистенциальный страх. Его реальность подкреплялась еще и чисто физическим самочувствием... Я чувствовал какой-то непонятный холод в животе и слабость в ногах, наверное, это потому, что последние несколько дней я почти не спал...

Наша зеленая орбитальная станция, на борту которой красовался логотип спонсора, то есть химчистки, летела вперед, гордо и уверенно пронося к другим мирам своих крейзанутых обитателей: кришнаита Яцека, Икаруса, парализованного французского бульдога Сигнала и меня, скованного не свойственным мне чувством страха... И если трезво рассуждать, то все население нашей космической станции было обречено на вымирание... Уже хотя бы потому, что среди нас не было ни одной женщины... Тогда я попросил у Икаруса один снаряд водки, из тех, что мы получили у мажоров, и большими глотками стал пить. Яцек несколько раз презрительно покосился на меня, а я только развел руками, мол, старик, мне сейчас по-другому нельзя, тут одно из двух: либо ты пьешь, либо у тебя начинается капитальный сдвиг по фазе...

Мы ехали неизвестно куда, спрашивать о цели нашего путешествия не было никакого желания. И чем больше я пил, тем четче было ощущение, что куда бы мы ни приехали, везде нас будет ждать только пустота, такая пустота-вакуум, где не будет ни воздуха, ни неба, ни тем паче воздуха, смешанного с небесами. Но самым худшим было то, что в этой ситуации я не видел никакого выхода, кроме как ехать, просто ехать и не останавливаться... Потому что каждая остановка могла иметь очень хреновые, можно даже сказать, катастрофические для нас всех (во всяком случае, для меня лично) последствия... Остановиться в этой лесополосе, пройтись по траве — значит понять, что деревья — это на самом деле не деревья, а долбаные фанерные декорации, которые кажутся деревьями, когда ты пролетаешь мимо них со скоростью за сто... А если просто подойти к ним и ударить ногой, они упадут навзничь, в пустоту, и за ними уже ничего не будет...

— Это добрый лес, — сказал почему-то Яцек, словно прочитав мои стремные мысли.

— А ты уверен, — спросил я, — что в нем нет пустоты?

Яцек как-то недоверчиво покосился на меня, похоже, он не ожидал услышать нечто подобное от чувака, который пьет водку прямо из горла.

— Никакой пустоты, — сказал Яцек, — там пионерские лагеря, много пионерских лагерей...

— Значит, пустота дальше, за ними...

— Нет, не сказал бы...

— Ну, тогда в головах...

— В чьих?

— Тех, кто там живет... Ну как ты не понимаешь? Должна же она где-то быть...

— Нет, — сказал он, улыбаясь, — в тех головах — одно дерьмо, у кого меньше, у кого больше... А дерьмо и пустота — вещи абсолютно несовместимые. Думаю, ты не станешь возражать...

Кришнаитская логика постепенно начинала мне нравиться.

— Вообще-то, — продолжал он, — понятие пустоты для меня относительно, потому что... ну, как бы тебе это объяснить... потому что Кришна — всеобъемлющий и, стоит только захотеть, он заполнит весь твой вакуум...

Я никак не отреагировал на этот его маразм, и потому Яцек, словно в подтверждение всеохватности Кришны, достал из бардачка кассету и сунул ее в магнитолу. Полилась медитативная кришнаитская музыка. Она выходила из динамика какими-то неожиданными рывками, так, будто ее кто-то прокручивал через мясорубку.

Что имел в виду Яцек, когда включил эту кассету, я не понял, и в мою голову поползли разные бесконечные мысли, словно у меня в мозгу образовалась черная космическая дыра, которая их засасывала. «Интересно, — подумал я, — что будет, если Яцек однажды все-таки осознает, что пустота существует, что жизнь иногда подбрасывает тебе такой вакуум, в котором, как на большой глубине, не сможет выжить ни одна рыба, даже такая хитрая, как Кришна, — ее просто раздавит на молекулы, а все ее мысли — на фрагменты, такие мелкие, что она не успеет ничего понять?..»

 

Я снова и снова погружался в воспоминания, попадая в плен навязчивых, ненужных мыслей... Я боялся, что они начинают мною жить...

К реальности меня вернуло повизгивание Сигнала и какой-то стремный трупный смрад.

Сигнал повизгивал все настойчивее.

— Сигнал, да заткнись ты, пока я тебя сам не заткнул, — буркнул наконец Яцек совсем не по-кришнаитски.

Трупный запах становился все невыносимей, и я все-таки открыл глаза, готовый увидеть самое ужасное.

Впереди нас пер грузовик, доверху нагруженный чьими-то костями, — зрелище, что ни говори, не очень приятное. Яцек бормотал себе под нос проклятия, ведь перед ним ехал целый кузов того, на чем совсем еще недавно держалось МЯСО, а он к тому же никак не мог перестроиться в средний ряд, чтобы это бывшее МЯСО обогнать. В довершение ко всему, на кузов с костями

 с соседнего сиденья глазами, полными собачьего фанатизма, смотрел Сигнал, радостно визжа и шумно втягивая воздух своим плоским, как у боксера-профи, носом.

Яцек не выдержал такого предательства, а потому ударил по тормозам и въехал в первый попавшийся правый поворот...

 

Около девяти часов вечера мы припарковались в одном небольшом дворике в центре города. Фонарь выхватывал из тьмы только старые деревянные ступеньки, ведущие куда-то вверх. Было такое впечатление, что по ним можно взойти прямо на небеса, на высокие, темные и стремные небеса, такие стремные, что на их границе обязательно должны стоять крепкие, накачанные ангелы-хранители, которые ни за что бы не пропустили наверх таких лузеров, как мы...

Напротив дворика мигала бело-зелено-красным неоном пиццерия «Челентано», которую в народе называли проще — «Член Тани». Возможно, именно поэтому ее облюбовали местные феминистки, они собирались там теплыми летними вечерами и, наверное, вынашивали какие-то коварные планы против всей мужской половины населения планеты.

— Чуваки, вы это, купите себе что-нибудь поесть, — сказал Яцек. Он выглядел усталым и отстраненным, вынул из бардачка небольшой мешочек, похожий на средневековый кошель для монет, и сунул туда руку. Я уже настроился отказаться, думая, что Яцек предложит нам бабло, но он так и застыл с мешочком в руке. Переглянувшись с Икарусом, мы решили его не трогать и пошли в «Член Тани». У девушки, что нас обслуживала, на бейджике и правда было написано «Таня». «Символично», — подумал я и заказал четыре пиццы: две с курицей и ананасом и еще две грибные. Икарус в это время набирал из холодильника банки с пивом. Вернулись мы в фургон минут через десять. Яцек все так же сидел с мешочком в руке.

— Яцек, — сказал Икарус, — мы принесли тебе и Сигналу грибную пиццу, падай к нам, будем ужинать.

Яцек не реагировал...

— Яцек, — стал убеждать Икарус, — это всего-навсего грибная пицца, в ней нет мяса...

— Да-да, — поддакнул я зачем-то, — там одни грибы, они неживые...

Но Яцек только отмахнулся от нас свободной рукой, показывая, чтобы не мешали. Мы опять переглянулись, пожали плечами и уселись на кушетке жрать. А Сигнал выглядывал со своего переднего сиденья и всю дорогу облизывался. Когда же мы открыли пиво, он даже несколько раз возмущенно гавкнул... Яцек рассеянно взглянул на него, тяжело вздохнул, процедил себе под нос: « Сбил-с-с-с-я-я-я...», взял бульдога под брюхо и вылез наружу через водительскую дверь, наверное, думая, что псу надо отлить. Я заглянул в мешочек, который Яцек оставил на сиденье, — там были длиннющие четки. Стало как-то не по себе: оказывается, мы мешали человеку медитировать, ведь мы, мать его, не дали ему, как радиоприемнику, спокойно настроиться на ту волну, на которой говорил Кришна, рассказывая о последних событиях в мире и, конечно же, о погоде на завтра.

 

Тем не менее, мы продолжали сидеть и запихиваться пиццей. Ничего удивительного, я не жрал уже почти сутки.

Тут, наконец, вернулся Яцек, он положил Сигнала на сиденье, достал из бардачка бабки и сказал:

— Пойду куплю нормальной еды. НОРМАЛЬНОЙ, — подчеркнул он.

Хорошо, хоть не добавил: «А вы тут запихивайтесь своей дохлятиной...»

Я доедал, Сигнал смотрел на нас своими голодными, обреченными глазами и пускал слюну. В какой-то момент Икарус не выдержал, оторвал большой шмендель грибной пиццы, кинул его в коробку и сунул бульдогу под нос. Тот что-то проворчал и сразу же стал есть.

— Ты че, совсем охренел?! — сказал я Икарусу, собрал мусор, пустые банки, вылез из фургона и пошел к ближайшей помойке.

Избавившись от мусора, я уже хотел возвращаться, как тут в моем кармане завибрировал мобильный. Если честно, я начинал уже его ненавидеть...

— Да…

Это была Кэт, и у нее почему-то дрожал голос.

— Что стряслось, солнышко мое милое? — никак не мог въехать я.

— Это все ваш дурацкий Мяуцзедун! — выпалила Кэт.

Прозвучало это так, будто наш старый котяра, например, забрался в домашнюю лабораторию ее папочки, ядерного физика, и ненароком расщепил какое-то ядро, после чего произошел ядерный взрыв. Я поднял глаза к темным небесам — ядерного гриба нигде не было видно.

— Так что там наш Мяуцзедун, золотце? — переспросил я.

— Он, он разбил любимую чашку моей мамы!

— Кэт, дай ему трубку, я его, свинью этакую, сейчас хорошенько отчитаю, — попробовал пошутить я.

— Нет! — рявкнула Кэт. — Ты не понимаешь! Мне сказали, чтобы через два часа его тут не было!!! — сразу же после этих слов мой телефон несколько раз пискнул и сдох, сдох так неожиданно и мгновенно, как сдыхают от сердечного приступа.

— Выходит, Мяуцзедун тоже СВОБОДЕН, — прошептал я. — Да что же это такое творится? Кому это нужно? Кто нами, черт возьми, играет?

Меня прямо-таки затрясло от злости... Я был готов биться головой о стену старого дома и нафиг ее развалить, хотелось кричать... Но вместо этого я просто опустился на асфальт, глянул в темные небеса и беспомощно показал им фак... Небеса меня проигнорировали.

 

В фургон я вернулся совершенно опустошенный... Ноги подкашивались, а глаза закрывались сами собой.

— Вот, возьми, — сказал я Икарусу, — забери у меня это «зло» и дай водяры, — после этих слов я бросил в Икаруса мобильник и протянул руку за бутылкой. Мой кореш не заставил себя долго ждать и, когда я сделал два хороших глотка, все-таки не выдержал и спросил:

— Я вот смотрю, как ты забухал, и думаю: может, что-то случилось?

— А то как же, случилось... Случилось непоправимое...

— Не пугай меня... — мой кореш поднялся с кушетки и нервно заходил туда-сюда, а я, не теряя времени, завалился на освободившееся место.

— Мяуцзедун разбил любимую чашку мамы Кэт...

— Ой ще-т... — схватился за голову Икарус.

— Послушай, — не понял я, — вы какие-то странные, и мама Кэт тоже... Это что за фетишизм? Что за поклонение какой-то чашке, вы что?

— Но ведь, — возразил он, — у тебя тоже есть твоя любимая тарелка с Мальчишем-Кибальчишем...

— Это отдельная тема, Икарус. Она у меня любимая, потому что единственная, других тарелок у меня просто нет... Я не понимаю, у мамы Кэт что — тоже одна-единственная чашка с Мальчишем-Кибальчишем?

— Не знаю, — отозвался мой кореш невесело, — может, и с Кибальчишем, но ту чашку ей подарил один французский актер, в которого матушка Кэт была безумно влюблена...

Я уже стал проваливаться в сон, когда вернулся Яцек.

— Ё-моё, чуваки!!! — заорал он, усевшись возле Сигнала. — Ну кто, кто дал этому ублюдку ПИЦЦУ?..

Яцек так переживал, так сокрушался, как будто от пиццы у Сигнала могли отняться еще и передние лапы.

— Это не я! — выпалил Икарус.

Яцек укоризненно взглянул на нас и бросил возле Сигнала пакет с яблоками и еще какой-то НОРМАЛЬНОЙ едой. Сигнал, перебирая передними лапами, как миниатюрный тюлень, попытался отползти подальше от НОРМАЛЬНОЙ еды, словно это было взрывное устройство с часовым механизмом, и чуть не свалился под сиденье на коробку передач.

«Как, как он догадался? — не мог понять я. — Может, это все Кришна? Может, он все это время следил за нами, да-да, сквозь люк на крыше, он такой, он мог... а потом все ему рассказал!» Да, так, наверное, все оно и было. Последние два дня меня не покидает ощущение, что за мной кто-то следит, даже тогда, когда я сплю... И вот, чтобы убежать от того, кто за мной следит, я бегу в воспоминания...

Засыпая, я слышал, как Икарус пытался выклянчить у Яцека мобильник, а тот визжал, чтобы мы больше никогда-никогда не кормили его медитативного бульдога ненормальной пищей.

Мне ничего не снилось...

 

Проснулся я, судя по всему, через несколько часов. Вонмобиль стоял, и в открытые двери шел приятный вечерний воздух. На кушетке прямо перед своим носом я увидел чьи-то ножки. Окинув взглядом от колена до края мини-юбочки, я их узнал — это были ножки Кэт.

— Привет, — сказал я им, — вы хорошие...

Дико сушило.

Кэт на всякий случай отсела подальше от меня и вдруг бросила что-то очень тяжелое в район моих яиц. Я согнулся пополам, чувствуя, как это «что-то» впивается в меня когтями. Старичок Мяуцзедун наконец спрыгнул с меня на пол и забился под шкаф, беспокойно поглядывая на Сигнала, валяющегося неподалеку. Я зашипел от боли и соскочил с кушетки.

— Ты че... блин, офонарела, Кэт? А если бы он оторвал мне яйца? — сказал я с укором.

Но Кэт ничего не ответила, только гневно на меня зыркнула и отвернулась.

— Ну вот, я же тебя предупреждал, — донесся с переднего сиденья голос Яцека, — водяра, кот, ненормальная еда, крики про какие-то там яйца — все это, чувак, отрицательные флюиды, как ты не можешь понять? И эти флюиды меня разрушают... Я не могу отказаться от такого образа жизни, он меня когда-то спас...

— Флюиды? — переспросил Икарус. — А это еще что такое?

— Ну, как тебе объяснить? — простонал почти в отчаянье кришнаит. —

Если очень примитивно, то это такие сгустки энергии, которые излучает каждый человек.

— И что, они у нас точно отрицательные? — не поверил Икарус.

— Может, и не отрицательные, во всяком случае, несовместимые с моими... И меня это совершенно убивает.

— И как быстро тебя это может «совершенно» убить? — серьезно донимал его Икарус, видимо, перебирая в голове какие-то варианты.

— Да откуда ж я знаю? — потерял самообладание Яцек. — Может, за три года, а может, и за пять минут. — Он произнес это таким трагическим тоном, как будто подцепил какую-то неизвестную тихоокеанскую заразу.

Не знаю почему, но в тот момент я так испугался этой неизвестной заразы, что твердо решил делать отсюда ноги, притом немедленно. И поэтому я забрал самое дорогое, что у меня было, то есть водяру и Мяуцзедуна, и ушел, никому ничего не сказав. Но до меня, похоже, и так никому не было дела.

 

Ровно полночь. Только что отключили уличное освещение. Я стоял перед забором городской больницы, где прошлой ночью виделся с Анжелик. Под мышкой у меня был Мяуцзедун, внутри меня — перегар, а на душе пустота. Исчезло даже ощущение, что за мной кто-то следит. Напротив, я был уверен, что меня перестал пасти Кришна, потому что его уже должно было задолбать это реалити-шоу с таким придурком, как я, в главной роли. Я бы на его месте уже давно переключился на другой канал, спортивный или хотя бы порнографиче-ский.

Подумав об этом, я забросил Мяуцзедуна сквозь решетку на мокрый газон, и он затаился в траве, как разведчик на вражеской территории. Следом за ним перелез через забор и я, и подобрав своего кошака, поплелся к черному ходу; он, как и вчера, был не заперт. Чутко вслушиваясь в звонкую тишину коридоров, я стал подниматься по лестнице на четвертый этаж. Не знаю почему, но мое сердце бешено колотилось. Ступенька — удар, ступенька — удар, две ступеньки одним прыжком — двойной удар. Наконец добравшись до четвертого этажа, я снова ступил в плохо освещенный квадрат с телефоном и тумбочкой у входа в коридор. На тумбочке кемарило бесформенное тело. В какой-то момент мне даже показалось, что я отсюда никуда не уходил. Я сделал шаг вперед, потом еще один... Санитарка подняла голову только тогда, когда я оказался рядом с ней. Она глянула мутными глазами сперва на меня, потом на Мяуцзедуна, потом еще раз на меня и на него... А потом спокойно опустила голову себе на руки и захрапела... «Наверное, потому, — с облегчением подумал я, — что у нее нет халата и тапочек для моего котяры…»

 

Коридор напоминал гигантскую морскую раковину, он все время закручивался внутрь, хотя, в отличие от раковины, в нем было зловеще тихо. И вот по этому коридору мы с котярой и продвигались. Сейчас у меня в руках был только кот, водяра кончилась. Щелкая зажигалкой, я нашел нужную палату и нерешительно затоптался перед дверью — в конце коридора на подоконнике сегодня никого не было, в окно заглядывало погожее весенне-летнее небо, усеянное мириадами звезд, о существовании которых я раньше как-то даже не догадывался, хотя, впрочем, они о моем, наверное, тоже.

Я вобрал в себя побольше воздуху, как будто собирался глубоко нырнуть в глубокую воду, и осторожно приоткрыл дверь. Несколько секунд глаза привыкали к полной темноте. Казалось, она, эта темнота, вытекает из дверного проема, как вода из старой чугунной ванны. Теперь я уже мог разглядеть целую

казарму — восемь коек, — по четыре под каждой стеной, четыре из них были пусты. Я подошел к первой и сразу же отпрянул — на ней спала какая-то толстуха в растянутой майке, из-под бретелек вываливалась бесформенная, как тесто,

грудь. Не знаю почему, но такие груди меня всегда пугали. Мяуцзедуну они, похоже, тоже не очень понравились, потому что он беспокойно заерзал у меня под рукой. На другой кровати, судя по мощным скулам и раскосым щелкам глаз, лежала какая-то казашка, а может, татарка, а может... Еще на одной кто-то спал, уткнувшись лицом в подушку, но волосы, волосы были не такие, как у Анжелик, точнее, волос почти не было. Скорее всего, это была какая-то припанкованная неформалка и видела она свои неформальные панковские сны. И только на последней койке, стоявшей под самым окном, была она, Анжелик из телефонной службы доверия.

Я хотел разбудить ее как-то красиво, например, поцелуем, но вовремя сообразил, что от меня сейчас, должно быть, жутко несет перегаром. Тогда я посадил Мяуцзедуна на подоконник, уселся рядом с ним и стал ждать, когда Анжелик проснется сама. Когда мне стало скучно, я посмотрел в окно. Там были совершенно другие небеса, во всяком случае, совсем не такие, как за окном в коридоре. Эти небеса закрывали тяжелые, мощные тучи, и потому казалось, что за этой отстойной больницей есть аж несколько небесных плесов, и я не мог до конца сообразить, хорошо это или плохо, и если их несколько, то как отсюда, с земли, можно точно определить — какое небо настоящее, а какое фальшивое?

— Эй, — неожиданно спросила Анжелик шепотом, — только не говори, что твой кот не мог уснуть без моей груди и ты потому притащил его сюда.

— Нет, — возразил я, — мой кот так рано не ложится, он же сова, — добавил я зачем-то, хотя не совсем хорошо представлял, как это кот может быть совой...

— Хорошо, — кивнула в темноте она, — а перегаром, перегаром от кого так несет, от тебя или от него?

— Это от нее, от татарки, — пожал плечами я и кивнул на татарку. — А мы с Мяуцзедуном не пьем, нам нельзя, мы закодированы... цыганкой одной... по фотографии...

— Она не татарка... — прошептала Анжелик.

— А кто же она?

— Казашка...

— Странно, я почему-то сразу так и подумал...

— Иди сюда, — Анжелик показала на краешек кровати.

Я сел, пружины подо мной заскрипели так громко, что казашка заворочалась во сне.

— Вот блин... — начал я, но Анжелик влепила мне бешеный поцелуй. Ее губы пахли какими-то удивительными лесными травами... Они взрывались у меня в мозгу — сотни, миллионы лесных трав, они прорастали, пробивая своими гибкими стеблями мои закатанные в асфальт мозги, они расцветали и сливались в причудливые гербарии... Казалось, этот поцелуй мог длиться вечно, если бы татарка, то есть казашка, лежавшая через одну кровать, не стала разговаривать во сне...

— Кезге тигЁзуден сак болыныз! — пробормотала она. — Кезге тиЁп кеткен жагдайда, скмен жаксылал кайталаныз (Смотрите, чтобы не попало между глаз!

А если все-таки, бля, попадёт, тогда ищите кран с холодной водой).

Анжелик оттолкнула меня, а я все стоял и смотрел на нее, ничего не соображая...

— Ну, чего вылупился? — прошептала она.

— У тебя губы пахнут травами, — еле выдавил я из себя.

— А у тебя все-таки перегаром...

— Ладно, — согласился я, — признаю, я бухал... но эти травы... вас тут что, травой кормят? Если это так, то я тоже хочу здесь жить...

— Да никакая это не трава, это всего-навсего зубная паста, — объяснила Анжелик, — такая зубная паста, где бобер на тюбике...

— С бревном? — только и спросил я.

— Да. А что?

— Слышишь, ты, главное, не глотай ее, маленькая, — попросил я.

— А это еще почему?

— Ну, если с тобой что-нибудь случится, мне придется разбомбить их офис и убить агента...

— Какого агента? — почти испуганно покосилась на меня Анжелик.

— У них там есть специальный агент, агент-дегустатор, который глотает пасту...

— Служба патребитилей, — заученно произнесла казашка по-русски, — ноль пять, три ноля девять, Алматы, улица Ильича, сорок один, абанентский яшшик шестдесят шесть.

 

Неожиданно выяснилось, что кроме халатика у Анжелик больше ничего нет. Ее папаша, как она выразилась, конченый... тут мы долго подбирали слово, которым можно назвать человека, который дико боится чем-нибудь заболеть и жрет каждый день кучу таблеток... Но так и не нашли и сошлись на том, что папаша просто конченый... Так вот, каждый день он жрал таблетки, к тому же жрал он их намного больше, чем НОРМАЛЬНОЙ еды, дальше заваривал себе лесную ромашку и тибетские чаи, потом полоскал рот шалфеем и ставил на ночь антигеморроидальные свечи (кажется, я ничего не путаю), а на эти самые свечи у него была аллергия, и у него что-то там высыпало, поэтому приходилось глотать антиаллергены, от которых повышалось внутричерепное давление и тэ дэ... Так вот, ее прибацаный папаша боялся, что у Анжелик не хватит терпения и она сбежит из больницы, не долечив — нет, вы только послушайте, — НЕСКОЛЬКО СИНЯКОВ И ССАДИН! Анжелик и правда сбежала бы... Тогда он просто забрал из больницы ее одежду, оставил в одном халатике. Во всяком случае, так мне объяснила сама Анжелик.

— Ну, — сказал я, — давай свистнем одежду у казашки... Ее все равно не скоро выпишут, она вон мелет черт-те что, был бы я врачом, ни за что бы такую не выписал...

— Ты расист, — покачала головой Анжелик, — к тому же размер у нее почти детский...

— А шлепки, шлепки с медвежатами, случайно, не ее? — почему-то спросил я.

— Конечно, нет, — ответила Анжелик. — Мог бы и сам догадаться...

— Что догадаться?

— Ну, медвежата и Казахстан... Странная какая-то комбинация...

 

А я вот представляю себе настоящую любовь как-то вот так: ночь, темнота, одна из центральных улиц города, свободная от машин, одинокие такси с за-спанными водителями, о чьем существовании догадываешься только по огоньку сигареты... И вот, по обочине идут они... Он в растянутой футболке, под мышкой у него мирно висит старый облезлый кот. Свободной рукой он держит за руку ее, а она идет по бордюру, идет в халатике фиалкового цвета, в шлепанцах и махровых теплых носках. Что у нее под халатиком — остается загадкой. Потом они останавливаются и долго-долго целуются, коту при этом немного неудобно, как ни крути, он третий, то есть лишний, впрочем, деваться ему особенно некуда... Они могут позволить себе целоваться прямо посреди ночной улицы, посреди широкой шестиполосной трассы, прямо на разделительной линии, которая, по правде говоря, им до фонаря, потому что она хоть и разделительная, но вот попробуй раздели их сейчас, забери друг у друга. Они целуются, наверное, с полчаса, пока не начинают болеть губы, и им глубоко начхать, кто и что о них думает... Хотя, если трезво разобраться, кто тут сейчас может думать? Разве что Кришна или, на крайняк, неудачник Билл Даун, или таксисты, если последние, конечно, умеют думать... И им, этим безумно влюбленным существам, глубоко до фонаря даже то, что они в данном случае думают сами о себе... Потому что сейчас в принципе не надо думать. Потому что терять им в принципе нечего... Да и что это за любовь будет, когда ты думаешь?

Сука-любовь будет...

 

Но мысли все-таки возвращались. Мы шли к неандертальским окраинам города, и я понимал, что теперь у меня есть не просто оператор телефонной службы доверия, теперь у меня есть женщина, которую приятно держать за руку, несмотря даже на то, что она в халатике, тапочках и махровых теплых носках. От такой мысли становилось тепло... Но сразу же за этим почему-то начинало казаться, что мы лишние на целой планете, на огромной ЗЕМЛЕ, по которой снует куча ублюдков, а нам тут просто нет места, ни одного квадратного метра, ни одного кубометра воздуха... И от одной такой мысли становилось невыносимо галимо. Тогда я, правда, стал осознавать, что весь смысл жизни, ответ на вопрос «на х... ты живешь?» — в общем-то, простой и очевидный: — для того, чтобы отвоевывать свои метры и кубометры под солнцем, отвоевывать их у какого-то невидимого противника, врага, которого ты действительно не видишь и не чувствуешь, но который все же существует и медленно берет тебя в окружение... И никакого перемирия с ним не подпишешь. И плевать ему на твой белый флаг, сделанный из последней футболки, и на твои пацифистские заморочки... Вот для чего в школе все-таки учат бросать гранату...

Так мы дошли до моего дома и поднялись на шестнадцатый этаж. Я без никакой задней мысли долго ковырялся в замке ключом, открыл дверь и вошел в нашу с Икарусом холостяцкую квартиру. Все вроде было на своих местах, никакого погрома, никаких головорезов на наших метрах и кубометрах, за которые скоро надо было платить бабки старому алкашу Рулерту. Мы спокойно приняли душ, я хотел было найти что-нибудь пожевать, но быстро сообразил, что это пустая затея. Тогда мы с Анжелик просто допили коньяк, и все наши невидимые враги на некоторое время прекратили свое гребаное наступление...

 

— А вот еще один, — Анжелик показала мне синяк под маленькой грудкой, слева, где должно было быть сердце.

Я наклонился и нежно поцеловал ее в то место. Мы валялись посреди нашей единственной комнаты на моем надувном матрасе. Я спустился немного ниже и стал целовать ее пупок... Анжелик как-то нервно поглаживала мою разлохмаченную голову своими длинными пальцами, и эта ее нервозность стала передаваться мне... Она мешала не думать, ее пальцы просто передавали в мой мозг какие-то стремные и напряженно-депрессивные импульсы, и по этой причине рождались все новые и новые мысли, много мыслей, так много, что я просто не успевал их думать. Тогда я начал спускаться поцелуями еще ниже и стал зубами стягивать резинку трусиков... И вдруг меня пробило... Вдруг я понял то, чего мне, может быть, совсем не следовало понимать... «Ну, какая на хрен машина? — крутилось у меня в голове. — Зачем она сказала мне, что ее задело машиной? Почему я такой лузер, что взял и поверил? Слышишь, чувак? Как же ты раньше-то не сообразил?»

— Почему он это делает? — спросил я неожиданно и уселся рядом с Анжелик на полу, пытаясь сложить ноги в позу лотоса. Анжелик как-то затравленно зыркнула на меня и прикрыла свои маленькие груди моей футболкой. — Ну, твой конченый папик, почему он тебя бьет?

Она порывисто подскочила и влепила мне такую пощечину, что меня аж развернуло, а в следующую секунду упала на матрас, закрыв лицо руками, и заплакала.

Я поплелся на кухню варить кофе.

 

Надувать матрас немалого размера, надеясь только на собственные легкие, дело не очень благодарное. Буквально на второй минуте тебе начинает казаться, что матрас на самом деле никакой не матрас, я какое-то загадочное живое существо, которое пытается высосать из тебя весь кислород. Осознав это, ты на мгновение останавливаешься, и тогда загадочное существо, наоборот, начинает надувать уже тебя — и так повторяется не один десяток раз.

Я решил, что мы будем спать на крыше, хотя бы таким образом я хотел успокоить Анжелик, поэтому и вытащил матрас на крышу и таки его надул. И потом я еще несколько минут продолжал сидеть на теплой смоле, пытаясь понять, какие звезды вокруг меня настоящие, а какие не совсем, то есть те, что существуют только в моих глазах от недостатка кислорода. Хотя мне, если честно, было все равно — я не собирался ориентироваться по этим звездам, потому как знал, что позади меня есть железная лестница на шестнадцатый этаж, что там есть квартира, которую мы снимаем с Икарусом у старого алконавта Рулерта, а в той квартире — белокурая Анжелик из телефонной службы доверия, и на душе у нее полное дерьмо. Так о каких на фиг звездах может идти речь?

 

— Ну и на кой черт ты мне вломила? — пробурчал я. Мы сидели на крыше и смотрели на ночной город, он был похож на гигантскую летающую тарелку, которая напоролась на телебашню и теперь лежит у ее подножия.

— Я? — пододвинулась ко мне поближе Анжелик. — Сказать честно, я не помню, на кой...

— Ох...еть можно... — я в шоке покачал головой.

На нас падал желтый лунный свет, и мне в какой-то момент стало казаться, что мы первые люди, слепленные Всевышним из глины, и что Всевышний забросил нас на крышу этой высотки со словами «ну, милые мои, вы тут себе развлекайтесь», а сам пошел в ближайший паб. И вот как только он оставил нас без надзора, мы вляпались во все возможные и невозможные передряги...

— И вообще, не говори так, — сказала она после паузы.

— Как это — «так»?

— Ну... «ох...еть можно»...

— А почему это я не должен говорить «ох...ть можно», если на самом деле можно ох...еть?

— Неужели так трудно ох...еть и не говорить этого?

— Ну, — пожал я плечами, — вообще-то, конечно, трудно, у меня это наследственное... Вот я ругаюсь, и матушка моя ругалась, и бабушка, наверное, тоже...

— И мой конченый...

— Нет, ты не понимаешь, я сызмальства ругаюсь, с шести лет... У меня, помню, дико болел зуб, матушка привела меня в поликлинику, а на двери у стоматолога висела бумажка «принимает практикант». Я тогда очень смутно представлял, кто такие практиканты... И вот мама сказала: миленький, может потерпишь до завтра? Это же ПРАКТИКАНТ, растуды его налево! Но я только замотал головой и сел-таки в кресло к практиканту. Мама, оперируя фразами «растуды его налево», «сраный зуб», «осторожно, твою мать, усвоил? А не то кишки вырву!», — объяснила ему что к чему, а потом для чего-то добавила, что я очень нервный ребенок, очень-очень нервный ребенок и иногда даже опасный... Практикант как-то загадочно улыбнулся и взял свои садистские щипцы, которые тут же оказались у меня во рту. И тут я почувствовал, понимаешь, почувствовал, что этот недоумок держит не тот зуб, какой нужно, а соседний, я хотел ему об этом сказать, но у меня вышло только «вэуавуэ!!!» «Да-да, — покачал головой практикант, — меня предупредили, что ты очень нервный ребенок, очень-очень нервный, а иногда даже опасный... Только не вздумай кусаться...» И тут же резким движением выдрал мне здоровый зуб... Несколько минут я был в ауте, потом кое-как слез с кресла, практикант в это время подвалил ко мне и, показав мне выдранный зуб, спросил: ну как, дурачок ты нервно-опасный, больно было? «Ё...ное ты чмо», — ответил я и изо всех сил ввалил ему с ноги по яйцам... Мне тогда было шесть, и в принципе я ни о чем не жалею...

Рассказав эту трогательную историю до конца, я скосил глаза на Анжелик, но она уже спала или по крайней мере делала вид, что спит, притулившись у меня под боком. Я уложил ее на матрас и укрыл пледом, который предусмотрительно захватил из дома. А потом еще долго лежал рядом с ней, глядя на глубокое-глубокое небо, оно казалось мне прозрачной водой с неисчислимым множеством жемчужин, моих жемчужин. И я знал, что ни у одного сумасшедшего ныряльщика не хватит кислорода, чтобы их достать. Я думал об этом и почему-то ловил такой кайф, будто у меня были тонны золота во всех самых мощных банках мира.

 

Утро встретило меня не очень приветливо. Я, кажется, уже говорил, что, просыпаясь, люблю еще какое-то время лежать с закрытыми глазами.

— Это что за херня? — услышал я где-то над собой. Я зевнул, но глаз не открыл.

— Это что за херня? — прозвучало еще раз, однако уже более настойчиво. К словесному пассажу добавились шаги, засеменившие вокруг матраса. Новый день начинался с риторических вопросов, и мне это не очень нравилось.

Приоткрыв один глаз, я убедился, что Анжелик спит, свернувшись калачиком у меня под боком. Пришлось открыть глаза. Это дало определенные результаты, не скажу что приятные. Справа от себя я увидел невысокого мужика в грязной фуфайке и шапке-петушке. Поскольку на дворе было за двадцать, то «петушок», наверное, был частью имиджа. Жара — ничто, имидж — все... Меня почему-то опять тянуло на рекламные слоганы...

И тут мужик вдруг стал уверенно расхаживать вдоль нашего матраса. Создавалось впечатление, что он считает себя полным хозяином ситуации. Что я надул матрас и улегся спать с Анжелик не на крыше своего дома, а скажем, посреди его собственной гостиной, и вот теперь он нас застукал, надел для солидности свой петушок и выдвигает предъяву: мол, что за хрень? Не в состоянии хоть как-то объяснить его появление, я спросил шепотом, чтобы не разбудить Анжелик:

— Мужик, ты кто?

— Да кто-кто... Начальник ЖЭКа! — авторитетно заявил он.

— Жека? — переспросил я.

— Да-да, ЖЭКа! А вот вы кто?

— Ну, мы как бы люди, — спокойно и не менее авторитетно объяснил я.

Потом осторожно вынул из-под головы Анжелик свою руку, вылез из-под пледа, сделал несколько шагов онемевшими ногами, почесал задницу, зевнул и снова почесал задницу... Начальник Жека в это время осмотрительно отступил на безопасное расстояние... Наверное, мои телодвижения показались ему угрожающими.

— Послушай, Жека, который час?

— Ты шо, наркоман? — недоверчиво поинтересовался начальник Жека.

— Не понял, — сказал я, — у тебя что, нормальные люди разве не спрашивают, который час... только одни наркоманы?

— Нет, но где ты, бля, увидел Жеку?

Мужик покачал головой, снял наконец своего демонского петушка, пригладил редкие волосенки, прикрывающие лысину, и объяснил:

— Маладежь, зовут меня Анатолий Петрович, и я главный в ЖЭКе, я в нем всем командую, понятно?

Меня дико сушило, я еще не успел как следует проснуться и поэтому не совсем въезжал в то, что он говорит.

— Послушай, — прервал он мои размышления, — выметайтесь, выметайтесь отсюда по-ско-ре-е! Сейчас сюда придут мои рабочие, я ими командую, потому что я начальник ЖЭКа... Они будут ремонтировать крышу...

Я осторожно разбудил Анжелик и стал сдувать матрас. Она стояла рядом со мной, закутанная в плед, и по-моему, абсолютно не понимала, где она и что вообще происходит. Объяснить ей хоть что-нибудь я не решался, потому что и сам вконец запутался.

— Я еще сплю? — спросила она.

Но я только пожал плечами.

 

Дверь тамбура была распахнута настежь. Это совсем не похоже на наших боязливых и тупых, как утки-мандаринки, соседей. Те всегда запирали дверь на три замка — обычный, секретный и секретный номер два, а когда мы с Икарусом забывали это сделать, то они делали это за нас... И в таком случае они всегда говорили: мы люди БЕДНЫЕ, воровать у нас НЕЧЕГО... НО ДВЕРИ ВСЕ ЖЕ ПУСКАЙ БУДУТ ЗАПЕРТЫ! И ЖЕЛАТЕЛЬНО НА ВСЕ ТРИ ЗАМКА: ОБЫЧНЫЙ, СЕКРЕТНЫЙ И СЕКРЕТНЫЙ НОМЕР ДВА!

Я вошел в тамбур первым, Анжелик, завернутая в плед, как ацтекский жрец, двигалась позади. И тут выяснилось, что дверь нашей с Икарусом обители вообще висит на одной петле. Матрас как-то сам выпал у меня из рук, и я стал хаотически шарить руками в воздухе, пытаясь нащупать огородные орудия труда наших соседей, которые обычно стояли в углу и которые мы с Икарусом, возвращаясь домой в подпитии, как правило, с грохотом роняли на пол. Тогда соседи, наверное, прятались по своим кладовкам, думая, что кто-то пришел по их души. Первым, что попалось мне в руки, была лопата.

— Блин, — устало прошептала Анжелик. — То этот дебил Жека, то теперь ты размахиваешь лопатой... Может, хватит на сегодня цирка?

— Тс-с-с, — цыкнул я на нее, впрочем, она сама все уже поняла и испуганно застыла на месте.

Держа лопату наперевес, как тяжелое легионерское копье, и слушая бешеный стук собственного сердца, я пробрался сначала на кухню. Пол был покрыт обломками разбитых табуреток, рассыпанным кофе и осколками наших с Икарусом чашек. Стол, правда, стоял на месте, посредине красовалась единственная уцелевшая тарелка — к тому же, моя любимая, с Мальчишем-Кибальчишем, но в нее кто-то нагадил... В мою любимую, бл...дь, тарелку, которую я так любил с самого детства... Я сглотнул комок в горле и сам не знаю почему уже совсем спокойно перешел в комнату... По ней, подхваченные ветром, врывающимся в разбитое окно, как живые, летали страницы наших с Икарусом распотрошенных книг. Справа валялась расхреначенная стереосистема, прикрытая разодранной одеждой, а перед балконной дверью... Мои двигатели на какое-то мгновение остановились, и мне даже показалось, что я вдруг умер, впрочем, сразу же и ожил...

Перед балконной дверью лежал Мяуцзедун. Он лежал в лужице крови, неестественно выгнув спину и оскалившись... Наступая на книжки, я подошел к нему и встал на колени... Перед моими глазами опять замерцали желтые и фиолетовые звезды, хотя я не надувал матрас, я просто смотрел на своего убитого кота, который умер, умер, бл...дь, обороняя нашу территорию от каких-то ублюдков, которые неизвестно почему к нам придолбались... Шок был вселенский, и я ничего не мог с собой поделать, я не мог подняться, даже пошевелиться, я продолжал неподвижно стоять на коленях даже тогда, когда в комнату вошла Анжелик и коснулась моего плеча... Увидев мертвого Мяуцзедуна, она тихо вскрикнула и тоже застыла. Так мы стояли еще какое-то время, а дух Мяуцзедуна, если он, конечно, еще не успел попасть в кошачий рай, должен был летать вокруг нас и ластиться к нашим ногам, рукам и щекам. Мы, правда, не могли этого чувствовать, поскольку были еще живы.

Из оцепенения нас вывело какое-то шарканье в коридоре... Я подскочил и схватил первое, что попалось под руку, — это был телескоп Икаруса...

— Извините, — забормотал трусливый и тупой, как селезень-мандаринка, сосед, — вы случайно не знаете, куда подевалась наша лопата?

 

Мяуцзедуна я положил в красную коробку из-под своих «левисов», а коробку — в пакет с рекламой компартии, другого целого, к сожалению, не нашлось. Я просто собирался похоронить своего кота... Анжелик минут пятнадцать тому назад поехала домой. Я дал ей чудом уцелевшие джинсы и достал с антресолей кеды. Но если джинсы можно было подвернуть и подвязать поясом, то кеды были на шесть размеров больше. Завершала нехитрый прикид моей маленькой, а после смерти Мяуцзедуна я почему-то решил, что буду называть ее своей маленькой, так вот, завершала ее нехитрый прикид моя рубашка-милитари. Анжелик поехала домой, чтобы взять хоть какие-то свои вещи, ее конченый старик в это время должен был убраться на работу, а через несколько часов мы с ней договорились встретиться возле «Металлиста»... Просто утром на мобилу Анжелик неожиданно позвонил Икарус. Наверное, каким-то образом сумел зарядить наш телефон и откопал ее номер в памяти. Я в нескольких словах пересказал ему все случившееся, и тут Икарус почему-то передал трубку Яцеку. Пришлось повторить все еще и ему. «Слышишь, — сказал я ему в конце, — они забили моего кота, насмерть...» Тогда Яцек в два счета похерил своего Кришну и сказал, что выручит нас, обязательно выручит, он все-таки был нормальный чувак, этот Яцек. В конце концов, ловить мне на этой квартире было нечего. Уцелевших вещей почти не осталось... Я с трудом нашел еще одни джинсы и футболку, на спине у нее, правда, чернел след от спортивного ботинка. Выходя из квартиры, я чувствовал, что в дверной глазок за мной следят тупые утки-мандаринки, следят и, наверное, боятся, что я опять возьму их долбаную лопату. Тогда я развернулся, влепил кулаком в глазок и услышал испуганный вскрик за дверью.

 

Как выяснилось, моя затоптанная футболка не привлекала ничьего внимания. Все, наверное, думали, что так и надо, что это, блин, новый концептуальный шаг в современной моде, какая-то новая ультралиния... Чего не скажешь про мой отечественный коммунистический целлофановый пакет, взглянув на который сознательные старперы начинали одобрительно кивать. Как на зло, у них проходил митинг у памятника солдату. Именно туда торопился какой-то дедок в галифе и спортивной куртке adidаs. «Да здравствует Ленин, сынок!» — воскликнул он, увидев мой пакет. «Аминь, дед!» — ответил я и нырнул в подземку.

На станции было прохладно и воняло чем-то паленым, а на металлических скамейках под монитором, свисающим с потолка, устроилась целая цыганская семья, человек, наверное, пятнадцать, не меньше. С монитора фигачили «Крэнбэрисы», и цыгане от этого тащились. Я цыган ненавидел, впрочем, если они тащились от «Крэнбэрисов», значит они что-то понимали в этой дурацкой жизни... И тут на мою футболку все-таки обратили внимание... Это была не какая-то там девушка, не какой-то гей и даже не какой-то цыган. Хуже. Это был мент. Он подошел ко мне и козырнул. Какой-то узбек, хотя нет, наверное, казах или татарин, хотя и таджиком он тоже мог быть. Что-то у меня хреново с ними в последнее время, так недолго и расистом стать. Глаза у него были узкие и хитрые, а скулы забавно так выпирали... Я никак не мог понять, то ли он такой всегда, то ли просто бухал и опух или же выражает таким образом восторг по поводу моей ультрамодной затоптанной футболки.

— Младший сержант Галимизянов, — отрекомендовался он.

«Крэнбэрисы» в это время жахнули басами, и потому мне послышалось: младший сержант Галимая Обезьяна.

— Очень приятно, — какого-то черта брякнул я, но тут же почувствовал себя абсолютно некомфортно.

Галимая Обезьяна, похоже, офигел от такой наглости и потому выпалил:

— Ваши документики...

— Пожалуйста, — парировал я и вручил ему удостоверение журналиста газеты, где уже не работал.

Младший сержант Галимая Обезьяна почитал, шевеля губами, потом отдал мне удостоверение и глянул на мой комуняцкий пакет.

— Што везете? — поинтересовался он. — Агитацию?

— Вам честно сказать? — спросил я.

— Канешно честно, с милицией нечестно нельзя, — поучительным тоном сообщил он.

— Хорошо, — пожал я плечами. — Я везу кота, дохлого кота, порода сибиряк, черно-белый такой кот, он героически погиб, и вот теперь я еду на похороны, хочу похоронить его со всеми почестями, понимаете?..

У Галимой Обезьяны отпала челюсть, потом его глазенки сузились настолько, что вообще исчезли, он несколько раз спазматически втянул в себя воздух и... стал хохотать. Хохотал он так громко, что перекрыл даже «Крэнбэрисов»... «Крэнбэрисы», наверное, обиделись, потому что исчезли с экрана и пошла реклама. На нас зыркнули недовольные цыгане. Когда подошел поезд, младший сержант Галимая Обезьяна все еще продолжал тащиться. Казалось, сейчас я мог сделать все — вытащить у него «макар», забрать дубинку, сорвать его дурацкие сержантские погоны — он бы ничего не почувствовал. Но я просто зашел в вагон и поехал.

Совсем неожиданно выяснилось, что я еду в одном вагоне с цыганами, что они всюду, что я в окружении... Я чувствовал, как они ощупывают взглядами меня всего, ищут мои карманы и заглядывают в мой комуняцкий пакет. Рядом со мной по обе стороны сидели замурзанные дети, чей возраст, как, впрочем, и пол, определить было довольно трудно. Напротив расположилась, скорее всего, мать семейства — толстая и нахальная цыганка, рядом с ней сидел ее сынок лет тринадцати, у него на носу какого-то лешего было нацеплено что-то типа пенсне, слева сидела ее дочка лет пятнадцати, у нее были размера так четвертого, не меньше. И тут началось.

— Дядь, — сказало левое замурзанное, — дай десять копеюшечек.

— Не дам, — буркнул я.

Я снова начинал ненавидеть цыган, хотя они только что слушали «Крэнбэрисов».

— А мне, дядь? — дернуло меня за рукав правое.

— И тебе тоже.

— Ма, он такой жадный, патаму шо камунист, — сказал сынуля в пенсне.

«Значит, не выпендривается, — подумал я, — значит, начитанный

ботан...» — и показал ему фак.

— Ма, он мне палец показал! — вякнул тот.

— Палец? — переспросила мать.

— Да-да, палец, — ябедничал ботан в пенсне.

— Слышь, маладой-красивый, — глянула она на меня, — как проехать на Журавлевку?

Я не верил, что начитанный ботан, употребляющий слово «камунист», не знает, как проехать на Журавлевку.

— Не знаю... — ответил я.

— А скока время? — продолжила допрос она.

— Не знаю...

— А сигаретка у тебя есть?

Слава богу, другая половина их династии ехала в соседнем вагоне, поэтому я героически держал оборону.

— Не знаю...

— Ты шо, не знаешь, есть ли у тебя сигаретка?

— Не знаю...

— Или ты бальной? — допытывалась цыганка.

— Не знаю...

— Мам, он не бальной, он камунист, — подтявкнул ботан.

Я еще раз показал ему фак и понял, что пора переходить в наступление. Обладательница сисек четвертого размера не сводила с меня глаз с той самой минуты, как тронулся поезд, наверное, хотела меня загипнотизировать. Я плотоядно облизал губы и подмигнул ей.

— Слушай, мать, — сказал я цыганке, — а погадай-ка мне...

— А деньги есть? — встрепенулась она.

— Нет, — ответил я, — бабок нет, зато есть кроссы, «левисы», сто баксов, новенькие, не ношенные, твой бо... — я чуть не сказал «ботан», — твой сын подрастет, как раз на него будут, — и показал из комуняцкого пакета коробку из-под «левисов».

— Харашо, — немного удивилась цыганка. «Сорри, Мяуцзедун, сорри, брат...» — мысленно произнес я. — Давай руку, — сказала она.

Я протянул ей правую. Пришлось наклониться вперед, и я снова подмигнул обладательнице сисек четвертого размера, теперь они были еще ближе ко мне. Остальные пассажиры наблюдали за нами, как за шайкой разбойников... Уверен, что некоторые даже проезжали свои остановки, чтобы только узнать, чем все это закончится.

Она долго-долго рассматривала мою руку, казалось, это будет длиться целую вечность, но в конце концов глянула на меня, и я заметил, что ее глаза как-то виновато бегают.

— Очень скоро, — сказала она, — тебя ожидает что-то очень-очень большое, красивый-дарагой...

— А потом? — спросил я, усмехнувшись.

— А потом, потом... — замялась она. — А чтоб я знала, что потом...

Я убрал руку. Мы как раз приехали на станцию «Конный рынок». В детстве я всегда думал, что здесь должны продавать лошадей, и меня очень раздражало, что там продают то же дерьмо, что и везде. Двери открылись, я пододвинул ногой свой комуняцкий пакет к цыганке и вышел. За мной вышла добрая половина вагона, наблюдавшая за действом... И я очень надеялся, что они не станут меня преследовать хотя бы до того момента, когда я встречу что-то большое, очень-очень большое, как мне обещала цыганка...

 

Анжелик ждала меня у обшарпанного «Металлиста», сидя на железной ограде. Теперь она была в джинсовом комбинезоне, поверх которого надела мою рубашку-милитари. У ее ног, прямо в пыли, валялся небольшой дорожный рюкзак. Анжелик слезла с ограды, спокойно сделала несколько шагов, а когда оказалась рядом, просто повисла у меня на шее.

— А я вот волновался за тебя, — прошептал я ей на ухо, — целый день волновался.

— А я вот по тебе соскучилась... — ответила она, имитируя мои интонации.

— Что с твоим конченым стариком? — не сдержался я в какой-то момент.

— Да не сдох еще... — ответила она и укусила меня за ухо.

— У каждого своя карма... — ответил я, взял ее рюкзак, и мы пошли пыльными улицами этого спортивно-цыганского района в поисках кришнаитского

фургона.

Мне нравилось, когда она была простая и жестокая. Это ей очень шло. Ей шло быть настоящей, в комбинезоне и рубашке-милитари, с волосами, подвязанными в два детских хвостика, которые наивно пахнут детским шампунем... «Сидеть в кафе и читать умные книжки — это не для нее, это не ее, — думал почему-то я... А тем паче прозябать в своей телефонной службе доверия, выслушивать чьи-то откровения, когда у самой на душе кошки скр». Мне нравилось слышать от нее простые слова — «я по тебе соскучилась», «еще не сдох», без никаких, короче, «хочешь об этом поговорить?» И правда, х...ли тут можно говорить, х...ли тут можно выдумывать, если она просто по мне соскучилась, а конченый старик, который ее бьет, просто взял и не сдох, хотя она очень на это надеялась... Да не о чем тут говорить...

 

В этот раз Яцек припарковался на узкой дороге между полузаброшенным заводом и кленовыми зарослями, где текла вонючая флегматичная речка. Его фургон был похож на гигантского жука, спрятавшегося в какую-то щель в надежде что жизнь не размажет его галимой газетой, похожей на ту, где я работал.

Вонмобиль оказался запертым, внутри, похоже, никого не было. Потому я встал на колени и сунул руку за подножку, там должен был быть рычаг, которым Яцек открывал дверь. Дно фургона было холодное и грязное, но рычаг я нащупал на удивление быстро. В дверном механизме что-то зашипело, я открыл дверь, нажав на нее руками. Анжелик запрыгнула на ступеньки первой, а я, подняв ее рюкзак, который казался не таким тяжелым, каким был на самом деле, полез в фургон следом. «Может, — думал я, — может, Анжелик просто блефует? Может, она замочила своего конченого старика, порубила его на куски и сложила в этот вот рюкзак? А теперь вот делает вид, что ничего не произошло... Надо будет обязательно посмотреть, что в нем. Иначе будут возникать новые заморочки... Ну, вот встретимся мы, например, еще раз с младшим сержантом Галимойобезьяной... Вариант с котом еще как-то прошел, но что будет, если я скажу: "Ну, знаете... в этом рюкзаке, ну... в нем, короче, порубленный на куски конченый папаша вот этой девушки... Она его убила, потому что он ее бил... Вряд ли тогда Галимаяобезьяна будет ржать, хотя кто его знает..."» Размышляя об этом, я натолкнулся на спину Анжелик, застывшую в проходе. Точнее, на попку, обтянутую джинсовым комбинезоном.

— Привет... — как-то неуверенно произнесла Анжелик, адресуя свое приветствие неизвестно кому.

— Иди к черту! — отозвался незнакомый тонкий, но довольно уверенный голос откуда-то из нутра фургона.

Тогда я скинул рюкзак (неизвестно с каким грузом) в дорожную пыль, подтолкнул джинсовую попку вперед и тоже сунулся в фургон. В самом его конце, возле шкафчика, где Яцек хранил свою нормальную еду, стояло нечто... Я вконец растерялся и не знал, как это «нечто» можно обрисовать. Раньше я, скажем, видел на картинках сфинкса — льва с головой женщины, я даже видел в мультике химерное существо под названием кот-пес, но это было и впрямь «нечто»... с потрясающим женским телом, но лицом ребенка... ее лицо было до неприличия детским, лет на одиннадцать, но ниже... и эта розовая блузка с глубоким декольте... Создавалось впечатление, что странная незнакомка собирается залезть в Яцеков шкафчик, где, как любой нормальный ребенок, рассчитывает найти шоколад, сгущенное молоко или еще какие-нибудь сладости

и даже не подозревает, что вместо этого там нормальная еда... ДЕКОЛЬТЕ... Перед ней, как сторожевой пес, сидел парализованный Сигнал... ДЕКОЛЬТЕ... Причем с таким самоуверенным выражением на своей плоской французской морде, как будто он в самом деле мог что-то предпринять... если она полезет в их шкафчик... и начнет уничтожать запасы нормальной еды... декольтедекольтедекольте…

— Нечего пялиться, — буркнула Анжелик и дала мне подзатыльник, — ты что, не слышал, она послала меня к черту...

— Как тебя зовут? — я с трудом перевел глаза с ее до неприличия взрослых грудей на ее до неприличия детское лицо.

— Иди к черту! — повторила она.

— Ну, а какое-то сокращенное имя у тебя все-таки должно же быть? — процедила сквозь зубы Анжелик...

— Мой папик ва-а-ас порве-е-ет!!! — заверещала она и затопала ногами перед самым носом у удивленного Сигнала. Тот с трудом развернулся и, как миниатюрный тюлень, перебирая передними лапами, отполз ближе к нам, вероятно, думая, что мы сможем ему помочь.

— Ты, — сказал я, — своим папиком нас не пугай... Пугал нас уже один папик, и где он теперь? Знаешь?

«Нечто» только гневно хмыкнуло.

— Выгляни в окно, — продолжал я, — и ты увидишь там рюкзак, в котором лежит он, порубленный на куски...

— Что за чушь ты несешь? — возмутилась Анжелик. — Какой еще порубленный папик?

Заметив наши несогласованные действия, «нечто» довольно спокойно сказало:

— Мой папик... он порубит вас на такие кусочечки, что вас можно будет закрыть в трехлитровые банки... А потом кормить этого бульдога.

— Этот бульдог не ест мяса, он вегетарианец, — объяснил я.

— Не может быть! — удивилось «нечто».

— Еще как может! Хочешь об этом поговорить? — спросила Анжелик со злостью.

«Нечто» на какое-то мгновение растерялось, но тут же выпалило:

— Не хочу!!! А как, кстати, поживает ваш котик? Ну, тот, что на квартире у Икаруса жил.

Тут мне в который раз за сегодняшнее утро показалось, что я на мгновение умер, а потом неожиданно воскрес. В каком-то бешеном порыве я схватил первое, что попало мне под руку, кажется, яблоко, с кушетки и шарахнул его с такой силой, что, когда оно ударилось над головой капризной малолетки, то разлетелось на мелкие кусочки... Малолетка испуганно присела. Сигнал заполз под кушетку, наверное, недоумевая, почему это я бросаюсь нормальной едой, а Анжелик прижала меня к стене, пристально глядя мне в глаза.

— Девочка, слышишь, девочка... уходи отсюда... — сказала она, выразительно артикулируя каждый звук, — иди к своему папику и не возвращайся...

— Да не могу я никуда пойти!!! — чуть не взорвалась от бешенства малолетка и показала нам правую руку, прикованную наручниками к шкафчику, где Яцек хранил нормальную еду.

Мы с Анжелик в недоумении переглянулись, не представляя, что бы это могло значить.

«Одно из двух, — пытался сообразить я, — или ее приковал здесь Яцек, или она сама себя приковала». Яцек к своему шкафчику приковать ее не мог, это однозначно, потому что здесь и без нее полно негативных флюидов. Выходит, она сама себя приковала.

У нас за спиной послышались чьи-то шаги, и мы с Анжелик нервно оглянулись, потому как неизвестно, чьего еще появления можно было ждать в этом разбойничьем фургоне. К счастью, это были свои.

 

— Какого черта, чуваки? Вы что, долбанулись? Вы что натворили? — кричал я, когда мы с Яцеком и Икарусом сидели на поваленном дереве за поворотом, у заводской стены. Анжелик и Кэт остались в фургоне.

— Это Сабрина, — коротко пояснил Икарус.

— Да понял я, что Сабрина, но как она там оказалась?

— А он ее похитил, — буркнул Яцек.

— Я ее не похищал, — сказал Икарус.— Просто так получилось.

— Но как?— не мог понять я.

— Ну, как... Очень просто... — стал объяснять хозяин фургона. — Едем мы себе спокойно, а он вдруг говорит: остановись, пожалуйста, на пару минут... И через секунду тащит ее в фургон и кричит, чтобы я захлопнул дверь... Ну, дверь-то я захлопнул, но она начала все крушить, потому и пришлось пристегнуть ее наручниками к шкафу...

— А наручники где вы, черт побери, взяли?

— Как это где? — удивился Яцек так, будто каждый добропорядочный кришнаит должен иметь при себе наручники. — У меня в бардачке.

— Ну, и на кой хрен тебе наручники? — как-то совсем обреченно спросил я, хотя к делу это вовсе не относилось.

— Мне неприятно об этом вспоминать, — замялся Яцек, — но тогда... ну, я имею в виду, в моей прошлой жизни... так вот... некоторые из этих... ты понимаешь, о ком я говорю... они, ну, короче, любили, чтобы их пристегивали наручниками к кровати... или к батарее... это уж как кому нравилось...

После таких слов все надолго замолчали, а мы с Икарусом стали сосредоточенно курить... Одну за другой. Пачка наконец кончилась.

— А я вот думаю, не потребовать ли за нее выкуп? — сказал Икарус.

Мы с Яцеком только молча переглянулись. Кришна с Биллом Дауном, если они, конечно, за нами еще наблюдали, наверное, тоже.

Тогда Яцек предложил свою, чисто кришнаитскую версию действий.

— Самым разумным будет, — сказал он, — высадить ее за несколько кварталов от дома...

— Зачем? — не сразу въехал Икарус.

— Ну, высадить ее за несколько кварталов от дома, но голую...

Все снова замолчали.

— А что ты об этом думаешь? — спросил Икарус, когда тишина стала уже просто нестерпимой.

— Да пошли вы все... — сказал я. — Вот что я об этом думаю...

— Да? — подскочил Икарус. — А что?.. А вот как? Как теперь нахрен выкрутиться?

— Ну, — развел я руками, немного подумал и улыбнулся, — давайте порубим ее на куски и спрячем в рюкзак...

— Чуваки, а может все-таки без мяса? — как-то неуверенно улыбнулся Яцек.

Короче, мы решили остановиться на чисто кришнаитском варианте — ни больше ни меньше...

 

Но сюрпрайз от Кэт и Анжелик нас просто убил. Сидя вдвоем на пыльной подножке вонмобиля, они встретили нас шквальным огнем, перебивая друг друга.

— Эта маленькая сучка нас достала, — раздраженно сказала Кэт.

— И мы ее выгнали нафиг! — не менее раздраженно добавила Анжелик, когда они немного успокоились.

У всех у нас одновременно, то есть у меня, Икаруса и Яцека, отвисли челюсти...

— Ну, надеюсь, хотя бы голую? — как-то совсем безнадежно спросил Икарус...

— Нет, с куском шкафа... — виновато потупилась Кэт.

Яцек только развел руками.

— Но почему? — никак не мог понять я.

— А что же нам было делать?! Она долго рассказывала, как ее папик всех нас будет пытать, а меня и Анжелик зашлет в турецкий бордель, где нас будут трахать турки... — объяснила Кэт. — «Скорей бы уж, — съязвила я, — говорят, турки клево трахаются»... «Ах так! — завелась эта малолетка... — А какую, ну вот какую музыку вы слушаете?» Я сказала — Бреговича, а Анжелик — «Биг дедди Кинси»... «Так вот, — выпалила она, — твой Брегович — голубой, а Бег Педик Инси и подавно, у него даже имя такое! Они ГО-ЛУ-БЫ-Е! И когда приезжают на турецкие курорты, то трахаются с турками!!!» «Ну, а сама ты что слушаешь?» — спросила Анжелик... И знаете, что она ответила? «"Рэд Элвисов", — сказала она. — Может, это и старомодно, но они, во всяком случае, не голубые... Они красные, хотя вы этого все равно не поймете». «А как же "Смэш"? — спросила я тогда. — Ты что, уже не слушаешь "Смэш"?» Дальше я даже понять ничего не успела — она прыгнула в мою сторону и вырвала дверцу шкафа, к которой была прикована... Мы с Анжелик насилу выпихнули ее из фургона... Вот и все, — героически шмыгнула носом Кэт так, будто она спасла от террористов целый американский аэробус, а не выбросила из фургона безбашенную малолетку с висящей на ней дверцей от шкафа...

Аплодисментов, разумеется, не было.

 

В этот же вечер мы решили сваливать из города, который теперь не мог дать нам ничего, кроме еще больших неприятностей и заморочек... Может быть, не навсегда, но хотя бы на некоторое время, пока все не утрясется... Яцек осторожно пробирался заводскими кварталами к неандертальским окраинам города, откуда можно было выехать на большую трассу, которая давала шанс хотя бы на что-то — скажем, на несколько дней спокойной, нормальной жизни, хотя в нее — спокойную жизнь — я постепенно перестал верить, как перестаешь верить в свой футбольный клуб или в собственного бога, если они несколько раз капитально облажаются...

Незадолго до того, как город окутала тьма, начался ливень. Он был такой плотный, что казалось, воздуха вообще не существует... Что мы просто двигаемся по дну океана на батискафе, и его стенки вот-вот не выдержат бешеного натиска небесных вод и разлетятся на куски. Мы ехали со скоростью двадцать кэмэ в час, а видимость была всего несколько метров. Яцек, широко раскрыв глаза, всматривался в стену воды, несущуюся нам навстречу, и часто зевал.

На самом выезде из города мы остановились перед супермаркетом. Яцек повернулся ко мне:

— Баз, нужен кофе. Я хочу ехать всю ночь, понимаешь?

— Зачем? — удивился я.

— Увидишь, — он загадочно улыбнулся. — Сбегай, купи кофе и поедем.

 

Я взял бабки и выскочил прямо под ливень. Супермаркет был похож на большой круизный лайнер, который сел на рифы, продолжая мигать во тьме своей иллюминацией. За те несколько метров, что я пробежал до автоматиче-ских дверей, на мне сухой нитки не осталось. Поскальзываясь и оставляя на светлой кафельной плитке торгового зала небольшие лужицы, я стал искать стеллаж с кофе. Радовало уже хотя бы то, что нигде не было видно красного мопеда... Когда же я проходил мимо морозилки с креветками, меня чуть не стошнило.

Я не верил собственным глазам, но все-таки это была она... Не знаю, может ей и в самом деле удалось взорвать тот супермаркет, в моем квартале, и теперь она перебралась сюда, трудно сказать. Может, она вообще загорелась идеей взорвать все маркеты этого города, а потом — и всей страны. И клянусь Биллом Дауном, если бы мне не надо было бежать, я бы с удовольствием помог ей это сделать.

Я очень осторожно подошел к ней сзади и закрыл ей глаза ладонями.

— И все-таки, — прошептал я, — ее можно есть...

Она дотронулась своими прохладными пальцами до моих рук и осторожно спросила:

— Что есть?

— Ну, ту зубную пасту с бобром на упаковке, помнишь?..

Тут она отвела мои руки и обернулась с какой-то неоднозначной улыбкой. Если честно, я даже не знал, чего от нее ждать — может, она дала бы мне по морде, а может, бросила бы за пазуху моей растянутой футболки гранату Ф-1. Кто знает, а вдруг я был для нее невидимым противником? А может, просто бы поцеловала... Впрочем, с другой стороны к нам уже приближался какой-то карлик в очках с толстой оправой. Фирменный галстук доставал карлику чуть ли не до колен. Он подошел и встал напротив нас. Какое-то время продолжалась немая сцена, голова карлика была как раз на уровне ее груди — груди рекламного агента теперь уже этой компании.

— Мы взяли тебя сюда не для того, чтобы ты устгаивала цигк, а для того, чтобы ты гекламиговала пгодукцию нашей компании... — прокартавил он.

Я не стал ждать продолжения, а взял карлика рукой за голову, и та оказалась у меня где-то под мышкой. Я даже представил, что это вовсе не голова, а футбольный мяч, потерявшийся на кладбище, когда наши играли с «чегкасами».

— Сколько? — спросил я у рекламного агента, глядя ей прямо в глаза и чувствуя, как карлик начинает сопротивляться, потому зажал его репу покрепче.

— Что, сколько? — не сразу сообразила она.

— Ну, сколько стоит этот карлик? Я его хочу...

— Хочешь карлика? — недоверчиво спросила она.

— Хочу купить! — уточнил я.

— Я не пгодаюсь, я менеджег... — прохрипел карлик у меня из-под руки.

— Слышишь, менеджер, — сказал я, — я чрезвычайно плохо разбираюсь в рекламе и маркетинговых технологиях, зато знаю одно очень важное правило: клиент всегда прав!

— Да-да, — закивал карлик своим футбольным мячом у меня под

мышкой, — клиент для нашей фигмы пгежде всего.

— Так в чем же дело? — поинтересовался я.

Карлик отчаянно засучил ногами, все-таки вырвался и стремглав куда-то помчался, исчезнув меж стеллажами с презервативами и свежими газетами, среди которых была и та, где я недавно работал, с астропрогнозом для Козерогов, разумеется...

— Ну что, — спросила меня рекламный агент, с трудом сдерживая смех, — как всегда?

— Конечно, — кивнул я. — Пять пакетов...

 

— Целый килограмм кофе? — вытаращился Яцек.

— Скажи спасибо, что я не купил карлика, — устало ответил я.

— Какого еще карлика? — не понял Яцек.

— Маленького такого, с отрицательными флюидами...

— Ложись спать, флюид! — Он улыбнулся, взял один пакет, а остальные бросил под лобовое стекло, туда где спал Сигнал, уткнувшись носом в бумажку, свидетельствовавшую, что Яцек уже целый год ездит без техосмотра.

Анжелик приготовила нам кофе, залезла ко мне на переднее сиденье, обняла мое мокрое плечо и засопела. Аромат кофейных зерен мешался со сладко-терпким запахом ее волос.

Я смотрел в правое зеркало и видел в нем Яцека. Я не сказал ему этого, но, каким бы ни был Кришна, он, Яцек, сын польского рабочего и украинской сума-сшедшей, держа одной рукой чашку кофе, а другой направляя наш фургон в необъятные ночные просторы сонной, накрытой дождем страны, выглядел намного круче, чем Кришна. О том, как в это время выглядел я, мне почему-то совсем не хотелось думать. Странным было только то, что, уезжая неизвестно куда, рядом с чуваком, который кажется тебе круче самого Кришны, рядом с девушкой, которая, кажется, тебя любит, и рядом с парализованным французским бульдогом, который питается нормальной едой, я засыпал и ловил себя на том, что никогда еще не чувствовал себя так уютно. И если бы я вообще завтра не проснулся, мне, наверное, не было бы страшно...

 

Но все-таки я проснулся... В ту минуту рядом со мной никого не было. Я глянул в лобовое стекло и увидел серый утренний воздух. Метрах в пятнадцати передо мной он был такой плотный, что казался живым и подвижным. Даже не обуваясь, я поспешил выбраться наружу и вдруг понял, что это вовсе не воздух...

Это было море... потому что воздух не может так перетекать...

Море, которое я видел впервые в жизни.

Я никак не мог поверить, что это море, поэтому решил пройтись вдоль берега, чтобы убедиться, что он не закончится, неожиданно не исчезнет, что все это — настоящее. Анжелик и Кэт, оставив одежду на берегу, купались голышом в его ласковых волнах. Яцек и Сигнал молча сидели на крыше фургона, устремив взгляд куда-то за горизонт, а Икарус строил из песка замок. Далеко, где-то в самом конце пляжа, стоял одинокий шезлонг, в нем кто-то лежал. Я почему-то пошел в том направлении.

 

А в шезлонге возлежал ас по ОБЖ. Если честно, я бы не так удивился, если бы увидел Кришну или, на крайняк, придурка Билла Дауна... Ас лежал с закрытыми глазами и неспешно пил «офицерское» пиво... На его черепе была старая бейсболка с надписью USA и надтреснутым козырьком. Мне сразу же захотелось найти медузу и бросить ему на голое пузо. Кто знает, может быть, он попробовал бы у себя отсосать... Впрочем, я плохо знал географию и абсолютно не представлял, водятся ли здесь медузы... К тому же, спросить какое это море можно было только у него, у аса по ОБЖ.

— Отойди, — неожиданно сказал он, не открывая глаз, — ты заслоняешь мне солнце...

— Но солнце же еще не взошло, — сбитый с толку, возразил я.

— Еще не взошло, — объяснил он, все еще не открывая глаз, — но через семь минут взойдет, и тогда ты будешь заслонять мне его первые лучи, а они самые полезные...

— Но что, что вы здесь делаете? — никак не мог поверить я.

— Я здесь отдыхаю. Лежу и жду, когда взойдет солнце, потом целых сорок минут буду загорать. Двадцать на спине и двадцать на животе. Дальше солнце станет радиационным, и тогда я уйду в гостиницу...  Другой вопрос, что делаешь здесь ты?

Мне захотелось сказать ему в ответ что-то такое, что заставило бы его почувствовать себя беспомощным, что, наконец, дало бы ему понять — не все в твоих руках и далеко не все идет по твоему плану... И, может, даже намного хуже... Немного подумав, я ответил:

— А я тут скрываюсь.

— От кого? — спросил он, все так же не открывая глаз. Мне показалось, что он вообще-то зажрался.

— От воображаемого противника... И пытаюсь ни о чем не думать...

— От воображаемого противника? — переспросил он. — Это как же?

— Ну, — сказал я, — вся наша жизнь — это когда на тебя наступают невидимые, воображаемые враги. Этому даже в школе учат. Вы же должны были учиться в школе? И вот они наступают, а мы должны оборонять свои метры и кубометры, а если повезет — то и захватить их пространство... Так и страдаем, прошу прощения, х...йней всю жизнь...

— В принципе, правильно, — согласился он. — Где-то так все и происходит... Так что же тогда тебя беспокоит?..

— Да ничего, — ответил я. — Мне эти метры и кубометры до фонаря, я не хочу их оборонять, а тем более завоевывать, я даже думать о них не хочу, я не хочу думать о воображаемом противнике...

— В том-то и дело, — сказал обэжешник, — что если ты не думаешь о своем условном противнике, то он продолжает думать о тебе...

— Стремное, я бы даже сказал, трусливое мировоззрение, — ответил я.

— Такова жизнь... — вздохнул ас.

— Вы что, экзистенциалист? — зачем-то спросил я, понимая, к чему он клонит.

Он поморщился, но все же ответил:

— Нет, я препод, простой препод по ОБЖ... Понимаешь, — сказал он, — если ты не будешь думать о них, то о тебе будут думать только они, вот и все... Больше о тебе никто не подумает...

Тут он наконец открыл глаза, поднялся, бросил в песок допитую бутылку «офицерского» и как-то медленно, но в то же время затравленно двинулся в сторону моря. Его старомодные плавки-семейки висели на заднице мешком.

— Что, даже родина не подумает? — спросил я зачем-то, глядя на пустую бутылку.

Не оглядываясь, он пожал плечами и вошел в набегающие волны. Неспешно он шел вперед, пока не оказался в воде по самую шею, а потом поплыл, совершенно неумело, как-то по-собачьи, словом, асу по ОБЖ было совсем не к лицу так плавать. Минут через пятнадцать его черепа не стало видно.

Я подошел к морю и сел на холодный песок. Он был как остывший за ночь кофе. К моим ногам мягко, по-кошачьи, напоминая покойного Мяуцзедуна, ластились холодные волны. На воде, в нескольких метрах от меня, спокойно покачивалась бейсболка с надтреснутым козырьком и надписью USA, а там, за линией горизонта стал медленно появляться тонкий диск розового солнца, без никаких пятен, как тогда, во время затмения. Солнце было БОЛЬШОЕ и вместе с тем очень далекое, такое ДАЛЕКОЕ, что если бы оно соизволило взглянуть на меня, то не увидело бы ничего, кроме пустынного морского берега...

 

Харьков

2005—2006